Лурье Яков. После Льва Толстого

Для них он был только проповедником губительного "непротивления злу". Отсюда и странные упреки Бердяева Толстому в том, что он "отвергал историю" и учил "элементарно и упрощенно морализировать над историей и переносить на историческую жизнь моральные категории жизни индивидуальной" (*). Никогда Толстой не "морализировал" над историей. Он отвергал лишь бессмысленное преклонение историков и писателей перед деяниями "великих людей", не отвечавшими самым простым нормам человеческой морали. Высокие нравственные требования он предъявлял не истории, а конкретным людям, в том числе и государственным деятелям. Считая исторический процесс закономерным и не зависящим от воли отдельных лиц, Толстой отвергал всякое "суеверие устроительства" - как социалистическое, так и государственно-националистическое. Оппонентам его такое "суеверие устроительства" было весьма свойственно. Еще осенью 1917 г., до того как П. Б. Струве собрал сборник "Из глубины", он принимал в Ростове участие в создании Добровольческой армии. В 1920 г. он стал министром иностранных дел врангелевского правительства. Д. С. Мережковский вместе с Д. В. Философовым и 3. Н. Гиппиус во время русско-польской войны 1920 г. помогали формированию русских отрядов Савинкова и Булак-Балаховича в армии Пилсудского. (* Из глубины. С. 99; ср.: Бердяев Н. Духи русской революции. С. 25-26. *) Деятельность эта окончилась неудачей. Утверждая, что в русской революции нет "созидательных потенций", Струве еще в 1918 г. писал, что она "жалко неспособна и бессильна создать даже красную армию" (*). Предсказание это, как и многие другие, не оправдалось. Красная армия была создана, и она одержала победу над белыми. Струве и Мережковские оказались за пределами России; в 1922 г. за границу были высланы Н. Бердяев, С. Булгаков и С. Франк. (* Из глубины. С. 301. *) После окончания гражданской войны обличения Толстого как будто потеряли свою актуальность. В. А. Маклаков в юбилейной речи по поводу десятилетия смерти писателя заметил: "...говорить о каком бы то ни было сходстве между учением Толстого и большевиков значит ничего не понимать в этом учении... Мы все стоим по разным концам баррикады, но мы стоим по одну сторону не с Толстым, а с большевиками... Мы, противники большевиков, как и они сами, признаем, что бывают эпохи, когда насилие необходимо... Возьмите консервативные партии. Разве не говорили они, как Столыпин, когда им указывали на случайность, жестокость, несправедливость репрессий, что "когда горит дом, бьют стекла"..." А если это так, то Толстой "сказал бы нам... что не нам осуждать большевиков..." (*) (* Маклаков В. А. Толстой и большевизм. Речь. Париж, 1921. С. 6-9. *) Тем не менее и после 1921 г. в среде эмигрантов нашлись люди, склонные возлагать вину за революцию на Льва Толстого. (*) Одним из наиболее стойких защитников этой идеи оказался И. А. Ильин, высланный в 1922 г. из России вместе с другими представителями оппозиционной интеллигенции. В 1925 г. он сделал в Праге, Берлине и Париже ряд докладов, содержание которых было изложено им в газетной статье "Идея Корнилова". В этой статье он писал: "Одна из причин той великой беды, которая постигла нашу родину, состоит в неверном строении русского характера и русской идеологии". Порок се - "сентиментальность". "И вот в своеобразном сочетании безвольной сентиментальности, духовного нигилизма и морального педантизма возникло и окрепло зловредное учение графа Л. Н. Толстого "о непротивлении злу силою"; учение, которое более или менее успело отравить сердца нескольких поколении в России и... ослабило силы в деле борьба со злодеями... Соблазненные этим голосом сентиментальной морали, люди... хоронились по щелкам в час гибели родины. И опомнились тогда, когда дыхание гибели объяло их жизнь от края до края... В поисках умудрения предпринял я написать исследование о сопротивлении злу силою с тем, чтобы... перевернуть раз навсегда "толстовскую" страницу русской нигилистической морали и восстановить древнее русское православное учение о мече во всей его силе и славе..." (**) (* В 1921 г. с осуждением толстовского "непротивления злу" как попустительства большевизму" выступил М. Горелов (Горелов М. На реках Вавилонских // Новый журнал. Нью-Йорк, 1991. Кн. 183. С. 169). *) (** Ильин И. Идея Корнилова // Возрождение. 1925. 17 июня, No 15. **) В том же году была опубликована и книга Ильина "О сопротивлении злу силою", посвященная "русскому Христолюбивому Воинству" и его "Вождям". Почти с первой же страницы автор называет важнейший предмет своей полемики: "Граф Толстой, его сподвижники и ученики". Но никакого спора с Толстым в книге, в сущности, нет. Историческими воззрениями Толстого Ильин не интересовался; он отвергал именно этику Толстого. Но в основе толстовской этики лежал, как мы знаем, принцип: "Не делай другим того, чего не хочешь, чтобы тебе делали", - и конкретное раскрытие этого принципа в Десятословии и в Нагорной проповеди. Этих посылок Ильин не рассматривал: понятия "добра" и "зла" в его трактате никак не раскрывались, они принимались как самоочевидные. Толстовскому евангельскому христианству Ильин противоставлял христианство официально-церковное, ссылаясь на Правила Св. Апостолов и Св. Соборов, на отцов церкви и т. д. - т. е. на авторитеты, заведомо для Толстого неприемлемые. Автор не опровергал Толстого, а обличал его: в отвержении всех "оформленных правом установлений" - земельной собственности, воинской повинности, в отрицании "родины, ее бытия, государственной формы и необходимости ее обороны", в провозглашении "морального братства", которое "объемлет всех людей без различия расы и национальности и, тем более, независимо от их государственной принадлежности": "И в результате этого его учение оказывается разновидностью правового, государственного и патриотического нигилизма... И в результате этого все понимание человека, добра и зла становится мелким, плоским и бездуховным..." "Идее любви", выдвинутой Толстым и страдающей "не только чертами наслажденчества, безволия, сентиментальности, эгоцентризма и противообщественности", но и "противодуховностью", Ильин противопоставлял свое понимание "видоизменений любви", проходящей через 25 "классических состояний" - от "возможно полной любви к человеку" и до молитвы "за казненного злодея": "Таково в постепенно нарастающей последовательности: неодобрение, посочувствие, огорчение, выговор, осуждение, отказ в содействии, протест, обличение, требование, настойчивость, психическое понуждение, причинение психических страданий, строгость, суровость, негодование, гнев, разрыв в общении, бойкот, физическое понуждение, отвращение, неуважение, невозможность войти в положение, пресечение, безжалостность, казнь" (*). (* Ильин И. А. О сопротивлении злу силою. Берлин, 1925 (2-е Лондон, Канада. 1975). С. 5, 9, 84-90, 139-140. *) Книга Ильина вызвала возражения не только со стороны заведомых противников "белой идеи", но и со стороны представителей ортодоксально-православной и патриотической интеллигенции. Наиболее резкими были ответные статьи 3. Гиппиус и Н. Бердяева. "Не имея необходимого духовного критерия, чтобы различить и определить зло как зло, Ильин не имеет возможности вскрыть внутреннее зло коммунизма... О подлинной же борьбе какая может быть речь без твердого ясного распознавания зла?" - писала Гиппиус. В этом, по ее словам, "роковая безысходность борьбы Ильина с коммунизмом": "Противники - обратно-подобные во всем: в духе, в центральных своих идеях... уже не обратно, а прямо подобные в выборе орудий и средств для "победы"". Отметив, что на многих страницах Ильин занимается борьбой с Толстым, Гиппиус показывала, что приведенные Ильиным 25 правил "видоизменений любви" вполне могли бы быть применены им к Толстому: "...Живи Толстой не при Николае II, а при Ильине - просьба "накинуть мыльную веревку на его старое тело" не осталась бы втуне... Гротеск? Ильин вряд ли захочет признать свои теории заведомо-отвлеченными, а не захочет - как же уклоняться от признания, что да, казнь Толстого является последовательно-обязательной?.. Ведь "ни прощение, ни снисхождение, ни измена теории - недопустимы"... А так как, по всем вероятиям, Толстого не смутили бы никакие предварительные меры, даже "причинение психических страданий", то вывод для отрицательно-любящего ясен: пусть повисит старичок, а мы помолимся..." (*) Как и Гиппиус, Бердяев отмечал отсутствие в книге Ильина ясного определения понятий "зла" и "добра": "Его могут спросить, оправдывается ли с его точки зрения тираноубийство и цареубийство, которое оправдывал святой Фома Аквинат, оправдывается ли революционное восстание, как сопротивление силой власти, ставшей орудием зла и разлагающейся? Отвлеченно-формальный характер исследования Ильина не дает никаких оснований отрицать право на насильственную революцию, если она вызвана злом старой жизни. Между тем как книга Ильина хочет бороться против духа революции, в этом ее пафос. Или Ильин думает, что всякая власть, всякий государственный строй, установившийся и сложившийся, есть носитель абсолютного добра? Или думает, что носителем добра является только монархия? Но это последнее утверждение... ниоткуда не вытекает..." Излишней представлялась Бердяеву и "критика Толстого и толстовства" в книге Ильина: "...Толстовство не играет никакой роли в наши дни, оно не владеет душами современных людей и не направляет их жизни. Весь характер нашей эпохи вполне антитолстовский... Непонятно, против кого восстал Ильин, если не считать кучки толстовцев, потерявших всякое значение, да и никогда его не имевших..." (**) Бердяев не замечал, однако, что последнее возражение можно было обратить против его собственных антитолстовских выступлений 1918 года. Толстовство едва ли больше владело душами людей в 1917 году, чем в 1925 году. Ни большевики, ни солдаты, не желавшие воевать, не исходили из этических воззрений Толстого; двигали ими совсем иные побуждения. О подлинных настроениях солдат в 1917 году рассказывала дочь Толстого Александра Львовна, служившая в санитарном отряде во время войны. Она описывала озлобленность и растерянность солдат, бегство санитаров, бросавших на произвол судьбы раненых. "Где же правда?" - спрашивал ее контуженый солдат. "Фельдшер в перевязочной говорит: "Довольно с немцами воевали, вали, ребята, в тыл воевать с буржуями, у помещиков землю, у фабрикантов фабрики отбирать." А взводный наш: "сволочь, говорит - вы все, трусы, родину немцу продаете. Долг солдата за Россию до победного конца стоять". Где же она, правда?" (***) Все это мало похоже на толстовство. Так следовало ли считать Толстого "злым гением России" и возлагать на него ответственность за проигранную войну? (****) (* Гиппиус 3. Меч и крест // Современные записки. 1926. Кн. XXVII. С. 351-352. 366-367. *) (** Бердяев Н. А. Кошмар злого добра. (О книге И. Ильина "О сопротивлении злу силою") // Путь. 1926. Июнь-июль, No 4. С. 105-106. **) (*** Толстая Александра. Проблески во тьме. Вашингтон, 1965. С. 9. ***) (**** В споре вокруг книги Ильина приняли участие еще ряд авторов - Ф.А. Степун, В. В. Зеньковский, Н. Лосский и др. Газетная статья И. Демидова, напомнившего в связи с идеей "христианского меча" о крестовых походах, побудила П. Б. Струве взять под защиту Ильина. Струве посоветовал Демидову не рассуждать о давних крестовых походах, а обратиться к учебнику Иловайского и вспомнить о святом Сергии Радонежском, благословившем меч Дмитрия Донского (Димидов И. 1) Творимая легенда // Последние новости. 1925. 25 июня; 2) Путь ученичества // Там же. 2 июля; Струве П. Б. Дневник политика // Возрождение. 1925. 25. июня; ср.: Полторацкий Н. И. А. Ильин и полемика вокруг его идей о сопротивлении злу силою // Ильин И. А. О сопротивлении злу силою. С. 230 266). Ссылка на Сергия Радонежского занимала важное место в построениях самого Ильина. Курьезная сторона этой полемики заключалась в том, что ни один из ее участников, включая такого авторитетного ученого, как Струве, не выходил в этом вопросе за пределы учебника Иловайского. А между тем наиболее ранний из известных нам источников по истории Куликовской битвы - Троицкая летопись совершенно не упоминала о какой-либо роли Сергия в войне с Мамаем, хотя самому Сергию она уделяла значительное внимание. Упоминание о благословении Сергием Дмитрия Донского появилось в источниках (Житие Сергия и Новгородско-Софийский летописный свод) лишь полвека спустя, а подробный рассказ о его участии в посылке им двух иноков-воинов (Сказание о Мамаевом побоище) - более чем через 100 лет после битвы (ср.: Кучкин В. А. Победа на Куликовском поле // Вопросы истории. 1980. No 8. С. 7; Живая вода Непрядвы / Сост. А. И. Плигузов. М., 1988. С. 625-626). ****) Вопрос об идеях Толстого не был главным предметом этой полемики - он затрагивался лишь попутно. В своем ответе Ильину Бердяев писал, что "вопрос совсем не в том, оправдан ли меч и действие силой, а в том, что есть добро и что зло в эпоху мирового кризиса, эпоху конца старого мира, "новой истории" и рождения новых миров". "Если кто-то отрицает белое движение, то не потому, что не допускает действие силой и мечом, а потому, что не верит в реальность белого движения... Я, например, никогда не был толстовцем и непротивленцем... хотя не верю в белое движение по разнообразным соображениям..." (*) К 1926 году, когда Бердяев писал эти слова, его мировоззрение претерпело значительную эволюцию. "Революция есть огромный и поучительный опыт... Я... принадлежал всю мою жизнь к противникам капиталистической цивилизации XIX и XX века... Капиталистическая цивилизация есть обоготворение земного царства... Буржуазный капиталистический мир новой истории кончился и зарождается новый мир..." писал Бердяев в "Дневнике философа", помещенном в том же сборнике, где содержался его ответ Ильину. "Легитимность исторической монархии так же изжита, как и легитимность демократии... Это подтверждается на примере фашизма. И в России должен возникнуть своеобразный фашизм, мало общего имеющий с право-монархическими направлениями..." (**) Эти же мысли были высказаны им в написанном в 1924 г. трактате "Новое средневековье". (* Путь. No 4. С. 105-106, 116. *) (** Там же. С. 179. **) Новые идеи, возникшие у Бердяева в эти годы, могли бы как будто сблизить его с Толстым, тоже ведь противником "капиталистической цивилизации". Но разделяло их главное - неизлечимая склонность философа к "суеверию устроительства". Отвергнув монархию и демократию, Бердяев все же оставался государственником и искал каких-то новых - не демократических и не монархических - форм власти. Формы эти определялись им самим как "фашизм" - в 20-х годах, очевидно, фашизм итальянского образца (Гитлер не стал еще значительной фигурой). Впрочем, понятие это имело для Бердяева и более широкий смысл: отрицая демократию как "формальную" и фиктивную, он готов был предпочесть ей и "западный", и "восточный (советский)" фашизм. Вот что писал об этом Г. Федотов: "В двух практических и важных пунктах Бердяев расходится с современной демократией и приближается к фашизму в его русской или западной форме. Во-первых, в своем отказе от экономической свободы... Тем самым он лишает всякой независимости и хозяйственного интереса и крестьянство, и ремесленников, включая и "свободные" профессии, делая государство ничем не ограниченным властелином их судьбы... Если в полном отрицании экономической свободы Бердяев приближается к коммунизму, то в корпоративной организации государства он разделяет принципы и восточного (советского), и западного фашизма... При современном утилитаризме, особенно в связи с уничтожением многопартийности, корпоративная система делается политической основой для тирании..." (*) (* Федотов Г. П. Новый град. Нью-Йорк, 1925. С. 312-313. *) Таких колебаний, какие были у Бердяева, не испытывали ни Струве, ни Мережковский. Для них советский коммунизм оставался наибольшим злом; Муссолини был явно предпочтительнее (Мережковский даже ездил к нему на свидание) (*). Струве и Мережковский вступили в полемику с Бердяевым (**). (* Pipes R. Struve. Liberal on the Right. 1905-1944. Harvard University Press, 1980. P. 413; Седых Андрей. Далекие, близкие. Нью-Йорк, 1979. C. 211. *) (** Pipes R. Struve. P. 359-366; Бердяев Николай. Самопознание (опыт философской автобиографии). 2-е изд. YMCA-PRESS. 1949-1983. **) 1930-е годы внесли раскол в ряды русской эмиграции. После прихода Гитлера к власти в Германии и особенно с начала гражданской войны в Испании эмиграция резко разделилась на два направления: на непреклонных противников большевизма, считающих, что даже Гитлер лучше советской власти, и на сторонников западного антифашистского движения, сближавшихся с коммунистами и мечтавших о возвращении в СССР. К числу последних принадлежали, например, М. Цветаева и ее муж С. Эфрон (последний даже вступил в снизь с советской разведкой и участвовал в ее террористической деятельности). Напротив, Струве и Мережковские продолжили считать большевизм (Сталина) врагом No 1 и надеялись, что Гитлер может сыграть конструктивную роль в борьбе с коммунизмом. Нападение Гитлера на Советский Союз внесло еще большую сумятицу в сознание националистически настроенных эмигрантов. Некоторые из них сотрудничали с Гитлером. В январе 1944 г. колллаборационистская русская газета "Парижский вестник", выходившая под германской оккупацией, посмертно опубликовала статью Д. Мережковского, восхвалявшую "геройский подвиг", взятый на себя Германией "в святом крестовом походе против большевизма". Статья была напечатана с согласия 3. Гиппиус, признававшей, что "в тесном союзе с Германией, под водительством ее Великого Фюрера, будет наша родина спасена от иудо-большевизма". Однако Бердяев, а впоследствии и Струве, признали Красную армию русской "национальной армией" (**). (* Pipes R. Struve. P. 414-418; Парижский вестник. 1944. No 81, 8 янв. С. 5-6. Эмигрантский писатель Дон Аминадо писал о выступлениях Мережковского по микрофонам "германского штаба" (Дон Аминадо. Поезд на третьем пути. М., 1991. С. 301). Ср.: Вишняк М. В. "Современные записки". Воспоминания редактора. Indiana University Publications, 1957. С. 226-227. *) (** Pipes R. Struve. P. 433-438; Бердяев. Самопознание. С. 386-387. **) Вопрос о Толстом и роли толстовских идей в поражении России в первой мировой войне как-то совсем отошел в строну в ходе этих событий. К успехам и поражениям немецкой и советской армий толстовская моральная оценка войны явно не имела никакого отношения; никаких признаков толстовства ни у той, ни у другой стороны не найдет ни один наблюдатель. Представление о Толстом как о "злом гении России" возникло, как уже было отмечено, в связи с тем, что разрушение армии и государственного аппарата в конце 1917-начале 1918 г. связывалось в представлениях его критиков с антивоенными и противогосударственными высказываниями Толстого. Какова же была действительная связь между этими явлениями? Считая исторический процесс закономерным и не зависящим от воли отдельных людей, Толстой, говоря о будущем, основывался не на каких-либо предвзятых идеях, а на своих наблюдениях над настроениями многочисленных собеседников и корреспондентов. Странным поэтому выглядит утверждение Бердяева в 1918 г., что "в Толстом нет ничего пророческого, он ничего не предчувствовал и не предсказывал" (*). Именно Толстой (а не его оппоненты) предсказал в 1909-1910 гг. "революцию неизбежную, необходимую и всеобщую". (* Из глубины. С.95; Бердяев Н. Духи русской революции. С. 24. *) Отразилось ли на его воззрениях "страшное недовольство в темном народе", которое ощущал Толстой в первое десятилетие XX века? Очевидно, отразилось. Ни один человек, даже самый великий, не живет вне своего времени. Связи Толстого с окружающим миром и особенно с различными слоями русского общества были после 1905 г. обширными и многообразными. "Мы, русские, теперь в огромном большинстве своем, всем существом своим сознаем и чувствуем, что все государственное устройство, которое держит, угнетает и развращает нас, не только но нужно нам, но есть нечто враждебное, отвратительное и совершенно лишнее... Русский народ, настоящий русский пород, вследствие совершенных и совершаемых над ним преступлений потерял не только уважение к своему правительству, но и веру в необходимость какого бы то ни было правительства..." (36, 165). Здесь уместно, очевидно, вспомнить сочинение, в течение долгого времени бывшее излюбленным и обязательным пособием к толкованию взглядов Толстого, а ныне, как и многие другие, отброшенное за ненадобностью. Речь идет об известной статье Ленина "Лев Толстой как зеркало русской революции". Ленин до революции не считался глубоким теоретиком даже в своей марксистской среде. Он был не философ, а прежде всего тактик; его занимало лишь то, что может благоприятствовать (или препятствовать) грядущей революции. Философии истории Толстого он, как и другие авторы, не уделял никакого внимания. Его интересовали только общественный смысл толстовского творчества, та роль, которую могли играть сочинения писателя в борьбе с царской властью. Идеологию какого класса отражал Толстой? Стремясь ответить на этот обязательный в марксистской философии вопрос, Ленин колебался между двумя путями решения: наиболее простым, анкетным способом, при котором учитывается классовая принадлежность писателя, и более серьезным, указанным самим Марксом, - установлением степени близости взглядов исследуемого автора с насущными потребностями того или иного класса. К первому пути Ленин прибегал при характеристике декабристов: он считал их дворянскими революционерами, хотя идеология большинства из них (отрицание крепостного права и самодержавия) вовсе не соответствовала стремлениям основной массы дворянства. Первая тенденция отразилась в ленинской характеристике Толстого как "помещика, юродствующего во Христе"; вторая - в объявлении его идеологом "патриархального крестьянства". Именно эта "патриархальность" и приводила, по словам Ленина, к недостаточной активности крестьянства в революции 1905 г. Толстовское "непротивление злу" Ленин считал "серьезнейшей причиной поражения первой русской революционной кампании" (*). Если Бердяев, Мережковский и Ильин объявляли толстовское "непротивление злу" причиной победы большевиков в 1917 г., то вождь большевиков ставил толстовцам в счет поражение в революции 1905 г. (* Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 17. С. 206-213. *) Толстой был бы, вероятно, очень удивлен зачислением его по ведомству "патриархального" крестьянства. Вряд ли мог считаться "патриархальным" крестьянином близкий к нему Сютаев. Толстовские коммуны, возникшие после революции, так же, как мы увидим, были далеки от патриархального крестьянского быта. Но значит ли это, что Толстой не ощущал событий, происходивших в России в последние годы его жизни, что воззрения его были далеки от действительности? Именно это утверждал недавно В. Краснов в статье о Толстом и Солженицыне: "Далекий от того, чтобы быть "зеркалом" предполагаемых стремлений русских крестьян перед революцией, Толстой оказывается столь же далеким от крестьян, как и от других необразованных классов русского общества" (*). Это несправедливо. Постоянное общение Толстого с огромной массой людей, письма, получаемые им со всех концов страны подтверждали его тяжелые впечатления об окружающей действительности. И в 1909, и в 1910 гг., почти до самого ухода из Ясной Поляны, он в дневниках и письмах постоянно возвращался к теме невыносимости "глупой роскоши" среди "голодных, полуголых людей, живущих во вшах и в курных избах" (57, 2, 150, 171-172; 58, 44, 54; 82, No 17). Но рядом с этой темой возникала и другая: ощущение нарастающего озлобления в народе: "Вчера проехал мимо бьющих камень, точно сквозь строй прогнали" (58, 37). По поводу письма крестьянской девушки, посланного в редакцию газеты "Русское слово" (но не напечатанного), Толстой писал, что оно "ясно выражает то совершившуюся в крестьянском рабочем населении за последнее время перемену, заключающуюся в живом сознании несправедливости своего положения" (81, No 336, 262). "Здесь мужики говорят: на небе царство господнее, а на земле царство господское", - писал Толстой Черткову из соседнего с Ясной Поляной имения Кочеты (89, No 909, 209). (* Krasnov V. Wrestling with Lev Tolstoi. War, Peace, and Revolution in A. Solzhenicyn's New August Chetyrnadsatogo // Slavic Review. 1986. V.45, N 4. P. 211. *) Нет, Толстой все-таки был зеркалом России накануне революции. А пенять на зеркало, как известно, бесполезно.
   Короленко и Горький
   Два писателя, связанные с Толстым в последние годы его жизни, стали свидетелями революции - Владимир Короленко и Максим Горький. Оба они страстно желали ее, и оба были обеспокоены ходом последующих событий. Короленко, как и Толстой, предвидел неизбежность революции еще в 1909 г., когда писал "Бытовое явление": "Кто поручится, что вал не подымется опять, так же неожиданно и еще более грозно? Нужно ли, чтобы в своем возвратном течении он принес и швырнул среди стихийного грохота эти тысячи трупов, задавленных в период "успокоения"?" (*) Сразу же после революции Короленко вынужден был обратиться к насущным вопросам, которые встали перед страной. Первым из них был вопрос о войне. Как и толстовцы, Короленко считал "безумную свалку народов, озарившую кровавым пожаром европейский мир и грозящую перекинуться в другие части света, великим преступлением, от ответственности за которое не свободно ни одно правительство, ни одно государство". Он заявлял, что "не пожалел бы отдать остаток жизни тем, кто мог бы с каким-нибудь вероятием противопоставить этому безумию деятельную идею человеческого братства". До революции, напоминал Короленко, он "не написал еще ни одного слова" в пользу войны. Но сейчас, когда произошла революция и "родина в опасности" (так и называлась его статья, написанная в марте 1917 г.), его позиция изменилась. Призыв к защите родины должен звучать "и от нас, писателей... кто всегда будил благородную мечту о том времени, "когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся". Если бы теперь немецкое знамя развернулось над нашей землей, то всюду рядом с ним развернулось бы мрачное знамя реставрации, знамя восстановления деспотического строя.