– Буду нем как рыба, – пообещал я.
– Вот и хорошо, – сказал Блум.
Рост у меня 6 футов, а вес – 190 фунтов. Фрэнк на два с половиной дюйма ниже меня и на тридцать фунтов легче. Правда, оба мы темноволосые, с карими глазами, но лицо у Фрэнка более округлое. Фрэнк утверждает, что на всем белом свете имеется только два типа лиц: свиные рыла и лисьи морды. Себя он относит к свиным рылам, а меня – к лисьим мордам. Определения эти не имеют ничего общего ни с характером, ни с личностью; они служат исключительно только для описания внешности. Но мне казалось, что в этот день Фрэнк ведет себя решительно по-свински. Вышагивая по кабинету, он рассуждал о том, что одно дело – пойти с молодой женщиной в полицейский участок и помочь ей составить жалобу, и совсем другое дело – оказаться замешанным в дело об убийстве; и Фрэнка тревожило, что сегодня я уделял этому слишком много времени.
– Зачем это Блуму понадобилось звонить утром именно тебе? – допрашивал он меня, вышагивая по комнате. – Почему он захотел, чтобы ты увидел это тело? Наш долг – вести обычные житейские дела любого клиента, которому понадобится наша помощь. И вдруг я узнаю, что ты – в Центральной больнице, любуешься трупом.
– Ты что думаешь, мне очень хотелось разглядывать этот труп?
– Тогда с какой стати ты отправился глазеть на него?
– Потому что Мишель Харпер была моей клиенткой…
– Одной из клиенток, – прервал меня Фрэнк, закатив глаза. – Еще парочка таких клиенток, как Мишель Харпер, – и придется закрывать контору. У нормальных людей все наоборот, Мэттью. Главное, Мэттью, – это дело, которым мы с тобой занимаемся, и твое время – деньги. Если ты предпочитаешь попусту тратить время, носиться сломя голову по городу и разглядывать мертвецов…
В этот момент из приемной раздался звонок Синтии.
Синтия Хьюлен – уроженка Флориды, у нее длинные белокурые волосы и великолепный загар, над поддержанием которого она трудится с упорством фанатика. Каждый уик-энд Синтия или на пляже, или в море на лодке. Несомненно, она – самый красивый сотрудник адвокатской конторы «Саммервилл и Хоуп».
Ей двадцать пять лет, и она работает у нас секретарем. У нее уже есть степень бакалавра гуманитарных наук и если бы она сдала экзамен на адвоката, мы в ту же минуту взяли бы ее к себе в контору. Но каждый раз, как мы заговариваем на эту тему, Синтия со смехом уверяет нас, что не может думать без содрогания об учебе. Она одна из самых милых девушек, которых я знаю, и наделена к тому же острым умом, ровным характером и прекрасным чувством юмора. Сейчас она мне сообщила, что по шестому каналу звонит детектив Морис Блум. Я нажал кнопку на пульте и сказал:
– Привет, Мори.
– Привет, Мэттью, – отозвался он. – Парень у нас.
– Прекрасно, – ответил я, глядя в противоположный угол комнаты. Фрэнк испепелял меня взглядом, услыхав, что я разговариваю с Блумом. Сейчас он стоял, скрестив на груди руки, и выразительно смотрел на меня. – Где вы его нашли?
– Он сам пришел к нам. Сказал, что провел несколько дней в Майами, узнал о том, что случилось с его женой, из выпуска новостей по радио, когда возвращался домой. Я хотел бы задать ему несколько вопросов, но тут возникла проблема.
– Какая проблема?
– У него нет адвоката, а он хочет, чтобы при допросе присутствовал адвокат. Я предложил ему подобрать адвоката, но он подозревает в этом какой-то подвох. Так вот я и подумал… если у тебя найдется минутка… Может, ты подъехал бы к нам и поговорил с ним, может, он согласится принять тебя. Только для предварительного допроса, Мэттью. Что ты решишь потом – если мы предъявим ему обвинение, – целиком и полностью твое дело. Что скажешь?
– Когда я тебе нужен?
– Как только сможешь приехать сюда.
Я посмотрел на Фрэнка.
– Дай мне десять минут, – попросил я.
– Договорились, до встречи, – ответил Блум и повесил трубку.
Я медленно опустил трубку на рычаг. Фрэнк все еще пристально и сердито смотрел на меня.
– Что ему понадобилось? – спросил он.
– Джордж Харпер у них. Мори просил меня защищать его интересы на предварительном допросе.
– Черт бы его побрал, – выругался Фрэнк.
Мне не приходило в голову, что Джордж Н. Харпер мог оказаться негром. Салли Оуэн, та женщина, по просьбе которой год назад наша фирма готовила бракоразводный процесс, та женщина, по совету которой Мишель обратилась ко мне, была черной, – но даже в Калузе встречаются белые, имеющие черных друзей. И адрес Мишель, Уингдейл, 1124, не заставил меня насторожиться, интуиция изменила мне на этот раз. Уингдейл-Уэй находилась в «черном» районе города, который многие из белых жителей старшего поколения все еще называют «цветным» районом, а политические круги Калузы – «Новым городом». Я просто не уловил связи между этими фактами.
Я всегда испытывал неловкость, употребляя слово «черный», как называют себя сами негры. Полагаю, это такой же ни о чем не говорящий ярлык, как «белый», «желтый» или «красный», но до этого вторника мне никогда не приходилось встречать такого «черного» человека, в цвете кожи которого не было ни малейшего оттенка коричневого. Джордж Н. Харпер был чернее угля, темнее безлунной ночи, он был черный, как траур. Он был самым черным из всех черных на свете. И самый громадный. И самый уродливый.
Когда я, открыв дверь, вошел в кабинет капитана полиции в здании Службы общественной безопасности, этот «черный» ходил взад-вперед по комнате. Он тут же повернулся лицом ко мне – испуганный гигант ростом около шести футов четырех дюймов и весом не меньше 350 фунтов. На нем были синие потрепанные джинсы с подтяжками, синяя хлопчатобумажная рубашка и коричневые кожаные рабочие башмаки. У него были широченные плечи и бочкообразная грудь, лицо в оспинах, приплюснутый нос и толстые красные губы, африканская стрижка, слезящиеся карие глаза, которые уставились прямо на меня из-под широченных бровей, чудовищные кулаки сжались, когда он обернулся, – просто вылитый портрет застигнутого врасплох неандертальца.
– Мистер Харпер? – спросил я.
– Вы адвокат? – спросил он вместо ответа.
– Я – Мэттью Хоуп, – ответил я, протянув руку. Он не шевельнулся.
– А для чего это мне адвокат? – сказал он. Его глаза внимательно изучали мою физиономию.
– Мистер Блум сказал мне, что будет вас допрашивать…
– Не убивал я ее.
– Никто и не говорит, что это сделали вы.
– А тогда зачем мне адвокат?
– Вы имеете право на адвоката, если таково ваше желание. Разве мистер Блум не разъяснил вам ваши права?
– Чего?
– Вы можете, если захотите, потребовать адвоката. Или можете вообще отказаться отвечать на вопросы, если таков ваш выбор. Все зависит от вас.
– Вас «фараоны» прислали?
– Не понимаю, о чем вы.
– Вы из тех адвокатов, которых они мне совали?
– Нет, я не из тех, кого назначают решением суда.
– Так, по-вашему, мне здесь нужен адвокат?
– Это уж как хотите. Если вы имеете какое-то отношение к убийству вашей жены…
– Нет.
– Это точно?
– Точно.
– Потому что, если вы…
– Говорю вам, я не делал этого.
– Вы понимаете, что любое ваше слово, все, что вы скажете здесь, в полиции, позднее может быть использовано как свидетельские показания? Вам это понятно? Если вы обманываете меня, мистер Харпер, советую вам хранить молчание, советую вам не отвечать ни на один вопрос.
– Я не вру. Не убивал я ее.
– Уверены на все сто процентов в своих словах?
– На всю сотню.
– Так как вы хотите вести себя?
– Если я не стану отвечать на их вопросы, они решат, что это я убил ее.
– Не обязательно. Я потребую, чтобы в протокол внесли ваше заявление о полной непричастности к этому преступлению. В протоколе будет совершенно четко записано, что вы согласились отвечать на вопросы исключительно по своей доброй воле. Если таков ваш выбор. Вас уже ждут, что скажете?
– Ну что ж, пусть будет так, – решил Харпер.
Допрос (или «беседа», как принято называть это в благовоспитанной Калузе) проводился в кабинете Блума, по соседству с капитанским. Кроме Блума, Харпера и меня, там находился полицейский с магнитофоном фирмы «Сони». Харпер посмотрел на магнитофон, потом перевел взгляд на Блума и спросил:
– Хотите все записывать?
– Да, сэр, – подтвердил Блум.
– Все-все, что скажу?
– До последнего слова. Ваш адвокат объяснил вам, что эта запись может быть использована в качестве свидетельских показаний?
– Да, вроде бы говорил. Это по правилам, чтобы все записывали? – спросил он меня.
– Если хотите отвечать на их вопросы, должна быть запись того, что вы скажете.
– Тогда ладно, – согласился Харпер.
Полицейский, занимавшийся магнитофоном, нажал кнопки «включение» и «запись». Он произнес для проверки несколько слов в микрофон, прослушал, перемотал пленку и снова нажал на кнопку «запись». Как положено по закону, Блум зачитал Харперу положение «Миранда – Эскобедо» и добился от Харпера ответов, что тот осведомлен о своих правах, понял, в чем они заключаются, и изъявил желание отвечать на вопросы полиции.
– Детектив Блум, – вмешался я, – хочу, чтобы совершенно четко было зафиксировано заявление моего клиента: ему ничего неизвестно относительно убийства его жены, он отвечает на ваши вопросы по своей доброй воле из желания помочь полиции.
– Ваши слова записаны на пленку, – сказал Блум и приступил к допросу. – Мистер Харпер, когда вы в последний раз видели свою жену живой?
– В субботу вечером.
– В котором часу в субботу вечером?
– Что-то около двух.
– Ночи?
– Да, сэр.
– Тогда правильнее было бы сказать: в воскресенье утром.
– По-моему, это было в субботу ночью.
– Где это было?
– Дома.
– Будьте любезны, назовите адрес.
– Уингдейл, 1124.
– Тогда в последний раз вы видели ее живой?
– Да, сэр. Как раз перед тем, как уехал в Майами.
– В два ночи?
– Да, сэр.
– Не кажется ли вам, что это не самое подходящее время отправляться в путешествие?
– Нет, сэр. С утра пораньше хотел приняться за работу.
– Зачем вы поехали в Майами?
– Хотел повидать маму. И сбросить груз.
– Груз – чего?
– Всякого старья. Это мой бизнес. Покупаю и продаю подержанные вещи.
– И вы поехали в Майами…
– Чтобы продать кой-какое старье. Одному парню, с которым веду там дела.
– Как его имя?
– Ллойд Дэвис. А вышло, что съездил впустую.
– В каком смысле?
– Не застал Ллойда на месте. Жена его сказала, что в этот уикэнд он на сборах, в армии. У него, понимаете, уходит на эти сборы пропасть времени. Он резервист. Я служил с Ллойдом в армии, за океаном. Вот там мы и свели знакомство.
– Но вы не застали его дома, когда в воскресенье приехали в Майами?
– Нет, сэр, его не было, мамы тоже не было дома. Соседка сказала, что она уехала в Джорджию, повидаться с моей сестрой.
– В какое время это было, мистер Харпер?
– Да совсем рано утром. На дорогу у меня ушло часов шесть приблизительно, да, что-то около этого, я бы сказал, было часов восемь, может, девять. Вот в это время приблизительно.
– И чем же вы занялись, когда обнаружили, что ни мистера Дэвиса, ни вашей матери нет в Майами?
– Пошел пожрать.
– Куда?
– Не помню, как называлась эта забегаловка. Такая кафешка рядом с дорогой.
– Вы завтракали в одиночестве?
– Да, сэр.
– Что потом?
– Позвонил одному армейскому корешу. Он – сержант, занимается с призывниками там, в Майами.
– А как его фамилия?
– Ронни Палмер.
– Вы позвонили ему…
– Из той кафешки, где ел.
– И о чем вы с ним говорили?
– Да так, ни о чем: как живешь, как дела…
– Что потом?
– Поехал в Помпано.
– Зачем?
– Решил, раз уж я тут поблизости, заеду заодно посмотреть, что там и как. Это ж, знаете, прямо за Лодердейлом.
– И сколько времени вы провели в Помпано?
– Да вполне хватило, чтобы оглядеться как следует.
– Потом что?
– Поехал дальше на север. К Веро-Бич.
– Зачем вы поехали туда!
– Чтобы поглядеть, как там.
– И ради этого проделали весь путь до Веро-Бич?
– А это не так уж далеко.
– Что-то около ста миль к северу от Помпано, так?
– Не так уж много.
– И сколько времени вы там провели?
– Пару часов, не больше.
– Потом что?
– Покатил обратно в Майами.
– И что делали там?
– Зашел перекусить, потом поехал на пляж. Чтобы поспать. Хотел было в мамином доме, да ее не было, а у меня нет ключей.
– Итак, вы спали на пляже.
– Да, сэр.
– В Майами.
– Майами-Бич, точно, сэр.
– И без пятнадцати двенадцать ночи вы находились на пляже?
– Проспал на пляже всю ночь, верно, сэр.
– Вы были на пляже ночью, в одиннадцать часов сорок пять минут?
– Мори, – прервал я его, – мне кажется, он уже ответил на этот вопрос.
– Если не возражаешь, Мэттью, мне бы хотелось уточнить время, – сказал Блум.
– Мистер Харпер, у вас нет возражений?
– Нисколечко. Я был на пляже ночью, в одиннадцать часов сорок пять минут, это точно, сэр. Всю ночь. Все было так, как я сказал.
– Майами-Бич, правильно? – переспросил Блум.
– Да, сэр, Майами-Бич.
– Так вас здесь не было, в Калузе, я правильно понял?
– Мори, – вмешался я, – он только что ответил на твой вопрос и по меньшей мере четыре раза повторил это…
– Хорошо, хорошо, – успокоил меня Блум и обратился снова к Харперу. – Мистер Харпер, – сказал он, – известно ли вам, что ваша жена подала на вас жалобу в калузское отделение полиции и обвинила вас в нанесении ей тяжких физических увечий? Как написано в заявлении, это произошло в одиннадцать часов сорок пять минут, в воскресенье ночью, пятнадцатого ноября.
– Что? – воскликнул Харпер и, отвернувшись от Блума, посмотрел на меня.
– Известно ли вам об этом? – спросил Блум.
– Нет, сэр, я не знал об этом, – ответил Харпер. – Как мог я… повторите, что, вы сказали, будто бы я сделал с ней?
– В жалобе указывалось, что вы сломали ей нос и…
– Нет, сэр, в этой жалобе все вранье.
– Она написана вашей женой.
– Нет, сэр, Мишель не могла так поступить. Нет, сэр.
– Мистер Харпер, когда вы уехали из Майами?
– Этим утром.
– Поточнее, – когда именно «этим утром»?
– Наверное, около десяти часов.
– И вы приехали прямо сюда, в полицейский участок, когда вернулись в Калузу, правильно?
– Прямехонько.
– Почему вы не вернулись домой вчера? Ведь вашего компаньона не оказалось на месте…
– Ллойд мне не компаньон. Он просто мой кореш по армии, с ним у меня дела, вот и все.
– Но его не было?
– Верно.
– И вашей матери – тоже.
– Верно.
– Тогда зачем вы остались в Майами? Почему вы не отправились домой вчера утром?
– Я решил, может, Ллойд вернется.
– Он вернулся?
– Нет, сэр.
– Так зачем вы там остались?
– Думал, может, еще вернется.
– Угу. Как давно вы женаты, мистер Харпер?
– В следующем июне было бы два года.
– Ваша жена иностранка…
– Да, сэр.
– Где вы с ней познакомились?
– В Бонне, в Германии. Я служил в военной полиции в Бонне.
– Когда это было?
– Вы спрашиваете меня, когда я с ней познакомился?
– Да.
– В этом месяце будет два года. Познакомился с ней в ноябре, а женился на следующий год, в июне.
– Вы поженились в Германии?
– Нет, сэр, здесь, в Калузе.
– Каким, по-вашему, был этот брак? – спросил Блум.
– Я без памяти любил ее, – ответил Харпер и вдруг, закрыв лицо руками, зарыдал.
Тишину, воцарившуюся в комнате, нарушал только шелест магнитофонной ленты, бесстрастно фиксировавшей скорбь Харпера. Он сидел в кресле, которое казалось слишком хрупким для его громадной фигуры, его широкие плечи сотрясались, бочкообразная грудь вздымалась от рыданий; закрыв руками изуродованное оспинами лицо, он безуспешно старался справиться со своим горем. Казалось, Харпер никогда не успокоится. Издаваемые им звуки напоминали стоны раненого животного, нашедшего укрытие в глубине джунглей, где уже ничто не могло причинить ему боль и только луна была немой свидетельницей его страданий. Мало-помалу его рыдания наконец иссякли; он полез в задний карман джинсов и, вытащив довольно грязный носовой платок, вытер глаза, потом нос и неподвижно замер в кресле, шмыгая носом и устало опустив плечи. Похоже, в этом громадном теле не осталось ни капли жизненных соков.
– Мистер Харпер, – заговорил мягко Блум, – вы утверждаете, что в воскресенье утром были в Майами, потом ездили в Помпано и Веро-Бич, а затем в тот же день, позднее, опять вернулись в Майами, так?
– Да, сэр. – Голова Харпера все еще была опущена, как будто он старался разглядеть что-то на своих башмаках.
– Кто-нибудь видел вас в этих местах?
– Меня видела масса народа.
– А мог бы кто-нибудь подтвердить, что вы действительно были там, куда, по вашим словам, поехали!
– Только жена Ллойда да еще мамина соседка.
– Но это было в воскресенье утром.
– Да, сэр.
– А что скажете о воскресной ночи?
– Нет, сэр, в воскресенье вечером не видел никого из знакомых.
– А в понедельник?
– И в понедельник – никого.
– Совсем никого?
– Нет, сэр.
– Мистер Харпер, вы настаиваете на том, что не находились здесь, в Калузе, в воскресенье вечером? Уверены, что не вернулись сюда?..
– Я должен заявить протест, Мори. Он уже ответил тебе на этот вопрос. В воскресенье вечером Харпер был в Майами, он уже сказал тебе об этом.
– Тогда как ты объяснишь ту жалобу, которую подала на него в понедельник утром его жена?
– Ты и меня допрашиваешь, Мори? Если так, лучше бы тебе зачитать параграф относительно моих прав.
Блум тяжело вздохнул.
– Мистер Харпер, – обратился к нему детектив, – вы убили свою жену, Мишель Бенуа Харпер?
– Нет, сэр, я не делал этого, – ответил Харпер.
– Ладно, большое спасибо. Хотите что-нибудь добавить?
– Не убивал я ее, – произнес Харпер прямо в микрофон.
Мне известно, что Дейл когда-то была страстно влюблена в одного художника, с которым познакомилась в Сан-Франциско, когда проходила там адвокатскую практику. Я также знаю, что они были вместе в течение двух лет и она болезненно переживала их внезапный разрыв, который, казалось, свел на нет все, что было между ними. В январе прошлого года, когда мы только начали встречаться, она много рассказывала мне об этом художнике. Сейчас Дейл о нем не вспоминает. Но и не говорит, что любит меня.
Я со своей стороны слишком часто пользовался этими словами в корыстных целях. Мне 38 лет, и в годы юности, проведенной в Чикаго, я был лишен всех тех сексуальных удовольствий, которыми наслаждается сегодняшняя молодежь. Мне было семнадцать, когда сексуальная вседозволенность шестидесятых только начала зарождаться, ее расцвет уже не коснулся меня. Поэтому значительная часть моей юношеской энергии уходила на лихорадочную разработку хитроумных планов, как добраться до сокровищ, надежно укрытых под девичьей блузкой; каждую пуговку приходилось отвоевывать в жарком бою, сопротивление было не менее ожесточенным, чем у вьетконговских дивизий, охранявших дорогу на Ханой. Как, усыпив бдительность противника, незаметно пробраться в вожделенную крепость, бдительно охраняемую юбкой, да к тому же еще и трусиками. Как скрыть от взоров шокированных сограждан последствия возбуждения, охватывавшего меня неизменно при виде любой девушки, как ни скромны были ее внешние данные. Я просто сходил с ума, завидев девичью грудь, бедра, задик, меня переполняла любовь ко всем представительницам женского пола, даже если это были настоящие уродины. И вот в этих ожесточенных сражениях, преодолевая опаснейшие препятствия на пути к вожделенной вершине, я совершил открытие: слова «я люблю тебя» порой совершали чудеса; «я люблю тебя, Харриет, Джин, Хелен, Мелисса», – а между тем мои пальцы с бешеным нетерпением преодолевали злобное сопротивление пуговиц и дьявольское упорство застежек лифчиков, изобретенных какой-то ненормальной ученой бабой. «Я люблю тебя, Джойс, Луиза, Алиса, Роксана!» То было время поясов с резинками и нейлоновых чулок, вскоре уступивших место колготкам, изобретенным, несомненно, той же самой сумасшедшей бабой в той же лаборатории. И трудно представить, какая лихорадка охватывала меня, если действительно удавалось коснуться этих таинственных чудесных местечек. Окна отцовского «олдсмобиля» затуманивались от учащенного дыхания мужского натиска и непреклонного женского сопротивления. «Я люблю тебя, Анджела, Ширли, Минг Той, я люблю всех вас!»
Я пользовался этими словами как мелкой разменной монетой на рынке, где не было покупателей.
Я постиг их истинный смысл позднее, когда познакомился со Сьюзен и по-настоящему влюбился в нее. Вскоре она стала моей женой. Те три слова, которые, как представлялось мне, не стоят и пенни в английском языке, оказались весьма дорогостоящим товаром, какой язык ни возьми. И речь идет не об алиментах, которые ежемесячно выплачиваю Сьюзен – 24 тысячи долларов в год с учетом возрастания прожиточного минимума, – не в этом дело! Я сейчас говорю о чувстве болезненной незащищенности, об утрате собственного «я», чтобы сделать возможным совместное существование. Мы стали друг для друга надежными партнерами и прожили вместе много счастливых лет. Большинство разведенных, как мужчины, так и женщины, с легкостью забывают о том счастье, которое объединило их когда-то, в памяти остается только плохое. Наша со Сьюзен беда состояла, очевидно, в том, что, став надежными партнерами, мы перестали быть любовниками. И однако наша фирма процветала в течение четырнадцати лет, в результате ее деятельности на свет появилась Джоан, моя ненаглядная девочка, радость моей жизни, длинноногая красавица, очень похожая на мать, моя дорогая дочурка, которую я обожаю, но с которой мне разрешают видеться только раз в две недели и, кроме того, проводить с ней половину ее школьных каникул.
Когда жена превращается только в партнера, и не более того, внезапно, как призрак давно прошедших лет, возникает другая женщина, возвращаются забытые прогулки рука об руку по берегу озера при лунном свете, оживают юношеские воспоминания о лихорадочных ласках на заднем или на переднем сиденье машины, и слово «любовь» в один прекрасный день озаряет жизнь мужчины с захватывающей дух внезапностью – как вспышка молнии в ночи, – вот тогда фирма оказывается неплатежеспособной, а добротный твид и вельвет, поставляемые с Седьмой авеню, уступают место нежному шелку тайной любовной связи. И брак распадается. «Я люблю тебя, Эгги», – так звали эту женщину, Агата Хеммингз. Теперь она разведена и живет в Тампе, в основном по причине все той же ослепительной вспышки молнии, после которой не осталось ничего, кроме засохших и увядших без живительной влаги растений.
Итак, наше настороженное отношение – Дейл и мое собственное – к словам «я люблю тебя», наверное, вполне понятно. А может быть, нам не надо произносить их вслух. Если то, что соединяет нас, – не любовь (а что же это тогда, черт побери!), то, по меньшей мере, это вполне приемлемое факсимиле. Мы испытываем неподдельную радость при встрече, болтаем без умолку, как сороки, и дело совсем не в том, что, по воле случая, у нас общая профессия, мы готовы обсуждать любые проблемы нашей Солнечной системы – а солнца в Калузе, штат Флорида, в избытке! Мало этого, в ее присутствии мне все труднее контролировать свои действия. Мне все время хочется дотронуться до нее. Когда мы с ней вечером идем куда-нибудь поразвлечься или отправляемся в гости, я просто не в силах совладать с собой. Иной раз в ресторане я наклоняюсь через столик, чтобы убрать с ее щеки прядь волос цвета опавших листьев. Я прикасаюсь к ее пальцам, к ее руке, стараюсь незаметно коснуться ее тела, когда подаю пальто; мне кажется, я жадно поглощаю исходящую от нее энергию, мне просто необходимо постоянно ощущать ее близость. Мой партнер Фрэнк утверждает, что мир делится на «прилипал» и «чечеточников»; Фрэнк обожает все расставлять по полочкам. Я уверен в одном: никогда в жизни мне не приходилось работать на публику, конечно, если не брать в расчет безумств моей юности, когда я готов был заключить в объятия даже игуану, только бы утихомирить сжигавший меня жар. Я не в силах дать разумное объяснение этому неодолимому желанию постоянно физически ощущать близость Дейл. Сама Дейл утверждает, что виной всему цвет ее волос – солнечного восхода и заката. Волосы у нее рыжие, блестящие, с очень красивым оттенком, а в ложбинке между ног – белокурые. И вот, поскольку я посвящен в ее тайну, говорит она, то, естественно, сгораю от желания прикоснуться не к безответной плоти ее щеки или локтя, а к той сладостной тайне, что скрыта за этими золотистыми вратами. Во времена ее собственной беспокойной юности, говорит Дейл, эта «золотая ловушка», как она порой ее называет, воспламеняла не одного энергичного ухажера, и это удивительное несоответствие цвета ее волос внушало им беспримерную страсть. Вот и для меня тоже, говорит Дейл, прикосновение к ее телу – своего рода пробная репетиция перед премьерой на Бродвее. Дейл 32 года, она – истинное дитя шестидесятых и обсуждает вопросы секса более откровенно, чем все «чечеточники», вместе взятые. (Фрэнк называет «чечеточниками» тех, кто избегает длительных связей, кому не нужны близкие отношения.)
– Вот и хорошо, – сказал Блум.
* * *
Он позвонил мне в четыре часа дня, когда мы с моим партнером Фрэнком принимали посетителей. Некоторые находят, что мы с Фрэнком похожи. Несомненно, это те самые люди, которые уверяют, что муж с женой приобретают необыкновенное сходство, прожив бок о бок достаточно солидный отрезок времени. Не верю, что похож на свою бывшую супругу, с которой состоял в браке четырнадцать лет, как не верю и тому, что мы с Фрэнком хоть чуточку похожи.Рост у меня 6 футов, а вес – 190 фунтов. Фрэнк на два с половиной дюйма ниже меня и на тридцать фунтов легче. Правда, оба мы темноволосые, с карими глазами, но лицо у Фрэнка более округлое. Фрэнк утверждает, что на всем белом свете имеется только два типа лиц: свиные рыла и лисьи морды. Себя он относит к свиным рылам, а меня – к лисьим мордам. Определения эти не имеют ничего общего ни с характером, ни с личностью; они служат исключительно только для описания внешности. Но мне казалось, что в этот день Фрэнк ведет себя решительно по-свински. Вышагивая по кабинету, он рассуждал о том, что одно дело – пойти с молодой женщиной в полицейский участок и помочь ей составить жалобу, и совсем другое дело – оказаться замешанным в дело об убийстве; и Фрэнка тревожило, что сегодня я уделял этому слишком много времени.
– Зачем это Блуму понадобилось звонить утром именно тебе? – допрашивал он меня, вышагивая по комнате. – Почему он захотел, чтобы ты увидел это тело? Наш долг – вести обычные житейские дела любого клиента, которому понадобится наша помощь. И вдруг я узнаю, что ты – в Центральной больнице, любуешься трупом.
– Ты что думаешь, мне очень хотелось разглядывать этот труп?
– Тогда с какой стати ты отправился глазеть на него?
– Потому что Мишель Харпер была моей клиенткой…
– Одной из клиенток, – прервал меня Фрэнк, закатив глаза. – Еще парочка таких клиенток, как Мишель Харпер, – и придется закрывать контору. У нормальных людей все наоборот, Мэттью. Главное, Мэттью, – это дело, которым мы с тобой занимаемся, и твое время – деньги. Если ты предпочитаешь попусту тратить время, носиться сломя голову по городу и разглядывать мертвецов…
В этот момент из приемной раздался звонок Синтии.
Синтия Хьюлен – уроженка Флориды, у нее длинные белокурые волосы и великолепный загар, над поддержанием которого она трудится с упорством фанатика. Каждый уик-энд Синтия или на пляже, или в море на лодке. Несомненно, она – самый красивый сотрудник адвокатской конторы «Саммервилл и Хоуп».
Ей двадцать пять лет, и она работает у нас секретарем. У нее уже есть степень бакалавра гуманитарных наук и если бы она сдала экзамен на адвоката, мы в ту же минуту взяли бы ее к себе в контору. Но каждый раз, как мы заговариваем на эту тему, Синтия со смехом уверяет нас, что не может думать без содрогания об учебе. Она одна из самых милых девушек, которых я знаю, и наделена к тому же острым умом, ровным характером и прекрасным чувством юмора. Сейчас она мне сообщила, что по шестому каналу звонит детектив Морис Блум. Я нажал кнопку на пульте и сказал:
– Привет, Мори.
– Привет, Мэттью, – отозвался он. – Парень у нас.
– Прекрасно, – ответил я, глядя в противоположный угол комнаты. Фрэнк испепелял меня взглядом, услыхав, что я разговариваю с Блумом. Сейчас он стоял, скрестив на груди руки, и выразительно смотрел на меня. – Где вы его нашли?
– Он сам пришел к нам. Сказал, что провел несколько дней в Майами, узнал о том, что случилось с его женой, из выпуска новостей по радио, когда возвращался домой. Я хотел бы задать ему несколько вопросов, но тут возникла проблема.
– Какая проблема?
– У него нет адвоката, а он хочет, чтобы при допросе присутствовал адвокат. Я предложил ему подобрать адвоката, но он подозревает в этом какой-то подвох. Так вот я и подумал… если у тебя найдется минутка… Может, ты подъехал бы к нам и поговорил с ним, может, он согласится принять тебя. Только для предварительного допроса, Мэттью. Что ты решишь потом – если мы предъявим ему обвинение, – целиком и полностью твое дело. Что скажешь?
– Когда я тебе нужен?
– Как только сможешь приехать сюда.
Я посмотрел на Фрэнка.
– Дай мне десять минут, – попросил я.
– Договорились, до встречи, – ответил Блум и повесил трубку.
Я медленно опустил трубку на рычаг. Фрэнк все еще пристально и сердито смотрел на меня.
– Что ему понадобилось? – спросил он.
– Джордж Харпер у них. Мори просил меня защищать его интересы на предварительном допросе.
– Черт бы его побрал, – выругался Фрэнк.
Мне не приходило в голову, что Джордж Н. Харпер мог оказаться негром. Салли Оуэн, та женщина, по просьбе которой год назад наша фирма готовила бракоразводный процесс, та женщина, по совету которой Мишель обратилась ко мне, была черной, – но даже в Калузе встречаются белые, имеющие черных друзей. И адрес Мишель, Уингдейл, 1124, не заставил меня насторожиться, интуиция изменила мне на этот раз. Уингдейл-Уэй находилась в «черном» районе города, который многие из белых жителей старшего поколения все еще называют «цветным» районом, а политические круги Калузы – «Новым городом». Я просто не уловил связи между этими фактами.
Я всегда испытывал неловкость, употребляя слово «черный», как называют себя сами негры. Полагаю, это такой же ни о чем не говорящий ярлык, как «белый», «желтый» или «красный», но до этого вторника мне никогда не приходилось встречать такого «черного» человека, в цвете кожи которого не было ни малейшего оттенка коричневого. Джордж Н. Харпер был чернее угля, темнее безлунной ночи, он был черный, как траур. Он был самым черным из всех черных на свете. И самый громадный. И самый уродливый.
Когда я, открыв дверь, вошел в кабинет капитана полиции в здании Службы общественной безопасности, этот «черный» ходил взад-вперед по комнате. Он тут же повернулся лицом ко мне – испуганный гигант ростом около шести футов четырех дюймов и весом не меньше 350 фунтов. На нем были синие потрепанные джинсы с подтяжками, синяя хлопчатобумажная рубашка и коричневые кожаные рабочие башмаки. У него были широченные плечи и бочкообразная грудь, лицо в оспинах, приплюснутый нос и толстые красные губы, африканская стрижка, слезящиеся карие глаза, которые уставились прямо на меня из-под широченных бровей, чудовищные кулаки сжались, когда он обернулся, – просто вылитый портрет застигнутого врасплох неандертальца.
– Мистер Харпер? – спросил я.
– Вы адвокат? – спросил он вместо ответа.
– Я – Мэттью Хоуп, – ответил я, протянув руку. Он не шевельнулся.
– А для чего это мне адвокат? – сказал он. Его глаза внимательно изучали мою физиономию.
– Мистер Блум сказал мне, что будет вас допрашивать…
– Не убивал я ее.
– Никто и не говорит, что это сделали вы.
– А тогда зачем мне адвокат?
– Вы имеете право на адвоката, если таково ваше желание. Разве мистер Блум не разъяснил вам ваши права?
– Чего?
– Вы можете, если захотите, потребовать адвоката. Или можете вообще отказаться отвечать на вопросы, если таков ваш выбор. Все зависит от вас.
– Вас «фараоны» прислали?
– Не понимаю, о чем вы.
– Вы из тех адвокатов, которых они мне совали?
– Нет, я не из тех, кого назначают решением суда.
– Так, по-вашему, мне здесь нужен адвокат?
– Это уж как хотите. Если вы имеете какое-то отношение к убийству вашей жены…
– Нет.
– Это точно?
– Точно.
– Потому что, если вы…
– Говорю вам, я не делал этого.
– Вы понимаете, что любое ваше слово, все, что вы скажете здесь, в полиции, позднее может быть использовано как свидетельские показания? Вам это понятно? Если вы обманываете меня, мистер Харпер, советую вам хранить молчание, советую вам не отвечать ни на один вопрос.
– Я не вру. Не убивал я ее.
– Уверены на все сто процентов в своих словах?
– На всю сотню.
– Так как вы хотите вести себя?
– Если я не стану отвечать на их вопросы, они решат, что это я убил ее.
– Не обязательно. Я потребую, чтобы в протокол внесли ваше заявление о полной непричастности к этому преступлению. В протоколе будет совершенно четко записано, что вы согласились отвечать на вопросы исключительно по своей доброй воле. Если таков ваш выбор. Вас уже ждут, что скажете?
– Ну что ж, пусть будет так, – решил Харпер.
Допрос (или «беседа», как принято называть это в благовоспитанной Калузе) проводился в кабинете Блума, по соседству с капитанским. Кроме Блума, Харпера и меня, там находился полицейский с магнитофоном фирмы «Сони». Харпер посмотрел на магнитофон, потом перевел взгляд на Блума и спросил:
– Хотите все записывать?
– Да, сэр, – подтвердил Блум.
– Все-все, что скажу?
– До последнего слова. Ваш адвокат объяснил вам, что эта запись может быть использована в качестве свидетельских показаний?
– Да, вроде бы говорил. Это по правилам, чтобы все записывали? – спросил он меня.
– Если хотите отвечать на их вопросы, должна быть запись того, что вы скажете.
– Тогда ладно, – согласился Харпер.
Полицейский, занимавшийся магнитофоном, нажал кнопки «включение» и «запись». Он произнес для проверки несколько слов в микрофон, прослушал, перемотал пленку и снова нажал на кнопку «запись». Как положено по закону, Блум зачитал Харперу положение «Миранда – Эскобедо» и добился от Харпера ответов, что тот осведомлен о своих правах, понял, в чем они заключаются, и изъявил желание отвечать на вопросы полиции.
– Детектив Блум, – вмешался я, – хочу, чтобы совершенно четко было зафиксировано заявление моего клиента: ему ничего неизвестно относительно убийства его жены, он отвечает на ваши вопросы по своей доброй воле из желания помочь полиции.
– Ваши слова записаны на пленку, – сказал Блум и приступил к допросу. – Мистер Харпер, когда вы в последний раз видели свою жену живой?
– В субботу вечером.
– В котором часу в субботу вечером?
– Что-то около двух.
– Ночи?
– Да, сэр.
– Тогда правильнее было бы сказать: в воскресенье утром.
– По-моему, это было в субботу ночью.
– Где это было?
– Дома.
– Будьте любезны, назовите адрес.
– Уингдейл, 1124.
– Тогда в последний раз вы видели ее живой?
– Да, сэр. Как раз перед тем, как уехал в Майами.
– В два ночи?
– Да, сэр.
– Не кажется ли вам, что это не самое подходящее время отправляться в путешествие?
– Нет, сэр. С утра пораньше хотел приняться за работу.
– Зачем вы поехали в Майами?
– Хотел повидать маму. И сбросить груз.
– Груз – чего?
– Всякого старья. Это мой бизнес. Покупаю и продаю подержанные вещи.
– И вы поехали в Майами…
– Чтобы продать кой-какое старье. Одному парню, с которым веду там дела.
– Как его имя?
– Ллойд Дэвис. А вышло, что съездил впустую.
– В каком смысле?
– Не застал Ллойда на месте. Жена его сказала, что в этот уикэнд он на сборах, в армии. У него, понимаете, уходит на эти сборы пропасть времени. Он резервист. Я служил с Ллойдом в армии, за океаном. Вот там мы и свели знакомство.
– Но вы не застали его дома, когда в воскресенье приехали в Майами?
– Нет, сэр, его не было, мамы тоже не было дома. Соседка сказала, что она уехала в Джорджию, повидаться с моей сестрой.
– В какое время это было, мистер Харпер?
– Да совсем рано утром. На дорогу у меня ушло часов шесть приблизительно, да, что-то около этого, я бы сказал, было часов восемь, может, девять. Вот в это время приблизительно.
– И чем же вы занялись, когда обнаружили, что ни мистера Дэвиса, ни вашей матери нет в Майами?
– Пошел пожрать.
– Куда?
– Не помню, как называлась эта забегаловка. Такая кафешка рядом с дорогой.
– Вы завтракали в одиночестве?
– Да, сэр.
– Что потом?
– Позвонил одному армейскому корешу. Он – сержант, занимается с призывниками там, в Майами.
– А как его фамилия?
– Ронни Палмер.
– Вы позвонили ему…
– Из той кафешки, где ел.
– И о чем вы с ним говорили?
– Да так, ни о чем: как живешь, как дела…
– Что потом?
– Поехал в Помпано.
– Зачем?
– Решил, раз уж я тут поблизости, заеду заодно посмотреть, что там и как. Это ж, знаете, прямо за Лодердейлом.
– И сколько времени вы провели в Помпано?
– Да вполне хватило, чтобы оглядеться как следует.
– Потом что?
– Поехал дальше на север. К Веро-Бич.
– Зачем вы поехали туда!
– Чтобы поглядеть, как там.
– И ради этого проделали весь путь до Веро-Бич?
– А это не так уж далеко.
– Что-то около ста миль к северу от Помпано, так?
– Не так уж много.
– И сколько времени вы там провели?
– Пару часов, не больше.
– Потом что?
– Покатил обратно в Майами.
– И что делали там?
– Зашел перекусить, потом поехал на пляж. Чтобы поспать. Хотел было в мамином доме, да ее не было, а у меня нет ключей.
– Итак, вы спали на пляже.
– Да, сэр.
– В Майами.
– Майами-Бич, точно, сэр.
– И без пятнадцати двенадцать ночи вы находились на пляже?
– Проспал на пляже всю ночь, верно, сэр.
– Вы были на пляже ночью, в одиннадцать часов сорок пять минут?
– Мори, – прервал я его, – мне кажется, он уже ответил на этот вопрос.
– Если не возражаешь, Мэттью, мне бы хотелось уточнить время, – сказал Блум.
– Мистер Харпер, у вас нет возражений?
– Нисколечко. Я был на пляже ночью, в одиннадцать часов сорок пять минут, это точно, сэр. Всю ночь. Все было так, как я сказал.
– Майами-Бич, правильно? – переспросил Блум.
– Да, сэр, Майами-Бич.
– Так вас здесь не было, в Калузе, я правильно понял?
– Мори, – вмешался я, – он только что ответил на твой вопрос и по меньшей мере четыре раза повторил это…
– Хорошо, хорошо, – успокоил меня Блум и обратился снова к Харперу. – Мистер Харпер, – сказал он, – известно ли вам, что ваша жена подала на вас жалобу в калузское отделение полиции и обвинила вас в нанесении ей тяжких физических увечий? Как написано в заявлении, это произошло в одиннадцать часов сорок пять минут, в воскресенье ночью, пятнадцатого ноября.
– Что? – воскликнул Харпер и, отвернувшись от Блума, посмотрел на меня.
– Известно ли вам об этом? – спросил Блум.
– Нет, сэр, я не знал об этом, – ответил Харпер. – Как мог я… повторите, что, вы сказали, будто бы я сделал с ней?
– В жалобе указывалось, что вы сломали ей нос и…
– Нет, сэр, в этой жалобе все вранье.
– Она написана вашей женой.
– Нет, сэр, Мишель не могла так поступить. Нет, сэр.
– Мистер Харпер, когда вы уехали из Майами?
– Этим утром.
– Поточнее, – когда именно «этим утром»?
– Наверное, около десяти часов.
– И вы приехали прямо сюда, в полицейский участок, когда вернулись в Калузу, правильно?
– Прямехонько.
– Почему вы не вернулись домой вчера? Ведь вашего компаньона не оказалось на месте…
– Ллойд мне не компаньон. Он просто мой кореш по армии, с ним у меня дела, вот и все.
– Но его не было?
– Верно.
– И вашей матери – тоже.
– Верно.
– Тогда зачем вы остались в Майами? Почему вы не отправились домой вчера утром?
– Я решил, может, Ллойд вернется.
– Он вернулся?
– Нет, сэр.
– Так зачем вы там остались?
– Думал, может, еще вернется.
– Угу. Как давно вы женаты, мистер Харпер?
– В следующем июне было бы два года.
– Ваша жена иностранка…
– Да, сэр.
– Где вы с ней познакомились?
– В Бонне, в Германии. Я служил в военной полиции в Бонне.
– Когда это было?
– Вы спрашиваете меня, когда я с ней познакомился?
– Да.
– В этом месяце будет два года. Познакомился с ней в ноябре, а женился на следующий год, в июне.
– Вы поженились в Германии?
– Нет, сэр, здесь, в Калузе.
– Каким, по-вашему, был этот брак? – спросил Блум.
– Я без памяти любил ее, – ответил Харпер и вдруг, закрыв лицо руками, зарыдал.
Тишину, воцарившуюся в комнате, нарушал только шелест магнитофонной ленты, бесстрастно фиксировавшей скорбь Харпера. Он сидел в кресле, которое казалось слишком хрупким для его громадной фигуры, его широкие плечи сотрясались, бочкообразная грудь вздымалась от рыданий; закрыв руками изуродованное оспинами лицо, он безуспешно старался справиться со своим горем. Казалось, Харпер никогда не успокоится. Издаваемые им звуки напоминали стоны раненого животного, нашедшего укрытие в глубине джунглей, где уже ничто не могло причинить ему боль и только луна была немой свидетельницей его страданий. Мало-помалу его рыдания наконец иссякли; он полез в задний карман джинсов и, вытащив довольно грязный носовой платок, вытер глаза, потом нос и неподвижно замер в кресле, шмыгая носом и устало опустив плечи. Похоже, в этом громадном теле не осталось ни капли жизненных соков.
– Мистер Харпер, – заговорил мягко Блум, – вы утверждаете, что в воскресенье утром были в Майами, потом ездили в Помпано и Веро-Бич, а затем в тот же день, позднее, опять вернулись в Майами, так?
– Да, сэр. – Голова Харпера все еще была опущена, как будто он старался разглядеть что-то на своих башмаках.
– Кто-нибудь видел вас в этих местах?
– Меня видела масса народа.
– А мог бы кто-нибудь подтвердить, что вы действительно были там, куда, по вашим словам, поехали!
– Только жена Ллойда да еще мамина соседка.
– Но это было в воскресенье утром.
– Да, сэр.
– А что скажете о воскресной ночи?
– Нет, сэр, в воскресенье вечером не видел никого из знакомых.
– А в понедельник?
– И в понедельник – никого.
– Совсем никого?
– Нет, сэр.
– Мистер Харпер, вы настаиваете на том, что не находились здесь, в Калузе, в воскресенье вечером? Уверены, что не вернулись сюда?..
– Я должен заявить протест, Мори. Он уже ответил тебе на этот вопрос. В воскресенье вечером Харпер был в Майами, он уже сказал тебе об этом.
– Тогда как ты объяснишь ту жалобу, которую подала на него в понедельник утром его жена?
– Ты и меня допрашиваешь, Мори? Если так, лучше бы тебе зачитать параграф относительно моих прав.
Блум тяжело вздохнул.
– Мистер Харпер, – обратился к нему детектив, – вы убили свою жену, Мишель Бенуа Харпер?
– Нет, сэр, я не делал этого, – ответил Харпер.
– Ладно, большое спасибо. Хотите что-нибудь добавить?
– Не убивал я ее, – произнес Харпер прямо в микрофон.
* * *
Мы с Дейл никогда не произносили слов «я люблю тебя».Мне известно, что Дейл когда-то была страстно влюблена в одного художника, с которым познакомилась в Сан-Франциско, когда проходила там адвокатскую практику. Я также знаю, что они были вместе в течение двух лет и она болезненно переживала их внезапный разрыв, который, казалось, свел на нет все, что было между ними. В январе прошлого года, когда мы только начали встречаться, она много рассказывала мне об этом художнике. Сейчас Дейл о нем не вспоминает. Но и не говорит, что любит меня.
Я со своей стороны слишком часто пользовался этими словами в корыстных целях. Мне 38 лет, и в годы юности, проведенной в Чикаго, я был лишен всех тех сексуальных удовольствий, которыми наслаждается сегодняшняя молодежь. Мне было семнадцать, когда сексуальная вседозволенность шестидесятых только начала зарождаться, ее расцвет уже не коснулся меня. Поэтому значительная часть моей юношеской энергии уходила на лихорадочную разработку хитроумных планов, как добраться до сокровищ, надежно укрытых под девичьей блузкой; каждую пуговку приходилось отвоевывать в жарком бою, сопротивление было не менее ожесточенным, чем у вьетконговских дивизий, охранявших дорогу на Ханой. Как, усыпив бдительность противника, незаметно пробраться в вожделенную крепость, бдительно охраняемую юбкой, да к тому же еще и трусиками. Как скрыть от взоров шокированных сограждан последствия возбуждения, охватывавшего меня неизменно при виде любой девушки, как ни скромны были ее внешние данные. Я просто сходил с ума, завидев девичью грудь, бедра, задик, меня переполняла любовь ко всем представительницам женского пола, даже если это были настоящие уродины. И вот в этих ожесточенных сражениях, преодолевая опаснейшие препятствия на пути к вожделенной вершине, я совершил открытие: слова «я люблю тебя» порой совершали чудеса; «я люблю тебя, Харриет, Джин, Хелен, Мелисса», – а между тем мои пальцы с бешеным нетерпением преодолевали злобное сопротивление пуговиц и дьявольское упорство застежек лифчиков, изобретенных какой-то ненормальной ученой бабой. «Я люблю тебя, Джойс, Луиза, Алиса, Роксана!» То было время поясов с резинками и нейлоновых чулок, вскоре уступивших место колготкам, изобретенным, несомненно, той же самой сумасшедшей бабой в той же лаборатории. И трудно представить, какая лихорадка охватывала меня, если действительно удавалось коснуться этих таинственных чудесных местечек. Окна отцовского «олдсмобиля» затуманивались от учащенного дыхания мужского натиска и непреклонного женского сопротивления. «Я люблю тебя, Анджела, Ширли, Минг Той, я люблю всех вас!»
Я пользовался этими словами как мелкой разменной монетой на рынке, где не было покупателей.
Я постиг их истинный смысл позднее, когда познакомился со Сьюзен и по-настоящему влюбился в нее. Вскоре она стала моей женой. Те три слова, которые, как представлялось мне, не стоят и пенни в английском языке, оказались весьма дорогостоящим товаром, какой язык ни возьми. И речь идет не об алиментах, которые ежемесячно выплачиваю Сьюзен – 24 тысячи долларов в год с учетом возрастания прожиточного минимума, – не в этом дело! Я сейчас говорю о чувстве болезненной незащищенности, об утрате собственного «я», чтобы сделать возможным совместное существование. Мы стали друг для друга надежными партнерами и прожили вместе много счастливых лет. Большинство разведенных, как мужчины, так и женщины, с легкостью забывают о том счастье, которое объединило их когда-то, в памяти остается только плохое. Наша со Сьюзен беда состояла, очевидно, в том, что, став надежными партнерами, мы перестали быть любовниками. И однако наша фирма процветала в течение четырнадцати лет, в результате ее деятельности на свет появилась Джоан, моя ненаглядная девочка, радость моей жизни, длинноногая красавица, очень похожая на мать, моя дорогая дочурка, которую я обожаю, но с которой мне разрешают видеться только раз в две недели и, кроме того, проводить с ней половину ее школьных каникул.
Когда жена превращается только в партнера, и не более того, внезапно, как призрак давно прошедших лет, возникает другая женщина, возвращаются забытые прогулки рука об руку по берегу озера при лунном свете, оживают юношеские воспоминания о лихорадочных ласках на заднем или на переднем сиденье машины, и слово «любовь» в один прекрасный день озаряет жизнь мужчины с захватывающей дух внезапностью – как вспышка молнии в ночи, – вот тогда фирма оказывается неплатежеспособной, а добротный твид и вельвет, поставляемые с Седьмой авеню, уступают место нежному шелку тайной любовной связи. И брак распадается. «Я люблю тебя, Эгги», – так звали эту женщину, Агата Хеммингз. Теперь она разведена и живет в Тампе, в основном по причине все той же ослепительной вспышки молнии, после которой не осталось ничего, кроме засохших и увядших без живительной влаги растений.
Итак, наше настороженное отношение – Дейл и мое собственное – к словам «я люблю тебя», наверное, вполне понятно. А может быть, нам не надо произносить их вслух. Если то, что соединяет нас, – не любовь (а что же это тогда, черт побери!), то, по меньшей мере, это вполне приемлемое факсимиле. Мы испытываем неподдельную радость при встрече, болтаем без умолку, как сороки, и дело совсем не в том, что, по воле случая, у нас общая профессия, мы готовы обсуждать любые проблемы нашей Солнечной системы – а солнца в Калузе, штат Флорида, в избытке! Мало этого, в ее присутствии мне все труднее контролировать свои действия. Мне все время хочется дотронуться до нее. Когда мы с ней вечером идем куда-нибудь поразвлечься или отправляемся в гости, я просто не в силах совладать с собой. Иной раз в ресторане я наклоняюсь через столик, чтобы убрать с ее щеки прядь волос цвета опавших листьев. Я прикасаюсь к ее пальцам, к ее руке, стараюсь незаметно коснуться ее тела, когда подаю пальто; мне кажется, я жадно поглощаю исходящую от нее энергию, мне просто необходимо постоянно ощущать ее близость. Мой партнер Фрэнк утверждает, что мир делится на «прилипал» и «чечеточников»; Фрэнк обожает все расставлять по полочкам. Я уверен в одном: никогда в жизни мне не приходилось работать на публику, конечно, если не брать в расчет безумств моей юности, когда я готов был заключить в объятия даже игуану, только бы утихомирить сжигавший меня жар. Я не в силах дать разумное объяснение этому неодолимому желанию постоянно физически ощущать близость Дейл. Сама Дейл утверждает, что виной всему цвет ее волос – солнечного восхода и заката. Волосы у нее рыжие, блестящие, с очень красивым оттенком, а в ложбинке между ног – белокурые. И вот, поскольку я посвящен в ее тайну, говорит она, то, естественно, сгораю от желания прикоснуться не к безответной плоти ее щеки или локтя, а к той сладостной тайне, что скрыта за этими золотистыми вратами. Во времена ее собственной беспокойной юности, говорит Дейл, эта «золотая ловушка», как она порой ее называет, воспламеняла не одного энергичного ухажера, и это удивительное несоответствие цвета ее волос внушало им беспримерную страсть. Вот и для меня тоже, говорит Дейл, прикосновение к ее телу – своего рода пробная репетиция перед премьерой на Бродвее. Дейл 32 года, она – истинное дитя шестидесятых и обсуждает вопросы секса более откровенно, чем все «чечеточники», вместе взятые. (Фрэнк называет «чечеточниками» тех, кто избегает длительных связей, кому не нужны близкие отношения.)