Макдональд Джон Д
Трэвис Мак-Ги
Джон Д.МАКДОНАЛЬД
Трэвис Мак-Ги
1
Помещение, которое занималя Гуля, было студией на двенадцатом этаже Кайлани Таурс, что на Хоброн Лейн, улочке примерно в сотне ярдов налево от проспекта Ала Моана, если ехать от аэропорта к центру Гонолулу.
А я ехал именно от аэропорта. И, попутно, наконец выяснил, почему все таксисты на Гавайях дерут такие цены. Всегда, когда вам хочется что-нибудь выяснить, вы просто возмите и спросите.
- А что такого? - удивился шофер. - Все первоклассное стоит своих денег. Как на Ала Моанском торговом центре. Я, кстати, могу подбросить вас туда - хотя, заметьте, потом оттуда вряд ли выберусь. Сами видите, вы платите за высший класс - у нас тот, кто платит - всегда прав. Вы у нас впервые?
- Нет. Но нельзя сказать, что я бывал тут часто.
- Сейчас все стоит вагон и маленькую тележку, а тележка становится все больше и больше - я шучу, конечно.
Вот уж, что верно, то верно - я тоже шучу, конечно.
Хотя я звонил из аэропорта и пользовался невнятной системой связи с жильцами, установленной в тесном холле, Гуля Бриндль сначала удостоверилась, что явился именно я - способом выглядывания из дюймовой щели приоткрытой на цепочке двери. Я увидел круглый глаз, кусочек широкой улыбки, услышал радостный вопль. Она поспешно закрыла дверь, послышалось лязгание и бряцание - похоже, цепочка была не одна, - затем дверь раскрылась ровно настолько, чтобы впустить меня. Гуля тщательно заперла ее снова и уж только после этого бросилась мне на шею. Она на цыпочках обнимая меня и восклицая: "Трэв, это и в самом деле ты, Трэв, просто не верится, ты и правда приехал, это правда ты... - и так далее.
- Послушай, но ведь ты сама меня вызвала.
- Ну да, конечно. Только ведь ты это такая даль!
Пять часовых поясов - это теперь "такая даль". Впрочем, верно. Здесь еще нет и полудня, а в Лоудерделе, наверное, уже сгущаются сумерки - в декабре темнее рано. Но такие вещи почему-то не чувствуются, пока кто-нибудь не обратит на них внимание. И вот тогда-то мозги у вас резко прочищаются, и все видится словно ярче и отчетливей.
А Гуля выглядела очень славно, хотя, пожалуй была непривычно бледна. Чуть больше года назад она и Говард Бриндль, счастливые молодожены, отправились из Лоудеднейла проводить свой бесконечный медовый месяц в путешествии вокруг света. От них пришло несколько открыток, но все они были какие-то безликие. Море и море. Все равно, что присылать снимки элегантных холлов пятизвездочных отелей.
А потом этот звонок, и голос тонкий, еле слышный и смертельно напуганный: "Пожалуйста. Ну, пожалуйста."
И, как заметил по этому поводу Майер - хотя в том и не было особой нужды - если вдруг возьмусь сочинять список людей, для которых был и останусь Большим Трэвом, в числе первых туда войдет имя уже покойного Тэда Левеллена, чья единственная дочь Линда когда-то в далеком детстве получила прозвище Гуля, поскольку мастерски пародировала все рулады и воркования городских голубей. Майер мог бы и не напоминать мне о Тэде, потому что я немедленно ответил "да" тому тоненькому далекому голосу. Я велел ей никуда не соваться и заверил, что приеду, как только смогу.
Так что я сразу позвонил в ближайший аэропорт, одолел все пункты моего списка "неотложных дел на случай внезапного отбытия на неопределенное время", уложился и отчалил, наказав Майеру приглядывать за магазинчиком и во-время выбирать почту из ящика. Моя дорожная сумка, вмещавшая все необходимое, спокойно помещалась под сиденьем. В голосе маленькой Гули ясно слышалось отчаянье, и я пустил в ход свой "энзе". По высокой цене можно купитиь почти все, что угодно - а главное, сделать это быстро. При других обстоятельствах я провозился бы не меньше недели. На моем счету было достаточно, чтобы прожить при нынешних ценах около полугода, так что я получил солидную пачку денег. Набив бумажник - на дорожные расходы - я спрятал оставшуюся часть в некое надежное место.
Об этом способе хранения денег я узнал от одного парня, который в силу своей работы часто возил с собой большие деньги.
Вы берете эластичный бинт - такой, знаете, сеточкой - и выбираете наиболее пузырящуюся коленку на ваших джинсах. У меня она почему-то всегда левая. Вы делите все деньги на две равные пачки, хорошенько их сгибаете пополам, чтобы потом не мешали при ходьбе, и налепляете - одну пачку сгибом наружу на коленку, другую - сгибом внутрь - под коленку. Сверху бинт - и готово дело. Никакого риска. Никаких неудобств. Одно только внутреннее удовлетворение.
Тем же вечером я был в Майами и, продравшись сквозь толпу, купил билет первого класса. Из двух приемлемых классов - первого и туристического - я всегда выбираю первый. Он лучше. Жизненный стиль каждого из нас напичкан множеством маленьких недоразумений из великого арсенала государственной бюрократии. Так что когда вы покупаете первый класс, вы покупаете свое нормальное кровяное давление, потому что вас неприменно издергают массой формальностей и непредвиденных осложнений во время полета, если на билете не проставлена буква после номера посадочного места.
Нужный мне рейс был Ди-Си-10 на Лос-Анжелес и, обнаружив, что самолет, по неизвестной причине задержанный в Чикаго, еще не прибыл, я помчался оформлять билет и через полтора часа оказался в салоне первого класса семьсот сорок седьмого, на уютном месте у окна.
По моему, чем больше птица, тем меньше ощущения глобальности происходящего, особенно если вы впервые летите на семьсот сорок седьмом и твердо намерены весь полет глазеть в иллюминатор, а все ваши соседи, увлеченные каким-то дурацким фильмом, зашторивают свои окошечки и покушаются на ваше, невзирая на все протесты. "Но сэр, свет из вашего окна существенно повлияет на качество изображения. Будьте так добры." Ну какому идиоту в авиакомпании пришло в голову крутить фильмы немногочисленным пассажирам первого класса на высоте тридцать семь тысяч футов?
Три недели перед Рождеством салоны самолетов почти пустуют. Тогда там тихо и уютно, как в раю. Кажется, на нас пятнадцатерых пришлось не менее семи очоровательных девушек-стюардесс. В процессе головокружительных подробностей обслуживания - в особенности Церемонии Принятия Пищи - я едва не упустил момент, когда внизу показалась падающая за горизонт панорама Лос-Анжелеса, сияющего в утреннем солнце. С такой высоты, в слепящем белом свете, город казался странно и пугающе пустым, однообразным чередованием бледных изломанных конструкций, давно заброшенных и нежилых, оплетенным буйной вьющейся растительностью обиталищем змей и юрких ящериц. А секунду спустя я видел уже не город даже, а нечто, похожее на огромную зачерствевшую пиццу, щедро усыпанную толченными орехами.
Предполагалось, что после того, как пассажиры насладятся едой, они несколько осоловеют и впадут в дремоту. Так что стюардессы хлопотали вокруг нас, не подладаю рук. Тем, кого мучала бессоница, предлагался многоканальный стереоприемник или все тот же фильм. Вероятно, это все делалось исключительно для того, чтобы оградить пассажиров от каких-либо иных невообразимых услуг этой команды стюардесс.
Вроде бы все уже были при деле, но тут одна из девушек, весьма внушительных, прямо-таки королевских пропорций, проходя по салону с полпути вернулась и внимательно посмотрела на меня. Взгляд ее светился участливым беспокойством. Я отказался есть, пить, читать, слушать музыку или смотреть фильм. Я просто сидел с открытими глазами. Вы только подумайте! Не желаю ли я чего-нибудь выпить? Быть может, мне угодно журнал или газету?
В 3147 году от Рождества Христова маленькие, очаровательные и деловитые бесполые существа с далекой планеты Скванга избавят нас от обременительного спинного мозга и всего, что с ним связано, все, что останется, уложат в уютную теплую камеру с физиологическим раствором, подсоединят миллион красивых разноцветных трубочек - кровоснабжения, кислорода, воды, питания, - быстро и безболезненно устранят такую ненужную деталь, как веки, потом установят перед каждым по маленькому монитору со стереоэффектом, а затем, с многочисленными изъявлениями дружеских чувств и нежными словами прощания герметично закроют о опечатают крышки. А мы останемся, с увлечением взирая на огромную панораму пустыни с редкими кактусами, вдыхая синтезированный в одной из трубок запах кожи и лошадиного пота, присдушиваясь к тревожному стуку копыт. А вдали будет исчезать непобедимый Джон Уэйн - галопом, галопом, галопом... Вот как будет завоевана Земля, друзья мои.
- Нет, благодарю вас, ничего не нужно, - ответил я. - Я просто задумался.
Изумленное помаргивание. Вертикальная складочка между ровными дугами темных бровей.
- Задумались? Знаете, у меня был приятель, так он просто не выходил из состояния созерцательного размышления, как будто ему мало было в мозгу извилин и он хотел добавить еще. Мне всегда каазалось, что в этом что-то есть ненормальное. Я не представляю, как можно разщмышлять в самолете. Вы всегда так делаете?
- Как правило. Нет в мире лучшего места для размышлений, чем большой, надежный самолет.
- Насчет надежности, это верно. В этот раз рейс особенно безопасен из-за шестнадцати тонн фанеры в трюме, которую мы везем на Гавайи.
- Да, это, конечно, должно придать ему устойчивости, - подтвердил я ей в тон.
- Что ж, простите, если сбила вас с мысли своей болтовней. Я не хотела мешать. Вы просто... начните оттуда, где я вас прервала, ладно?
Удалилась она совершенно счастливой. Я, оказывается, был в самом деле занят. И вовсе не являл собой живой упрек небрежности и невниманию стюардесс. Но ее лучистая прощальная улыбка в Гонолулу Интернешенел была слишком специфична: это означало, что она рада сбыть меня с рук. Майер говорит, что американцы не только не выносят одинокого существования, не заполненного никакой полезной деятельностью; более того, они еще тщатся всех убежденных одиночек притянуть к какому-нибудь стаду себе подобных.
И все же, несмотря на вмешательство милой стюардессы, у меня были и время, и возможность подумать о Гуле и о том, что могло заставить ее так срочно вызвонить меня к себе.
Образ Гули всегда вызывал во мне ощущение свежести и легкости. Впервые это ощущение появилось десять лет назад, когда ей было пятнадцать, и с тех пор ничуть не поблекло. Десять лет назад она приехала в местечко Бахья Мор, Лодердейл, сироткой без матери, вместе с отцом, профессором Тедом Левелленом. Жена Теда, ее мать, внезапно умерла, и он, повинуясь тому странному импульсу, который подчас порождает шок и глубокое горе, взял долгий отпуск в том университете где-то в самом сердце Америки, где преподавал многие годы.
Мне даже вспоминать не хочется, какое гигантское количество подлинных, достоверных, бесценных карт с крестиком, указующим сокровища, предлогалось мне. Сокровища, затонувшие вдоль отмелей Флориды и Багамских рифов, около Юкатана. Я уверен, что где-то в море, около самого большого склада сокровищ, работает маленькая фабрика, которая достает их, подчищает, стругает на мелкие безделушки и подбрасывает поближе к берегу.
Тед Левеллен брал академический отпуск года за два до того, как умерла его жена и провел свободный год в пыльных запасниках и книгохранилищах старых библиотек Лиссабона, Мадрида, Картехены и Барселоны. Поэтому его разговорный испанский, равно как и португальский, был почти безукоризнен, а сам он как лингвист, историк и ученый был известен там чуть ли не больше, чем у нас, и поскольку его проект апеллировал к национальной гордости и чести - изучение малоизвестных плаваний к чужим берегам и забытых героев тринадцатого, четырнадцатого и пятнадцатого столетий, - ему было позволено рыться во всех книгах и документах, в каких он только пожелает.
Мы были знакому уже не первый год, и уже давно Тед убедился, что может вполне доверять мне, когда он наконец рассказал мне о том блаженном времени. Письма, судовые документы, карты. Груды документов, бумаг, дневников и записок, которые мало кто видел и совсем никто не изучал. Изящные, церемонные описания событий, полных крови и золота, пиратства и алчности, штормов и эпидемий. Надо отметить, помимо исследовательского рвения ученого, Тедом руководила одна давная мечта. Он искал ключ к какому-нибудь давно позыбытому кладу и записывал в особый блокнотик, который всегда носил с собой. Тед называл его "мое сновидение", и они с женой часто посмеивались над его детской страстью. Когда-нибудь, малыш, мы отправимся на поиски сокровищ...
Следующим летом они отправились в отпуск на Флориду, узучать хитрости и тайны обращения с аквалангом, время от времени навещая остовы двух галеонов, затонувших недалеко от берега. Он читал увлекательные романы об искателях сокровищ и, верных привичке ученого, вычленял места, отвечающие сути дела, из нагромождения безвкуснейших мифов. Из любого имеющегося у него в распоряжении источника он извлекал список известных или только предполагаемых кладов, затем сверял со "своим сновидением" и вычеркивал те, о которых наверняка знал, что: либо они уже давным-давно открыты, либо требуют долгих и трудных поисков и дорогостоящей экспедиции.
Я впервые увидел их, отца и дочь, когда они искали лодку, что-бы спиститься дальше по течению. Они подбадривали друг друга, как могли, пытаясь представить дело шуткой, но видно было, что оба подавлены чем-то более серьезным, чем просто жизненная неудача. Чем я могу им помочь? Они слыхали, что я продаю лодку. Я отвез их вверх по Уотервей к Оскарову дому, где давно тихо плесневел без дела "Шмель" Матти Оделля. Я помню, что подумал тогда: Вот чудак с большими деньгами, которые ему некуда деть. Но он не сверкал восторженно глазами и не рассыпался в подобных, но ненужных объяснениях, зачем и почему ему понадобилась это старая неповоротливая посудина. Он не стал, подобно многим другим покупателям, делать вид, что очень хорошо разбирается в том-то и том-то, хотя на самом деле не имеет об этом ни малейшего понятия. Он задавал вопросы, я отвечал. Он был ограничен в средствах, и ему бы не хотелось превышать отложенную на покупку сумму. Он сделал вдове Матти первое и последнее предложение, и она приняла его. А я выкинул все эту историю из головы и вспомнил о ней только два месяца спустя, когда задержавшись в доке, увидел старую шаланду, приведенную профессором на заправку. Теперь она называлась "Телепень".
Изменилось не только название. Ух и не знаю, сколько дней напролет они с дочерью гнули спины над этим корытом. Сам профессор сделался сух и поджар, словно гончая, а жилистые и крепкие его руки покрылись истинно кордовским загаром. Он пригласил меня на борт и показал воссозданное буквально из праха машинное отделение с новым мощным компрессором. Я отметил и новый тент, и новый якорь на выдраенной до блеска цепи. Да, это по-прежнему была крепкая, неповоротливая старая шаланда, но теперь это была славная старая шаланда.
Я спросил, зачем такая основательная экипировка, и он ответил, что собирается занятся некими подводными исследованиеми. Тогда я спросил, с ним ли Гуля, и он ответил, что Гуля в школе, и у нее все хорошо. У нее никогда ее было проблем с обзаведением друзьями, сказал он. Мы распрощались, но я задержался посмотреть, как он выводит своего "Телепня" из дока, ловко управляясь со старой посудиной в поисках течения и ветра.
Тремя месяцами позже я случайно узнал, что Левеллен продал "Телепня" в клуб подводников где-то под Моротоном. Я решил, что его планы расстроились, и теперь он вернется домой. Потом я узнал, что кто-то купил "Голландца". Он уже давно стоял без дела у Полуденного Ключа. Я о такой дорогой игрушке и мечтать не мог. Фантастический двигатель, корпус в одну вторую траулера, изумительный баланс. К тому времени "Голландцу" не было и десяти лет. Корпус из Гонконга. Красное и тиковое дерево. Дизели и вся хитрая механика из Амстердама. Вместительный бак, куча навигационных приспособлений. Автопилот. Все было так отлично продумано и пригнано, что с ним мог справиться один-единственный человек.
Новый владелец пожелал внести еще массу необходимых ему деталей, как я слышал, и затратил уйму денег. Наконец он привел "Голландца" в Бахья Мор и поставил в большой пустой док. Я как раз случился рядом и увидел, как Тед Левеллен и Гуля хлопочут над "Ланью", так они переименовали "Голландца". Да, на ней можно было плыть куда угодно и жить годами, лишь изредка заходя в ближайший порт за всем необходимым.
Легко было сказать себе: не вмешивайся. Слишком легко. И я повторил это, пока однажды в конце концов не понял, что обязан вмешаться. Я выбрал утро, когда Гуля ушла в школу раньше обычного и отправился к профессору. Разговор состоялся в большом салоне "Лани", дождь потоками струился по стеклам, хлестал палубу и барабанил в крушу. Порывы ветра раскачивали мачту, заставляя многотонную яхту чуть больше обычного колыхаться на волнах.
Я сказал, что лично мне ясно как дважды два: у него не могло быть столько денег от продажи "Телепня", он явно нашел какой-то клад на дне моря во время этих своих "исследований". И уж если я сумел сообразить это, то в округе найдется и множество других сообразительных, и как только они сопоставят факты, они хлынут толпой на яхту, разберут ее по винтику и обыщут каждый дюйм.
Недоумение он изображал превосходно. Недоумение, замешательство, изумление. У него наготове была неплохая байка насчет завещания доверенных лиц, описи имущества, исполнителей и прочих штук. О том, как долго тянули с официальным объявлением завещания его жены и разделом имущества.
Тогда я сказал ему, что даже если это правда, дотошные искатели легкой наживы все равно будут вертеться вокруг, а его самые дотошные пошлют запрос на север, поднимут документы и завещание и выяснят, а хватает ли указанной суммы на покупку такой дорогой яхты и оплаты всех тех работ, которые были произведены на ней. Он обдумал мои слова и сказал, что благодарен за предупреждение и вообще за беспокойство и что он примет надлежащие меры. Тут я ноконец сообразил, что он принимает меня за обычного вымогателя, который почуял жареное и захотел урвать кусок. Разозлившись, я холодно объяснил ему, что это входит в мой маленький бизнес спасения на водах. Не исключено, что я ему еще понадоблюсь в таком качестве. Он полагает, что вряд ли.
Лишь два года спустя он понял, что может вполне доверять мне, а до того наше партнерство больше походило на вооруженный нейтралитет. А поводом для сближения послужила Гуля. К тому времени ей было уже семнадцать. Она умудрилась произвести из величайших фуроров в наших краях. А центром был я. Взрослому трудно даже представить, куда может завести романтическое воображение подростка. Когда она смотрела на меня, ее глаза округлялись, а взгляд томно тяжелел. Она краснела, бледнела, краснела снова. Она умолкала на середине фразы, забыв, о чем говорила. Она спотыкалась и налетала на шкафы, баки, деревья и ограды. Она ходила за мною повсюду, как собачонка. И если бы при этом она была угловатым, неуклюжим подростком с торчащими вперед зубами и раскосыми глазами! Тогда все было бы проще. Но она была девушкой во всем блеске первого цветения юности, смуглой, гибкой, прелестной, с огромными голубыми глазами. Полный список достоинств, способных вскружить голову кому угодно. Это тревожило ее отца и делало меня мишенью для насмешек по всему побережью. Вон идет Мак-Ги со своим фан-клубом.
Намерения Гули были чистыми и бесхитростны: она хотела выйти за меня замуж. Прямо сейчас. Она была готова сделать все, что угодно, чтобы доказать мне, что она уже настоящая, взрослая женщина.
Когда ее "ухаживания" стали уж слишком настойчиыв и я стал всерьез сомневаться в ее благоразумии, я загрузил свою "Молнию" всем необходимым и отбыл вниз по Уотервею. Я уже вышел в залив и миновал Майами, когда столкнулся с какой-то неспешно плывушей штукой, еще не успевшей затонуть окончательно, но уже совершенно неопознаваемой: на три четверти она была уже под водой. Чиркнув вдоль корпуса, она, видимо, вследствии сотрясения, вдруг попыталась всплыть, так при этом врезав мне по лопасти руля, что та приняла по отношению к копрусу несколько странное положение. Возникла такая чудовищная вибрация, что я был вынужден выключить двигатель. Моя "Молния" не слишком шустра даже на обоих своих маленьких дизелях, но в моем распоряжении были отлив и сильный западный бриз. Меня понемногу сносило ветром, и под конец я уже проклинал все на свете, а особенно такой способ передвижения, как вдруг заметил несколько островков прямо посреди залива. Прилив почти скрывает их, пристань они ненадежная, и поэтому не имеют даже названия, а отмечены только в лоциях. Как мог, вырулил на них и в сумерках, вцепившись двумя баграми в берег, благополучно причалил. Вытащив поврежденный руль и запасной, я решил, что займусь этим засветло и взялся за нехитрый ужин. Я как раз делал вожделенный глоток из любимой фляги, когда в дверях камбуза появилась мокрая фигурка Гули: огромные темные глаза и нежная полуулыбка на устах.
- Здравствуй, мой дорогой, - выдохнула она. - Удивлен?
Не то слово. Мы проговорили весь вечер. И весь вечер я пытался внушить ей, что я не хочу иметь ребенком ни невесту, ни хозяйку, ни что бы то было подобное. И тем более не желаю устраивать ту радостную возню с воплями и сладострастными стонами, о которой она клянется не рассказывать никогда-никогда ни одной живой душе, слово чести. Ее негодующим выкрикам и сердитому бормотанию не было конца, она раскраснелась и разозлилась. Около полуночи я дозвонился до ее отца и объяснил ситуацию. Я чувствовал, что он не слишком-то верит в историю со сломанным рулем. При сложившихся обстоятельствах в это и вправду было трудно поверить. Он сказал, что был уже близок к тому, чтобы вызывать полицию. Он спросил, когда я вернусь, и я назвал приблизительнок время. Он сказал, что лучше всего будет, если я подброшу Гулю до Полуденного Ключа. Я скаазал, что меня это вполне устраивает, что вызвали новый взрыв ее негодования, выкриков и слез.
Но к утру, выплакавшись вволю, она умолкла, став тихой и какой-то бесцветной. К завтраку она сварила кофе ужасающего вкуса и крепости. Я перегнал "Молнию" к песчаным отмелям и там поставил новый руль. Когда работа была окончена, Гуля, сидевшая все это время на песке, перебралась на нос и устроилась там, свернувшись в клубочек, маленькая и несчастная. Но даже будучи маленькой и несчастной, она все равно была восхитительна. Было что-то особенное в изгибе плавного перехода от бедер к талии, в линии спины и изящных плеч. Я невольно чувствовал некий отголосок похоти и сожаления, глядя не нее. Но нельзя сказать, что я действительно сожалел о своем бездействии. Полагаю, в мировой поток оголтелого секса я не способен вложить сколько-нибудь значительную долю. Я предпочитал классику.
В десять утра мы были у Полуденного Ключа. Левеллен расхаживался взад и вперед по пирсу. Я обошел его и велел Гуле прихватить свою голубую сумку и вытряхиваться, а с концами я справлюсь уж как-нибудь сам. На самом деле, я не собирался причаливать. Я только подогнал "Молнию" впритирку к пирсу, и Гуля немедленно выпорхнула - прямо в объятия любимого папы. Все рабочие дока, случившиеся поблизости, с любопытством следили за развитием событий. Ручаюсь, что Гуля обдумывала каждую деталь "возвращения блудной дочери" всю дорогу до Ключа. Она на минуту отняла лицо от отцовской груди и, вытянув в мою сторону указающий перст, ясным, высоким голосом объявила:
- Папа, знаешь, что он делал со мной! Знаешь, что сделал Трэвис?! Всю ночь, всю ночь напролет он тра...
Но именно по этой фразе и тону, которым она была заявлена во всеуслышание, Тед Левеллен догадался и о полной моей невинности, и о том, что его дочь горит желанием отомстить мне за это. При первых же словах Гули я поспешно отчалил и с облегчением смотрел на уже широкую полосу воды, разделяющую нас. Но широкая ладонь Теда мягко, но очень вовремя заткнула рот негодующей дочери, и та затихла, уткнувшись ему в плечо. Тед одарил меня извиняющейся улыбкой, пожал плечами и увел девочку с пирса.
А вскоре она, уже восемнадцатилетняя, уехала в колледж.
И вот, годы спустя, в пяти часовых поясах от Лодердейла, она наконец-то очутилась в моих объятиях. Но минуту спустя словно очнулась и поспешно и неуклюже высвободилась. Чуть-чуть покраснела, улыбнулась и быстро заговорила:
- Только одна сумка? И все? Ну, конечно. Я вспомнила. Ты всегда не любил обремененности вещами. Связывают и все такое. Надеюсь, ты еще не нашел, где остановиться? Да ты и не сможешь, если не зарезервировал места. Когда я нодоем тебе своей болтовней, скажи мне об этом, ладно? Мне самой никак не остановиться.
- Заткнитесь, Линда Левеллен Бриндль, моя дорогая.
- О, благодарю.
- Что у тебя случилось? Скажешь прямо сейчас или позже?
- Сейчас. Иди сюда.
Она подвела меня к окну. Заставила почти прижаться лбом к стеклу. Отсюда, с высоты всех этих этажей была видна гавань с лесом мачт на стоянках. Гуля показала мне, откуда отсчитывать. Седьмая с краю. Там тихонько покачивалась на волнах "Лань", чуть меньше, чем в полумиле и двенадцатью этажами ниже.
- А где Говард? - спросил я.
- Живет на яхте.
- А ты - живешь здесь?
- Уже месяц. Это студия моей лучшей подруги. Она уехала на континент, ее мама умирает от рака.
- Так. Дай-ка я сам. А я здесь, видимо, для того, чтобы спасти брак?
Она отошла от окна и опустилась на тахту, покрытую апесьлиново-оранжевым пледом. Поднесла руки к горлу, переглотнула.
- Не совсем так, Трэв.
- Что тогда?
- Возможны только две вещи. Только две. Первая: я сошда с ума. Или Говард хочет убить меня.
Трэвис Мак-Ги
1
Помещение, которое занималя Гуля, было студией на двенадцатом этаже Кайлани Таурс, что на Хоброн Лейн, улочке примерно в сотне ярдов налево от проспекта Ала Моана, если ехать от аэропорта к центру Гонолулу.
А я ехал именно от аэропорта. И, попутно, наконец выяснил, почему все таксисты на Гавайях дерут такие цены. Всегда, когда вам хочется что-нибудь выяснить, вы просто возмите и спросите.
- А что такого? - удивился шофер. - Все первоклассное стоит своих денег. Как на Ала Моанском торговом центре. Я, кстати, могу подбросить вас туда - хотя, заметьте, потом оттуда вряд ли выберусь. Сами видите, вы платите за высший класс - у нас тот, кто платит - всегда прав. Вы у нас впервые?
- Нет. Но нельзя сказать, что я бывал тут часто.
- Сейчас все стоит вагон и маленькую тележку, а тележка становится все больше и больше - я шучу, конечно.
Вот уж, что верно, то верно - я тоже шучу, конечно.
Хотя я звонил из аэропорта и пользовался невнятной системой связи с жильцами, установленной в тесном холле, Гуля Бриндль сначала удостоверилась, что явился именно я - способом выглядывания из дюймовой щели приоткрытой на цепочке двери. Я увидел круглый глаз, кусочек широкой улыбки, услышал радостный вопль. Она поспешно закрыла дверь, послышалось лязгание и бряцание - похоже, цепочка была не одна, - затем дверь раскрылась ровно настолько, чтобы впустить меня. Гуля тщательно заперла ее снова и уж только после этого бросилась мне на шею. Она на цыпочках обнимая меня и восклицая: "Трэв, это и в самом деле ты, Трэв, просто не верится, ты и правда приехал, это правда ты... - и так далее.
- Послушай, но ведь ты сама меня вызвала.
- Ну да, конечно. Только ведь ты это такая даль!
Пять часовых поясов - это теперь "такая даль". Впрочем, верно. Здесь еще нет и полудня, а в Лоудерделе, наверное, уже сгущаются сумерки - в декабре темнее рано. Но такие вещи почему-то не чувствуются, пока кто-нибудь не обратит на них внимание. И вот тогда-то мозги у вас резко прочищаются, и все видится словно ярче и отчетливей.
А Гуля выглядела очень славно, хотя, пожалуй была непривычно бледна. Чуть больше года назад она и Говард Бриндль, счастливые молодожены, отправились из Лоудеднейла проводить свой бесконечный медовый месяц в путешествии вокруг света. От них пришло несколько открыток, но все они были какие-то безликие. Море и море. Все равно, что присылать снимки элегантных холлов пятизвездочных отелей.
А потом этот звонок, и голос тонкий, еле слышный и смертельно напуганный: "Пожалуйста. Ну, пожалуйста."
И, как заметил по этому поводу Майер - хотя в том и не было особой нужды - если вдруг возьмусь сочинять список людей, для которых был и останусь Большим Трэвом, в числе первых туда войдет имя уже покойного Тэда Левеллена, чья единственная дочь Линда когда-то в далеком детстве получила прозвище Гуля, поскольку мастерски пародировала все рулады и воркования городских голубей. Майер мог бы и не напоминать мне о Тэде, потому что я немедленно ответил "да" тому тоненькому далекому голосу. Я велел ей никуда не соваться и заверил, что приеду, как только смогу.
Так что я сразу позвонил в ближайший аэропорт, одолел все пункты моего списка "неотложных дел на случай внезапного отбытия на неопределенное время", уложился и отчалил, наказав Майеру приглядывать за магазинчиком и во-время выбирать почту из ящика. Моя дорожная сумка, вмещавшая все необходимое, спокойно помещалась под сиденьем. В голосе маленькой Гули ясно слышалось отчаянье, и я пустил в ход свой "энзе". По высокой цене можно купитиь почти все, что угодно - а главное, сделать это быстро. При других обстоятельствах я провозился бы не меньше недели. На моем счету было достаточно, чтобы прожить при нынешних ценах около полугода, так что я получил солидную пачку денег. Набив бумажник - на дорожные расходы - я спрятал оставшуюся часть в некое надежное место.
Об этом способе хранения денег я узнал от одного парня, который в силу своей работы часто возил с собой большие деньги.
Вы берете эластичный бинт - такой, знаете, сеточкой - и выбираете наиболее пузырящуюся коленку на ваших джинсах. У меня она почему-то всегда левая. Вы делите все деньги на две равные пачки, хорошенько их сгибаете пополам, чтобы потом не мешали при ходьбе, и налепляете - одну пачку сгибом наружу на коленку, другую - сгибом внутрь - под коленку. Сверху бинт - и готово дело. Никакого риска. Никаких неудобств. Одно только внутреннее удовлетворение.
Тем же вечером я был в Майами и, продравшись сквозь толпу, купил билет первого класса. Из двух приемлемых классов - первого и туристического - я всегда выбираю первый. Он лучше. Жизненный стиль каждого из нас напичкан множеством маленьких недоразумений из великого арсенала государственной бюрократии. Так что когда вы покупаете первый класс, вы покупаете свое нормальное кровяное давление, потому что вас неприменно издергают массой формальностей и непредвиденных осложнений во время полета, если на билете не проставлена буква после номера посадочного места.
Нужный мне рейс был Ди-Си-10 на Лос-Анжелес и, обнаружив, что самолет, по неизвестной причине задержанный в Чикаго, еще не прибыл, я помчался оформлять билет и через полтора часа оказался в салоне первого класса семьсот сорок седьмого, на уютном месте у окна.
По моему, чем больше птица, тем меньше ощущения глобальности происходящего, особенно если вы впервые летите на семьсот сорок седьмом и твердо намерены весь полет глазеть в иллюминатор, а все ваши соседи, увлеченные каким-то дурацким фильмом, зашторивают свои окошечки и покушаются на ваше, невзирая на все протесты. "Но сэр, свет из вашего окна существенно повлияет на качество изображения. Будьте так добры." Ну какому идиоту в авиакомпании пришло в голову крутить фильмы немногочисленным пассажирам первого класса на высоте тридцать семь тысяч футов?
Три недели перед Рождеством салоны самолетов почти пустуют. Тогда там тихо и уютно, как в раю. Кажется, на нас пятнадцатерых пришлось не менее семи очоровательных девушек-стюардесс. В процессе головокружительных подробностей обслуживания - в особенности Церемонии Принятия Пищи - я едва не упустил момент, когда внизу показалась падающая за горизонт панорама Лос-Анжелеса, сияющего в утреннем солнце. С такой высоты, в слепящем белом свете, город казался странно и пугающе пустым, однообразным чередованием бледных изломанных конструкций, давно заброшенных и нежилых, оплетенным буйной вьющейся растительностью обиталищем змей и юрких ящериц. А секунду спустя я видел уже не город даже, а нечто, похожее на огромную зачерствевшую пиццу, щедро усыпанную толченными орехами.
Предполагалось, что после того, как пассажиры насладятся едой, они несколько осоловеют и впадут в дремоту. Так что стюардессы хлопотали вокруг нас, не подладаю рук. Тем, кого мучала бессоница, предлагался многоканальный стереоприемник или все тот же фильм. Вероятно, это все делалось исключительно для того, чтобы оградить пассажиров от каких-либо иных невообразимых услуг этой команды стюардесс.
Вроде бы все уже были при деле, но тут одна из девушек, весьма внушительных, прямо-таки королевских пропорций, проходя по салону с полпути вернулась и внимательно посмотрела на меня. Взгляд ее светился участливым беспокойством. Я отказался есть, пить, читать, слушать музыку или смотреть фильм. Я просто сидел с открытими глазами. Вы только подумайте! Не желаю ли я чего-нибудь выпить? Быть может, мне угодно журнал или газету?
В 3147 году от Рождества Христова маленькие, очаровательные и деловитые бесполые существа с далекой планеты Скванга избавят нас от обременительного спинного мозга и всего, что с ним связано, все, что останется, уложат в уютную теплую камеру с физиологическим раствором, подсоединят миллион красивых разноцветных трубочек - кровоснабжения, кислорода, воды, питания, - быстро и безболезненно устранят такую ненужную деталь, как веки, потом установят перед каждым по маленькому монитору со стереоэффектом, а затем, с многочисленными изъявлениями дружеских чувств и нежными словами прощания герметично закроют о опечатают крышки. А мы останемся, с увлечением взирая на огромную панораму пустыни с редкими кактусами, вдыхая синтезированный в одной из трубок запах кожи и лошадиного пота, присдушиваясь к тревожному стуку копыт. А вдали будет исчезать непобедимый Джон Уэйн - галопом, галопом, галопом... Вот как будет завоевана Земля, друзья мои.
- Нет, благодарю вас, ничего не нужно, - ответил я. - Я просто задумался.
Изумленное помаргивание. Вертикальная складочка между ровными дугами темных бровей.
- Задумались? Знаете, у меня был приятель, так он просто не выходил из состояния созерцательного размышления, как будто ему мало было в мозгу извилин и он хотел добавить еще. Мне всегда каазалось, что в этом что-то есть ненормальное. Я не представляю, как можно разщмышлять в самолете. Вы всегда так делаете?
- Как правило. Нет в мире лучшего места для размышлений, чем большой, надежный самолет.
- Насчет надежности, это верно. В этот раз рейс особенно безопасен из-за шестнадцати тонн фанеры в трюме, которую мы везем на Гавайи.
- Да, это, конечно, должно придать ему устойчивости, - подтвердил я ей в тон.
- Что ж, простите, если сбила вас с мысли своей болтовней. Я не хотела мешать. Вы просто... начните оттуда, где я вас прервала, ладно?
Удалилась она совершенно счастливой. Я, оказывается, был в самом деле занят. И вовсе не являл собой живой упрек небрежности и невниманию стюардесс. Но ее лучистая прощальная улыбка в Гонолулу Интернешенел была слишком специфична: это означало, что она рада сбыть меня с рук. Майер говорит, что американцы не только не выносят одинокого существования, не заполненного никакой полезной деятельностью; более того, они еще тщатся всех убежденных одиночек притянуть к какому-нибудь стаду себе подобных.
И все же, несмотря на вмешательство милой стюардессы, у меня были и время, и возможность подумать о Гуле и о том, что могло заставить ее так срочно вызвонить меня к себе.
Образ Гули всегда вызывал во мне ощущение свежести и легкости. Впервые это ощущение появилось десять лет назад, когда ей было пятнадцать, и с тех пор ничуть не поблекло. Десять лет назад она приехала в местечко Бахья Мор, Лодердейл, сироткой без матери, вместе с отцом, профессором Тедом Левелленом. Жена Теда, ее мать, внезапно умерла, и он, повинуясь тому странному импульсу, который подчас порождает шок и глубокое горе, взял долгий отпуск в том университете где-то в самом сердце Америки, где преподавал многие годы.
Мне даже вспоминать не хочется, какое гигантское количество подлинных, достоверных, бесценных карт с крестиком, указующим сокровища, предлогалось мне. Сокровища, затонувшие вдоль отмелей Флориды и Багамских рифов, около Юкатана. Я уверен, что где-то в море, около самого большого склада сокровищ, работает маленькая фабрика, которая достает их, подчищает, стругает на мелкие безделушки и подбрасывает поближе к берегу.
Тед Левеллен брал академический отпуск года за два до того, как умерла его жена и провел свободный год в пыльных запасниках и книгохранилищах старых библиотек Лиссабона, Мадрида, Картехены и Барселоны. Поэтому его разговорный испанский, равно как и португальский, был почти безукоризнен, а сам он как лингвист, историк и ученый был известен там чуть ли не больше, чем у нас, и поскольку его проект апеллировал к национальной гордости и чести - изучение малоизвестных плаваний к чужим берегам и забытых героев тринадцатого, четырнадцатого и пятнадцатого столетий, - ему было позволено рыться во всех книгах и документах, в каких он только пожелает.
Мы были знакому уже не первый год, и уже давно Тед убедился, что может вполне доверять мне, когда он наконец рассказал мне о том блаженном времени. Письма, судовые документы, карты. Груды документов, бумаг, дневников и записок, которые мало кто видел и совсем никто не изучал. Изящные, церемонные описания событий, полных крови и золота, пиратства и алчности, штормов и эпидемий. Надо отметить, помимо исследовательского рвения ученого, Тедом руководила одна давная мечта. Он искал ключ к какому-нибудь давно позыбытому кладу и записывал в особый блокнотик, который всегда носил с собой. Тед называл его "мое сновидение", и они с женой часто посмеивались над его детской страстью. Когда-нибудь, малыш, мы отправимся на поиски сокровищ...
Следующим летом они отправились в отпуск на Флориду, узучать хитрости и тайны обращения с аквалангом, время от времени навещая остовы двух галеонов, затонувших недалеко от берега. Он читал увлекательные романы об искателях сокровищ и, верных привичке ученого, вычленял места, отвечающие сути дела, из нагромождения безвкуснейших мифов. Из любого имеющегося у него в распоряжении источника он извлекал список известных или только предполагаемых кладов, затем сверял со "своим сновидением" и вычеркивал те, о которых наверняка знал, что: либо они уже давным-давно открыты, либо требуют долгих и трудных поисков и дорогостоящей экспедиции.
Я впервые увидел их, отца и дочь, когда они искали лодку, что-бы спиститься дальше по течению. Они подбадривали друг друга, как могли, пытаясь представить дело шуткой, но видно было, что оба подавлены чем-то более серьезным, чем просто жизненная неудача. Чем я могу им помочь? Они слыхали, что я продаю лодку. Я отвез их вверх по Уотервей к Оскарову дому, где давно тихо плесневел без дела "Шмель" Матти Оделля. Я помню, что подумал тогда: Вот чудак с большими деньгами, которые ему некуда деть. Но он не сверкал восторженно глазами и не рассыпался в подобных, но ненужных объяснениях, зачем и почему ему понадобилась это старая неповоротливая посудина. Он не стал, подобно многим другим покупателям, делать вид, что очень хорошо разбирается в том-то и том-то, хотя на самом деле не имеет об этом ни малейшего понятия. Он задавал вопросы, я отвечал. Он был ограничен в средствах, и ему бы не хотелось превышать отложенную на покупку сумму. Он сделал вдове Матти первое и последнее предложение, и она приняла его. А я выкинул все эту историю из головы и вспомнил о ней только два месяца спустя, когда задержавшись в доке, увидел старую шаланду, приведенную профессором на заправку. Теперь она называлась "Телепень".
Изменилось не только название. Ух и не знаю, сколько дней напролет они с дочерью гнули спины над этим корытом. Сам профессор сделался сух и поджар, словно гончая, а жилистые и крепкие его руки покрылись истинно кордовским загаром. Он пригласил меня на борт и показал воссозданное буквально из праха машинное отделение с новым мощным компрессором. Я отметил и новый тент, и новый якорь на выдраенной до блеска цепи. Да, это по-прежнему была крепкая, неповоротливая старая шаланда, но теперь это была славная старая шаланда.
Я спросил, зачем такая основательная экипировка, и он ответил, что собирается занятся некими подводными исследованиеми. Тогда я спросил, с ним ли Гуля, и он ответил, что Гуля в школе, и у нее все хорошо. У нее никогда ее было проблем с обзаведением друзьями, сказал он. Мы распрощались, но я задержался посмотреть, как он выводит своего "Телепня" из дока, ловко управляясь со старой посудиной в поисках течения и ветра.
Тремя месяцами позже я случайно узнал, что Левеллен продал "Телепня" в клуб подводников где-то под Моротоном. Я решил, что его планы расстроились, и теперь он вернется домой. Потом я узнал, что кто-то купил "Голландца". Он уже давно стоял без дела у Полуденного Ключа. Я о такой дорогой игрушке и мечтать не мог. Фантастический двигатель, корпус в одну вторую траулера, изумительный баланс. К тому времени "Голландцу" не было и десяти лет. Корпус из Гонконга. Красное и тиковое дерево. Дизели и вся хитрая механика из Амстердама. Вместительный бак, куча навигационных приспособлений. Автопилот. Все было так отлично продумано и пригнано, что с ним мог справиться один-единственный человек.
Новый владелец пожелал внести еще массу необходимых ему деталей, как я слышал, и затратил уйму денег. Наконец он привел "Голландца" в Бахья Мор и поставил в большой пустой док. Я как раз случился рядом и увидел, как Тед Левеллен и Гуля хлопочут над "Ланью", так они переименовали "Голландца". Да, на ней можно было плыть куда угодно и жить годами, лишь изредка заходя в ближайший порт за всем необходимым.
Легко было сказать себе: не вмешивайся. Слишком легко. И я повторил это, пока однажды в конце концов не понял, что обязан вмешаться. Я выбрал утро, когда Гуля ушла в школу раньше обычного и отправился к профессору. Разговор состоялся в большом салоне "Лани", дождь потоками струился по стеклам, хлестал палубу и барабанил в крушу. Порывы ветра раскачивали мачту, заставляя многотонную яхту чуть больше обычного колыхаться на волнах.
Я сказал, что лично мне ясно как дважды два: у него не могло быть столько денег от продажи "Телепня", он явно нашел какой-то клад на дне моря во время этих своих "исследований". И уж если я сумел сообразить это, то в округе найдется и множество других сообразительных, и как только они сопоставят факты, они хлынут толпой на яхту, разберут ее по винтику и обыщут каждый дюйм.
Недоумение он изображал превосходно. Недоумение, замешательство, изумление. У него наготове была неплохая байка насчет завещания доверенных лиц, описи имущества, исполнителей и прочих штук. О том, как долго тянули с официальным объявлением завещания его жены и разделом имущества.
Тогда я сказал ему, что даже если это правда, дотошные искатели легкой наживы все равно будут вертеться вокруг, а его самые дотошные пошлют запрос на север, поднимут документы и завещание и выяснят, а хватает ли указанной суммы на покупку такой дорогой яхты и оплаты всех тех работ, которые были произведены на ней. Он обдумал мои слова и сказал, что благодарен за предупреждение и вообще за беспокойство и что он примет надлежащие меры. Тут я ноконец сообразил, что он принимает меня за обычного вымогателя, который почуял жареное и захотел урвать кусок. Разозлившись, я холодно объяснил ему, что это входит в мой маленький бизнес спасения на водах. Не исключено, что я ему еще понадоблюсь в таком качестве. Он полагает, что вряд ли.
Лишь два года спустя он понял, что может вполне доверять мне, а до того наше партнерство больше походило на вооруженный нейтралитет. А поводом для сближения послужила Гуля. К тому времени ей было уже семнадцать. Она умудрилась произвести из величайших фуроров в наших краях. А центром был я. Взрослому трудно даже представить, куда может завести романтическое воображение подростка. Когда она смотрела на меня, ее глаза округлялись, а взгляд томно тяжелел. Она краснела, бледнела, краснела снова. Она умолкала на середине фразы, забыв, о чем говорила. Она спотыкалась и налетала на шкафы, баки, деревья и ограды. Она ходила за мною повсюду, как собачонка. И если бы при этом она была угловатым, неуклюжим подростком с торчащими вперед зубами и раскосыми глазами! Тогда все было бы проще. Но она была девушкой во всем блеске первого цветения юности, смуглой, гибкой, прелестной, с огромными голубыми глазами. Полный список достоинств, способных вскружить голову кому угодно. Это тревожило ее отца и делало меня мишенью для насмешек по всему побережью. Вон идет Мак-Ги со своим фан-клубом.
Намерения Гули были чистыми и бесхитростны: она хотела выйти за меня замуж. Прямо сейчас. Она была готова сделать все, что угодно, чтобы доказать мне, что она уже настоящая, взрослая женщина.
Когда ее "ухаживания" стали уж слишком настойчиыв и я стал всерьез сомневаться в ее благоразумии, я загрузил свою "Молнию" всем необходимым и отбыл вниз по Уотервею. Я уже вышел в залив и миновал Майами, когда столкнулся с какой-то неспешно плывушей штукой, еще не успевшей затонуть окончательно, но уже совершенно неопознаваемой: на три четверти она была уже под водой. Чиркнув вдоль корпуса, она, видимо, вследствии сотрясения, вдруг попыталась всплыть, так при этом врезав мне по лопасти руля, что та приняла по отношению к копрусу несколько странное положение. Возникла такая чудовищная вибрация, что я был вынужден выключить двигатель. Моя "Молния" не слишком шустра даже на обоих своих маленьких дизелях, но в моем распоряжении были отлив и сильный западный бриз. Меня понемногу сносило ветром, и под конец я уже проклинал все на свете, а особенно такой способ передвижения, как вдруг заметил несколько островков прямо посреди залива. Прилив почти скрывает их, пристань они ненадежная, и поэтому не имеют даже названия, а отмечены только в лоциях. Как мог, вырулил на них и в сумерках, вцепившись двумя баграми в берег, благополучно причалил. Вытащив поврежденный руль и запасной, я решил, что займусь этим засветло и взялся за нехитрый ужин. Я как раз делал вожделенный глоток из любимой фляги, когда в дверях камбуза появилась мокрая фигурка Гули: огромные темные глаза и нежная полуулыбка на устах.
- Здравствуй, мой дорогой, - выдохнула она. - Удивлен?
Не то слово. Мы проговорили весь вечер. И весь вечер я пытался внушить ей, что я не хочу иметь ребенком ни невесту, ни хозяйку, ни что бы то было подобное. И тем более не желаю устраивать ту радостную возню с воплями и сладострастными стонами, о которой она клянется не рассказывать никогда-никогда ни одной живой душе, слово чести. Ее негодующим выкрикам и сердитому бормотанию не было конца, она раскраснелась и разозлилась. Около полуночи я дозвонился до ее отца и объяснил ситуацию. Я чувствовал, что он не слишком-то верит в историю со сломанным рулем. При сложившихся обстоятельствах в это и вправду было трудно поверить. Он сказал, что был уже близок к тому, чтобы вызывать полицию. Он спросил, когда я вернусь, и я назвал приблизительнок время. Он сказал, что лучше всего будет, если я подброшу Гулю до Полуденного Ключа. Я скаазал, что меня это вполне устраивает, что вызвали новый взрыв ее негодования, выкриков и слез.
Но к утру, выплакавшись вволю, она умолкла, став тихой и какой-то бесцветной. К завтраку она сварила кофе ужасающего вкуса и крепости. Я перегнал "Молнию" к песчаным отмелям и там поставил новый руль. Когда работа была окончена, Гуля, сидевшая все это время на песке, перебралась на нос и устроилась там, свернувшись в клубочек, маленькая и несчастная. Но даже будучи маленькой и несчастной, она все равно была восхитительна. Было что-то особенное в изгибе плавного перехода от бедер к талии, в линии спины и изящных плеч. Я невольно чувствовал некий отголосок похоти и сожаления, глядя не нее. Но нельзя сказать, что я действительно сожалел о своем бездействии. Полагаю, в мировой поток оголтелого секса я не способен вложить сколько-нибудь значительную долю. Я предпочитал классику.
В десять утра мы были у Полуденного Ключа. Левеллен расхаживался взад и вперед по пирсу. Я обошел его и велел Гуле прихватить свою голубую сумку и вытряхиваться, а с концами я справлюсь уж как-нибудь сам. На самом деле, я не собирался причаливать. Я только подогнал "Молнию" впритирку к пирсу, и Гуля немедленно выпорхнула - прямо в объятия любимого папы. Все рабочие дока, случившиеся поблизости, с любопытством следили за развитием событий. Ручаюсь, что Гуля обдумывала каждую деталь "возвращения блудной дочери" всю дорогу до Ключа. Она на минуту отняла лицо от отцовской груди и, вытянув в мою сторону указающий перст, ясным, высоким голосом объявила:
- Папа, знаешь, что он делал со мной! Знаешь, что сделал Трэвис?! Всю ночь, всю ночь напролет он тра...
Но именно по этой фразе и тону, которым она была заявлена во всеуслышание, Тед Левеллен догадался и о полной моей невинности, и о том, что его дочь горит желанием отомстить мне за это. При первых же словах Гули я поспешно отчалил и с облегчением смотрел на уже широкую полосу воды, разделяющую нас. Но широкая ладонь Теда мягко, но очень вовремя заткнула рот негодующей дочери, и та затихла, уткнувшись ему в плечо. Тед одарил меня извиняющейся улыбкой, пожал плечами и увел девочку с пирса.
А вскоре она, уже восемнадцатилетняя, уехала в колледж.
И вот, годы спустя, в пяти часовых поясах от Лодердейла, она наконец-то очутилась в моих объятиях. Но минуту спустя словно очнулась и поспешно и неуклюже высвободилась. Чуть-чуть покраснела, улыбнулась и быстро заговорила:
- Только одна сумка? И все? Ну, конечно. Я вспомнила. Ты всегда не любил обремененности вещами. Связывают и все такое. Надеюсь, ты еще не нашел, где остановиться? Да ты и не сможешь, если не зарезервировал места. Когда я нодоем тебе своей болтовней, скажи мне об этом, ладно? Мне самой никак не остановиться.
- Заткнитесь, Линда Левеллен Бриндль, моя дорогая.
- О, благодарю.
- Что у тебя случилось? Скажешь прямо сейчас или позже?
- Сейчас. Иди сюда.
Она подвела меня к окну. Заставила почти прижаться лбом к стеклу. Отсюда, с высоты всех этих этажей была видна гавань с лесом мачт на стоянках. Гуля показала мне, откуда отсчитывать. Седьмая с краю. Там тихонько покачивалась на волнах "Лань", чуть меньше, чем в полумиле и двенадцатью этажами ниже.
- А где Говард? - спросил я.
- Живет на яхте.
- А ты - живешь здесь?
- Уже месяц. Это студия моей лучшей подруги. Она уехала на континент, ее мама умирает от рака.
- Так. Дай-ка я сам. А я здесь, видимо, для того, чтобы спасти брак?
Она отошла от окна и опустилась на тахту, покрытую апесьлиново-оранжевым пледом. Поднесла руки к горлу, переглотнула.
- Не совсем так, Трэв.
- Что тогда?
- Возможны только две вещи. Только две. Первая: я сошда с ума. Или Говард хочет убить меня.