Страница:
По всей видимости, брат Антоний вознамерился избить противника до полусмерти. А противник его был мелким бильярдным шулером, пуэрториканцем, который решил обчистить его карманы. Брат Антоний выволок негодяя из бильярдной, взял его за шкирку и швырнул на кирпичную стену соседнего жилого дома, ну, просто чтобы оглушить его для начала. Потом он взял кий и шарахнул негодяю по коленным чашечкам, но сломал он при этом не чашечки, а кий. Тогда он пустил в ход свои тяжелые кулаки и работал ими без устали, выбивая все чувства из жертвы. Патрульные наблюдали с удовольствием. Брат Антоний был весьма тучным человеком, но в тюрьме он много тренировался с гантелями, и теперь жира в теле не осталось. Бывало, он просил, чтобы его ударили в живот изо всех сил, и радостно смеялся, когда ему говорили, какой он сильный и могучий. Круглый год, даже в жаркие летние месяцы, он носил шерстяную коричневую рясу. В летние месяцы под рясой он не носил ничего. Бывало, он чуть приподнимал нижний край рясы и показывал голые ноги в сандалиях местным путанам. «Видите? – говорил он. – Больше под рясой ничего нет».
Путаны принимались охать и ахать и тянулись к рясе, чтобы приподнять ее и удостовериться в правдивости его слов. Но тут брат Антоний, посмеиваясь и пританцовывая, удалялся с грациозностью, необычной для такого тучного человека.
Зимой вместо сандалий он носил высокие армейские ботинки. И сейчас этими ботинками он втаптывал бильярдного шулера-пуэрториканца в обледенелый тротуар. Сидя в патрульной машине, двое полицейских рассуждали, не следует ли выйти и прекратить избиение, пока священник не размазал мозги шулера по льду. Им не пришлось принимать никакого решения – по радио пришел вызов «1010», и они тотчас ответили: «Выезжаем». Они отъехали от бордюра в ту минуту, когда брат Антоний наклонился над бесчувственным мошенником и извлек бумажник из его кармана. Только десять долларов принадлежали по праву брату Антонию, но он решил, что заслужил все содержимое бумажника – из-за тех неприятностей, которые тот ему причинил. Брат Антоний вынимал деньги из бумажника, когда из-за угла вышла Эмма.
Эмму все знали под прозвищем Толстуха. Все старались держаться от нее подальше, потому что у нее был вспыльчивый нрав и не только – еще у нее была острая бритва. Бритву она носила в сумке через левое плечо – чтобы было легко достать правой рукой, одним движением открыть ее и отсечь парню ухо или порезать лицо. Если ей нужны были деньги, она могла одним взмахом руки перерезать горло. Поэтому при ее появлении толпа сразу стала редеть. С другой стороны, толпа, возможно, стала редеть, потому что представление закончилось. Кому охота в холодный день стоять на одном месте и ничего не делать? Особенно здесь, где всегда холоднее, чем в любом другом квартале города.
– Привет, милый, – сказала Толстуха.
– Привет, Эмма, – ответил брат Антоний, все еще склонившись над бесчувственным шулером. Да, он отделал его весьма прилично. Тоненькая струйка крови начинала замерзать на льду под головой негодяя. Лицо его посинело. Брат Антоний бросил пустой бумажник через плечо, выпрямился в полный рост и запихал пятьсот долларов с небольшим в передний карман рясы. Он зашагал, и Эмма пошла за ним следом.
Эмме было тридцать два или тридцать три года – на шесть-семь лет больше, чем брату. Антонию. Ее полное имя было Эмма Форбс – так ее звали, когда она еще была замужем за чернокожим Джимми Форбсом. Последний погиб в перестрелке при попытке ограбления банка: он был одним из грабителей. Человек, застреливший мужа Эммы, был охранником банка, которому в ту пору как раз исполнилось шестьдесят три года. А раньше он работал в полиции патрульным в 28-м участке в деловой части города. Он не дожил до шестидесяти четырех.Спустя месяц после похорон мужа, в один прекрасный апрельский вечер, когда наливаются бутоны весенних цветов, Эмма разыскала его и рассекла ему горло от уха до уха. Эмма не любила тех, кто отбирал у нее или у ее любимых нечто нужное или необходимое.
«Опера не кончится, пока Толстуха не споет», – частенько приговаривала Эмма, подкрепляя этой присказкой свои бесовские выходки. Никто не знал, что возникло раньше – это выражение или прозвище. Если рост женщины пять футов шесть дюймов и вес сто семьдесят фунтов, то естественно – особенно у нас, где уличные клички столь же распространены, как и обычные имена, – что рано или поздно такую женщину станут называть Толстухой, не вникая в ее присказку.
Брат Антоний был одним из немногих, кто знал, что на ее почтовом ящике написано «Эмма Голдберг» – это имя не следует путать с именем анархистки Эммы Голдман, которая жила задолго до рождения Эммы Голдберг. Брат Антоний был также одним из немногих, кто звал ее просто Эммой, а остальные предпочитали называть ее или Мадам,не смея употреблять прозвище в ее присутствии, или вообще никак. Конечно, они при этом опасались, что Эмма может обидеться и внезапно выхватить бритву из сумочки. Брат Антоний был единственным человеком в этих местах, а может быть, и во всем мире, кто считал, что Эмма Голдберг Форбс по прозвищу Толстуха – исключительно красивая женщина и к тому же весьма сексапильная.
«О вкусах не спорят», – сказал однажды брату Антонию его бывший знакомый – сразу после того, как брат Антоний признался, что Эмма, по его мнению, весьма аппетитна. Едва старый знакомый успел вымолвить свои бездумные слова, как брат Антоний стащил его с табурета и швырнул в зеркало через стойку бара, за которой они сидели. Брат Антоний не любил тех, кто пытался принизить его чувство к Эмме. Брат Антоний смотрел на нее совсем иначе – вовсе не так, как другие люди. Окружающие видели в ней крепкую приземистую «химическую» блондинку в пальто из черной материи, в черных хлопчатобумажных чулках, в синих ботинках на толстой резиновой подошве. Окружающие видели, что она носит через плечо черную сумку, а в сумке – бритву с костяной ручкой. Брат Антоний, несмотря на свой жизненный опыт, видел природные светлые кудри, окаймлявшие лицо Мадонны с прекрасными голубыми глазами, брат Антоний видел груди, как арбузы, и зад, как у лошади пивовара; брат Антоний видел толстые белые бедра и нескончаемую плоть; брат Антоний видел застенчивую, робкую, уязвимую, милую малышку, которую надо утешать и ласкать, потому что на нее безжалостно, как ураган, набрасывается враждебное общество.
Брат Антоний возбудился, когда сейчас просто шел рядом с ней. Однако не исключено, что это возбуждение происходило от глубокого удовлетворения, которое он испытывал, избив до полусмерти бильярдного шулера. Не всегда легко отделить одно чувство от другого – особенно когда на улице так холодно. Он взял Эмму под локоток и повел ее по авеню Масонов к бару в середине трех особенно грязных и убогих кварталов. Было время, когда «Улица» (как теперь называли этот отрезок) носила название «Бабьей дыры» с легкой руки ирландских иммигрантов, а позднее была прозвана черными «Лисьей тропой». С притоком пуэрториканцев улица поменяла язык, но не основную статью дохода. Пуэрториканцы называли ее «Ля Виа де Путас». Полицейские прежде называли ее «улицей проституток» – до того как вошло в моду слово «путаны». Теперь они называли ее «Спутанным небом». В общем, дело не в том, на каком языке сказать, а в том, чтобы выбрать и заплатить.
Не в самом далеком прошлом дамы, которые были хозяйками заведений, называли себя «мама такая» или «мама сякая». В ту пору «У мамы Терезы» было самым известным заведением на улице, «У мамы Кармен» – самым грязным, «У мамы Люс» подвергалось частым налетам полиции из-за той несколько экзотической любви, что дарилась за осыпающимся кирпичным фасадом. Но те далекие дни позади. Публичный дом как таковой – это явление минувших дней. Сегодня путаны работают в массажных кабинетах и барах вдоль улицы и демонстрируют свою сноровку в гостиницах, на которых мерцают неоновые вывески. Бар, что выбрал брат Антоний, был излюбленным местечком путан и назывался «У Сэнди». Но в два часа дня большинство местных тружениц отсыпались после пятницы. За стойкой сидела единственная черная девушка в светлом парике.
– Привет, брат Антоний, – сказала она. – Здравствуйте, мадам.
– Dominus vobiscum[2], – сказал брат Антоний, рассекая воздух сверху вниз ребром ладони правой руки и затем проводя рукой горизонтальную линию, рисуя невидимый крест. Он не знал, что означают латинские слова. Но он только знал, что они помогают выстраивать тот образ, который он создавал.
«Все вещи на свете суть образы, – любил он говорить Эмме. Слова округло скатывались с его уст, а голос был глубокий и звучный. – Все на свете – иллюзия».
– Что будете пить? – спросил бармен.
– Немного красного вина, пожалуйста, – сказал брат Антоний. – А ты, Эмма?
– Джин со льдом, –сказала Эмма.
– А что пожелает другая дама? – спросил брат Антоний, указывая на черную пугану со светлыми волосами. Он был при деньгах. Встреча с бильярдным шулером принесла ему прибыль в пятьсот долларов. Он попросил у бармена мелочь, пошел к музыкальному автомату и выбрал пластинку с набором мелодий рок-н-ролла. Он любил рок-н-ролл. Особенно он любил те группы, игравшие рок-н-ролл, в которых музыканты переодевались перед выходом на сцену, чтобы при случайной встрече на улице их было не узнать. Черная проститутка заказала бармену порцию виски с содовой. Когда брат Антоний проходил мимо нее к своему табурету на другом конце бара, она сказала:
– Спасибо, брат Антоний.
Бармен, он же Сэнди – владелец заведения, не слишком обрадовался брату Антонию. Ему не нравилось, что всякий раз, как брат Антоний слышал неловкое замечание, он возмущался до такой степени, что Сэнди вынужден был после этого заказывать новые зеркала. По счастью, сегодня в баре никого не было, за исключением брата Антония, его жирной шлюхи да еще – на другом конце стойки – крашеной негритянки, которой брат Антоний заказал выпивку. Так что, глядишь, до вечера обойдется без мордобития. Сэнди очень надеялся на лучшее. Сегодня была суббота. Но – хотел того Сэнди или нет – вечер готовил ему массу неприятностей.
В этих местах и прежде всего на этой улице субботний вечер никогда не был «самым одиноким вечером недели», как поется в песне. В этих местах и прежде всего на этой улице никто не страдал от одиночества, когда в кармане была зарплата за трудовую неделю. Сегодня к десяти вечера в этом баре соберется столько проституток, сколько крыс на пустыре по соседству. Здесь будут черные, белые, блондинки, брюнетки, рыжие и даже с розовыми волосами или с шевелюрой цвета лаванды. Они приходили по две, «каждой твари по паре», словно желая занять свое место в ковчеге, как представители всех видов жизни, одни – с кукольными личиками, готовые исполнить «французский поцелуй» за двадцать долларов, другие – худощавые кобылы, считавшие, что должны работать в деловом центре за плату в сто долларов за час. Только когда бар заполнится, здесь станет уютно, по-семейному. Они приходили по две, и их приветствовал Сэнди. Он понимал, что мужчины за стойкой явились сюда не ради ассортимента спиртного, а ради ассортимента плоти. И он также старался урвать свой кусок от каждой из «ночных бабочек», которым разрешалось здесь появляться, – компенсацию, как он выражался, за то, что ему приходилось отстегивать полицейским и их сержанту. В целом дела у Сэнди шли хорошо, если не говорить о неприятностях в воскресные дни. Он боялся субботы и воскресенья, хотя выручка за воскресные дни позволяла держать бар открытым в будни.
– Угощение за счет бара, – сказал он брату Антонию, надеясь, что взятка поможет избавиться от него к вечеру. Но вдруг ему пришло в голову, что брату Антонию может понравиться такая гостеприимность и, глядишь, он вернется сюда снова.
– Я могу за себя заплатить, – сказал брат Антоний, извлекая пачку купюр из переднего кармана рясы. Он отделил десятку и положил на стойку.
– Все равно... – начал было Сэнди, но брат Антоний молча осенил его крестным знамением. Незачем спорить с посланником Бога, решил Сэнди. Он взял десятку, пробил чек и положил мелочь на стойку перед братом Антонием. С другого конца стойки черная путана в светлом парике с кудряшками подняла бокал и сказала:
– Твое здоровье, брат Антоний!
– Dominus vobiscum! – произнес брат Антоний, поднимая свой бокал.
Эмма положила жирную руку ему на колено.
– Еще что-нибудь ты слышал? – прошептала она.
– Нет, – сказал он, покачав головой. – А ты?
– Только то, что у него была одна тысяча сто долларов в бумажнике, когда это случилось.
– Одна тысяча сто долларов! – прошептал брат Антоний.
– А также, что стреляли из пистолета тридцать восьмого калибра.
– Кто тебе сказал?
– Я слышала, как говорили об этом полицейские за обедом.
– Тридцать восьмого калибра... – произнес брат Антоний. – Одна тысяча сто долларов...
– Вот о такой «капусте» я говорю, – сказала Эмма. – О «капусте», которую дает кокаин, любимый.
Брат Антоний осторожно огляделся, желая убедиться, что ни бармен, ни негритянка не подслушивают. Бармен наклонился над стойкой и погрузился в интимную беседу с путаной. Его пальцы шарили по ее платью, гладили грудь. Брат Антоний улыбнулся.
– В результате смерти этого поросенка образовалась пустота, – сказала Эмма.
– Естественно, – сказал брат Антоний.
– В ночной пустоте уплывают клиенты. – Эмма посмотрела на него.
– Естественно, – снова сказал брат Антоний.
– Было бы неплохо заполнить эту пустоту. Унаследовать ремесло, так сказать. Выяснить, кого обслуживал тот человек, стать их кондитером и кондитершей.
– Не всем это может прийтись по вкусу, – засомневался брат Антоний.
– Я не согласна. По-моему, сморчка замочили не из-за его ремесла. Нет, любимый, я решительно не согласна с тобой.
– Тогда за что же?
– Да был ли он убит? Ты выслушаешь мою ученую догадку?
– Сделай одолжение, – сказал брат Антоний.
– Он был глупым человечком и оказался скуповат с одним из клиентов. Вот такая догадка, брат. Но, любимый, когда мы с тобой начнем продавать сладкую пудру, мы себя будем вести по-другому. Мы будем сладкими со всеми. Мы будем мистер и миссис Сладость.
– А как мы раздобудем сладкую пудру для продажи? – спросил брат Антоний.
– Давай начинать с начала. -Эмма погладила его по руке. – Вначале,найдем клиентов, а потомнайдем сладости.
– А много ли у него было клиентов, по-твоему? – спросил брат Антоний.
– Сотни, – улыбнулась Эмма. – Возможно, тысячи. Мы разбогатеем, любимый. Мы будем ежедневно благодарить Бога за то, что кто-то убил Пако Лопеса.
– Dominus vobiscum! – сказал брат Антоний и начертил в воздухе крест.
– Я не занимаюсь этим делом, – отвечает Дженеро.
– Проходите сюда, сэр, – сказал Мейер. Мур кивнул, нашел защелку с внутренней стороны перегородки, открыл и прошел в комнату. Это был высокого роста угловатый молодой человек с пшеничными волосами и темно-карими глазами. Плащ на нем казался слишком легким для такой погоды, зато на шее у него был длинный полосатый шарф, а на ногах – высокие ботинки на толстой подошве.
– Детектив Карелла? – произнес он, пожимая протянутую руку.
– Я детектив Мейер. А это детектив Карелла.
– Здравствуйте, – сказал Карелла, вставая из-за стола и протягивая руку. Мур был лишь немного выше: их глаза оказались почти на одном уровне.
– Детектив Левин из Мидтаун-Ист...
– Да, сэр.
– Сказал мне, что дело передали вам.
– Так, – подтвердил Карелла.
– Я пошел к ним сразу, как узнал про Салли.
– Когда это было?
– Утром. Я узнал об этом утром.
– Присядьте. Кофе не желаете?
– Нет, спасибо. Я отправился туда около десяти часов, сразу, как услышал новости по радио.
– Где вы находились, мистер Мур?
– В своей квартире.
– И где это?
– На улице Челси-плейс. В деловой части города, рядом с университетом Рэмси.
– Вы учитесь там на медицинском факультете?
– Да. – Казалось, Мур был удивлен, что они уже знали об этом. – Я снова заходил туда...
– Куда?
– В Мидтаун-Ист. И мистер Левин сказал мне, что дело передали вам. Так что я решил пойти к вам, просто выяснить, не могу ли быть полезен.
– Мы благодарны вам, – сказал Карелла.
– Вы давно знакомы с мисс Андерсон? – спросил Мейер.
– С июля. Мы познакомились вскоре после того, как у меня умер отец.
– При каких обстоятельствах вы познакомились?
– На вечеринке, которую я давал. Она... в ту минуту, когда я ее увидел... – Он посмотрел на свои руки. Пальцы его были длинные и тонкие, ногти чистые, как у хирурга. – Она была... очень красива. Она привлекла меня с первого взгляда.
– И вы стали встречаться...
– Да...
– В июле.
– Да. Она только что получила роль в «Жирной заднице».
– Но вместе вы не жили, – спросил Мейер. – Или жили?
– Неофициально. То есть мы не жили в одной квартире, – сказал Мур. – Но мы встречались практически каждый вечер. Мне кажется... – Он покачал головой. Детективы ждали. – Мне кажется, что если бы я был с ней вчеравечером... – Он снова покачал головой. – Обыкновенно я встречал ее после спектакля. А вчера... – Он снова покачал головой. Детективы ждали. Он молчал.
– Вчера вечером... – подсказал Карелла.
– Глупо подчас складывается жизнь, – сказал Мур. – Я получал отметки все хуже и хуже. Слишком много вечеринок. И тогда на Новый год я принял решение, что хотя бы один вечер в выходные буду посвящать занятиям. В пятницу, субботу или в воскресенье. На этой неделе это была пятница.
– Вы хотите сказать...
– Я хочу сказать... Послушайте, я не знаю, кто убийца. Но, по-моему, это был какой-то сумасшедший, который столкнулся с ней случайно. Наткнулся на нее и убил, верно? Случайная жертва.
– Не исключено, – сказал Карелла.
– Итак, я хочу сказать: если бы это произошло на прошлой неделе, я бы встретил ее в пятницу вечером. Потому что на прошлой неделе я занимался дома воскресным вечером. Я помню, что она звала меня пойти с ней на вечеринку в воскресенье, а я сказал: «Нет, мне надо заниматься». Или, если взять неделю ранее, тогда я выбрал для занятий субботу. Короче говоря, почему на этой неделе выпало именно на пятницу? Ведь я мог бы встретить ее вчера у театра и тогда бы ничего не случилось?
– Мистер Мур, – сказал Мейер, – в том случае, если это не был псих...
– Скорее всего это был псих. – Мур пристукнул кулаком по колену.
– Ну хорошо, – вздохнул Мейер и взглянул на Кареллу, желая, чтобы тот сделал ему знак, следует ли рассказывать об убийстве Пако Лопеса. Но на лице Кареллы прочесть ничего было нельзя. Это означало, что рассказывать не надо. – Но мы должны изучить любую возможность. Поэтому вам может показаться, что наши вопросы не относятся к делу. Приходится тем не менее задавать их.
– Понимаю, – сказал Мур.
– Как человек, самый близкий к мисс Андерсон...
– Ну, знаете, мать ее жива, – сказал Мур.
– Она живет в нашем городе?
– Нет, в Сан-Франциско.
– У мисс Андерсон были братья или сестры?
– Нет.
– Тогда в основном...
– Да, я полагаю, вы справедливо назвали меня самым близким...
– Вы, вероятно, говорили друг с другом о чем-то откровенно?
– Да.
– Она никогда не рассказывала вам об угрозах по телефону или в письмах?
– Нет.
– Не говорила, что кто-то следит за ней?
– Нет.
– Не говорила, что кто-то прячется в здании?
– Нет.
– Она не должна была деньги кому-нибудь?
– Нет.
– А ей никто не должен был деньги?
– Не знаю.
– Она имела отношение к наркотикам?
– Нет.
– Имела отношение к любой другой противозаконной деятельности?
– Нет.
– Она не получала подарков от незнакомых людей в последнее время? – спросил Карелла.
– Не понимаю, о чем вы говорите.
– В театре, – сказал Карелла. – Цветы... сладости? От неизвестных почитателей?
– Она никогда не упоминала об этом.
– С ней никогда не случалось ничего у двери, которая ведет на сцену?
– А что там могло случаться?
– Не поджидал ли ее там кто-нибудь, не пытался ли заговорить, прикоснуться...
– Вы имеете в виду охотников за автографами?
– Ну, любого, кто может стать слишком агрессивным.
– Нет.
– Или кого она отвергла...
– Нет.
– Ничего такого, что вы видели или о чем она позднее рассказывала вам?
– Ничего.
– Мистер Мур, – сказал Карелла, – мы просмотрели ежедневник мисс Андерсон и распечатали ее распорядок на все дни этого месяца. Мы только что получили ее телефонную или адресную записную книжку из Мидтаун-Ист и собираемся сверить ее с фамилиями в календаре. Но вы нам очень поможете, если определите...
– С удовольствием, – согласился Мур.
Карелла открыл верхний ящик стола и вынул несколько фотокопий машинописных страниц, на которые Мисколо перепечатал записи в календаре. Одну копию он дал Муру, другую – Мейеру.
Понедельник, 1 февраля. 10.00. Танцы. 12.00. Ленч, Херби. ...Дженелли.
16.00. Каплан. 18.00. Бакалея. 19.30. Театр.
– Каплан – ее психиатр, – сказал Мур. – Он ходила к нему каждый понедельник, четверг и пятницу в 16 часов.
– А какое имя носит психиатр?
– По-моему, Морис.
– Не знаете, где его приемная?
– Знаю, на улице Джефферсон. Я однажды встретил ее там.
– А кто этот Херби, с которым у нее был назначен ленч?
– Херб Готлиб, ее агент.
– А где его офис?
– Где-то в Мидтауне. Неподалеку от театра.
Вторник, 2 февраля. 10.00. Танцы. 14.00. Прослушивание. ...Театр «Звездный».
16.30. Позвонить Матушке М. 19.30. Театр.
– Это когда она должна быть в театре, – сказал Мур. – Занавес поднимают в восемь каждый вечер, а в два – дневные спектакли. Полчаса – это тринадцать тридцать для дневных и девятнадцать тридцать для вечерних спектаклей. Это означает, что труппа прибывает в театр за полчаса до поднятия занавеса.
– А что означает это прослушивание в два часа? – спросил Карелла. – Они занимаются прослушиванием для других ролей, когда уже работают в популярном шоу?
– Конечно, постоянно, – сказал Мур.
– Здесь запланировано два звонка в неделю Матушке М., – сказал Мейер. – Это ее мать в Сан-Франциско?
– Нет, – ответил Мур. – Это моя мать. В Майами.
– Она звонила вашей матери дважды в неделю?
– Каждую неделю. Салли не очень ладила со своей матерью. Она рано ушла из дома, отправилась в Лондон учиться балету. В дальнейшем их отношения с матерью так и не наладились.
– Так что ваша мама была своего рода... «заменителем», а?
– Ну, можно так выразиться.
– Матушка М. Это означает...
– Матушка Мур, именно так.
– И так она ее называла, да?
– Да. Мы, бывало, шутили по этому поводу. От этого обращения моя мама становилась похожа на попадью или монашенку, что ли... – Он помолчал. – Кто-нибудь связался с миссисАндерсон? Мне кажется, ее надо известить.
– Вы не знаете, как ее имя? – спросил Карелла.
– Знаю. Ее зовут Филлис. Ее телефон должен быть в записной книжке Салли. Вы сказали, что мистер Левин послал вам...
– Да, она у нас здесь вместе с другими личными вещами Салли, с которыми лабораторные анализы уже проведены.
– А что ищут в лаборатории?
– Кто знает, чтоони ищут? – воскликнул Карелла и улыбнулся. Он-то отлично знал, что ищут в лаборатории. Ищут малейший след, который укажет на убийцу или прольет свет на жертву. На убийцу, который по-прежнему был на свободе, и чем дольше он останется на свободе, тем труднее будет найти его. И на жертву – чем больше мы узнаем о ней, все об этом человеке, тем легче будет догадаться, почему кто-то вознамерился убить его.
– Но, конечно, – сказал Мур, – ничего из личных вещей Салли не может вам подсказать, зачем какой-то псих напал на нее.
И снова никто из детективов не стал раскрывать Муру, что тот же самый «псих» убил продавца кокаина Пако Лопеса за три дня до того, как убил Салли. Детективы промолчали, они внимательно разглядывали распечатку календаря-ежедневника. Мур тоже стал смотреть в свою копию ежедневника.
Среда, 3 февраля. 10.00. Танцы. 12.00. У Антуана. 13.30. Театр.
17.00. Херби, бар Сэнди. 19.30. Театр.
– По два спектакля в среду и субботу, – сказал Мур.
– Кто такой Антуан? – спросил Карелла.
– Ее парикмахер, – сказал Мур. – Он на Южной Арундель, в шести кварталах от ее дома.
– И снова Херби, – сказал Мейер.
– Да, она часто навещала его, – сказал Мур. – Ну, агент очень важен для карьеры актрисы.
Оставшиеся девять дней между средой 3 февраля и пятницей 12 февраля, последним полным днем перед убийством, были расписаны примерно по той же схеме. Уроки танцев с понедельника по пятницу в десять утра. Каплан трижды в неделю в 16.00. Звонки матери Мура в Майами дважды в неделю. Встречи с агентом Херби по меньшей мере дважды в неделю, иногда чаще. На той страничке, где было воскресенье, 7 февраля, было начертано словечко «Дел» без указания времени перед ним, а далее: «20.00. Вечеринка. У Лонни».
Путаны принимались охать и ахать и тянулись к рясе, чтобы приподнять ее и удостовериться в правдивости его слов. Но тут брат Антоний, посмеиваясь и пританцовывая, удалялся с грациозностью, необычной для такого тучного человека.
Зимой вместо сандалий он носил высокие армейские ботинки. И сейчас этими ботинками он втаптывал бильярдного шулера-пуэрториканца в обледенелый тротуар. Сидя в патрульной машине, двое полицейских рассуждали, не следует ли выйти и прекратить избиение, пока священник не размазал мозги шулера по льду. Им не пришлось принимать никакого решения – по радио пришел вызов «1010», и они тотчас ответили: «Выезжаем». Они отъехали от бордюра в ту минуту, когда брат Антоний наклонился над бесчувственным мошенником и извлек бумажник из его кармана. Только десять долларов принадлежали по праву брату Антонию, но он решил, что заслужил все содержимое бумажника – из-за тех неприятностей, которые тот ему причинил. Брат Антоний вынимал деньги из бумажника, когда из-за угла вышла Эмма.
Эмму все знали под прозвищем Толстуха. Все старались держаться от нее подальше, потому что у нее был вспыльчивый нрав и не только – еще у нее была острая бритва. Бритву она носила в сумке через левое плечо – чтобы было легко достать правой рукой, одним движением открыть ее и отсечь парню ухо или порезать лицо. Если ей нужны были деньги, она могла одним взмахом руки перерезать горло. Поэтому при ее появлении толпа сразу стала редеть. С другой стороны, толпа, возможно, стала редеть, потому что представление закончилось. Кому охота в холодный день стоять на одном месте и ничего не делать? Особенно здесь, где всегда холоднее, чем в любом другом квартале города.
– Привет, милый, – сказала Толстуха.
– Привет, Эмма, – ответил брат Антоний, все еще склонившись над бесчувственным шулером. Да, он отделал его весьма прилично. Тоненькая струйка крови начинала замерзать на льду под головой негодяя. Лицо его посинело. Брат Антоний бросил пустой бумажник через плечо, выпрямился в полный рост и запихал пятьсот долларов с небольшим в передний карман рясы. Он зашагал, и Эмма пошла за ним следом.
Эмме было тридцать два или тридцать три года – на шесть-семь лет больше, чем брату. Антонию. Ее полное имя было Эмма Форбс – так ее звали, когда она еще была замужем за чернокожим Джимми Форбсом. Последний погиб в перестрелке при попытке ограбления банка: он был одним из грабителей. Человек, застреливший мужа Эммы, был охранником банка, которому в ту пору как раз исполнилось шестьдесят три года. А раньше он работал в полиции патрульным в 28-м участке в деловой части города. Он не дожил до шестидесяти четырех.Спустя месяц после похорон мужа, в один прекрасный апрельский вечер, когда наливаются бутоны весенних цветов, Эмма разыскала его и рассекла ему горло от уха до уха. Эмма не любила тех, кто отбирал у нее или у ее любимых нечто нужное или необходимое.
«Опера не кончится, пока Толстуха не споет», – частенько приговаривала Эмма, подкрепляя этой присказкой свои бесовские выходки. Никто не знал, что возникло раньше – это выражение или прозвище. Если рост женщины пять футов шесть дюймов и вес сто семьдесят фунтов, то естественно – особенно у нас, где уличные клички столь же распространены, как и обычные имена, – что рано или поздно такую женщину станут называть Толстухой, не вникая в ее присказку.
Брат Антоний был одним из немногих, кто знал, что на ее почтовом ящике написано «Эмма Голдберг» – это имя не следует путать с именем анархистки Эммы Голдман, которая жила задолго до рождения Эммы Голдберг. Брат Антоний был также одним из немногих, кто звал ее просто Эммой, а остальные предпочитали называть ее или Мадам,не смея употреблять прозвище в ее присутствии, или вообще никак. Конечно, они при этом опасались, что Эмма может обидеться и внезапно выхватить бритву из сумочки. Брат Антоний был единственным человеком в этих местах, а может быть, и во всем мире, кто считал, что Эмма Голдберг Форбс по прозвищу Толстуха – исключительно красивая женщина и к тому же весьма сексапильная.
«О вкусах не спорят», – сказал однажды брату Антонию его бывший знакомый – сразу после того, как брат Антоний признался, что Эмма, по его мнению, весьма аппетитна. Едва старый знакомый успел вымолвить свои бездумные слова, как брат Антоний стащил его с табурета и швырнул в зеркало через стойку бара, за которой они сидели. Брат Антоний не любил тех, кто пытался принизить его чувство к Эмме. Брат Антоний смотрел на нее совсем иначе – вовсе не так, как другие люди. Окружающие видели в ней крепкую приземистую «химическую» блондинку в пальто из черной материи, в черных хлопчатобумажных чулках, в синих ботинках на толстой резиновой подошве. Окружающие видели, что она носит через плечо черную сумку, а в сумке – бритву с костяной ручкой. Брат Антоний, несмотря на свой жизненный опыт, видел природные светлые кудри, окаймлявшие лицо Мадонны с прекрасными голубыми глазами, брат Антоний видел груди, как арбузы, и зад, как у лошади пивовара; брат Антоний видел толстые белые бедра и нескончаемую плоть; брат Антоний видел застенчивую, робкую, уязвимую, милую малышку, которую надо утешать и ласкать, потому что на нее безжалостно, как ураган, набрасывается враждебное общество.
Брат Антоний возбудился, когда сейчас просто шел рядом с ней. Однако не исключено, что это возбуждение происходило от глубокого удовлетворения, которое он испытывал, избив до полусмерти бильярдного шулера. Не всегда легко отделить одно чувство от другого – особенно когда на улице так холодно. Он взял Эмму под локоток и повел ее по авеню Масонов к бару в середине трех особенно грязных и убогих кварталов. Было время, когда «Улица» (как теперь называли этот отрезок) носила название «Бабьей дыры» с легкой руки ирландских иммигрантов, а позднее была прозвана черными «Лисьей тропой». С притоком пуэрториканцев улица поменяла язык, но не основную статью дохода. Пуэрториканцы называли ее «Ля Виа де Путас». Полицейские прежде называли ее «улицей проституток» – до того как вошло в моду слово «путаны». Теперь они называли ее «Спутанным небом». В общем, дело не в том, на каком языке сказать, а в том, чтобы выбрать и заплатить.
Не в самом далеком прошлом дамы, которые были хозяйками заведений, называли себя «мама такая» или «мама сякая». В ту пору «У мамы Терезы» было самым известным заведением на улице, «У мамы Кармен» – самым грязным, «У мамы Люс» подвергалось частым налетам полиции из-за той несколько экзотической любви, что дарилась за осыпающимся кирпичным фасадом. Но те далекие дни позади. Публичный дом как таковой – это явление минувших дней. Сегодня путаны работают в массажных кабинетах и барах вдоль улицы и демонстрируют свою сноровку в гостиницах, на которых мерцают неоновые вывески. Бар, что выбрал брат Антоний, был излюбленным местечком путан и назывался «У Сэнди». Но в два часа дня большинство местных тружениц отсыпались после пятницы. За стойкой сидела единственная черная девушка в светлом парике.
– Привет, брат Антоний, – сказала она. – Здравствуйте, мадам.
– Dominus vobiscum[2], – сказал брат Антоний, рассекая воздух сверху вниз ребром ладони правой руки и затем проводя рукой горизонтальную линию, рисуя невидимый крест. Он не знал, что означают латинские слова. Но он только знал, что они помогают выстраивать тот образ, который он создавал.
«Все вещи на свете суть образы, – любил он говорить Эмме. Слова округло скатывались с его уст, а голос был глубокий и звучный. – Все на свете – иллюзия».
– Что будете пить? – спросил бармен.
– Немного красного вина, пожалуйста, – сказал брат Антоний. – А ты, Эмма?
– Джин со льдом, –сказала Эмма.
– А что пожелает другая дама? – спросил брат Антоний, указывая на черную пугану со светлыми волосами. Он был при деньгах. Встреча с бильярдным шулером принесла ему прибыль в пятьсот долларов. Он попросил у бармена мелочь, пошел к музыкальному автомату и выбрал пластинку с набором мелодий рок-н-ролла. Он любил рок-н-ролл. Особенно он любил те группы, игравшие рок-н-ролл, в которых музыканты переодевались перед выходом на сцену, чтобы при случайной встрече на улице их было не узнать. Черная проститутка заказала бармену порцию виски с содовой. Когда брат Антоний проходил мимо нее к своему табурету на другом конце бара, она сказала:
– Спасибо, брат Антоний.
Бармен, он же Сэнди – владелец заведения, не слишком обрадовался брату Антонию. Ему не нравилось, что всякий раз, как брат Антоний слышал неловкое замечание, он возмущался до такой степени, что Сэнди вынужден был после этого заказывать новые зеркала. По счастью, сегодня в баре никого не было, за исключением брата Антония, его жирной шлюхи да еще – на другом конце стойки – крашеной негритянки, которой брат Антоний заказал выпивку. Так что, глядишь, до вечера обойдется без мордобития. Сэнди очень надеялся на лучшее. Сегодня была суббота. Но – хотел того Сэнди или нет – вечер готовил ему массу неприятностей.
В этих местах и прежде всего на этой улице субботний вечер никогда не был «самым одиноким вечером недели», как поется в песне. В этих местах и прежде всего на этой улице никто не страдал от одиночества, когда в кармане была зарплата за трудовую неделю. Сегодня к десяти вечера в этом баре соберется столько проституток, сколько крыс на пустыре по соседству. Здесь будут черные, белые, блондинки, брюнетки, рыжие и даже с розовыми волосами или с шевелюрой цвета лаванды. Они приходили по две, «каждой твари по паре», словно желая занять свое место в ковчеге, как представители всех видов жизни, одни – с кукольными личиками, готовые исполнить «французский поцелуй» за двадцать долларов, другие – худощавые кобылы, считавшие, что должны работать в деловом центре за плату в сто долларов за час. Только когда бар заполнится, здесь станет уютно, по-семейному. Они приходили по две, и их приветствовал Сэнди. Он понимал, что мужчины за стойкой явились сюда не ради ассортимента спиртного, а ради ассортимента плоти. И он также старался урвать свой кусок от каждой из «ночных бабочек», которым разрешалось здесь появляться, – компенсацию, как он выражался, за то, что ему приходилось отстегивать полицейским и их сержанту. В целом дела у Сэнди шли хорошо, если не говорить о неприятностях в воскресные дни. Он боялся субботы и воскресенья, хотя выручка за воскресные дни позволяла держать бар открытым в будни.
– Угощение за счет бара, – сказал он брату Антонию, надеясь, что взятка поможет избавиться от него к вечеру. Но вдруг ему пришло в голову, что брату Антонию может понравиться такая гостеприимность и, глядишь, он вернется сюда снова.
– Я могу за себя заплатить, – сказал брат Антоний, извлекая пачку купюр из переднего кармана рясы. Он отделил десятку и положил на стойку.
– Все равно... – начал было Сэнди, но брат Антоний молча осенил его крестным знамением. Незачем спорить с посланником Бога, решил Сэнди. Он взял десятку, пробил чек и положил мелочь на стойку перед братом Антонием. С другого конца стойки черная путана в светлом парике с кудряшками подняла бокал и сказала:
– Твое здоровье, брат Антоний!
– Dominus vobiscum! – произнес брат Антоний, поднимая свой бокал.
Эмма положила жирную руку ему на колено.
– Еще что-нибудь ты слышал? – прошептала она.
– Нет, – сказал он, покачав головой. – А ты?
– Только то, что у него была одна тысяча сто долларов в бумажнике, когда это случилось.
– Одна тысяча сто долларов! – прошептал брат Антоний.
– А также, что стреляли из пистолета тридцать восьмого калибра.
– Кто тебе сказал?
– Я слышала, как говорили об этом полицейские за обедом.
– Тридцать восьмого калибра... – произнес брат Антоний. – Одна тысяча сто долларов...
– Вот о такой «капусте» я говорю, – сказала Эмма. – О «капусте», которую дает кокаин, любимый.
Брат Антоний осторожно огляделся, желая убедиться, что ни бармен, ни негритянка не подслушивают. Бармен наклонился над стойкой и погрузился в интимную беседу с путаной. Его пальцы шарили по ее платью, гладили грудь. Брат Антоний улыбнулся.
– В результате смерти этого поросенка образовалась пустота, – сказала Эмма.
– Естественно, – сказал брат Антоний.
– В ночной пустоте уплывают клиенты. – Эмма посмотрела на него.
– Естественно, – снова сказал брат Антоний.
– Было бы неплохо заполнить эту пустоту. Унаследовать ремесло, так сказать. Выяснить, кого обслуживал тот человек, стать их кондитером и кондитершей.
– Не всем это может прийтись по вкусу, – засомневался брат Антоний.
– Я не согласна. По-моему, сморчка замочили не из-за его ремесла. Нет, любимый, я решительно не согласна с тобой.
– Тогда за что же?
– Да был ли он убит? Ты выслушаешь мою ученую догадку?
– Сделай одолжение, – сказал брат Антоний.
– Он был глупым человечком и оказался скуповат с одним из клиентов. Вот такая догадка, брат. Но, любимый, когда мы с тобой начнем продавать сладкую пудру, мы себя будем вести по-другому. Мы будем сладкими со всеми. Мы будем мистер и миссис Сладость.
– А как мы раздобудем сладкую пудру для продажи? – спросил брат Антоний.
– Давай начинать с начала. -Эмма погладила его по руке. – Вначале,найдем клиентов, а потомнайдем сладости.
– А много ли у него было клиентов, по-твоему? – спросил брат Антоний.
– Сотни, – улыбнулась Эмма. – Возможно, тысячи. Мы разбогатеем, любимый. Мы будем ежедневно благодарить Бога за то, что кто-то убил Пако Лопеса.
– Dominus vobiscum! – сказал брат Антоний и начертил в воздухе крест.
* * *
Тимоти Мур явился в следственный отдел буквально через десять минут после того, как личные вещи Салли Андерсон были привезены патрульным из Мидтаун-Ист. В сопроводительной записке от детектива Левина говорилось, что он беседовал с поклонником девушки и тот должен прийти к ним. И вот он пришел – стоит за деревянной перегородкой и обращается к Дженеро.– Я не занимаюсь этим делом, – отвечает Дженеро.
– Проходите сюда, сэр, – сказал Мейер. Мур кивнул, нашел защелку с внутренней стороны перегородки, открыл и прошел в комнату. Это был высокого роста угловатый молодой человек с пшеничными волосами и темно-карими глазами. Плащ на нем казался слишком легким для такой погоды, зато на шее у него был длинный полосатый шарф, а на ногах – высокие ботинки на толстой подошве.
– Детектив Карелла? – произнес он, пожимая протянутую руку.
– Я детектив Мейер. А это детектив Карелла.
– Здравствуйте, – сказал Карелла, вставая из-за стола и протягивая руку. Мур был лишь немного выше: их глаза оказались почти на одном уровне.
– Детектив Левин из Мидтаун-Ист...
– Да, сэр.
– Сказал мне, что дело передали вам.
– Так, – подтвердил Карелла.
– Я пошел к ним сразу, как узнал про Салли.
– Когда это было?
– Утром. Я узнал об этом утром.
– Присядьте. Кофе не желаете?
– Нет, спасибо. Я отправился туда около десяти часов, сразу, как услышал новости по радио.
– Где вы находились, мистер Мур?
– В своей квартире.
– И где это?
– На улице Челси-плейс. В деловой части города, рядом с университетом Рэмси.
– Вы учитесь там на медицинском факультете?
– Да. – Казалось, Мур был удивлен, что они уже знали об этом. – Я снова заходил туда...
– Куда?
– В Мидтаун-Ист. И мистер Левин сказал мне, что дело передали вам. Так что я решил пойти к вам, просто выяснить, не могу ли быть полезен.
– Мы благодарны вам, – сказал Карелла.
– Вы давно знакомы с мисс Андерсон? – спросил Мейер.
– С июля. Мы познакомились вскоре после того, как у меня умер отец.
– При каких обстоятельствах вы познакомились?
– На вечеринке, которую я давал. Она... в ту минуту, когда я ее увидел... – Он посмотрел на свои руки. Пальцы его были длинные и тонкие, ногти чистые, как у хирурга. – Она была... очень красива. Она привлекла меня с первого взгляда.
– И вы стали встречаться...
– Да...
– В июле.
– Да. Она только что получила роль в «Жирной заднице».
– Но вместе вы не жили, – спросил Мейер. – Или жили?
– Неофициально. То есть мы не жили в одной квартире, – сказал Мур. – Но мы встречались практически каждый вечер. Мне кажется... – Он покачал головой. Детективы ждали. – Мне кажется, что если бы я был с ней вчеравечером... – Он снова покачал головой. – Обыкновенно я встречал ее после спектакля. А вчера... – Он снова покачал головой. Детективы ждали. Он молчал.
– Вчера вечером... – подсказал Карелла.
– Глупо подчас складывается жизнь, – сказал Мур. – Я получал отметки все хуже и хуже. Слишком много вечеринок. И тогда на Новый год я принял решение, что хотя бы один вечер в выходные буду посвящать занятиям. В пятницу, субботу или в воскресенье. На этой неделе это была пятница.
– Вы хотите сказать...
– Я хочу сказать... Послушайте, я не знаю, кто убийца. Но, по-моему, это был какой-то сумасшедший, который столкнулся с ней случайно. Наткнулся на нее и убил, верно? Случайная жертва.
– Не исключено, – сказал Карелла.
– Итак, я хочу сказать: если бы это произошло на прошлой неделе, я бы встретил ее в пятницу вечером. Потому что на прошлой неделе я занимался дома воскресным вечером. Я помню, что она звала меня пойти с ней на вечеринку в воскресенье, а я сказал: «Нет, мне надо заниматься». Или, если взять неделю ранее, тогда я выбрал для занятий субботу. Короче говоря, почему на этой неделе выпало именно на пятницу? Ведь я мог бы встретить ее вчера у театра и тогда бы ничего не случилось?
– Мистер Мур, – сказал Мейер, – в том случае, если это не был псих...
– Скорее всего это был псих. – Мур пристукнул кулаком по колену.
– Ну хорошо, – вздохнул Мейер и взглянул на Кареллу, желая, чтобы тот сделал ему знак, следует ли рассказывать об убийстве Пако Лопеса. Но на лице Кареллы прочесть ничего было нельзя. Это означало, что рассказывать не надо. – Но мы должны изучить любую возможность. Поэтому вам может показаться, что наши вопросы не относятся к делу. Приходится тем не менее задавать их.
– Понимаю, – сказал Мур.
– Как человек, самый близкий к мисс Андерсон...
– Ну, знаете, мать ее жива, – сказал Мур.
– Она живет в нашем городе?
– Нет, в Сан-Франциско.
– У мисс Андерсон были братья или сестры?
– Нет.
– Тогда в основном...
– Да, я полагаю, вы справедливо назвали меня самым близким...
– Вы, вероятно, говорили друг с другом о чем-то откровенно?
– Да.
– Она никогда не рассказывала вам об угрозах по телефону или в письмах?
– Нет.
– Не говорила, что кто-то следит за ней?
– Нет.
– Не говорила, что кто-то прячется в здании?
– Нет.
– Она не должна была деньги кому-нибудь?
– Нет.
– А ей никто не должен был деньги?
– Не знаю.
– Она имела отношение к наркотикам?
– Нет.
– Имела отношение к любой другой противозаконной деятельности?
– Нет.
– Она не получала подарков от незнакомых людей в последнее время? – спросил Карелла.
– Не понимаю, о чем вы говорите.
– В театре, – сказал Карелла. – Цветы... сладости? От неизвестных почитателей?
– Она никогда не упоминала об этом.
– С ней никогда не случалось ничего у двери, которая ведет на сцену?
– А что там могло случаться?
– Не поджидал ли ее там кто-нибудь, не пытался ли заговорить, прикоснуться...
– Вы имеете в виду охотников за автографами?
– Ну, любого, кто может стать слишком агрессивным.
– Нет.
– Или кого она отвергла...
– Нет.
– Ничего такого, что вы видели или о чем она позднее рассказывала вам?
– Ничего.
– Мистер Мур, – сказал Карелла, – мы просмотрели ежедневник мисс Андерсон и распечатали ее распорядок на все дни этого месяца. Мы только что получили ее телефонную или адресную записную книжку из Мидтаун-Ист и собираемся сверить ее с фамилиями в календаре. Но вы нам очень поможете, если определите...
– С удовольствием, – согласился Мур.
Карелла открыл верхний ящик стола и вынул несколько фотокопий машинописных страниц, на которые Мисколо перепечатал записи в календаре. Одну копию он дал Муру, другую – Мейеру.
Понедельник, 1 февраля. 10.00. Танцы. 12.00. Ленч, Херби. ...Дженелли.
16.00. Каплан. 18.00. Бакалея. 19.30. Театр.
– Каплан – ее психиатр, – сказал Мур. – Он ходила к нему каждый понедельник, четверг и пятницу в 16 часов.
– А какое имя носит психиатр?
– По-моему, Морис.
– Не знаете, где его приемная?
– Знаю, на улице Джефферсон. Я однажды встретил ее там.
– А кто этот Херби, с которым у нее был назначен ленч?
– Херб Готлиб, ее агент.
– А где его офис?
– Где-то в Мидтауне. Неподалеку от театра.
Вторник, 2 февраля. 10.00. Танцы. 14.00. Прослушивание. ...Театр «Звездный».
16.30. Позвонить Матушке М. 19.30. Театр.
– Это когда она должна быть в театре, – сказал Мур. – Занавес поднимают в восемь каждый вечер, а в два – дневные спектакли. Полчаса – это тринадцать тридцать для дневных и девятнадцать тридцать для вечерних спектаклей. Это означает, что труппа прибывает в театр за полчаса до поднятия занавеса.
– А что означает это прослушивание в два часа? – спросил Карелла. – Они занимаются прослушиванием для других ролей, когда уже работают в популярном шоу?
– Конечно, постоянно, – сказал Мур.
– Здесь запланировано два звонка в неделю Матушке М., – сказал Мейер. – Это ее мать в Сан-Франциско?
– Нет, – ответил Мур. – Это моя мать. В Майами.
– Она звонила вашей матери дважды в неделю?
– Каждую неделю. Салли не очень ладила со своей матерью. Она рано ушла из дома, отправилась в Лондон учиться балету. В дальнейшем их отношения с матерью так и не наладились.
– Так что ваша мама была своего рода... «заменителем», а?
– Ну, можно так выразиться.
– Матушка М. Это означает...
– Матушка Мур, именно так.
– И так она ее называла, да?
– Да. Мы, бывало, шутили по этому поводу. От этого обращения моя мама становилась похожа на попадью или монашенку, что ли... – Он помолчал. – Кто-нибудь связался с миссисАндерсон? Мне кажется, ее надо известить.
– Вы не знаете, как ее имя? – спросил Карелла.
– Знаю. Ее зовут Филлис. Ее телефон должен быть в записной книжке Салли. Вы сказали, что мистер Левин послал вам...
– Да, она у нас здесь вместе с другими личными вещами Салли, с которыми лабораторные анализы уже проведены.
– А что ищут в лаборатории?
– Кто знает, чтоони ищут? – воскликнул Карелла и улыбнулся. Он-то отлично знал, что ищут в лаборатории. Ищут малейший след, который укажет на убийцу или прольет свет на жертву. На убийцу, который по-прежнему был на свободе, и чем дольше он останется на свободе, тем труднее будет найти его. И на жертву – чем больше мы узнаем о ней, все об этом человеке, тем легче будет догадаться, почему кто-то вознамерился убить его.
– Но, конечно, – сказал Мур, – ничего из личных вещей Салли не может вам подсказать, зачем какой-то псих напал на нее.
И снова никто из детективов не стал раскрывать Муру, что тот же самый «псих» убил продавца кокаина Пако Лопеса за три дня до того, как убил Салли. Детективы промолчали, они внимательно разглядывали распечатку календаря-ежедневника. Мур тоже стал смотреть в свою копию ежедневника.
Среда, 3 февраля. 10.00. Танцы. 12.00. У Антуана. 13.30. Театр.
17.00. Херби, бар Сэнди. 19.30. Театр.
– По два спектакля в среду и субботу, – сказал Мур.
– Кто такой Антуан? – спросил Карелла.
– Ее парикмахер, – сказал Мур. – Он на Южной Арундель, в шести кварталах от ее дома.
– И снова Херби, – сказал Мейер.
– Да, она часто навещала его, – сказал Мур. – Ну, агент очень важен для карьеры актрисы.
Оставшиеся девять дней между средой 3 февраля и пятницей 12 февраля, последним полным днем перед убийством, были расписаны примерно по той же схеме. Уроки танцев с понедельника по пятницу в десять утра. Каплан трижды в неделю в 16.00. Звонки матери Мура в Майами дважды в неделю. Встречи с агентом Херби по меньшей мере дважды в неделю, иногда чаще. На той страничке, где было воскресенье, 7 февраля, было начертано словечко «Дел» без указания времени перед ним, а далее: «20.00. Вечеринка. У Лонни».