Маканин Владимир. На первом дыхании (сборник)

   Я увидел ее лицо – она меня не видела. Она что-то негромко говорила. Губы ее шевелились. Я видел ее одну-две секунды. За этим приходил.

* * *

   Вечером произошла встреча из неожиданных. На улице. Мы столкнулись нос к носу.
   – Зина? – Я был удивлен.
   – Здравствуй.
   Мы помолчали. Потом она сказала тихо, с укоризной в голосе:
   – Что ж ты убежал среди ночи?
   Я еще помолчал.
   – Убежал, как вор. Ни слова не оставил… Дедушка сказал, что ты и спать не спал.
   – Это дедушка взад-вперед шастал?
   – Если скучно, могли бы поговорить. Я ведь рядом лежала – не за дверью. А если тебе с женщиной интересно только десять минут, то не надо с ней ложиться в постель.
   Я заметил, что она немного хрипит. Она стояла толстенькая, крепенькая, как бочка, и похрипывала.
   – Что с тобой?
   – Ничего особенного. Простудилась. – Она продолжала меня корить: – А уж как мне стыдно было. Думаешь, у меня полно любовников. У меня никого нет. Один разочек решила закрутить роман – и на тебе! Встал и удрал среди ночи.
   – Ни до свиданья, ни спасибо.
   – Вообще ни слова не сказал. И нечего тут шутки шутить. Мне было так стыдно.
   – Перед дедушкой?
   Она негромко сказала:
   – А еще я боялась, что ты простынешь. Ночь была очень холодная.
   И стало ясно, где она простыла.
   – Ты что – бежала за мной?
   – Да.
   – Не сумела догнать?
   – Ты как пуля влетел в электричку.
   Вот так и простыла – волновалась за меня. Бежала за мной, наспех одевшись. Потом возвращалась. Одна.
   – Зина, – сказал я с раскаянием, – ты меня не очень суди. Я малость чокнутый.
   – Это и видно.
   – Я ведь как раненый… Нервы.
   – Брось врать.
   Она решила, что мне попросту с ней стало невмоготу. Стало скучно. Или она мне не показалась как женщина. Короче: что-то обидное и неприятное. А в такие штучки, как мои нервы и мой ночной испуг, она не верила и верить не хотела. Здоровая натура.
   – А ты чего здесь? – спросил я.
   – Я иногда в этом районе ночую.
   – У подруги? – оживился я, чуя, что здесь пахнет ночлегом на дармовщинку.
   – Да, у подруги. Ночую здесь. Не каждый же день мне возвращаться на электричке в такую даль.
   – А мне нельзя у нее переночевать?
   – У тебя ж была квартира? Твоего родича.
   – Была, да сплыла.
   Я сказал правду. Была, да сплыла. Она еще раньше сплыла, задолго до Олега-два и его хорошо упакованной компании.
   – Нет. Не получится, – сказала Зина. – Это будет неудобно. У нее одна комнатка.
   – И соседей много?
   – Много.
   – В этом доме?
   – Да.
   Теперь мы поднимались по лестнице. Перед дверью она остановилась. Желала, чтоб я ушел. Желала со мной проститься именно здесь. Не показывая меня соседям.
   Я попытался доесть ее жалостью. Жалостью ко мне, бедному и горемычному. Я рассказал, что так, мол, и так – была любимая, но вышла замуж. Не за меня. Я примчался из степей, но поздно. А теперь вот новая беда – она в больнице. После сложной операции. И нужны деньги, чтоб она выздоровела. Квартиру родича, которую послал мне случай, я сдал жильцам. Взял с них деньги. Поэтому и жить мне теперь негде.
   Все это было правдой от первого до последнего слова. И тон рассказа я вроде бы избрал какой нужно. И на жалость бил. И исподволь подчеркивал, что один-одинешенек в огромном городе… Тем не менее реакция оказалась совершенно обратной.
   – Как же ты мог?! – вдруг возмутилась она.
   – Что?
   – Свинья ты. Свинья!.. Если ты ее так любишь, – возмущалась она, покраснев, как свекла на срезе, – как же ты мог?!
   – О чем ты?
   – Бесстыжий!.. Тьфу!
   Ее даже трясло. А мне стало ясно – такую не свернешь. Дал я маху. Вот уж точно, не в ту степь.
   – Зина…
   – Убирайся!
   Больше общаться со мной она не желала. Она вынула ключ, чтоб открыть дверь, при этом встала ко мне спиной. Давала понять, что я свинья и что все кончено. Конец фильма.

* * *

   Я вышел на улицу, но идти было некуда. И озноб прокатывался по спине туда-сюда. Холодно.
   Можно, конечно, на вокзал. Или к Бученкову – вдруг у его тещи случится приступ доброты. И будет чай с сахаром. И хлеб с маслом. Чего не бывает в жизни?.. Но ехать было далеко. Устал. Утомился.
   И тогда я вернулся в подъезд, где Зина. Нет, сначала я заглянул в какое-то насквозь промерзшее парадное. Брр. И тут же вспомнил, что в подъезде Зины пахло кислой капустой. Капустой, старыми валенками, керосинками и всякой коммунальной дребеденью. Жизнь без прикрас. И потому там было теплее.
   Я вернулся. Домишко был в два этажа, а на втором этаже – закуток. Под лестницей, а лестница уже вела на чердак. Я приметил это местечко, еще когда рассказывал Зине о своих бедах. Когда бил на жалость.
   Я втиснулся в этот уголок – и аж задрожал от радости и тепла. Там были газеты. Самое то, что надо. Целые ворохи. «Пионерская правда» и еще что-то. Я завернулся в них и даже замурлыкал.
   Нет. Сначала я снял плащ. Белый халат тоже снял: теперь он не изомнется. Потому что я туго скрутил ему крылышки и уложил в портфель. Это я умею.
   Плащ тоже меня заботил: пришлось подыскать выступ и аккуратно его повесить. Я не хотел выглядеть, как целинник. В сносном плаще и с портфелем я еще долго могу ходить и ходить. А на брюки, кто ж на них смотрит.
   Утром мы увиделись. Если можно так выразиться. Зина выходила из квартиры вместе с двумя другими жильцами – они шли на работу, были одеты, причесаны, в полном порядке. Даже одеколоном пахнуло. Этакое легкое облачко. А я как раз выбирался из своей газетной норы.
   Я выбрался – стоял и отряхивался. Как пес. Зина и бровью не повела. И не подумала здороваться. А может, просто потеряла дар речи. Молчала. Я тоже не поздоровался.

* * *

   – Видишь ли, мама, главное в жизни – основательность. Я решил овладеть сначала практической стороной науки.
   – А потом будешь писать статьи?
   – Непременно. И статьи. И диссертации. И вообще все, что пишут.
   – Ты у меня умный, сынок.
   Матушка заплакала. Когда я звонил, она каждый раз плакала. Не упустила ни разу.
   – Поэтому ты дичишься девушек – да?
   – Я?..
   – Ты хочешь стать сначала настоящим ученым.
   – Вот именно, мама.
   – Номер у тебя в гостинице теплый?
   – Солнечная сторона. И теплый. И чистый.
   – А чем ты занимаешься в свободное время?
   – Сейчас я вырабатываю в себе хороший вкус. Приучаюсь следить за своим внешним обликом – тут главное – привычка, мама! Купил костюм…
   – Дорогой?
   – Не очень. Но качественный. И видный.
   – А еще?
   – Галстуки модные купил. Мелочь всякую. Ботинки. Приучаю себя регулярно ходить в парикмахерскую.
   – Правильно, сынок. Копейки не жалей.
   – Сейчас я понял, как важно человеку иметь внешний облик.
   – Еще бы, сынок, – встречают-то по одежке!
   – Именно это я сейчас и усваиваю. Носовые платки и носки стираю сам.
   – Это не нужно.
   – Почему?
   – Неужели в гостинице некому дать постирать?
   – Мама!.. Я же вырабатываю внутреннюю самодисциплину. Разумеется, белье, рубашки и прочее я отдаю стирать. Но носовые платки – никогда! Это принцип, мама.
   – Тебе виднее, сынок.
   Мы помолчали. Телефонное время застыло, как застывает смола. И мы с матушкой были как застывшие в этой смоле божьи коровки.
   – Что ты прочел в последнее время?
   – Прочел?
   – Из художественной литературы.
   – Данте. Достоевский. Гете.
   – Что прочитал из Гете, сынок?

* * *

   Я съездил к Бученкову – и совершенно впустую. Надежды на ночлег в его квартире, тем более на ночлеги, не было ни малейшей. Теща шевелила губами, когда я клал в чай сахар. Я положил семь ложек. Если б она не считала, ей-богу, ограничился бы пятью. Впрочем, я знал, что сахар быстро и хорошо усваивается.
   Андрюха сник. Потому что он не успел даже рта раскрыть в защиту. Теща выперла меня очень энергично и, надо отдать должное, очень обоснованно. В Москве грипп. А она всерьез боится за внука.
   И на тебе – здесь действительно валялось письмо от Громышева. Алексей Иваныч расщедрился, сам написал, не на машинке. Кроме общих слов, была забавная вставка. Рассчитанная на самолюбие, которое, как известно, есть даже у ежа.
   «…Мы тянем сейчас железнодорожную ветку. И один из разъездов, Олег, можем назвать твоим именем. Если хочешь, конечно. Разъезд такого-то. Звучит?.. Мы ведь помним, как много ты сделал для освоения». И так далее. И тому подобное. Тактические ходы и лесть впрямую. Дудки, Алексей Иваныч.
   Бученков меня провожал. Я рассказывал ему о Гальке. А он о теще.
   – Ты не обижайся, Олег, – извинялся он. – Я от нее завишу. Примак есть примак.
   – Да перестань!
   – Вот въедем в свою квартиру – тогда заживем.
   – Пока.
   – Пока, Олег.

* * *

   Я торчал в библиотеке до закрытия. Томился. И смотрел в оба – как бы это и где бы это подстрелить ночлег. Но знакомых не было.
   И тогда я поехал на прежнее место. Так уж человек создан. Был двенадцатый час. Тишина. Только я повесил плащ и влез в газетную нору – голос:
   – Чего ты там шуршишь?
   Это Зина.
   – Спать ложусь.
   – Ты что – здесь прописался?
   Она вытянула меня из ворохов «Пионерской правды». И провела меня, не дыша, в комнату. Мы шептались.
   – Только тихо.
   – Ага.
   – Это ведь не моя комната.
   – Я помню. А где подруга?
   – Она в ночную.
   В квартире еще больше, чем на лестничной клетке, пахло капустой, родней и далеким детством. Жильцов здесь было немало, и по меньшей мере двое держали кошек. Сама комнатушка была меньше маленькой. Крохотная. Сверху на меня чуть не упал велосипед.
   – Тише ты.
   – Кто так вешает велосипеды? Повесили бы прямо на люстру.
   – Не твое дело!
   Так я стал ночевать у Зины. Это бывало иногда. А иногда в общежитии, у Олега-два. А иногда на вокзале. Такое было время.
   Отношения у нас с ней сложились своеобразные, скажу яснее – чистые. Потому что произошла некая тихая подмена. В тот же вечер я, понятно, стал к ней приставать. То есть когда легли. Но меня не ждали. Если я люблю свою Галю, она, Зина, со мной спать не будет. Не имеет права. И это неважно, что Галя не дождалась меня и выскочила замуж. Важно, что я ее люблю.
   – Но погоди, – перебивал я, совершенно рассвирепев, – ведь мы уже с тобой спали.
   – Ну и что?
   – Тогда была та же картинка.
   – Нет, не та же. Тогда я надеялась.
   – На что?
   – На любовь.
   – А сейчас почему ты не надеешься?
   – Сейчас я все о тебе знаю.
   И хоть ты ей кол на голове теши. Нет, нет и нет. Конец фильма. Я перепробовал все отмычки, но впустую.
   Я дошел до того, что стал объяснять ей подсознательное. Про внутреннюю жизнь либидо. Про то, что тело подчас хочет и умеет жить своей отдельной жизнью и что независимо от нас иногда хочется тихого общения разноликих «я» и «я». Пир интеллекта. Но для Зины все эти тонкости были трын-трава. Очередная болтовня. Она обо всем этом не слышала и слышать не желала. Кремень.
   Между прочим, выяснилось, что Зина замужем. А муж в заключении. Она даже не знала толком, что такое муж, – только поженились, и его за решетку. Полгода не пожили.
   – Я об этом тебе и толкую: ты как женщина – еще не проснувшаяся. Тебе надо проснуться.
   – Отстань!
   Это ее не интересовало.
   – Сколько ж ему дали?
   – Восемь.
   – Ого! – Я отдал должное.
   Зина вздохнула. История была коротка и обычна. Выпивал. Веселился. А тут подвернулась новая работа – кладовщиком. Уговорили. Подбили на тихое дело. Вот и загремел.
   – Я тебе как-нибудь покажу его фотографию, – очень серьезно пообещала она.
   Я лежал и смотрел в потолок. Постелено мне было на полу. Теплый матрас. Теплое одеяло. Теплая комната. То, что надо.
   Но поначалу я заныл.
   – Холодно будет. Замерзну я здесь, – ныл я, целясь в кровать, где лежала она.
   – Только не дурить, – сказала она жестко. – А то выставлю.
   – А ты подумай получше. Я жду любимую из больницы. Ты ждешь мужа из тюри. Мы ждем оба. Чего ж нам не любить друг друга?
   – Отстань. Никого я не жду.
   – Как это не ждешь?
   – А вот не жду. Если полюблю кого-нибудь, выйду замуж.
   И она замолчала. Ушла в мечты. В то мягкое и облачное, которое есть у каждого. Которое мечталось и уже замечталось до дыр, и все равно оно мягкое и свое.
   Я погасил свет. Зина скоро уснула, а мне не спалось. Я привстал и на цыпочках подошел к ней. «Зина, – позвал я и еще раз: – Зина». Она спала. При бледном свете окна (уличных фонарей) я смотрел на ее лицо. На меня сошла некая чистота, чуть ли не благодать. Такое у нее было лицо – не лицо, а чудо. Лицо святой, хотя она не была святой.

* * *

   Она была замечательный человек. Иногда она вылавливала меня на улице. Я хотел еще побродить в сумерки, пошляться или поразмышлять, а она говорила:
   – Пора домой.
   Или:
   – Снег выпал, а ты расхристанный ходишь. А ну, застегнись!
   И мне нравился ее голос.
   Подруга, у которой мы жили, работала весь месяц в ночную смену. Но несколько раз я ее видел. Лет сорок. Здоровенная. Если Зина была как кубик, то подруга была как шкаф. Она тоже относилась ко мне хорошо. Кормила и не гнала на ночь глядя. Ее муж тоже сидел. Они и подружились с Зиной, когда носили передачи в Бутырку. (Мужья в то время были под следствием и сидели где-то там рядышком.)

* * *

   – Сегодня мы будем смотреть фотки! – объявила как-то Зина. В руках у нее были два громадных альбома. Долгая и счастливая жизнь прямых, а также боковых родичей, запечатленная в особенные минуты их бытия. Зина специально для меня привезла эти пудовые альбомы из дома – из того поселка, где я так отменно перетрусил.
   – Дедушке привет передала? – спросил я, принимая альбом, от которого у меня едва не прогнулись в обратную сторону колени.
   – Конечно, – сказала она серьезно, она не всегда понимала шутки. – И тебе большой привет тоже.
   Мы поужинали. Посмотрели фотографии. Легли спать. Лежали и болтали – я на полу, она на кровати. Она спрашивала о здоровье Гальки. Я говорил, что Галька поправляется. А Зина интересовалась нашей будущей жизнью. Как и что.
   Мы засыпали. Кислый запах бродил по всей коммунальной квартире, отстаиваясь и густея за ночь. Где-то постукивала швейная машина. Это напомнило мне барак. И детство. И железные скобы, чтоб очищать ботинки от грязи. И затхлость, и вековых старух, которые забыли все и умеют лишь одно – принимать роды.
   – Ты спишь? – спрашивала Зина.
   И это не было намеком, ни даже тенью на какой-то намек.
   Она именно спрашивала, сплю ли я.
   И я – на той же чистой и нехитрой ноте – отвечал:
   – Засыпаю.

Глава 10

   На рынке я видел мужа Гальки – думаю, что он тоже меня засек в толпе. Но мы не попались друг другу. Не встретились. Через два или три базарных ряда я видел на его лице застывшее кисловато-недовольное выражение. Кисловато-недовольные лица были у всех. Фруктов не было.
   Перебой был уже третий день. Я торчал часа два и хорошо промерз. Но я достал.
   Какой-то шпендрик (он оказался мужичком лет пятидесяти) поманил меня. Пока я к нему не приблизился, я думал, что это пацаненок. Он сказал, что сегодня прибудет посылка. С проводником. Курский вокзал.
   Он назвал цену, и я чуть не присел.
   – Креста на тебе нет, родимый, – вырвалось у меня со злобным шипеньем.
   Он только осклабился:
   – Какой уж тут крест…
   – А не мерзлые?
   – Ну что ты!
   Делать было нечего. Мы отправились на Курский. Фрукты действительно были не мерзлые. Яблоки.
   Я не поехал в больницу. Я поехал на следующий день, потому что мне нужно было раннее утро. Из-за карантина внутрь все еще не пускали. Я же хотел потолковать с врачом.
   Я подстерег у входа.
   – Самочувствие? – переспросил врач.
   Он курил на ходу. Усы его заиндевели. Мороз. Но глядел он молодцом.
   – Да, самочувствие. – Я заглядывал ему в зрачки. Я хотел бы заглянуть в душу. Я был уверен, что приступаю к длительному разговору.
   – Хорошее. Можно сказать, замечательное самочувствие. Скоро выписывать ее будем.
   – Как?
   – А так. Выпишем, и все.
   И он засмеялся. Двинулся к дверям. А я как бы обалдел. Я шел по улице как пьяный. Ну вот, думал я. Вот оно.
   Я шел и шел. Тут я, видимо, и простыл. В рот надуло.

* * *

   Помню, что я пришел к Бученкову. Меня вдруг осенило. Не может же Галька после больницы оставаться у мужа. Ее выпишут – и ведь куда-то мне надо ее поместить.
   Кроме того, мне здорово хотелось поесть. Хотя бы хлебушка. Со всем этим я и пришел.
   – Ты думаешь разместить ее у нас? – У Бученкова было очень скорбное лицо.
   – Да. На пять-шесть дней. На сборы. То есть пока мы соберемся.
   – А потом куда?
   – А потом в степи.
   Он набрал воздуху в грудь. Помолчал. И мужественно дал ответ:
   – Хорошо. Согласен.
   А я посоветовал. Расскажи теще правду, и она, быть может, поймет. Правду о нас с Галькой. Иногда лучше всего рассказать правду. Потому что всякий человек имеет свой тихий час. И в этот час она срабатывает. Правда.
   – Объясни ей. Сам-то я где-нибудь перебьюсь. Но ведь Гальку пристроить некуда.
   – Я поговорю с тещей, – мужественно подтвердил Бученков.
   Теперь я хотел поесть, и желательно побыстрее, пока не нагрянули домашние Бученкова.
   – Тебе кто-то звонил, – сообщил Андрюха. – Несколько раз.
   – Кто?
   – Не знаю. Мужской голос. Каждый день звонит.
   – Кому это я нужен? – Я пожал плечами, гадать не стал.
   Если это Еремеев, муж Гальки, – пожалуйста, я готов объясниться. Хотя, в общем, я могу уехать с Галькой и не давая ему объяснений. Это уж как получится. Мы ведь степняки. Мы такие – как будет, так и будет.
   Как раз пришла теща – она была в магазине.
   – Здрасьте, – сказал я.
   – Здравствуйте.
   Вернулась с гулянья и жена Андрея. С дитем. Коляска с грохотом осталась в коридоре.
   – Здрасьте, – сказал я.
   – Здравствуйте.
   Она стала распеленывать дите, бросая на меня косые взгляды, – дескать, буду грудью кормить. Я спешно налил себе чаю. Сахар нашелся сам собой, в шкафу, в сахарнице. Спрятан не был.
   – Извините. Я жду важного звонка, – сказал я, прихватил с собой стакан с чаем и хлеб – и зашлепал в коридор, где телефон.
   И тут позвонили – я чуть не подавился глотком.
   – Алло?
   Это был не Еремеев, не Галькин муж. Это был всего лишь Сынуля.
   – А-а, – сказал я. – Привет.
   – Ты… ты… ты…
   Он задыхался от злости.
   – Родной мой, – спросил я, – что с тобой?
   – Эти вещи… Сволочь… Вещи, которые…
   Он ругался и плевался. Он крыл меня от и до. А ведь так нельзя. Это ж не телефонный разговор.
   Я сказал:
   – Если ты насчет шкафа и кухонных колонок – я верну, не трясись… Тебе их купить? Хоть завтра. Чего ты раскипятился?
   – Я?.. Раскипятился?!
   – Ну да.
   – Сволочь! Свинья!.. А откуда взялась эта орда? Откуда?.. Эти… Эти…
   – Разве они не люди?
   И тут он прямо-таки зашипел. Змей Горыныч. Змея подколодная. Я даже покрутил и повертел в руках телефонную трубку – думал, что искажается звук, потому что шипенье было попросту нечеловеческое. Отбои. Из трубки посыпались короткие гудки. И несло злостью, которую он туда надышал за эти минуты.

* * *

   Поразмыслив, я решил все-таки заглянуть в эту миленькую однокомнатную квартирку. Дело в том, что я сдал ее цыганам. Так что я немного беспокоился. Если уж по-честному.
   Простившись с Бученковым, я помчался туда, прибыл и уже на лестничной клетке почуял что-то неладное. Дверь была приоткрыта. И сама собой ходила от ветерка. Туда-сюда.
   – Добрый день, – сказал я, когда вошел.
   Вошел – и на минуту потерял способность соображать. Квартира была пуста. Абсолютно пуста. Как пещера.
   Посреди этой пустоты у окна стоял молодой человек, сокрушенный скорбью. Я его узнал.
   – Валя, – сказал я ему, – как же так?
   Валя молчал.
   Все началось на Курском. Я там разговорился с пареньком; звали его Валентином, и он был цыганом. Он был оседлый. Паренек как паренек. Жил в Москве. Работал электриком.
   – А это мои земляки приехали. – Он показал мне на кучку цыган в углу вокзала. Там пестрели платки и поблескивали серьги. Цыгане были очень живописны. Издали были как клумба. – Земляки, – сказал он озабоченно.
   – В чем же дело? – спросил я.
   – Им надо хотя бы два-три месяца пожить в Москве. Но никто не сдает комнату. Хотя они готовы заплатить больше обычного. Деньги у них имеются.
   – А чего они хотят, Валя?
   – Приглядеться. И, может быть, работу найти.
   – И никто не сдает им комнату?
   – Никто.
   – Бедолаги, – вздохнул я.
   – Они очень милые люди, очень работящие. Я ведь каждого из них знал в детстве. О каждом могу рассказать тысячу подробностей…
   Но я его остановил. Из тысячи подробностей меня в основном интересовала одна: платят ли они деньги вперед? Нет, аванс меня не устраивает. Деньги вперед. Только так… И вот они обступили меня. Суть дела милые и работящие люди поняли не сразу, потому что некоторые стали кричать: «Погадаю, погадаю!» У меня рябило в глазах. Один из них, видимо старший, прикрикнул: «Тише!» Они выпустили еще немного пару и наконец угомонились. Мы стали договариваться. В углу вокзала напротив «Союзпечати» – там все и обговорили.
   – Валя, – тихо спросил я теперь, – почему так пусто, они решили провести дезинфекцию?
   В опустевшей квартире было гулко, как в раковине.
   – Они обманули меня, – сказал Валя. – Они обещали жить оседло.
   Он был сражен горем. Лет двадцати от роду. Симпатичный. К ударам еще не привык. В техникуме, как он сам говорил, его все любили.
   – Ну что ты, Валя, – сказал я спокойно, – они не обманули. Они действительно собирались жить оседло. Но не совладали с инстинктом.
   – Ты так думаешь? Или утешаешь? – В его голосе сквозь боль послышалась надежда.
   – Конечно, не совладали. Им не хватило волевого усилия.
   – Мне совестно, я ведь клялся тебе, что уверен в них…
   – Пустяки.
   Я походил по квартире туда-сюда. Кроме меня и Вали, больше никого и ничего не было. Ни предмета. Даже лампочки были вывернуты.
   – Хорошо, что здесь паркет поганый и старый.
   – Да, могли забрать, – откликнулся молодой цыган. – Я тоже об этом подумал.
   – Пошли. Чего грустить.
   – Мне перед тобой совестно.
   – Перестань.
   Он отдал мне ключи.
   – Я бегал. Я искал им работу. Я им три места нашел.
   – Пошли, – сказал я, – у них просто-напросто сработали инстинкты.
   – Да, – вздохнул он. – Был у меня дружок. Работал в кондитерской – был ударником труда. И даже вымпел повесили в его отделе.
   – И удрал?
   – Удрал. Увидел коней по телевизору. И исчез. Сейчас в кино стали замечательно коней снимать.
   – Пошли.
   Перед уходом я заглянул в туалет. Здесь тоже ждал сюрпризец: не было унитаза. Беленького, фаянсового, с прожилочками. Дефицит, ничего не попишешь. Вместо унитаза зияла дыра с клокочущей там водой.
   – Валя! – крикнул я. – А ведь бачок они не забрали!
   – Знаю, – откликнулся он. – Но ты дергай цепочку осторожнее. И сразу же отойди. Брызги сильные.

* * *

   В этот же день я лишился халата. Он был такой белый, такой чистый – я только-только его постирал. Его сдернули с меня прямо в дверях больницы. Сдернули, а меня развернули и вытолкнули. Пинка не было – и на том спасибо.
   А больничная старушка, что носит передачи, ангельским голоском пела:
   – Он не только, милые, сам пробирается. Он, милые, и других проводит.
   Я обошел здание кругом и полез по пожарной лестнице. В комнатке для нянечек, в так называемой «бытовке», иногда покуривали больные – при этом открывали окно. Мне в таком случае только дотянуться ногой до подоконника. И я там.
   Наверху – высота третьего этажа – оказался довольно сильный ветер. Руки замерзли, и я думал, как бы не грохнуться. Окно все не открывалось. Я висел на лестнице, ждал и думал о Гальке. Слабенькая она. Ну хорошо, для начала отлежится у Бученковых, но ведь впереди какая дорога…
   – Эй! – заорал я. – Эй! Друг!
   Кто-то наконец пришел покурить, и я тут же ему заорал:
   – Эй! Открой окно!
   Он открыл.
   – Чего тебе?
   – Посторонись-ка. Прыгать буду.
   Я качнулся телом – и был уже там.
   – Спасибо.
   – Холод-дно, – затрясся он, закрывая окно.
   – А мне там было не холодно? Только о себе думаешь, – сурово сказал я и, выглянув в коридор, добавил: – Некоторое время будем сидеть тихо. С закрытой дверью. Потому что там медсестра бродит.
   В этот раз я услышал, как Галька смеялась. Смех у нее стал тоньше и счастливее. Я трижды проходил мимо палаты. Увидеть ее мне не удалось.

* * *

   Я решил выпить кофе, съесть булочку. Зины за прилавком не было. Кофе я выпил, а булка не лезла в рот. Я домучил половину, а вторую половину сунул в портфель. Я, помню, удивился: как это необычно – не смог доесть.
   – Где Зина? – поинтересовался я. – Сегодня она не вышла?
   – Какая Зина?
   – Ваш продавец.
   – У нас Таня есть, Маша есть… А Зины нет.
   – Но я же точно знаю.
   – Да ведь и я точно знаю. – Она улыбалась из-за прилавка и смотрела мне в глаза ясней ясного.
   Тут я огляделся – ну да, не в ту степь. Ошибка. Не то кафе, не тот прилавок. И тут же я понял, что со мной что-то творится. Звон в ушах. Это что-то новенькое. Заболел… Ответственность изнутри. Совесть – она, и только она спасет мир, – и я почувствовал, что эту важную мысль мне надо обязательно и сейчас же додумать.
   На улице меня вдруг кто-то окрикнул. Кто-то очень знакомый.
   – Что? – оглянулся я, а никого вокруг не было.
   Я машинально топал по заснеженному тротуару. За каким-то троллейбусом. И по дороге к Зине. Эту дорогу я держал в голове изо всех сил.