Страница:
– Марина Ивановна! Да как вы могли только обо мне такое подумать! Это же чистое безумие, это преступление! Разве я способен! И кому – вам?! Вам предложить брак?! – виновато бубнил он, глядя пылко в глаза, так, словно вымаливал любовь до гроба. – Счастье, это огромное счастье, что мы думаем одинаково! Если бы один из нас был хоть чуточку безумнее или преступнее другого, то позволил затянуть самого дорогого человека в трясину неизбежной пошлости, гниения чувств, гибели всего самого лучшего! А вы представляете последствия? Ведь могут появиться дети!!
Они с Нилендером решили не встречаться.
Какая боль! Сердце сейчас разорвется! Он ничего не понял в ней. Ничегошеньки… Не супружество, а долгая, глубинная, выворачивающая все уголки личности дружба – вот что сейчас надо Марине! Ведь главное – он должен ЗНАТЬ, КАКАЯ она. Ощутить весь ее ум и неповторимую прелесть, быть сраженным ею и остаться с этим потрясением одиноким на всю жизнь, на всю жизнь – ее рыцарем!
Марина находит решение – не беседа на скамейке в парке, не письмо взволнованной девицы – альбом стихов – исповедь в последней инстанции и в том музыкальном тоне, который ей удавался лучше всего. Собрать самое дорогое, что накопилось за эти годы, и дать ему.
В один из осенних дней 1910 года она направилась в Леонтьевский переулок, где помещалась типография А. И. Мамонтова. Марине едва исполнилось 18, а гимназисткам и вовсе не разрешалось печатать труды без специального разрешения. Инцидент разрешился, Марина заплатила за печать 500 экземпляров (вполне хватило денег, сэкономленных «на извозчике») и через месяц держала в руках довольно грубую книгу в картонном переплете цвета «морская волна» с золоченым тиснением «Вечерний альбом». Затем она отправила книгу самому Брюсову «с просьбой посмотреть», Волошину, в издательство «Мусагет», а главное – Ему!
«Взамен письма к человеку, с которым лишена была возможности сноситься иначе», Цветаева направляет ему целую книгу. Она правильно определила «формат» послания. Стихи легко вмещают то, что порой трудно или вовсе невозможно сказать с глазу на глаз. В стихах она сама Истомина, «одной ногой касаясь пола, другою медленно кружит… и вдруг – прыжок, и вдруг – летит…», нимфа, богиня. Куда девается застенчивость, неуклюжесть. Слова льются из «сердца в сердце».
Первым откликнулся Максимилиан Волошин. Он прибыл в Трехпрудный без предупреждения. Через 32 года Марина вспоминает:
«Звонок. Открываю. На пороге цилиндр. Из-под цилиндра лицо в оправе вьющейся недлинной бородки.
Вкрадчивый голос:
– Можно видеть Марину Цветаеву?
– Я – Марина Цветаева.
– К вам можно?
– Очень!»
Максимилиан Волошин – известный критик, поэт, живущий большей частью в крымском Коктебеле, привез статью о Маринином «Альбоме», изданную уже месяц назад. Он пристально приглядывался к девчушке, был удивлен черным чепцом, который она носила после кори. Попросил снять, осмотрел бритую голову, похвалил форму черепа, подходящую для поэта. Затем попросил снять очки – «потому что, знаете, ничего так не скрывает человека, как очки.
– Но предупреждаю вас, что я без очков ничего не вижу.
Он спокойно:
– Вам видеть ничего не надо, это мне нужно видеть.
Отступает на шаг и созерцательно:
– Вы удивительно похожи на римского семинариста. Вам, наверно, это часто говорят.
– Никогда. Потому что никто не видел меня бритой».
«И вот беседа – о том, что пишу, как пишу, что люблю, как люблю – полная отдача друг другу, вникание, проникновение, глаз не сводя с лица и души другого…»
За отзывом Волошина на сборник посыпались рецензии. Сравнивая Цветаеву с женщинами-поэтессами предыдущего поколения, Максимилиан утверждал, что ни у одной из них эта женская, эта девичья интимность не достигала такой наивности и искренности, как у Марины… Брюсов выделял книгу Цветаевой из огромного потока сборников начинающих авторов, хваля за тепло правдивости, откровенность, так не свойственные современным молодым поэтам.
Гумилев тоже отметил интимность стихов Цветаевой, например, рассказ о детской влюбленности; непосредственное, бездумное любование пустяками жизни. Казалось, ясно, что на горизонте русской поэзии появился поэт, непохожий на других и никому не подражающий.
Марина не ждала таких откликов, сиять звездой на поэтическом небосклоне пока не притязала. Хотя мнение о своих стихах она имела достаточно высокое. Сейчас ей было необходимо самоутверждаться, взрослеть, вопреки круглым щекам и облику мальчика-подростка. В семнадцать лет она начала курить и пристрастилась к рябиновой настойке – прячась от отца, которого старалась щадить, несмотря на множество приносимых ему огорчений. Бутылки из-под настойки Марина выбрасывала в форточку, не думая о том, что эта улика будет валяться возле самого крыльца. Наивная девчонка, эта умница Марина. Или ей просто, как говорят ныне, «фиолетово»?
Нежелание учиться, пренебрежение общепринятыми правилами жизни отнюдь не отрицало редкой трудоспособности и серьезного отношения к делу – к писанию. Она неустанно работала: читала, писала, переводила.
Марина ушла в работу, проявляя редкую самодисциплину – признак подлинного призвания. Между ней и Волошиным возникла литературная дружба: Волошин пытался приобщить Цветаеву к книгам, которыми сам тогда увлекался, она писала и говорила ему о том, что она любит. Уже весной 1911 года Цветаева пишет Волошину из Гурзуфа письма, полные доверчивой откровенности.
«Я смотрю на море – издалека и вблизи, опускаю в него руки – но все оно не мое, я не его. Раствориться и слиться нельзя». Тема невозможности слияния, разделенности двух сущностей, станет постоянной в творчестве Цветаевой. Ее главной мукой в работе и в жизни. Этой максималистке и эгоцентристке, постоянно бросающей вызов смерти, никак не удавалось разбить границу разобщенности между людьми. Границу вражды, пролегающую между душой и плотью. Ведь если и предусмотрела природа моменты полного слияния двух особей – так это в акте любви. Маринин опыт пока говорит о том, что граница плоти враждебна. Она не пыталась и даже не имела желания ее нарушить.
В письме она задает Волошину и самой себе вопрос: «Значит, я не могу быть счастливой?» И, наконец, у нее вырывается признание, открывающее тайну главной беды: «Остается ощущение полного одиночества, которому нет лечения. Тело другого человека – стена, она мешает видеть его душу. О, как я ненавижу эту стену!»
Страстной, пылкой, огненной Цветаевой, исследующей любовь в фазе ее наивысшего горения, как оказалось, мешало тело. Телесная близость искажала духовную, мешала общению на уровне душ… Ей только восемнадцать – впереди жизнь со всеми ее неожиданностями. Она не знает, что совсем рядом море, солнце, Коктебель и рвущийся к ней рыцарь Сергей. Что так близка к осуществлению ее молитва, завершающая «Вечерний альбом»:
«Наконец-то встретила надобного мне…»
«Да, в Вечности – жена, не на бумаге»
Они с Нилендером решили не встречаться.
Какая боль! Сердце сейчас разорвется! Он ничего не понял в ней. Ничегошеньки… Не супружество, а долгая, глубинная, выворачивающая все уголки личности дружба – вот что сейчас надо Марине! Ведь главное – он должен ЗНАТЬ, КАКАЯ она. Ощутить весь ее ум и неповторимую прелесть, быть сраженным ею и остаться с этим потрясением одиноким на всю жизнь, на всю жизнь – ее рыцарем!
Марина находит решение – не беседа на скамейке в парке, не письмо взволнованной девицы – альбом стихов – исповедь в последней инстанции и в том музыкальном тоне, который ей удавался лучше всего. Собрать самое дорогое, что накопилось за эти годы, и дать ему.
В один из осенних дней 1910 года она направилась в Леонтьевский переулок, где помещалась типография А. И. Мамонтова. Марине едва исполнилось 18, а гимназисткам и вовсе не разрешалось печатать труды без специального разрешения. Инцидент разрешился, Марина заплатила за печать 500 экземпляров (вполне хватило денег, сэкономленных «на извозчике») и через месяц держала в руках довольно грубую книгу в картонном переплете цвета «морская волна» с золоченым тиснением «Вечерний альбом». Затем она отправила книгу самому Брюсову «с просьбой посмотреть», Волошину, в издательство «Мусагет», а главное – Ему!
«Взамен письма к человеку, с которым лишена была возможности сноситься иначе», Цветаева направляет ему целую книгу. Она правильно определила «формат» послания. Стихи легко вмещают то, что порой трудно или вовсе невозможно сказать с глазу на глаз. В стихах она сама Истомина, «одной ногой касаясь пола, другою медленно кружит… и вдруг – прыжок, и вдруг – летит…», нимфа, богиня. Куда девается застенчивость, неуклюжесть. Слова льются из «сердца в сердце».
Или:
Ты мне памятен будешь, как самая нежная нота
В пробужденье души…
Книга молоденькой поэтессы, трогательная своей искренностью, отсутствием позы, претенциозности, которыми так часто грешат поэтессы, имела большой успех.
По тебе тоскует наша зала,
– Ты в тени ее видал едва —
По тебе тоскуют те слова,
Что в тени тебе я не сказала…
Первым откликнулся Максимилиан Волошин. Он прибыл в Трехпрудный без предупреждения. Через 32 года Марина вспоминает:
«Звонок. Открываю. На пороге цилиндр. Из-под цилиндра лицо в оправе вьющейся недлинной бородки.
Вкрадчивый голос:
– Можно видеть Марину Цветаеву?
– Я – Марина Цветаева.
– К вам можно?
– Очень!»
Максимилиан Волошин – известный критик, поэт, живущий большей частью в крымском Коктебеле, привез статью о Маринином «Альбоме», изданную уже месяц назад. Он пристально приглядывался к девчушке, был удивлен черным чепцом, который она носила после кори. Попросил снять, осмотрел бритую голову, похвалил форму черепа, подходящую для поэта. Затем попросил снять очки – «потому что, знаете, ничего так не скрывает человека, как очки.
– Но предупреждаю вас, что я без очков ничего не вижу.
Он спокойно:
– Вам видеть ничего не надо, это мне нужно видеть.
Отступает на шаг и созерцательно:
– Вы удивительно похожи на римского семинариста. Вам, наверно, это часто говорят.
– Никогда. Потому что никто не видел меня бритой».
«И вот беседа – о том, что пишу, как пишу, что люблю, как люблю – полная отдача друг другу, вникание, проникновение, глаз не сводя с лица и души другого…»
За отзывом Волошина на сборник посыпались рецензии. Сравнивая Цветаеву с женщинами-поэтессами предыдущего поколения, Максимилиан утверждал, что ни у одной из них эта женская, эта девичья интимность не достигала такой наивности и искренности, как у Марины… Брюсов выделял книгу Цветаевой из огромного потока сборников начинающих авторов, хваля за тепло правдивости, откровенность, так не свойственные современным молодым поэтам.
Гумилев тоже отметил интимность стихов Цветаевой, например, рассказ о детской влюбленности; непосредственное, бездумное любование пустяками жизни. Казалось, ясно, что на горизонте русской поэзии появился поэт, непохожий на других и никому не подражающий.
Марина не ждала таких откликов, сиять звездой на поэтическом небосклоне пока не притязала. Хотя мнение о своих стихах она имела достаточно высокое. Сейчас ей было необходимо самоутверждаться, взрослеть, вопреки круглым щекам и облику мальчика-подростка. В семнадцать лет она начала курить и пристрастилась к рябиновой настойке – прячась от отца, которого старалась щадить, несмотря на множество приносимых ему огорчений. Бутылки из-под настойки Марина выбрасывала в форточку, не думая о том, что эта улика будет валяться возле самого крыльца. Наивная девчонка, эта умница Марина. Или ей просто, как говорят ныне, «фиолетово»?
Нежелание учиться, пренебрежение общепринятыми правилами жизни отнюдь не отрицало редкой трудоспособности и серьезного отношения к делу – к писанию. Она неустанно работала: читала, писала, переводила.
Марина ушла в работу, проявляя редкую самодисциплину – признак подлинного призвания. Между ней и Волошиным возникла литературная дружба: Волошин пытался приобщить Цветаеву к книгам, которыми сам тогда увлекался, она писала и говорила ему о том, что она любит. Уже весной 1911 года Цветаева пишет Волошину из Гурзуфа письма, полные доверчивой откровенности.
«Я смотрю на море – издалека и вблизи, опускаю в него руки – но все оно не мое, я не его. Раствориться и слиться нельзя». Тема невозможности слияния, разделенности двух сущностей, станет постоянной в творчестве Цветаевой. Ее главной мукой в работе и в жизни. Этой максималистке и эгоцентристке, постоянно бросающей вызов смерти, никак не удавалось разбить границу разобщенности между людьми. Границу вражды, пролегающую между душой и плотью. Ведь если и предусмотрела природа моменты полного слияния двух особей – так это в акте любви. Маринин опыт пока говорит о том, что граница плоти враждебна. Она не пыталась и даже не имела желания ее нарушить.
В письме она задает Волошину и самой себе вопрос: «Значит, я не могу быть счастливой?» И, наконец, у нее вырывается признание, открывающее тайну главной беды: «Остается ощущение полного одиночества, которому нет лечения. Тело другого человека – стена, она мешает видеть его душу. О, как я ненавижу эту стену!»
Страстной, пылкой, огненной Цветаевой, исследующей любовь в фазе ее наивысшего горения, как оказалось, мешало тело. Телесная близость искажала духовную, мешала общению на уровне душ… Ей только восемнадцать – впереди жизнь со всеми ее неожиданностями. Она не знает, что совсем рядом море, солнце, Коктебель и рвущийся к ней рыцарь Сергей. Что так близка к осуществлению ее молитва, завершающая «Вечерний альбом»:
Дай понять мне, Христос, что не все только тени,
Дай не тень мне обнять, наконец!
«Наконец-то встретила надобного мне…»
Он обнимал ее бережно, едва касаясь, словно держал мотылька или эльфа.
– Тебе не холодно?
– Мы ж как в печке! Эта старая баранья шкура хранит тепло всех солнечных дней с тех пор, как была ягненком.
Накрывшись меховым одеялом, они сидели на деревянной веранде дома Макса под бледными звездами, благодаря Елену Оттобальдовну. Покровительница влюбленных бросила юной паре расшитые подушки и свалявшуюся баранью шкуру, от которой пахло дымом и шашлыками.
– Подумать только – мы родились в один день, только ты на год позже. Разве это не удивительно? – Марина легко скинула со счетов три дня, разъединявшие даты их рождений. Такой пустяк при невероятном количестве совпадений!
– Поверить не могу, что мы знакомы два дня! Это вообще… вообще… нереально!
– Здесь все нереально. Вчера, едва я только дотряслась сюда на арбе из Гурзуфа, сразу почуяла – другой свет. И цвет, и воздух. И все движется по-другому: горы, море, равнины – словно описывают вокруг тебя круги, как планеты вокруг солнца. Думаю, это потому, что здесь все – настоящее. Не декорации.
– Священный день пятого мая! Я бродил с утра, как перед боем, в белой крахмальной рубашке и ждал чего-то невероятного.
– А ведь я могла бы еще месяц торчать в Гурзуфе! Скажи спасибо Максу – очень уж звал.
– Все же судьба есть. Или провидение – оно ведет за руку, и никуда уже не денешься. Когда я первый раз попал сюда, в Коктебель, почему-то определил для себя «пуп земли». И ничему уже не удивлялся.
– Знаешь, что меня сразило? – Марина вскочила, изображая персонажей рассказа: – Макс представил мне: «Это моя мама». Я окаменела: «седые отброшенные назад волосы, профиль Гете с голубым глазом. Белый, серебром шитый длинный кафтан, синие по щиколотку шаровары, казанские сапоги. Переложив из правой в левую дымящуюся папиросу, кивнула: „Здравствуйте!“ – голос Марины и впрямь приобрел низкие носовые звуки, а профиль – нечто гетевское.
– Здорово показала! Точно! – Сергей заискрился радостью. – А Макс выглядел совершеннейшим фавном – белый балахон, подпоясанный веревкой, буйная грива перехвачена жгутом из полыни, босой… И бородища рыжая, и глаза – добрейшие! Оживший миф… А ты… Ты волшебница.
– Фея Заветных желаний! – Марина усмехнулась выспренному определению. Так, как они общались с Сергеем, ей еще не приходилось общаться ни с кем. – Ух, как же меня всегда тошнило от пафоса и нежностей. Восторженные вопли, все эти «сюсю-мусю»! Аську колотила. Не выношу фальшь, сюсюканье…
– Я слишком восторженный? Да? – детский испуг Сергея рассмешил Марину.
– Ты – это ты. Единственный экземпляр. Ты – чистейшей воды искренность. Родник.
От Сергея исходило столько открытой нежности, восхищения, явного преклонения! И эти постоянно светящиеся восторгом очи, эти всплески эмоций, восклицания, радость щенка, нашедшего хозяина. Марина сразу поняла – он не фальшивит, а потому запас ее обычного ядовитого насмешничества испарился. Ей тоже хотелось любезничать, быть очаровательной и – о, Господи! – счастливой!
Снизу раздавались смешки и ленивое тявканье собачьей своры, подающей голос для порядка, ведь еды в такой час все равно не выклянчить.
– Это мои хвостатые друзья! Они сразу приняли меня за свою – прическа такая же. Жуткие патлы. – Марина взъерошила отрастающие волосы.
– Самые лучшие и нежные волосы. Золотые… – он провел ладонью по ее затылку. – Ты не можешь не нравиться. Ты открытая, вся прозрачная. Мои сестры Вера и Лиля тебе симпатизируют.
– Вот обидно будет разочаровать! – Марина затянулась новой папиросой. – Я злая, упрямая, грубая, могу надерзить кому угодно.
– Даже городовому?
– В особенности.
– А мне?
– Никогда. Ты понимаешь главное: я застенчивая до чертиков. И самое трудное в таком случае – быть ласковой, нежной. Хмурой и резкой – легче.
– Твоя мама воспитывала вас как мальчиков, без девчачьих нежностей.
– Верно. И я такая получилась – кремень. Но мне все время хочется гладить твои волосы и сочинять про тебя. Вот строфа крутится:
– Чудесно звучат… Но почему «трагически»? Мне совершенно не мешают мои причудливо скрестившиеся предки.
Марина взглянула косо, прищурившись:
– Крещеный полуеврей – это в России всегда было как-то неудобно. И потом, Сереженька, ну не рождаются такие люди в обычные времена, без плах, подвигов, жертв.
– Верно! Я всю жизнь жаждал подвига! Семья что ли такая – все в герои «призваны». Если какая-нибудь каша заварится – в скобяной лавке приказчиком отсиживаться не буду. Ведь если Россия – твоя родина, то любовь даже сильнее от этих коктейлей получается. Как бы за две древние крови! – Он отбросил пятерней волосы с высокого лба. Марина засмотрелась.
– Нет, ты не понимаешь:
– Насчет красавчика немного смешно. – Он взял Маринины запястья, рассматривая бег синих жилок. – Ты так точно сказала:
– Это клятва? Тогда и я клянусь. – Марина подняла лицо к самой яркой звезде: – Ты всегда прав, что бы ни сделал. Потому перед звездами, перед всем Мирозданием Волошинским, Карадагом грозным клянусь – верю и буду верить в твою правду, в твое благородство, рыцарство до последнего дня!
…Звезды подмигивали и усмехались – уж они такого насмотрелись: молодых людей во все времена, хлебом не корми – дай поиграть в священные заветы и клятвы – глубину души самоотверженностью измерить. А игры оказываются настоящей жизнью. И тогда именно становится понятно – кто кого пересилит – малость души клятву не вместит, или душа примет клятву и будет светиться ею, как все эти звезды.
…На следующий день, едва поднялось солнце, бродили по горам. Марина в босоножках и синих шароварах – здешней спецодежде. Легко, быстро ходившая, она без затруднений отмахивала километр за километром. Сергею такой марафон давался с трудом.
– Привал. – Марина устроилась в тени и тут же закурила новую папиросу, которые вечерами сама набивала. Пытливо глянула на Сергея, всеми силами скрывавшего одышку.
– Так, по-моему, насчет пользы пеших прогулок ты сказал мне неправду.
– Правду! Я не вру. Никогда, – покраснев, он опустил глаза. – Мне очень полезны прогулки у моря.
– Какая же я дура! У моря, но не по горам! Броди по пляжу, больше я тебя сюда не потащу. – Она и не заметила, как взяла ответственность за него: взяла в сыновья.
– Я так говорю всегда, словно задыхаюсь, это потому что тороплюсь высказать мысль. И потом… мне люди в основном сразу симпатичны, и от этого… От этого волнения дух захватывает.
Сергей в самом деле говорил с легким придыханием и немного восторженно – то ли близостью Марины, то ли моря, то ли всех чудес сразу он был обязан этой легкой нотке взволнованности, напору восторга. Позже Марина уже и представить не могла Сергея, говорящего со спокойным равнодушием, рассказывающего нечто без сверкания глаз и радостной скороговорки.
– Коктебель – сумасшедшая экзотика, особо для тех, кто предпочитает Капри. Елена Оттобальдовна большая оригиналка.
– У нее чутье на небанальности. – Марина выпустила сизые кольца дыма, растворявшиеся в прозрачном воздухе.
В самом деле, мысль осваивать Коктебель могла прийти в голову человеку отчаянному и экстравагантному, каковой и была вдовствующая матушка Максимилиана. Место безводное, лысое, почти безлюдное с крошечной татарско-болгарской деревенькой, громоздящейся на каменистых уступах, мало напоминало крымский курорт. Нужен был особый склад души, чтобы полюбить эту «трагическую землю», напоминающую о сотворении мира. Елена Оттобальдовна, которую даже дети звали «Пра», от «Праматерь», слова, оставшегося после какой-то мистификации, – ходила в кафтане, шароварах и мягких татарских полусапожках. От нее подхватили моду на шаровары другие гостьи – ведь так удобнее лазить по скалам и взбираться по горным тропинкам!
Мать Волошина купила участок у самого моря и постепенно выстроила необычных очертаний дом – крепость для странников, желающих в ней укрыться.
С годами дом Волошиных в Коктебеле начал «обрастать» людьми, склонными к оригинальности. За комнаты в своем доме Елена Оттобальдовна брала чисто символическую плату, питались вскладчину или ходили за две версты в столовую к «добродушнейшей женщине в мире», как вспоминала Цветаева. Было единственное кафе «Бубны» – нечто вроде дощатого сарая, расписанного коктебельскими художниками и поэтами. Здесь можно было съесть горячий бублик, выпить настоящий татарский или турецкий кофе, даже купить шоколад.
Еще зимой Волошин пригласил Марину и Асю провести в Коктебеле лето 1911 года. И вот, позагорав месяц в Гурзуфе, проехав около восьмидесяти километров на певучей арбе по дебрям Восточного Крыма – Марина оказалась в этой мифической, сказочной, чудесной, ни на что не похожей стране – Коктебель. Одним из первых, кого Марина встретила здесь, был Сережа Эфрон. А дальше случилось то, что, видимо, должно было случиться: мера счастья, мера любви, мера трагедии выпала им сполна. Сложный ход выбрала судьба, противопоставляя понятия «Преданность» и «Предательство».
Они узнали друг друга. Сергей сразу и навсегда понял, до глубины осознал особость Марины, ее ни с кем не схожесть. Марина ощутила то, что больше всего ценила в людях – чистоту, верность, чувство чести. А потребность в защите, так заметная в Сергее, подбросила в костер ее влюбленности разом воспламенившееся сочувствие и милосердие. Марина сразу взяла на себя роль старшего, вожака, наставника. Это было мгновенное чувство взаимной любви, не рвущейся к иному обладанию, кроме слияния душ.
Из Коктебеля Марина и Сергей решили поехать в уфимские степи, где Сергей должен был пить кумыс, как уверяли, помогавший при туберкулезе.
Уехали они как супружеская пара. Но в этом определении не было главного – маленькой детали – близости плоти. Не выходило окончательное сближение так просто – не палило огнем, не бросало в костер желания. Да ведь и не венчаны еще – какие тут могут быть сомнения. Хоть и не рьяные православные, а грех.
Никто не берется толковать тему близости Сергея и Марины. Но вообразить плотскую страсть двух юных девственников без всякого опыта, а главное – полюбивших друг друга на такой высокой ноте, что всяческая плоть между душами – уже помеха, – трудно. Другое чувство сияло тут – намоленная радость встречи:
Уже из башкирских степей Цветаева писала М. Волошину: «Со многим, что мне раньше казалось слишком трудным, невозможным для меня, я справилась, и со многим еще буду справляться! Мне надо быть очень сильной и верить в себя, иначе совсем невозможно жить!.. Странно почувствовать себя внезапно совсем самостоятельной. Для меня это сюрприз – мне всегда казалось, что кто-то другой будет устраивать мою жизнь…»
Мрачная, ироничная девочка, всегда готовая ощетиниться, укусить противника, преобразилась. Непреклонный эгоизм вдруг превратился в свою противоположность – жажду самопожертвования во имя другого. И кусать, ну совершенно, никого не хотелось!
Марина ринулась заботиться о Сереже с первых дней знакомства, ведь он был еще мальчиком, к тому же с отрочества болен туберкулезом. «Старшинство» сделало ее самостоятельной и свободной. А ей только что исполнилось девятнадцать лет.
– Тебе не холодно?
– Мы ж как в печке! Эта старая баранья шкура хранит тепло всех солнечных дней с тех пор, как была ягненком.
Накрывшись меховым одеялом, они сидели на деревянной веранде дома Макса под бледными звездами, благодаря Елену Оттобальдовну. Покровительница влюбленных бросила юной паре расшитые подушки и свалявшуюся баранью шкуру, от которой пахло дымом и шашлыками.
– Подумать только – мы родились в один день, только ты на год позже. Разве это не удивительно? – Марина легко скинула со счетов три дня, разъединявшие даты их рождений. Такой пустяк при невероятном количестве совпадений!
– Поверить не могу, что мы знакомы два дня! Это вообще… вообще… нереально!
– Здесь все нереально. Вчера, едва я только дотряслась сюда на арбе из Гурзуфа, сразу почуяла – другой свет. И цвет, и воздух. И все движется по-другому: горы, море, равнины – словно описывают вокруг тебя круги, как планеты вокруг солнца. Думаю, это потому, что здесь все – настоящее. Не декорации.
– Священный день пятого мая! Я бродил с утра, как перед боем, в белой крахмальной рубашке и ждал чего-то невероятного.
– А ведь я могла бы еще месяц торчать в Гурзуфе! Скажи спасибо Максу – очень уж звал.
– Все же судьба есть. Или провидение – оно ведет за руку, и никуда уже не денешься. Когда я первый раз попал сюда, в Коктебель, почему-то определил для себя «пуп земли». И ничему уже не удивлялся.
– Знаешь, что меня сразило? – Марина вскочила, изображая персонажей рассказа: – Макс представил мне: «Это моя мама». Я окаменела: «седые отброшенные назад волосы, профиль Гете с голубым глазом. Белый, серебром шитый длинный кафтан, синие по щиколотку шаровары, казанские сапоги. Переложив из правой в левую дымящуюся папиросу, кивнула: „Здравствуйте!“ – голос Марины и впрямь приобрел низкие носовые звуки, а профиль – нечто гетевское.
– Здорово показала! Точно! – Сергей заискрился радостью. – А Макс выглядел совершеннейшим фавном – белый балахон, подпоясанный веревкой, буйная грива перехвачена жгутом из полыни, босой… И бородища рыжая, и глаза – добрейшие! Оживший миф… А ты… Ты волшебница.
– Фея Заветных желаний! – Марина усмехнулась выспренному определению. Так, как они общались с Сергеем, ей еще не приходилось общаться ни с кем. – Ух, как же меня всегда тошнило от пафоса и нежностей. Восторженные вопли, все эти «сюсю-мусю»! Аську колотила. Не выношу фальшь, сюсюканье…
– Я слишком восторженный? Да? – детский испуг Сергея рассмешил Марину.
– Ты – это ты. Единственный экземпляр. Ты – чистейшей воды искренность. Родник.
От Сергея исходило столько открытой нежности, восхищения, явного преклонения! И эти постоянно светящиеся восторгом очи, эти всплески эмоций, восклицания, радость щенка, нашедшего хозяина. Марина сразу поняла – он не фальшивит, а потому запас ее обычного ядовитого насмешничества испарился. Ей тоже хотелось любезничать, быть очаровательной и – о, Господи! – счастливой!
Снизу раздавались смешки и ленивое тявканье собачьей своры, подающей голос для порядка, ведь еды в такой час все равно не выклянчить.
– Это мои хвостатые друзья! Они сразу приняли меня за свою – прическа такая же. Жуткие патлы. – Марина взъерошила отрастающие волосы.
– Самые лучшие и нежные волосы. Золотые… – он провел ладонью по ее затылку. – Ты не можешь не нравиться. Ты открытая, вся прозрачная. Мои сестры Вера и Лиля тебе симпатизируют.
– Вот обидно будет разочаровать! – Марина затянулась новой папиросой. – Я злая, упрямая, грубая, могу надерзить кому угодно.
– Даже городовому?
– В особенности.
– А мне?
– Никогда. Ты понимаешь главное: я застенчивая до чертиков. И самое трудное в таком случае – быть ласковой, нежной. Хмурой и резкой – легче.
– Твоя мама воспитывала вас как мальчиков, без девчачьих нежностей.
– Верно. И я такая получилась – кремень. Но мне все время хочется гладить твои волосы и сочинять про тебя. Вот строфа крутится:
– Конечно, все еще буду переделывать. Но уже звучат: бум-бум-бум-бум…
Ребячлив рот его, углами вниз.
Мучительно-великолепны брови.
В его лице трагически слились
Две древних крови…
– Чудесно звучат… Но почему «трагически»? Мне совершенно не мешают мои причудливо скрестившиеся предки.
Марина взглянула косо, прищурившись:
– Крещеный полуеврей – это в России всегда было как-то неудобно. И потом, Сереженька, ну не рождаются такие люди в обычные времена, без плах, подвигов, жертв.
– Верно! Я всю жизнь жаждал подвига! Семья что ли такая – все в герои «призваны». Если какая-нибудь каша заварится – в скобяной лавке приказчиком отсиживаться не буду. Ведь если Россия – твоя родина, то любовь даже сильнее от этих коктейлей получается. Как бы за две древние крови! – Он отбросил пятерней волосы с высокого лба. Марина засмотрелась.
– Нет, ты не понимаешь:
Разве не звучит?
Раскрасавчик! Полукровка!
Кем крещен? В какой купели?
– Насчет красавчика немного смешно. – Он взял Маринины запястья, рассматривая бег синих жилок. – Ты так точно сказала:
– Верно-то как: не кровью, а солнцем! Солнцем! Я весь свечусь и пылаю. – На его глаза навернулись слезы. – Запомни навсегда – никто тебя как поэта лучше меня понимать не будет. Не сможет просто. Потому что для этого родился Я! И второе – что бы ты ни сделала – ты сделала правильно. Обсуждению не подлежит.
Солнцем жилки налиты – не кровью —
На руке, коричневой уже.
Я одна с моей большой любовью
К собственной моей душе.
Жду кузнечика, считаю до ста,
Стебелек срываю и жую…
– Странно чувствовать так сильно и так просто
Мимолетность жизни – и свою.
– Это клятва? Тогда и я клянусь. – Марина подняла лицо к самой яркой звезде: – Ты всегда прав, что бы ни сделал. Потому перед звездами, перед всем Мирозданием Волошинским, Карадагом грозным клянусь – верю и буду верить в твою правду, в твое благородство, рыцарство до последнего дня!
…Звезды подмигивали и усмехались – уж они такого насмотрелись: молодых людей во все времена, хлебом не корми – дай поиграть в священные заветы и клятвы – глубину души самоотверженностью измерить. А игры оказываются настоящей жизнью. И тогда именно становится понятно – кто кого пересилит – малость души клятву не вместит, или душа примет клятву и будет светиться ею, как все эти звезды.
…На следующий день, едва поднялось солнце, бродили по горам. Марина в босоножках и синих шароварах – здешней спецодежде. Легко, быстро ходившая, она без затруднений отмахивала километр за километром. Сергею такой марафон давался с трудом.
– Привал. – Марина устроилась в тени и тут же закурила новую папиросу, которые вечерами сама набивала. Пытливо глянула на Сергея, всеми силами скрывавшего одышку.
– Так, по-моему, насчет пользы пеших прогулок ты сказал мне неправду.
– Правду! Я не вру. Никогда, – покраснев, он опустил глаза. – Мне очень полезны прогулки у моря.
– Какая же я дура! У моря, но не по горам! Броди по пляжу, больше я тебя сюда не потащу. – Она и не заметила, как взяла ответственность за него: взяла в сыновья.
– Я так говорю всегда, словно задыхаюсь, это потому что тороплюсь высказать мысль. И потом… мне люди в основном сразу симпатичны, и от этого… От этого волнения дух захватывает.
Сергей в самом деле говорил с легким придыханием и немного восторженно – то ли близостью Марины, то ли моря, то ли всех чудес сразу он был обязан этой легкой нотке взволнованности, напору восторга. Позже Марина уже и представить не могла Сергея, говорящего со спокойным равнодушием, рассказывающего нечто без сверкания глаз и радостной скороговорки.
– Коктебель – сумасшедшая экзотика, особо для тех, кто предпочитает Капри. Елена Оттобальдовна большая оригиналка.
– У нее чутье на небанальности. – Марина выпустила сизые кольца дыма, растворявшиеся в прозрачном воздухе.
В самом деле, мысль осваивать Коктебель могла прийти в голову человеку отчаянному и экстравагантному, каковой и была вдовствующая матушка Максимилиана. Место безводное, лысое, почти безлюдное с крошечной татарско-болгарской деревенькой, громоздящейся на каменистых уступах, мало напоминало крымский курорт. Нужен был особый склад души, чтобы полюбить эту «трагическую землю», напоминающую о сотворении мира. Елена Оттобальдовна, которую даже дети звали «Пра», от «Праматерь», слова, оставшегося после какой-то мистификации, – ходила в кафтане, шароварах и мягких татарских полусапожках. От нее подхватили моду на шаровары другие гостьи – ведь так удобнее лазить по скалам и взбираться по горным тропинкам!
Мать Волошина купила участок у самого моря и постепенно выстроила необычных очертаний дом – крепость для странников, желающих в ней укрыться.
С годами дом Волошиных в Коктебеле начал «обрастать» людьми, склонными к оригинальности. За комнаты в своем доме Елена Оттобальдовна брала чисто символическую плату, питались вскладчину или ходили за две версты в столовую к «добродушнейшей женщине в мире», как вспоминала Цветаева. Было единственное кафе «Бубны» – нечто вроде дощатого сарая, расписанного коктебельскими художниками и поэтами. Здесь можно было съесть горячий бублик, выпить настоящий татарский или турецкий кофе, даже купить шоколад.
Еще зимой Волошин пригласил Марину и Асю провести в Коктебеле лето 1911 года. И вот, позагорав месяц в Гурзуфе, проехав около восьмидесяти километров на певучей арбе по дебрям Восточного Крыма – Марина оказалась в этой мифической, сказочной, чудесной, ни на что не похожей стране – Коктебель. Одним из первых, кого Марина встретила здесь, был Сережа Эфрон. А дальше случилось то, что, видимо, должно было случиться: мера счастья, мера любви, мера трагедии выпала им сполна. Сложный ход выбрала судьба, противопоставляя понятия «Преданность» и «Предательство».
Они узнали друг друга. Сергей сразу и навсегда понял, до глубины осознал особость Марины, ее ни с кем не схожесть. Марина ощутила то, что больше всего ценила в людях – чистоту, верность, чувство чести. А потребность в защите, так заметная в Сергее, подбросила в костер ее влюбленности разом воспламенившееся сочувствие и милосердие. Марина сразу взяла на себя роль старшего, вожака, наставника. Это было мгновенное чувство взаимной любви, не рвущейся к иному обладанию, кроме слияния душ.
Из Коктебеля Марина и Сергей решили поехать в уфимские степи, где Сергей должен был пить кумыс, как уверяли, помогавший при туберкулезе.
Уехали они как супружеская пара. Но в этом определении не было главного – маленькой детали – близости плоти. Не выходило окончательное сближение так просто – не палило огнем, не бросало в костер желания. Да ведь и не венчаны еще – какие тут могут быть сомнения. Хоть и не рьяные православные, а грех.
Никто не берется толковать тему близости Сергея и Марины. Но вообразить плотскую страсть двух юных девственников без всякого опыта, а главное – полюбивших друг друга на такой высокой ноте, что всяческая плоть между душами – уже помеха, – трудно. Другое чувство сияло тут – намоленная радость встречи:
Эти стихи написаны Мариной много позже другому – случайному в бурном течении ее чувств – человеку. На самом деле они о Марине, о ее неизбывном чувстве надобы – потребности в близком человеке. Человеке – неизменно нуждавшемся в ней, в поддержке ее руки. Истинным адресатом этих строк до конца своей жизни, несомненно, оставался Сергей.
Наконец-то встретила
Надобного – мне:
У кого-то смертная
Надоба – во мне.
Что для ока – радуга
Злаку – чернозем —
Человеку – надоба
Человека – в нем.
Мне дождя и радуги
И руки – нужней
Человека надоба
Рук – в руке моей.
Уже из башкирских степей Цветаева писала М. Волошину: «Со многим, что мне раньше казалось слишком трудным, невозможным для меня, я справилась, и со многим еще буду справляться! Мне надо быть очень сильной и верить в себя, иначе совсем невозможно жить!.. Странно почувствовать себя внезапно совсем самостоятельной. Для меня это сюрприз – мне всегда казалось, что кто-то другой будет устраивать мою жизнь…»
Мрачная, ироничная девочка, всегда готовая ощетиниться, укусить противника, преобразилась. Непреклонный эгоизм вдруг превратился в свою противоположность – жажду самопожертвования во имя другого. И кусать, ну совершенно, никого не хотелось!
Марина ринулась заботиться о Сереже с первых дней знакомства, ведь он был еще мальчиком, к тому же с отрочества болен туберкулезом. «Старшинство» сделало ее самостоятельной и свободной. А ей только что исполнилось девятнадцать лет.
«Да, в Вечности – жена, не на бумаге»
Юность началась счастьем – словно распахнули окна в весеннее, залитое солнцем утро. В начале октября в Трехпрудном был устроен семейный обед в весьма расширившемся составе и с серьезной повесткой дня: приехала шестнадцатилетняя Ася с женихом, уже ожидавшая ребенка, жениха намеревалась представить отцу и Марина.
Стол накрыли в столовой по праздничному этикету – две сестры Сергея Вера и Лиля помогали хозяйничать.
Все перезнакомились, смолчав пока, что гимназист Эфрон – жених. А хрупкая Асечка ждет ребенка от молчаливого паренька Бориса, с которым тоже намерена сочетаться браком. И главное, хоть язык проглоти – как сказать, что уезжают они все из Трехпрудного и подготовлен уже к житью дом в Сивцевом Вражке.
О беременности Аси решили смолчать – не добивать же отца. Начали подступать потихоньку к другим грядущим переменам. А тут Марина со всего маха рубанула:
– Папочка, а я замуж выхожу! – и на руке Сергея повисла – счастливая. Уверена была – не может Сергей отцу не понравиться. Иван Владимирович, тихо охнув, осел на стуле.
Потом уже, после паузы на перекуры, слезы, глотание капель, принялись за чаек и постепенно и обстоятельно поговорили. Сергей, несмотря на то что был, очевидно, молод для брака, будущему свекру пришелся по душе. Не мог не прийтись, он всем нравился – чистотой и подлинностью веяло за версту, как с омытого дождем луга.
– Ну почему, почему вы со мной не посоветовались? Не отец что ли? Пришли – и нате: «замуж выхожу»! Что я – варвар какой-то, счастье дочери заедаю… – губы Цветаева дрожали от обиды.
– Но, папа, как же я могла с вами советоваться? Вы бы непременно стали меня отговаривать.
Иван Владимирович опустил голову:
– Так дела в приличных семьях не делаются, вот, что я вам скажу. Вначале, плох отец или хорош – советуются. А тут – вовсе я и не нужен стал! Обида эта отцу, вы понять должны. – Он вздохнул, покачал головой. – На свадьбе вашей я, конечно, не буду. Нет, нет, нет. И не просите.
Разговор замяли, а после уж Иван Владимирович сам поинтересовался:
– Ну, а когда же венчаться думаете?
Отец не мог не заметить, как переменилась Марина – ни разу не огрызнулась, не ощетинилась. На отца смотрела виновато и с любовью. И хороша! Волосы отросли, вьются, глаза сияют. Да! Вот коза: очки-то выкинула. Взгляд от того мечтательный, ни за что особо не цепляющийся – загадочно витающий – поэзия и очарованье.
Одной из свидетельниц на бракосочетании была Пра, которая, вопреки всем чинным правилам, в церковной книге неожиданно через весь лист размахнулась: «Неутешная вдова Кириенки-Волошина», внеся в торжественный обряд струю вольного коктебельского воздуха.
После застолья молодые отправились в свой дом и согласно чину впервые почувствовали себя «единой плотью» – мужем и женой. Никакого открытия не произошло – одна нежность слилась с другою. Ни греховности, ни манкости тайны. О физиологии женских ощущений Марина не задумывалась. В дальнейшей жизни они будут только мешать ей, но родство с Сергеем было столь близким, отродясь данным, что все случилось так же естественно, как естественны и трепетны были поцелуи и нежные объятия.
После свадьбы началась интересная творческая жизнь. Сергей серьезно взялся за перо. Он писал и до встречи с Мариной, как большинство интеллигентных подростков. Но теперь, рядом с такой женой, просто уже не писать не мог.
Еще накануне свадьбы Сергей завершил рассказ, посвященный Марине. Назывался он «Волшебница». Героиня – семнадцатилетняя Мара, герой – семилетний Кира – любопытный мальчонка, очарованный прибывший в их дом странной гостьей.
Мара так же носит матроску, так же не выпускает изо рта папиросы, читает, как собственные, стихи Марины. Ночью в детской с двумя маленькими мальчиками она сочиняет сказку, рассказывает о своем детстве, о самом для себя важном… А они смотрят на нее с восторгом и понимают, что она и есть настоящая волшебница. Мальчик с «аквамариновыми глазами» пронес эту уверенность сквозь все превратности совместной жизни.
Стол накрыли в столовой по праздничному этикету – две сестры Сергея Вера и Лиля помогали хозяйничать.
Все перезнакомились, смолчав пока, что гимназист Эфрон – жених. А хрупкая Асечка ждет ребенка от молчаливого паренька Бориса, с которым тоже намерена сочетаться браком. И главное, хоть язык проглоти – как сказать, что уезжают они все из Трехпрудного и подготовлен уже к житью дом в Сивцевом Вражке.
О беременности Аси решили смолчать – не добивать же отца. Начали подступать потихоньку к другим грядущим переменам. А тут Марина со всего маха рубанула:
– Папочка, а я замуж выхожу! – и на руке Сергея повисла – счастливая. Уверена была – не может Сергей отцу не понравиться. Иван Владимирович, тихо охнув, осел на стуле.
Потом уже, после паузы на перекуры, слезы, глотание капель, принялись за чаек и постепенно и обстоятельно поговорили. Сергей, несмотря на то что был, очевидно, молод для брака, будущему свекру пришелся по душе. Не мог не прийтись, он всем нравился – чистотой и подлинностью веяло за версту, как с омытого дождем луга.
– Ну почему, почему вы со мной не посоветовались? Не отец что ли? Пришли – и нате: «замуж выхожу»! Что я – варвар какой-то, счастье дочери заедаю… – губы Цветаева дрожали от обиды.
– Но, папа, как же я могла с вами советоваться? Вы бы непременно стали меня отговаривать.
Иван Владимирович опустил голову:
– Так дела в приличных семьях не делаются, вот, что я вам скажу. Вначале, плох отец или хорош – советуются. А тут – вовсе я и не нужен стал! Обида эта отцу, вы понять должны. – Он вздохнул, покачал головой. – На свадьбе вашей я, конечно, не буду. Нет, нет, нет. И не просите.
Разговор замяли, а после уж Иван Владимирович сам поинтересовался:
– Ну, а когда же венчаться думаете?
Отец не мог не заметить, как переменилась Марина – ни разу не огрызнулась, не ощетинилась. На отца смотрела виновато и с любовью. И хороша! Волосы отросли, вьются, глаза сияют. Да! Вот коза: очки-то выкинула. Взгляд от того мечтательный, ни за что особо не цепляющийся – загадочно витающий – поэзия и очарованье.
* * *
Венчание Марины Цветаевой и Сергея Эфрона состоялось в конце января 1912 года. Иван Владимирович подарил новобрачным старинную икону – из мерцающей темноты глядели в мир строгие очи Николая Чудотворца. Марина Сергею – серебряный подстаканник с его монограммой, жених – как и полагается, кроме прочего, кольца. На внутренней стороне Марининого серебряного колечка выгравировано его имя. А на кольце Сергея – с вязью – размахнулось нестираемое «Марина». Венчанье не было данью традиции и пожеланием родни. Они и в самом деле хотели узаконить свой союз перед высшими силами, как бы они ни назывались. Но непременно добрыми, светоносными, спасающими и хранящими. Никаких противлений мещанской сути брака, пошлости супружества у Марины в этом случае не возникло. Да и с чего бы? Не было и тени сомнения, что две половинки одного существа должны объединиться – и плоть и дух возрадуются. Близость духовная перешла в физическую как бы сама собой.Одной из свидетельниц на бракосочетании была Пра, которая, вопреки всем чинным правилам, в церковной книге неожиданно через весь лист размахнулась: «Неутешная вдова Кириенки-Волошина», внеся в торжественный обряд струю вольного коктебельского воздуха.
После застолья молодые отправились в свой дом и согласно чину впервые почувствовали себя «единой плотью» – мужем и женой. Никакого открытия не произошло – одна нежность слилась с другою. Ни греховности, ни манкости тайны. О физиологии женских ощущений Марина не задумывалась. В дальнейшей жизни они будут только мешать ей, но родство с Сергеем было столь близким, отродясь данным, что все случилось так же естественно, как естественны и трепетны были поцелуи и нежные объятия.
После свадьбы началась интересная творческая жизнь. Сергей серьезно взялся за перо. Он писал и до встречи с Мариной, как большинство интеллигентных подростков. Но теперь, рядом с такой женой, просто уже не писать не мог.
Еще накануне свадьбы Сергей завершил рассказ, посвященный Марине. Назывался он «Волшебница». Героиня – семнадцатилетняя Мара, герой – семилетний Кира – любопытный мальчонка, очарованный прибывший в их дом странной гостьей.
Мара так же носит матроску, так же не выпускает изо рта папиросы, читает, как собственные, стихи Марины. Ночью в детской с двумя маленькими мальчиками она сочиняет сказку, рассказывает о своем детстве, о самом для себя важном… А они смотрят на нее с восторгом и понимают, что она и есть настоящая волшебница. Мальчик с «аквамариновыми глазами» пронес эту уверенность сквозь все превратности совместной жизни.