Я долго пыталась найти что-нибудь достаточно хорошее, чтобы положить в эту самую маленькую коробочку. Ничего достойного не попадалось. Тогда я стащила колечко у девочки из моего класса. С красным камнем. Вытащила колечко из ее парты. Спрятала его в своей туфле. Было больно, но я не хромала. Унесла его домой и положила в самую маленькую коробочку. Когда оно там оказалось, я как следует его разглядела. Один зубчик сломался. Серебро пожелтело. Колечко было недостаточно хорошо. Но я его украла и должна была понести за это наказание. Поэтому подержала проволоку над газовым пламенем и приложила к своей руке. Я не плакала. После того как сошла короста, остался тонкий белый шрамик. Я его видела, он оставался не один год. Сейчас, правда, не смогу отыскать. А колечко я потом выбросила в высокую траву. И мне уже никогда не нравилась та девочка. Однажды, во время пожарных учений, я сильно ее ущипнула. Она заплакала и нажаловалась на меня. Меня наказали.
Я тоже представляю собой множество коробочек. Все уменьшающихся, уменьшающихся до совсем крохотной. А в ней — ничего. Нечто настолько сложное устроенное, создаваемое с такими трудностями, склеенное по углам с такой тщательностью, должно содержать внутри себя что-то ценное. Я сложно устроена и хорошо выполнена. Для того, чтобы вмещать в себе пустоту. Отсюда у меня ощущение невостребованности и того, что меня тщательнейшим образом готовили к использованию.
Какой должна быть женщина? Наверное, полной чего-то, что она способна отдавать. Любви, трудолюбия, верности, живущей чутко и осмысленно, свивающей любовное гнездышко. Я — такая.
И вот я размышляю над тем, что со мной произошло, оглядываюсь на свою прошлую жизнь и пытаюсь разобраться, как получилось, что в свои тридцать пять я пуста. Мой отец умер. Маме пришлось работать. Я была слишком маленькая. Так что воспитывалась я с двоюродными братьями. Их было пятеро, скачущих, вопящих, громко разговаривающих, дерущихся во время еды и игр. Тогда я и открыла, в чем моя сила, — в выжидании, вынашивании планов и в работе. Они все были такими неорганизованными! А мне хотелось упорядоченности. И я создала ее для себя. Мне нравилось, когда я это сделала, тщательно нацеливать себя, словно стрелу, на какие-то определенные вещи — хорошие отметки, заученные наизусть стихи, одежду, сшитую мною, аккуратность моей постели. Возможно, я была скромницей и недотрогой, но вполне самодостаточным человеком. Которому по душе чистые, ясные вещи — назначенная стипендия, полученная отметка, гарантированная работа в научном учреждении.
И вот я встретила Рэнди, который казался таким же, как я. Целеустремленным, амбициозным, спокойным и тяготеющим к порядку. Чистоплотным и пунктуальным. Я была девственницей. И он тоже. В этом есть свое очарование. Это была духовная любовь. Исполненная возвышенных мыслей. Но что касается физической ее стороны, то тут мы различались. Он, казалось, всегда был травмирован самой механикой полового акта, стыдился его недостойности, испытывал робость перед самой моей женской функцией, приходил в ужас от страстности. А я обнаружила, что, в отличие от него, мне хочется в этом полной отдачи, самозабвенного неистовства, буйства. Однако, чувствуя его желания, я накладывала на себя те ограничения, которых он хотел, так что мы занимались любовью согласно возвышенной формуле, по строгому расписанию, со стерильным достоинством, думая о душе и не обращая внимания на неизбежное тело, превращая это в некий обряд, совершаемый в тишине и при контролируемом дыхании. Но я знала его и думала, что люблю его, и не так уж редко получала удовлетворение. Возможно, будь у нас дети... Я хотела их. Ходила к врачам. Он никогда не ходил. И вот на меня повесили ярлык бесплодной.
В нем было не так уж много веселья. И мало спонтанности. Но по-своему мы были счастливы. А потом к нему в качестве клиентки пришла Уилма. Перемены наступили не сразу. И это, как ни странно, ассоцируется с электрической пробкой, которую в детстве раздобыл один знакомый мальчик. Мы ее разобрали. Внутри находился диск из слюды, так, кажется, это называется. Действуя очень аккуратно, мы стали отслаивать от него тонкие пластинки. Каждая из них оказалась прозрачной, а цельный диск был почти светонепроницаемым.
Вот так и с Рэнди. Я не заметила несколько первых прозрачных пластинок, которые появились между нами. А к тому времени, когда стала осознавать, что он находится по другую сторону чего-то, что затуманивает его изображение, этих пластинок на пути оказалось уже слишком много. И было поздно что-то предпринимать, чтобы прорываться через них. Я знала, что он теряет других клиентов. Рэнди перестал говорить о своей работе. Перестал интересоваться моим мнением. Однажды объявил, что сворачивает свой бизнес и будет исключительно ее бизнес-менеджером. Назвал сумму жалованья. Это была приличная сумма, хотя и не так много, как он зарабатывал прежде. Вскоре после этого он ушел из офиса. Работал в ее квартире. До меня мой муж больше не дотрагивался. Никогда. А еще от него исходил ее запах. От его одежды, волос, кожи. Он спал как убитый. Мы зажили с большим размахом. Запускали руку в сбережения. Пока они не иссякли.
Я была глупа. Мне не хватало опыта в такого рода вещах, а он не желал со мной разговаривать. У нас случались неприятные ссоры. Я даже думала, что он начал принимать наркотики или что-нибудь не менее ужасное. Потом, когда в следующий раз увидела их вместе, поняла, что между ними происходит. Я пришла к этому не путем логических размышлений — меня просто осенило благодаря какой-то изначально присущей интуиции. И это вызывало у меня тошноту. В буквальном смысле, физическую. Не один день меня рвало, когда я представляла их вместе. Со мной Уилма вела себя до противного приторно. У нее нет никаких моральных устоев. У нее просто нет души. Она — животное. Потом это стало обретать для меня иной смысл. Своим поведением Рэнди дал мне понять, что меня ему недостаточно — мои дары слишком скудны. Я сидела и разглядывала себя. Разглядывала до тех пор, пока не увидела нелепо длинную верхнюю губу, ужасающее косоглазие, костлявое, истасканное тело. И тогда думала, что у него есть полное право ходить на сторону. А потом все изменилось, и меня переполнило возмущение, и одновременно я стала его жалеть. Из-за того, что он с собой творит, и из-за всех его планов и всего этого его аскетического достоинства.
Наконец не осталось ничего другого, кроме как сидеть и наблюдать за ним. В этом тоже есть своя прелесть. Я не могу этого описать. Люди сбегаются на пожар. На кадрах кинохроники запечатлено, как обрушивают большие трубы и взрывают динамитом скалы. Вы наблюдаете за тем, как что-то ломается, но не в силах отвести глаза. Я узнала, что он ходит к психоаналитику. Рэнди не желал рассказывать мне об этом. Я наблюдала, как у него появился этот его тусклый взгляд и эта его новая манера поведения, нервная, виноватая — как у собаки, запертой в доме, которая напакостила на ковре и пытается избежать наказания, лихорадочно заискивая.
Наверное, я могла бы отказаться ехать туда вместе с ним. Но это было частью старой болезни — наблюдать за распадом, вглядываться в разложение. Так что я поехала. По дороге мы разговаривали как чужие. «Машин сегодня вроде не так много». «В городе наверняка гораздо жарче». «Да, я съем чего-нибудь, когда ты захочешь остановиться».
Вот так и сидели, уносясь за час на пятьдесят миль, в машине, которая нам не принадлежала, в еще не оплаченной одежде, облегающей наши нелюбимые тела. Тряслись на неровностях дороги, его руки на руле, мои — скромно покоились на коленях, и двигались по нашей особой, персональной пустоши в никуда.
По мере того как мы приближались к этому месту, Рэнди становился все более нервным. Мы припарковались за домом. Рэнди занес в дом наш багаж. Уилма находилась на террасе. Гилман Хайес поднимался с причала. Уилма легко вошла в роль любимой старшей сестры, которую она разыгрывает со мной. Что-то вроде «между нами, девочками». Приветливость с покровительственным оттенком. Я никогда не допускала, чтобы это меня задело. И никогда не допущу, чтобы меня это задело.
Даже кажется странным, если оглянуться назад, насколько все было типичным для ее вечеринок в ту пятницу, пока пили коктейли и обедали, и после, до того момента, когда я их оставила, за играми, и отправилась спать. Много псевдоинтеллектуальных разглагольствований, категоричные суждения Гилмана Хайеса, обычное убогое подражание Мэвис Докерти Уилме, булькающие замечания Уолласа Дорна. Все типично и бессмысленно, а Рэнди каким-то странным образом умудрялся превращаться в четвертого официанта. Хотя в его поведении и чувствовались поползновения на роль хозяина, принимающего гостей, все же, думаю, он смотрелся бы лучше с салфеткой через руку. Мне надоело за ними наблюдать, и я отправилась в постель.
На следующее утро я обрадовалась, что могу позавтракать одна, и совсем не обрадовалась, когда Стив Уинсан попросил разрешения сесть рядом. Но отказывать ему не было никаких оснований. Я уже отнесла его к определенной категории. Напористый молодой старичок. Городской ловкач. Парень, который своего не упустит и всегда балансирует со слишком многими предметами одновременно.
Я не слушала, когда он пустился в рассуждения об усовершенствовании рода человеческого. Но потом уловила, что он сказал нечто, исполненное величайшего смысла, по крайней мере для меня. Это странным образом потрясло меня, потому что было настолько близко к тому, что я думала, с тех пор как мой брак дал трещину, стал приходить в негодность. О способности стать кем-то еще. Об изменении своей природы.
Я посмотрела на него в упор, посмотрела так в первый раз. Его серые глаза были на удивление хороши. Серые, спокойные и честные — в кои-то веки. Я спросила его — кем он хочет стать? И он ответил, что устал бежать, устал исполнять роль самого себя.
Он был честен со мной, и между нами возникло что-то очень особое. Не знаю, как это описать. Возможно, так. Представьте, что вы пошли на какой-то допотопный фильм, с прыгающей картинкой, черно-белый и немой. Потом, в середине, он вдруг стал цветным, появился звук, и вам уже интересен сюжет, вы сидите, подавшись вперед, на краешке кресла. Это было примерно так. Уик-энд внезапно наполнился жизнью. И я не могла припомнить кого-то еще в своей жизни, когда-либо смотрящего на меня с таким особенным выражением понимания, персональной заботы. Мне пришло в голову, что он знает, что со мной происходит, видел все и это его удручает. И я ему понравилась. Возможно, в основном дело было как раз в этом. Я понравилась ему сама по себе. Потому что из всех людей, находившихся там, я, безусловно, была наименее полезным для него человеком. Со мной ему ни к чему было ловчить. Нечего проталкивать. И все-таки он выбрал меня, чтобы поговорить о вещах, о которых на самом деле думал.
После того как завтрак закончился, я знала, что хочу поговорить с ним еще. Опять услышать его голос. Я смотрела на него с расстояния. Его плечи создавали приятное ощущение надежности и силы.
Позже нам представилась возможность пообщаться на причале, растянувшись рядом на солнышке. Я стеснялась оттого, что нахожусь так близко от него.
Неожиданно, наморщив лоб, Стив посмотрел на костяшки своих пальцев и произнес:
— Ноэль, у вас нет такого чувства, что все пойдет вразнос? Не для всех. Только для таких людей, из которых состоит эта компания. Бог мой, вы только посмотрите на нас. Можно ли придумать более искусственную ситуацию? Оглянитесь вокруг. Каждое человеческое существо обязано иметь какую-то цель, какую-то хорошую цель. Но вы только посмотрите на это сборище. Есть здесь хоть один человек, чего-то стоящий? Помимо вас?
— Нет, Стив. Включая меня.
— Это неминуемо пойдет вразнос. Должна же быть какая-то цель. Не хочу, чтобы мои слова звучали как проповедь в воскресной школе, но это должна быть чистая и честная цель. Не пиаровская акция, не дешевая телевизионная комедия, не улучшение исходящего от людей запаха, не продажа большого количества всякой дряни, не одурачивание публики липой, выдаваемой за искусство.
— А можно мне присоединиться? — спросила я, улыбаясь ему.
— И вам и мне. Мы создадим сообщество «Дальше и выше», или что-нибудь в этом роде. — А потом у него сделался грустный вид. — Возможно, для нас уже поздновато, Ноэль. Возможно, отныне все, что нам остается, — это искать развлечений. Например, в этом стакане, который оказался у вас в руке.
— Вы действительно так думаете? — Я быстро осушила стакан. Меня охватила какая-то странная бесшабашность. Все пойдет вразнос, и очень скоро. А я просто сижу и дожидаюсь, когда это случится. Должны же быть вещи получше ожидания. И у меня возникла сумасшедшая мысль, что, возможно, одной из них станет Стив. По крайней мере, он не кривит душой. У меня появилось такое чувство, будто я пылаю и хорошею с каждой минутой.
Пока шла игра в крокет, я все время ощущала его присутствие. Все время отдавала себе отчет в том, что он наблюдает за мной. И мне хотелось стать для него хорошенькой. Еще лучше, чем я была. Было много солнца и слишком много выпивки, я вдруг почувствовала себя беззаботной, перед глазами у меня все кружилось. И я очень сильно презирала Рэнди.
После игры и после того, как мы поели, народ перестал суетиться без толку. Стив подошел ко мне и сказал, что на озере есть место, которое он хотел бы мне показать. Я заставила себя сказать «да», не дав себе времени на слишком долгое обдумывание. Мы взяли одну из моторных лодок. Стив прихватил с собой большой термос. Сказал, что устроит пикник. Он вел лодку очень быстро, нагоняя на меня страх, когда мы поворачивали, посмеиваясь надо мной, поблескивая белыми зубами. Потом сбавил скорость, и мы оказались рядом с островом. Стив перелез через борт, вытащил нос лодки на берег, подал мне руку, и я спрыгнула на песок.
Там стояла полная тишина. Берег был травянистый. Я чувствовала, как во мне растет страх. Чувствовала, как из меня выветривается хмель. Он поцеловал меня с твердой уверенностью, которая меня напугала. Для храбрости я выпила из крышки термоса. Он ласкал меня. В его прикосновениях чувствовалась уверенность. А у меня все никак не проходила дрожь. И возникло такое странное чувство, будто прежде я уже видела мужчину, который делал то же самое, что-то нашептывая, оглаживал твердыми руками норовистую лошадь. Мы находились в полном уединении. Трава была высокая и мягкая. Каким-то образом, вроде и не собираясь этого делать, я позволила ему завести меня дальше той точки, откуда еще можно было повернуть назад, не выставив себя в совершенно нелепом свете. Было что-то такое в этой его уверенности.
А потом он взял меня, и я поняла — это именно то, чего я хотела всю мою жизнь, а потом поняла, что люблю его и всегда буду любить, и призналась ему в этом много, много раз. А он сказал, что это замечательно, то, что с нами случилось, и что нам следует быть осторожными в своих планах. Но я уже все для себя решила. Ничто другое не имело значения. Я стеснялась, когда он смотрел на меня. Это казалось настолько невероятным — то, что я нашла его там, в этом месте, в этой компании. Найти Стива, которого я люблю, прячущегося за этой маской нахального городского типа. Когда, в конце концов, стало темнеть, мы оделись, забрались в лодку и отправились в обратный путь: Рэнди стоял на причале, когда мы подплыли. Мне захотелось посмеяться над ним. Я, наконец, освободилась от него. Мне не терпелось рассказать ему, что со мной случилось и как именно это освободило меня.
Когда прекратился шум мотора, Рэнди проговорил:
— Где ты была?
Я ответила в манере Уилмы, чувствуя себя бесшабашной и смелой:
— Да вот, дорогой, устроили что-то вроде пикника. Соскучился по мне?
Он ушел прочь. Стив все старался меня утихомирить. Нельзя сходить с ума. А мне было слишком хорошо. У меня было такое чувство, будто во мне много-много электрических лампочек, кастаньет и меха. Я выпила еще немного и стояла рядом со Стивом. Пусть кто угодно на свете видит, что я стою рядом со Стивом. Мне хотелось, чтобы они прочитали это на моем лице, в моей походке, в тональности моего смеха. Потому что я освободилась не только от Рэнди, я освободилась и от других вещей — от мучительной скованности, от стыдливых выдумок. Я освободилась, чтобы быть женщиной и любить так, как мне хочется, а не по своду правил.
Я обрадовалась, когда Уилма предложила поплавать без купальников. У меня как раз был соответствующий настрой. После того как я сбросила свой купальник, на какое-то мгновение зажегся свет. Но я ничего не имела против. Я была не против, чтобы меня кто-то увидел. Это тоже было показателем моей новообретенной свободы. Я зашла в воду и подождала, когда Стив отыщет меня. Он отыскал. Мы лежали на воде. Держались за руки. Я скользнула в его объятия. Мы целовались под водой. Я чувствовала себя гладкой и живой. Чувствовала себя бесстыдной. Смеялась без всякого повода. Просто оттого, что я живая. Потом я снова была с ним — после дурацкой игры в салки. Услышала, как Гилман зовет Уилму. «Уилма! Эй, Уилма!» — надрывался он. А я говорила Стиву о том, как сильно его люблю. Он попросил, чтобы я вела себя тише. Я обиделась. Надулась на него. Потом тоже стала вслушиваться, ожидая, что Уилма отзовется. И удивлялась, почему она этого не делает.
И вдруг вода как будто разом похолодела. У меня застучали зубы. Я поплыла к причалу.
Глава 10
Я тоже представляю собой множество коробочек. Все уменьшающихся, уменьшающихся до совсем крохотной. А в ней — ничего. Нечто настолько сложное устроенное, создаваемое с такими трудностями, склеенное по углам с такой тщательностью, должно содержать внутри себя что-то ценное. Я сложно устроена и хорошо выполнена. Для того, чтобы вмещать в себе пустоту. Отсюда у меня ощущение невостребованности и того, что меня тщательнейшим образом готовили к использованию.
Какой должна быть женщина? Наверное, полной чего-то, что она способна отдавать. Любви, трудолюбия, верности, живущей чутко и осмысленно, свивающей любовное гнездышко. Я — такая.
И вот я размышляю над тем, что со мной произошло, оглядываюсь на свою прошлую жизнь и пытаюсь разобраться, как получилось, что в свои тридцать пять я пуста. Мой отец умер. Маме пришлось работать. Я была слишком маленькая. Так что воспитывалась я с двоюродными братьями. Их было пятеро, скачущих, вопящих, громко разговаривающих, дерущихся во время еды и игр. Тогда я и открыла, в чем моя сила, — в выжидании, вынашивании планов и в работе. Они все были такими неорганизованными! А мне хотелось упорядоченности. И я создала ее для себя. Мне нравилось, когда я это сделала, тщательно нацеливать себя, словно стрелу, на какие-то определенные вещи — хорошие отметки, заученные наизусть стихи, одежду, сшитую мною, аккуратность моей постели. Возможно, я была скромницей и недотрогой, но вполне самодостаточным человеком. Которому по душе чистые, ясные вещи — назначенная стипендия, полученная отметка, гарантированная работа в научном учреждении.
И вот я встретила Рэнди, который казался таким же, как я. Целеустремленным, амбициозным, спокойным и тяготеющим к порядку. Чистоплотным и пунктуальным. Я была девственницей. И он тоже. В этом есть свое очарование. Это была духовная любовь. Исполненная возвышенных мыслей. Но что касается физической ее стороны, то тут мы различались. Он, казалось, всегда был травмирован самой механикой полового акта, стыдился его недостойности, испытывал робость перед самой моей женской функцией, приходил в ужас от страстности. А я обнаружила, что, в отличие от него, мне хочется в этом полной отдачи, самозабвенного неистовства, буйства. Однако, чувствуя его желания, я накладывала на себя те ограничения, которых он хотел, так что мы занимались любовью согласно возвышенной формуле, по строгому расписанию, со стерильным достоинством, думая о душе и не обращая внимания на неизбежное тело, превращая это в некий обряд, совершаемый в тишине и при контролируемом дыхании. Но я знала его и думала, что люблю его, и не так уж редко получала удовлетворение. Возможно, будь у нас дети... Я хотела их. Ходила к врачам. Он никогда не ходил. И вот на меня повесили ярлык бесплодной.
В нем было не так уж много веселья. И мало спонтанности. Но по-своему мы были счастливы. А потом к нему в качестве клиентки пришла Уилма. Перемены наступили не сразу. И это, как ни странно, ассоцируется с электрической пробкой, которую в детстве раздобыл один знакомый мальчик. Мы ее разобрали. Внутри находился диск из слюды, так, кажется, это называется. Действуя очень аккуратно, мы стали отслаивать от него тонкие пластинки. Каждая из них оказалась прозрачной, а цельный диск был почти светонепроницаемым.
Вот так и с Рэнди. Я не заметила несколько первых прозрачных пластинок, которые появились между нами. А к тому времени, когда стала осознавать, что он находится по другую сторону чего-то, что затуманивает его изображение, этих пластинок на пути оказалось уже слишком много. И было поздно что-то предпринимать, чтобы прорываться через них. Я знала, что он теряет других клиентов. Рэнди перестал говорить о своей работе. Перестал интересоваться моим мнением. Однажды объявил, что сворачивает свой бизнес и будет исключительно ее бизнес-менеджером. Назвал сумму жалованья. Это была приличная сумма, хотя и не так много, как он зарабатывал прежде. Вскоре после этого он ушел из офиса. Работал в ее квартире. До меня мой муж больше не дотрагивался. Никогда. А еще от него исходил ее запах. От его одежды, волос, кожи. Он спал как убитый. Мы зажили с большим размахом. Запускали руку в сбережения. Пока они не иссякли.
Я была глупа. Мне не хватало опыта в такого рода вещах, а он не желал со мной разговаривать. У нас случались неприятные ссоры. Я даже думала, что он начал принимать наркотики или что-нибудь не менее ужасное. Потом, когда в следующий раз увидела их вместе, поняла, что между ними происходит. Я пришла к этому не путем логических размышлений — меня просто осенило благодаря какой-то изначально присущей интуиции. И это вызывало у меня тошноту. В буквальном смысле, физическую. Не один день меня рвало, когда я представляла их вместе. Со мной Уилма вела себя до противного приторно. У нее нет никаких моральных устоев. У нее просто нет души. Она — животное. Потом это стало обретать для меня иной смысл. Своим поведением Рэнди дал мне понять, что меня ему недостаточно — мои дары слишком скудны. Я сидела и разглядывала себя. Разглядывала до тех пор, пока не увидела нелепо длинную верхнюю губу, ужасающее косоглазие, костлявое, истасканное тело. И тогда думала, что у него есть полное право ходить на сторону. А потом все изменилось, и меня переполнило возмущение, и одновременно я стала его жалеть. Из-за того, что он с собой творит, и из-за всех его планов и всего этого его аскетического достоинства.
Наконец не осталось ничего другого, кроме как сидеть и наблюдать за ним. В этом тоже есть своя прелесть. Я не могу этого описать. Люди сбегаются на пожар. На кадрах кинохроники запечатлено, как обрушивают большие трубы и взрывают динамитом скалы. Вы наблюдаете за тем, как что-то ломается, но не в силах отвести глаза. Я узнала, что он ходит к психоаналитику. Рэнди не желал рассказывать мне об этом. Я наблюдала, как у него появился этот его тусклый взгляд и эта его новая манера поведения, нервная, виноватая — как у собаки, запертой в доме, которая напакостила на ковре и пытается избежать наказания, лихорадочно заискивая.
Наверное, я могла бы отказаться ехать туда вместе с ним. Но это было частью старой болезни — наблюдать за распадом, вглядываться в разложение. Так что я поехала. По дороге мы разговаривали как чужие. «Машин сегодня вроде не так много». «В городе наверняка гораздо жарче». «Да, я съем чего-нибудь, когда ты захочешь остановиться».
Вот так и сидели, уносясь за час на пятьдесят миль, в машине, которая нам не принадлежала, в еще не оплаченной одежде, облегающей наши нелюбимые тела. Тряслись на неровностях дороги, его руки на руле, мои — скромно покоились на коленях, и двигались по нашей особой, персональной пустоши в никуда.
По мере того как мы приближались к этому месту, Рэнди становился все более нервным. Мы припарковались за домом. Рэнди занес в дом наш багаж. Уилма находилась на террасе. Гилман Хайес поднимался с причала. Уилма легко вошла в роль любимой старшей сестры, которую она разыгрывает со мной. Что-то вроде «между нами, девочками». Приветливость с покровительственным оттенком. Я никогда не допускала, чтобы это меня задело. И никогда не допущу, чтобы меня это задело.
Даже кажется странным, если оглянуться назад, насколько все было типичным для ее вечеринок в ту пятницу, пока пили коктейли и обедали, и после, до того момента, когда я их оставила, за играми, и отправилась спать. Много псевдоинтеллектуальных разглагольствований, категоричные суждения Гилмана Хайеса, обычное убогое подражание Мэвис Докерти Уилме, булькающие замечания Уолласа Дорна. Все типично и бессмысленно, а Рэнди каким-то странным образом умудрялся превращаться в четвертого официанта. Хотя в его поведении и чувствовались поползновения на роль хозяина, принимающего гостей, все же, думаю, он смотрелся бы лучше с салфеткой через руку. Мне надоело за ними наблюдать, и я отправилась в постель.
На следующее утро я обрадовалась, что могу позавтракать одна, и совсем не обрадовалась, когда Стив Уинсан попросил разрешения сесть рядом. Но отказывать ему не было никаких оснований. Я уже отнесла его к определенной категории. Напористый молодой старичок. Городской ловкач. Парень, который своего не упустит и всегда балансирует со слишком многими предметами одновременно.
Я не слушала, когда он пустился в рассуждения об усовершенствовании рода человеческого. Но потом уловила, что он сказал нечто, исполненное величайшего смысла, по крайней мере для меня. Это странным образом потрясло меня, потому что было настолько близко к тому, что я думала, с тех пор как мой брак дал трещину, стал приходить в негодность. О способности стать кем-то еще. Об изменении своей природы.
Я посмотрела на него в упор, посмотрела так в первый раз. Его серые глаза были на удивление хороши. Серые, спокойные и честные — в кои-то веки. Я спросила его — кем он хочет стать? И он ответил, что устал бежать, устал исполнять роль самого себя.
Он был честен со мной, и между нами возникло что-то очень особое. Не знаю, как это описать. Возможно, так. Представьте, что вы пошли на какой-то допотопный фильм, с прыгающей картинкой, черно-белый и немой. Потом, в середине, он вдруг стал цветным, появился звук, и вам уже интересен сюжет, вы сидите, подавшись вперед, на краешке кресла. Это было примерно так. Уик-энд внезапно наполнился жизнью. И я не могла припомнить кого-то еще в своей жизни, когда-либо смотрящего на меня с таким особенным выражением понимания, персональной заботы. Мне пришло в голову, что он знает, что со мной происходит, видел все и это его удручает. И я ему понравилась. Возможно, в основном дело было как раз в этом. Я понравилась ему сама по себе. Потому что из всех людей, находившихся там, я, безусловно, была наименее полезным для него человеком. Со мной ему ни к чему было ловчить. Нечего проталкивать. И все-таки он выбрал меня, чтобы поговорить о вещах, о которых на самом деле думал.
После того как завтрак закончился, я знала, что хочу поговорить с ним еще. Опять услышать его голос. Я смотрела на него с расстояния. Его плечи создавали приятное ощущение надежности и силы.
Позже нам представилась возможность пообщаться на причале, растянувшись рядом на солнышке. Я стеснялась оттого, что нахожусь так близко от него.
Неожиданно, наморщив лоб, Стив посмотрел на костяшки своих пальцев и произнес:
— Ноэль, у вас нет такого чувства, что все пойдет вразнос? Не для всех. Только для таких людей, из которых состоит эта компания. Бог мой, вы только посмотрите на нас. Можно ли придумать более искусственную ситуацию? Оглянитесь вокруг. Каждое человеческое существо обязано иметь какую-то цель, какую-то хорошую цель. Но вы только посмотрите на это сборище. Есть здесь хоть один человек, чего-то стоящий? Помимо вас?
— Нет, Стив. Включая меня.
— Это неминуемо пойдет вразнос. Должна же быть какая-то цель. Не хочу, чтобы мои слова звучали как проповедь в воскресной школе, но это должна быть чистая и честная цель. Не пиаровская акция, не дешевая телевизионная комедия, не улучшение исходящего от людей запаха, не продажа большого количества всякой дряни, не одурачивание публики липой, выдаваемой за искусство.
— А можно мне присоединиться? — спросила я, улыбаясь ему.
— И вам и мне. Мы создадим сообщество «Дальше и выше», или что-нибудь в этом роде. — А потом у него сделался грустный вид. — Возможно, для нас уже поздновато, Ноэль. Возможно, отныне все, что нам остается, — это искать развлечений. Например, в этом стакане, который оказался у вас в руке.
— Вы действительно так думаете? — Я быстро осушила стакан. Меня охватила какая-то странная бесшабашность. Все пойдет вразнос, и очень скоро. А я просто сижу и дожидаюсь, когда это случится. Должны же быть вещи получше ожидания. И у меня возникла сумасшедшая мысль, что, возможно, одной из них станет Стив. По крайней мере, он не кривит душой. У меня появилось такое чувство, будто я пылаю и хорошею с каждой минутой.
Пока шла игра в крокет, я все время ощущала его присутствие. Все время отдавала себе отчет в том, что он наблюдает за мной. И мне хотелось стать для него хорошенькой. Еще лучше, чем я была. Было много солнца и слишком много выпивки, я вдруг почувствовала себя беззаботной, перед глазами у меня все кружилось. И я очень сильно презирала Рэнди.
После игры и после того, как мы поели, народ перестал суетиться без толку. Стив подошел ко мне и сказал, что на озере есть место, которое он хотел бы мне показать. Я заставила себя сказать «да», не дав себе времени на слишком долгое обдумывание. Мы взяли одну из моторных лодок. Стив прихватил с собой большой термос. Сказал, что устроит пикник. Он вел лодку очень быстро, нагоняя на меня страх, когда мы поворачивали, посмеиваясь надо мной, поблескивая белыми зубами. Потом сбавил скорость, и мы оказались рядом с островом. Стив перелез через борт, вытащил нос лодки на берег, подал мне руку, и я спрыгнула на песок.
Там стояла полная тишина. Берег был травянистый. Я чувствовала, как во мне растет страх. Чувствовала, как из меня выветривается хмель. Он поцеловал меня с твердой уверенностью, которая меня напугала. Для храбрости я выпила из крышки термоса. Он ласкал меня. В его прикосновениях чувствовалась уверенность. А у меня все никак не проходила дрожь. И возникло такое странное чувство, будто прежде я уже видела мужчину, который делал то же самое, что-то нашептывая, оглаживал твердыми руками норовистую лошадь. Мы находились в полном уединении. Трава была высокая и мягкая. Каким-то образом, вроде и не собираясь этого делать, я позволила ему завести меня дальше той точки, откуда еще можно было повернуть назад, не выставив себя в совершенно нелепом свете. Было что-то такое в этой его уверенности.
А потом он взял меня, и я поняла — это именно то, чего я хотела всю мою жизнь, а потом поняла, что люблю его и всегда буду любить, и призналась ему в этом много, много раз. А он сказал, что это замечательно, то, что с нами случилось, и что нам следует быть осторожными в своих планах. Но я уже все для себя решила. Ничто другое не имело значения. Я стеснялась, когда он смотрел на меня. Это казалось настолько невероятным — то, что я нашла его там, в этом месте, в этой компании. Найти Стива, которого я люблю, прячущегося за этой маской нахального городского типа. Когда, в конце концов, стало темнеть, мы оделись, забрались в лодку и отправились в обратный путь: Рэнди стоял на причале, когда мы подплыли. Мне захотелось посмеяться над ним. Я, наконец, освободилась от него. Мне не терпелось рассказать ему, что со мной случилось и как именно это освободило меня.
Когда прекратился шум мотора, Рэнди проговорил:
— Где ты была?
Я ответила в манере Уилмы, чувствуя себя бесшабашной и смелой:
— Да вот, дорогой, устроили что-то вроде пикника. Соскучился по мне?
Он ушел прочь. Стив все старался меня утихомирить. Нельзя сходить с ума. А мне было слишком хорошо. У меня было такое чувство, будто во мне много-много электрических лампочек, кастаньет и меха. Я выпила еще немного и стояла рядом со Стивом. Пусть кто угодно на свете видит, что я стою рядом со Стивом. Мне хотелось, чтобы они прочитали это на моем лице, в моей походке, в тональности моего смеха. Потому что я освободилась не только от Рэнди, я освободилась и от других вещей — от мучительной скованности, от стыдливых выдумок. Я освободилась, чтобы быть женщиной и любить так, как мне хочется, а не по своду правил.
Я обрадовалась, когда Уилма предложила поплавать без купальников. У меня как раз был соответствующий настрой. После того как я сбросила свой купальник, на какое-то мгновение зажегся свет. Но я ничего не имела против. Я была не против, чтобы меня кто-то увидел. Это тоже было показателем моей новообретенной свободы. Я зашла в воду и подождала, когда Стив отыщет меня. Он отыскал. Мы лежали на воде. Держались за руки. Я скользнула в его объятия. Мы целовались под водой. Я чувствовала себя гладкой и живой. Чувствовала себя бесстыдной. Смеялась без всякого повода. Просто оттого, что я живая. Потом я снова была с ним — после дурацкой игры в салки. Услышала, как Гилман зовет Уилму. «Уилма! Эй, Уилма!» — надрывался он. А я говорила Стиву о том, как сильно его люблю. Он попросил, чтобы я вела себя тише. Я обиделась. Надулась на него. Потом тоже стала вслушиваться, ожидая, что Уилма отзовется. И удивлялась, почему она этого не делает.
И вдруг вода как будто разом похолодела. У меня застучали зубы. Я поплыла к причалу.
Глава 10
Пол Докерти — после
Когда Стив сказал мне, что Уилма, кажется, утонула, секунд десять я стоял, ничего не соображая. После такого сна голова работает медленно. Но потом отбросил мысль, что это может быть розыгрыш. Стив не сумел бы сыграть так убедительно.
— Вы уже позвонили? — спросил я его.
— Позвонили? — переспросил он озадаченно.
Я вспомнил, где видел телефон. Зашел в дом. Раздалось гудков десять, не меньше, прежде чем сонная телефонистка ответила с нотками возмущения в голосе. Я резко проговорил:
— Это звонят из имения Феррис. Уилмы Феррис. Знаете, где это?
— Да.
— Миссис Феррис утонула. Мы ищем ее. Свяжитесь с теми, кто может приехать сюда с необходимым оборудованием. Сможете это сделать?
После паузы телефонистка ответила голосом, в котором не осталось и следа сонливости или раздражения:
— И с полицейскими, и с шерифом. Сию минуту, сэр.
Я все еще был в плавках. Спустился на причал. Они суетились вокруг, вглядываясь в холодную, неприветливую воду.
— Где ее видели последний раз? — спросил я.
Они заговорили, споря, перебивая друг друга, и в результате выяснилось, что никто этого не знает. Я посадил Стива и Гилмана Хайеса в моторную лодку, и мы отплыли. Рэнди Хесс управлял лодкой. Он захватил с собой из дома большой фонарь. Я оттолкнулся, и лодка отплыла на некоторое расстояние от берега. Мы по очереди ныряли с носа, ориентируясь по направленному вниз лучу фонаря. Там было чертовски глубоко. Я всего один раз смог дотронуться до камня на дне. Хайес утверждал, что ему каждый раз удается достать до дна. Возможно, так оно и было, с его-то легкими. Я знал — шансы на то, что мы ее найдем, ничтожны, но попытка того стоила, даже при астрономически малой вероятности. С каждой отсчитанной минутой уменьшались ее шансы выжить, даже если мы ее найдем. Тут еще было и другое. Ради самого себя мне нужно было предпринять все возможное. Потому что я знал, что не смогу искренне жалеть о ее смерти. Стоило мне хоть немного ослабить мои усилия, и я почувствовал бы себя почти соучастником.
Каждый раз, когда я выныривал, жадно хватая ртом воздух, цепляясь за лодку, я слышал нелепые звуки, издаваемые Мэвис. Что-то ненастоящее было в этих звуках. Слишком уж надрывное. Я испытывал к ней отвращение, которое казалось мне неестественным.
Стив вцепился в лодку рядом со мной и проговорил, стуча зубами:
— Какой в этом смысл, Пол? Черт возьми. Это ведь иголка в стоге сена. Озеро-то большущее.
Потом я услышал вдалеке сирены.
— Еще несколько раз, Стив. Давайте.
— Тогда вы и меня тоже будете искать.
И все-таки мы продолжили. А потом приплыли обратно к берегу, и я знал — кто бы теперь что ни сделал, уже слишком поздно. Слишком поздно для Уилмы. Срочность уже отпала. Теперь это стало рутинной процедурой поднятия тела. И ничем больше. Я поговорил с полицейским и с человеком по имени Фиш и услышал на дальней стороне озера звуки моторов на лодках, направлявшихся к имению Феррис. Свой халат я бросил на конце причала, со стороны берега. Я надел его, отыскал почти пустую сигаретную пачку в кармане. Махровая ткань халата высушила мое тело, мне стало теплее. Хотелось с кем-нибудь поговорить, но уж точно не с Мэвис. Я поднял взгляд на каменные ступеньки и увидел Джуди Джону, сидевшую там. Она казалась маленькой, съежившейся и немножко неприкаянной. Мои щеки обдало жаром, когда я вспомнил, как грузно опирался на нее, расчувствовавшийся с пьяных глаз, глупый. И все-таки из всех людей, находившихся там, она казалась единственной, кто, пользуясь старым, избитым выражением, был человеком моего склада. И это само по себе как-то не укладывалось в голове. Известная комедийная актриса и деловой человек. Но я видел выражение лица Фиша, когда тот обнаружил купальник Уилмы в кармане ее халата. Мы с Фишем были в равной степени потрясены. И вот передо мной Джуди Джона, которая, несомненно, была участницей такого веселого, такого безумного купания, и, возможно, мне лучше было бы попробовать отвести душу с людьми вроде Фиша, которые разделяли мои отжившие викторианские представления.
Я спросил ее, не подождет ли она минутку, пока я схожу за полотенцем и сигаретами. Она согласилась. Я ничего не сумел уловить в ее голосе.
Я быстро сходил туда и обратно. Спросил насчет купания. И выяснил, что она, Рэнди и Уоллас Дорн остались в одежде. Уж не знаю, почему это имело значение. Но мне стало приятно. А вот до Мэвис мне не было никакого дела. По мне, так пусть хоть в витрине универмага «Мейси» себя выставит. Выходит, Мэвис сумела-таки добить то, что давно уже умирало. Добить окончательно.
И нет ничего тоскливее этого. Как это там говорится? Кому-то должно быть до вас дело. Хоть кому-то. Кто-то должен быть по-настоящему неравнодушен к вам. Это своего рода большой детский сад, и вы торопитесь домой с золотой звездочкой, приклеенной на лоб, чтобы вами восхищались. Или идете домой с синяком, требуя наложить мудреную повязку. Окружающий мир — огромное холодное пространство. Люди умирают в чужих городах. Некрологи помещают на последних страницах. А шарик из грязи все крутится, и по праздникам устраивают парады. Вам необходимо иметь кого-то. Возможно, по-настоящему все умирает, когда вы, наконец, осознаете, что ей на вас наплевать, что она всплакнет по вас, как это заведено, но с тем же оттенком наигранного драматизма в голосе, который я слышал, сидя там с Джуди, на ступеньку ниже ее. Это заставило меня ощутить холод и одиночество.
У меня возникла нелепая мысль, что у Джуди теплые руки и что я хочу, чтобы они обвились вокруг меня, и хочу, чтобы она сказала мне, что ей со мной спокойно, что я представляю для нее какую-то важность. Хотя, конечно, мне к ней не подступиться. Нет — пока она оставалась Джуди Джоной, — потому что она была как жонглер. Она была занята тем, что удерживала параболу из сверкающих предметов, вращавшихся вокруг нее, и стоит только протянуть к ним руку, как они все попадают и разобьются, и представление будет сорвано.
Джуди сказала, что замерзла и хочет одеться. Ветер чуть усилился.
Я вернулся в нашу комнату. Продукция «Феррис» на туалетном столике. Густой запах «Голубого неона» в комнате. Моя кровать, смятая после пьяного сна. Я стоял в комнате и чувствовал, как что-то происходит со мной. Вы движетесь по инерции. Вас поставили на беговую дорожку, завели ключиком в спине, и вы бежите. С хорошим ключиком и хорошей пружиной, вы бежите всю свою жизнь. Но вот пружина соскакивает, или, возможно, ключ не провернули достаточное число раз. И внезапно обнаруживаете, что пробежали и остановились. Это был тот самый случай. Я остановился прямо там. Возможно, это точка для принятия решений. Или для переоценки ценностей. Не знаю. Но я оставался неподвижен на моей беговой дорожке, и ничего не поворачивалось, ничто меня не подталкивало. И случилась чертовски странная вещь. Я почувствовал себя свободным. Господи, я мог завести мою собственную пружину, вращать шестеренки и найти себе новую дорожку. Я был рад, что все остановилось. Никакого больше подстегивания самого себя ради целей и желаний, которые стали бессмысленными. Никакой больше дурацкой беготни. Здоровье, голова на плечах и хорошее пищеварение. Я мог рубить лес, торговать машинами, выращивать кукурузу. Да что угодно. Расшибиться в лепешку ради тех целей и желаний, какие сам выберу, и я хотел, чтобы это началось с прогулки по проселочной дороге по местам, в которых я никогда не был.
— Вы уже позвонили? — спросил я его.
— Позвонили? — переспросил он озадаченно.
Я вспомнил, где видел телефон. Зашел в дом. Раздалось гудков десять, не меньше, прежде чем сонная телефонистка ответила с нотками возмущения в голосе. Я резко проговорил:
— Это звонят из имения Феррис. Уилмы Феррис. Знаете, где это?
— Да.
— Миссис Феррис утонула. Мы ищем ее. Свяжитесь с теми, кто может приехать сюда с необходимым оборудованием. Сможете это сделать?
После паузы телефонистка ответила голосом, в котором не осталось и следа сонливости или раздражения:
— И с полицейскими, и с шерифом. Сию минуту, сэр.
Я все еще был в плавках. Спустился на причал. Они суетились вокруг, вглядываясь в холодную, неприветливую воду.
— Где ее видели последний раз? — спросил я.
Они заговорили, споря, перебивая друг друга, и в результате выяснилось, что никто этого не знает. Я посадил Стива и Гилмана Хайеса в моторную лодку, и мы отплыли. Рэнди Хесс управлял лодкой. Он захватил с собой из дома большой фонарь. Я оттолкнулся, и лодка отплыла на некоторое расстояние от берега. Мы по очереди ныряли с носа, ориентируясь по направленному вниз лучу фонаря. Там было чертовски глубоко. Я всего один раз смог дотронуться до камня на дне. Хайес утверждал, что ему каждый раз удается достать до дна. Возможно, так оно и было, с его-то легкими. Я знал — шансы на то, что мы ее найдем, ничтожны, но попытка того стоила, даже при астрономически малой вероятности. С каждой отсчитанной минутой уменьшались ее шансы выжить, даже если мы ее найдем. Тут еще было и другое. Ради самого себя мне нужно было предпринять все возможное. Потому что я знал, что не смогу искренне жалеть о ее смерти. Стоило мне хоть немного ослабить мои усилия, и я почувствовал бы себя почти соучастником.
Каждый раз, когда я выныривал, жадно хватая ртом воздух, цепляясь за лодку, я слышал нелепые звуки, издаваемые Мэвис. Что-то ненастоящее было в этих звуках. Слишком уж надрывное. Я испытывал к ней отвращение, которое казалось мне неестественным.
Стив вцепился в лодку рядом со мной и проговорил, стуча зубами:
— Какой в этом смысл, Пол? Черт возьми. Это ведь иголка в стоге сена. Озеро-то большущее.
Потом я услышал вдалеке сирены.
— Еще несколько раз, Стив. Давайте.
— Тогда вы и меня тоже будете искать.
И все-таки мы продолжили. А потом приплыли обратно к берегу, и я знал — кто бы теперь что ни сделал, уже слишком поздно. Слишком поздно для Уилмы. Срочность уже отпала. Теперь это стало рутинной процедурой поднятия тела. И ничем больше. Я поговорил с полицейским и с человеком по имени Фиш и услышал на дальней стороне озера звуки моторов на лодках, направлявшихся к имению Феррис. Свой халат я бросил на конце причала, со стороны берега. Я надел его, отыскал почти пустую сигаретную пачку в кармане. Махровая ткань халата высушила мое тело, мне стало теплее. Хотелось с кем-нибудь поговорить, но уж точно не с Мэвис. Я поднял взгляд на каменные ступеньки и увидел Джуди Джону, сидевшую там. Она казалась маленькой, съежившейся и немножко неприкаянной. Мои щеки обдало жаром, когда я вспомнил, как грузно опирался на нее, расчувствовавшийся с пьяных глаз, глупый. И все-таки из всех людей, находившихся там, она казалась единственной, кто, пользуясь старым, избитым выражением, был человеком моего склада. И это само по себе как-то не укладывалось в голове. Известная комедийная актриса и деловой человек. Но я видел выражение лица Фиша, когда тот обнаружил купальник Уилмы в кармане ее халата. Мы с Фишем были в равной степени потрясены. И вот передо мной Джуди Джона, которая, несомненно, была участницей такого веселого, такого безумного купания, и, возможно, мне лучше было бы попробовать отвести душу с людьми вроде Фиша, которые разделяли мои отжившие викторианские представления.
Я спросил ее, не подождет ли она минутку, пока я схожу за полотенцем и сигаретами. Она согласилась. Я ничего не сумел уловить в ее голосе.
Я быстро сходил туда и обратно. Спросил насчет купания. И выяснил, что она, Рэнди и Уоллас Дорн остались в одежде. Уж не знаю, почему это имело значение. Но мне стало приятно. А вот до Мэвис мне не было никакого дела. По мне, так пусть хоть в витрине универмага «Мейси» себя выставит. Выходит, Мэвис сумела-таки добить то, что давно уже умирало. Добить окончательно.
И нет ничего тоскливее этого. Как это там говорится? Кому-то должно быть до вас дело. Хоть кому-то. Кто-то должен быть по-настоящему неравнодушен к вам. Это своего рода большой детский сад, и вы торопитесь домой с золотой звездочкой, приклеенной на лоб, чтобы вами восхищались. Или идете домой с синяком, требуя наложить мудреную повязку. Окружающий мир — огромное холодное пространство. Люди умирают в чужих городах. Некрологи помещают на последних страницах. А шарик из грязи все крутится, и по праздникам устраивают парады. Вам необходимо иметь кого-то. Возможно, по-настоящему все умирает, когда вы, наконец, осознаете, что ей на вас наплевать, что она всплакнет по вас, как это заведено, но с тем же оттенком наигранного драматизма в голосе, который я слышал, сидя там с Джуди, на ступеньку ниже ее. Это заставило меня ощутить холод и одиночество.
У меня возникла нелепая мысль, что у Джуди теплые руки и что я хочу, чтобы они обвились вокруг меня, и хочу, чтобы она сказала мне, что ей со мной спокойно, что я представляю для нее какую-то важность. Хотя, конечно, мне к ней не подступиться. Нет — пока она оставалась Джуди Джоной, — потому что она была как жонглер. Она была занята тем, что удерживала параболу из сверкающих предметов, вращавшихся вокруг нее, и стоит только протянуть к ним руку, как они все попадают и разобьются, и представление будет сорвано.
Джуди сказала, что замерзла и хочет одеться. Ветер чуть усилился.
Я вернулся в нашу комнату. Продукция «Феррис» на туалетном столике. Густой запах «Голубого неона» в комнате. Моя кровать, смятая после пьяного сна. Я стоял в комнате и чувствовал, как что-то происходит со мной. Вы движетесь по инерции. Вас поставили на беговую дорожку, завели ключиком в спине, и вы бежите. С хорошим ключиком и хорошей пружиной, вы бежите всю свою жизнь. Но вот пружина соскакивает, или, возможно, ключ не провернули достаточное число раз. И внезапно обнаруживаете, что пробежали и остановились. Это был тот самый случай. Я остановился прямо там. Возможно, это точка для принятия решений. Или для переоценки ценностей. Не знаю. Но я оставался неподвижен на моей беговой дорожке, и ничего не поворачивалось, ничто меня не подталкивало. И случилась чертовски странная вещь. Я почувствовал себя свободным. Господи, я мог завести мою собственную пружину, вращать шестеренки и найти себе новую дорожку. Я был рад, что все остановилось. Никакого больше подстегивания самого себя ради целей и желаний, которые стали бессмысленными. Никакой больше дурацкой беготни. Здоровье, голова на плечах и хорошее пищеварение. Я мог рубить лес, торговать машинами, выращивать кукурузу. Да что угодно. Расшибиться в лепешку ради тех целей и желаний, какие сам выберу, и я хотел, чтобы это началось с прогулки по проселочной дороге по местам, в которых я никогда не был.