— Новые платья на свадьбу? — спросил Джеймс с лукавым видом.
— Да, — ответила Мисси. Ей всегда хотелось узнать, почему это рядом с Джеймсом она чувствовала себя как-то неудобно; возможно, из-за его подчеркнуто женственных манер.
— Так, хорошо, — приговаривал Джеймс, — давай-ка теперь сыграем в угадайку. Креп для тетушки Друси, шелк — для тетушки Окти, ну а атлас — этот коричневый атлас — конечно же, для нашей смугленькой кузиночки Мисси!
Наверное, перед ее глазами все еще стояло это невозможное алое кружевное платье, потому что все вокруг показалось ей вдруг алым, и из хранилищ памяти она выдернула единственную оскорбительную фразу, которую знала:
— Да пошел ты в задницу, Джеймс!.
Если бы примерочный деревянный манекен вдруг ожил и поцеловал его, Джеймс, вероятно, был бы поражен меньше: он стал с энергией, ранее в нем незамечаемой, прилежно отмерять и резать материал, так что каждой леди досталось на целый ярд больше, — лишь бы поскорее выпроводить Мисси из магазина. К несчастью, он знал, что поделиться тем, что он только что услышал, даже со своими братьями и племянниками, он не сможет, — скорее всего, они пошлют его туда же.
Библиотека находилась всего двумя этажами ниже, и, когда Мисси вошла внутрь, громко хлопнув дверью, щеки ее все еще пылали, будто алые стяги.
Юна в недоумении подняла глаза и начала смеяться.
— Дорогая, ты выглядишь просто здорово! Мы, похоже, разгневаны?
Чтобы успокоиться, Мисси пару раз глубоко вздохнула.
— Да это просто мой кузен, Джеймс Хэрлингфорд. Я послала его в задницу.
— Ну и молодец! Уже давно пора, чтобы кто-нибудь это сделал, — Юна хихикнула. — Хотя, я думаю, он предпочел бы не сам туда идти, а чтоб кто-нибудь другой, желательно более похожий на мужчину, зашел в гости к его заднице.
Шутка не дошла до Мисси, но Юна так веселилась, что заставила рассмеяться и ее.
— Ах, дорогая, но ведь женщинам все же не пристало говорить такие вещи, да? — в ее голосе было больше удивления, чем ужаса. — Сама не знаю, что на меня нашло!
В смеющемся лице, обращенном к ней, внезапно появилось что-то лукавое, но это не было лукавство нечестного человека, а скорее, роковое, ведьминское лукавство.
— Капля и чаша, — нараспев говорила Юна, — омут и черти, игольные ушки, ветер и буря… В тебе много такого, Мисси Райт, чего ты сама о себе не знаешь, — Она снова села, что-то мурлыкая, как шаловливый ребенок. — Но раз уж началось, остановить это теперь невозможно.
И Юне было поведано о кружевном алом платье, об отчаянном желании надеть хоть что-нибудь не коричневое, о том, как пришлось все-таки признать, что только этот цвет ей подходит , и потому в этот благословенный день, когда можно было предъявить свои права на какой-нибудь другой цвет, вновь придется одеваться в коричневое. Юна, уже больше не похожая на ведьму, слушала с сочувствием, и, когда Мисси, наконец, полностью излила душу, она внимательно оглядела ее с ног до головы.
— Алый цвет тебе действительно очень подойдет, — сказала она. — Ах, какая жалость! Хотя ладно, ничего, ничего, — и она сменила тему.
— Я тут для тебя отложила еще один роман. Через пару страниц, обещаю тебе, ты и не вспомнишь о своем красном платье. В нем рассказывается о молодой женщине, проститутке, семья всячески угнетает ее, и вот в один прекрасный день она обнаруживает, что больна сердечной болезнью — смертельно. У нее есть парень, в которого она влюблена уже четыре года, но он, конечно, обручен с другой. И вот она идет к специалисту по сердечным болезням, и тот дает ей письмо, где говорится, что жить ей осталось недолго, и это письмо она отдает тому молодому человеку. Просит его, чтобы он женился на ней, ведь ей осталось жить всего шесть месяцев, ну а после ее смерти, он, конечно, может жениться на той, другой. Вообще-то человек он негодный, и нужен кто-то, чтобы его исправить, хотя сам он, понятное дело, этого не знает. Короче, он соглашается жениться на ней. И они проводят вместе шесть божественных месяцев. Он открывает для себя, что хотя прошлое у нее гулящей женщины, но она очаровательный человек, и ее любовь совершенно изменяет его в лучшую сторону. И вот в один погожий день, когда ярко сияет солнце и поют птицы, она умирает у него на руках. Я люблю книги, где люди умирают друг у друга на руках, а ты? А после похорон прежняя невеста приходит к нему, потому что она получила от его умершей жены письмо, где объясняется, почему он ее бросил. И невеста говорит, что все прощает ему и готова выйти за него замуж, как только закончится траур. Но он, обезумев от горя, бежит к реке и бросается в воду, выкрикивая имя своей умершей жены. Тогда и прежняя его невеста кидается в реку с его именем на устах. Ах, Мисси, как это все печально! Я плакала и плакала — дни напролет.
— Я возьму эту книгу, — сразу же сказала Мисси, заплатила все свои долги, почувствовав себя после этого гораздо лучше, и засунула «Беспокойное Сердце» в глубь одной из сумок.
— Увидимся в следующий понедельник, — сказала Юна. Она подошла к двери и махала Мисси до тех пор, пока та не пропала из виду.
Эти пять миль, которые Мисси шла наедине сама с собой, от магазинов Байрона до Миссалонги, никогда не казались ей слишком длинными. Потому что по дороге она мечтала, примеряя на себя роли, события и обстоятельства, далеко выходившие за круг ее действительных знаний. Пока в библиотеке не появилась Юна, все эти персонажи были как две капли воды похожи на Алисию, и все их похождения не выходили за пределы шляпных салонов, магазинов одежды и чайных комнат с внушительной претензией на аристократизм; мужчины в жизни этих персонажей всегда представляли собой обобщенный идеал красоты а-la Хэрлингфорд, этакие Зигфриды в сапогах, котелках и костюмах-тройках. Теперь же ее воображение получило новую пищу, и, в какие бы приключения ни попадали выдуманные ею персонажи, все это гораздо больше напоминало последний, полученный контрабандой, роман, чем какой-либо аспект байроновской жизни.
Поэтому в тот понедельник первую часть пути домой Мисси представляла себя божественно красивой блондинкой с изумрудно-зелеными глазами; двое мужчин были влюблены в нее: герцог (светловолосый и красивый) и индийский принц (темный и красивый). В выбранном ею облике она, сидя под балдахином на спине богато украшенного слона, охотилась на тигров — без посторонней помощи; вела в бой против мусульманских повстанцев целую армию своего мужа — без посторонней помощи; строила школы и больницы, организовывала курсы для молодых матерей — без посторонней помощи, в то время как оба ее любовника маячили где-то на заднем плане, совсем как маленькие супруги-паучки, которым не дозволялось входить в покои госпожи.
Но на полпути от дома, где от виляющей Ноуэл-стрит отделялась Гордон Роуд, начиналась ее долина. В этом месте Мисси всегда прекращала воображаемые похождения и просто смотрела по сторонам. День был прекрасный, на исходе зимы в Голубых Горах бывают такие дни — когда ветер решает немного отдохнуть.
Откликаясь на зов долины, она перешла на другую сторону Гордон Роуд и подняла лицо к благодатному небу, раздувая ноздри, чтобы вобрать в себя опьяняющий аромат кустарников. Никто доселе не удосужился дать долине имя, хотя теперь, несомненно, байроновские жители окрестят ее долиной Джона Смита. В сравнении с долиной Джеймисона, или с долиной Гроуз, или даже с Мегалонг-долиной — она не была очень большой, но зато форму имела совершенную. Долина представляла собой чашу, лежавшую примерно на полторы тысячи футов ниже уровня горного хребта, высота которого достигала трех тысяч футов и на котором стоял Байрон и все остальные городки в Голубых Горах. Один закругленный край этого симметричного овала лежал как раз над тем местом, где Гордон Роуд сужалась, как бы иссякая, а дальний конец долины находился в пяти милях к востоку, и там отвесность ее стен нарушалась глубокой расселиной, через которую текла безымянная река, неся свои воды на равнину. Вдоль всего края долины высился отвесный утес из рыжего песчаника высотой в тысячу футов, а в самом низу обрыв был опоясан пологим склоном, утыканным деревьями, покрытым смерзшимися каменными обломками и спускавшимся к руслу реки, которая многие эпохи назад и породила долину.
Вся долина, если смотреть вдоль нее, была сплошь покрыта пышным первозданным лесом — и это голубое эвкалиптовое море без конца вздыхало и шепталось о чем-то.
В зимние дни по утрам долину заполняло искрящееся белое облако. Оно, будто сбиваемое молоко, лениво плескалось ниже уровня верхушек утеса, а потом, когда солнце начинало припекать, вдруг поднималось и моментально исчезало. Иногда облако опускалось сверху, ощупывая макушки деревьев далеко внизу, пока ему не удавалось накрыть их призрачным покрывалом, и тогда деревья исчезали. А с приближением заката, и летом, и зимой, утесы начинали приобретать все более насыщенную окраску: сначала они светились розово-красным, потом становились малиновыми и, наконец, пурпурными, а с приходом ночи — таинственными темно-лиловыми. Но всего замечательней выглядел редкий снег, когда все выступы и расселины становились белыми, а деревья, шурша своими листьями и не желая терпеть холодные прикосновения, стряхивали с себя ледяную пудру.
На дно долины можно было попасть только по головокружительно крутой дороге, ширины которой едва хватало для проезда большой повозки, и дорога эта выходила к верхнему краю обрыва, как раз в том месте, где кончалась Гордон Роуд. Пятьдесят лет назад кто-то построил эту дорогу, желая поживиться массивными кедрами и камедью из девственно-роскошного леса долины, но после того, как восемьдесят волов, их погонщик, двое лесорубов и подвода, поднимавшая могучий ствол дерева, рухнули вниз, — грабеж долины резко прекратился. Были и другие леса, более подходящие для лесоразработок. Постепенно о дороге все забыли, как и о самой долине; приезжие предпочитали посещать долину Джейминсона, что была южнее, а северную ее сестру и вовсе забыли, так как не было здесь беседок и должным образом устроенных смотровых площадок.
Мисси уже подходила было к Миссалонги, как вдруг снова к ней вернулась резкая боль в боку, а десятью секундами позже она почувствовала, будто в грудь ей вонзили кинжал. Она споткнулась и уронила свои нагруженные сумки, руки ее взметнулись вверх, чтобы выдернуть эту безумную боль; и тут она, бледная от страха, заметила край аккуратной миссалонговской живой изгороди — и рванулась к дому. Именно в этот момент Джон Смит подходил к Миссалонги, но с другой стороны, он шел, глядя под ноги, погруженный в свои мысли.
Когда до калитки оставалось не более десяти ярдов, Мисси упала ничком. В Миссалонги никто этого не видел: было около пяти часов вечера, и окружающее пространство заполняли подобно горячему удушающему вулканическому пеплу органные аккорды, извергаемые Друсиллой.
Но Джон Смит уже подбегал к Мисси, потому что он-то все видел. Сначала он подумал было, что это странное создание, желая избежать встречи с ним, просто кинулось бежать и споткнулось на бегу, но когда он, опустившись на колени, повернул ее лицо к себе, один взгляд на ее посеревшую кожу и мокрые от испарины волосы, заставил его переменить мнение. Чуть приподняв ее туловище, он полуусадил ее, прислонив к своему бедру и стал беспомощно растирать ей спину, адски досадуя на то, что не имеет понятия, как заставить ее снова дышать. То, что оставлять ее лежащей на земле нельзя, он понимал, но дальше этого его знания не распространялись. Она вцепилась в его руку, которой он легко обнимал ее, поддерживая за плечи; все тело ее сотрясалось от напряжения — она старалась сделать вдох, глаза смотрели на него в упор — и в них читалась мольба о помощи, которую он не в состоянии был оказать. Загипнотизированный этими глазами, — а в них, как в калейдоскопе, проносились и ужас, и замешательство, и боль, — он начал думать, что девушка вот-вот умрет.
Вдруг с поражающей быстротой серый цвет стал покидать ее лицо, и оно постепенно начало принимать более теплый и живой оттенок, а руки ослабили свою хватку.
— Пожалуйста, — выдохнула она, пытаясь встать.
Он тут же поднялся на ноги и, просунув руку ей под колени, поднял ее в воздух. Хоть он и не имел ни малейшего представления, где живет девушка, но наверняка хозяева вот этого невзрачного дома, что за оградой, окажут какую-то помощь, поэтому он понес ее через калитку и дальше по дорожке, ведущей к дому, на ходу громко выкрикивая просьбу о помощи, надеясь, что его все же услышат сквозь этот сплошной вой органа.
По-видимому, его услышали, потому что на пороге тут же показались две леди, обе были незнакомы ему. Они не стали причитать и молоть чепуху, за что он был им от души признателен; одна из женщин молча указала на входную дверь, другая же, проскользнув мимо него, провела его вместе с ношей в гостиную.
— Бренди, — отрывисто сказала Друсилла и нагнулась, чтобы расслабить одежду дочери. Корсетов Мисси, не носила, в них просто не было нужды, но платье было туго подпоясанными и закрытым, доходящим до шеи.
— Телефон у вас есть? — спросил Джон Смит.
— Боюсь, что нет.
— Ну, тогда, если вы мне объясните, куда идти, я прямо сейчас схожу за доктором.
— Это на углу улиц Байрона и Ноуэла, доктор Невилл Хэрлингфорд, — ответила Друсилла и добавила: — Скажите ему, что Мисси плохо, — она моя дочь.
Он тут же ушел, а Друсилле и Октавии пока ничего не оставалось делать, ка только дать Мисси немного бренди, которое всегда имелось в буфете у любого предусмотрительного хозяина на случай сердечного приступа.
К тому времени, как появился доктор Невилл Хэрлингфорд, то есть примерно через час, Мисси уже почти полностью оправилась. Джон Смит вместе с доктором не вернулся.
— Просто удивительно, — говорил доктор Хэрлингфорд Друсилле, когда они перешли в кухню; Октавия помогала Мисси добраться до своей кровати.
То, что произошло, видимо, выбило Друсиллу из колеи — ведь она всегда считала, что все вокруг нее обладают таким же недюжинным здоровьем, как и она сама; больные кости Октавии были не в счет — к этому все давно привыкли. Она тихо, как-то очень серьезно приготовила чай и пила его скромно, как бы с чувством благодарности, большей даже, чем у доктора Хэрлингфорда.
Потом она спросила:
— Мистер Смит рассказал вам, что произошло?
— Должен сказать вам, Друсилла, что, несмотря на все эти истории, которые рассказывают про него, мне мистер Смит показался неплохим парнем — здравомыслящим и деловым. Судя по его рассказу, она схватилась за грудь, ринулась в панике через дорогу и упала. Лицо ее посерело, она была вся в испарине, и ей было трудно дышать. Приступ длился примерно две минуты, потом ей стало лучше — вернулся естественный цвет лица, нормализовалось дыхание. Вот тогда-то мистер Смит и принес ее в дом, я полагаю. Когда я только что осматривал ее, минуту назад, я ничего не нашел; но, возможно, что-то обнаружится после более тщательного обследования, когда она будет уже в постели.
— Как вы знаете, в нашей фамильной ветви ни у кого не было сердечных заболеваний, — чувствуя, что ее предали, проговорила Друсилла.
— Что касается ее физической конституции, Друсилла, то тут она пошла в отца, так что унаследовать больное сердце она могла и с его стороны. Раньше у нее бывали такие приступы?
— Нет, насколько это нам известно, — ответила Друсилла, как бы оправдываясь. — Это действительно сердце?
— По правде говоря, я не знаю. Возможно, — но в голосе его прозвучало сомнение. — Я, пожалуй, пойду осмотрю ее снова.
Мисси лежала на маленькой узкой кровати, глаза ее были закрыты. Но заслышав незнакомые шаги доктора Хэрлингфорда, она тут же их открыла и посмотрела на него и, судя по всему, то, что она увидела, по необъяснимой причине разочаровало ее.
— Ну, Мисси, — сказал доктор Хэрлингфорд, осторожно усаживаясь рядом, — что же случилось, а?
Друсилла и Октавия маячили где-то на заднем плане; он с удовольствием предпочел бы от них отделаться, ибо чувствовал, что их присутствие подавляет Мисси, но это было бы и невежливо, и неэтично. Раньше он видел Мисси всего два или три раза и знал о ней лишь ту малость, что знали и остальные: то, что из всех прошлых и настоящих Хэрлингфордов лишь
Мисси была темноволосой, и то, что она останется старой девой. Это было ясно еще до ее вступления в отрочество.
— Не знаю я, что случилось, — соврала Мисси.
— Ну-ну, ты должна хоть что-нибудь вспомнить.
— Мне стало трудно дышать, и я упала в обморок, я так думаю.
— Но мистер Смит говорит совершенно по-другому.
— Значит, мистер Смит ошибается — а где он? Он здесь?
— Боль ты какую-нибудь испытываешь? — напирал доктор Хэрлингфорд, неудовлетворенный ответом Мисси. Вопрос ее он просто проигнорировал.
Перед мысленным взором Мисси предстал ее собственный образ — хронического инвалида, прикованного к постели; бремя ужасных расходов навалится тогда на Миссалонги и будет давить на нее, беспомощную; больше никогда уже не сможет она прогуливаться мимо долины в Байрон, в библиотеку… Нет, это невозможно вынести!
— У меня ничего не болит, — настаивала она.
Доктор Хэрлингфорд, по-видимому, не верил ей, но для Хэрлингфорда он был довольно восприимчивым и, безусловно, знал, во что превратится жизнь. Мисси, если он поставит ей диагноз «болезнь сердца». Так что он прекратил терзать бедную девушку далее, а просто достал свой старомодный, в виде воронки, стетоскоп и стал слушать ее сердце, которое билось вполне нормально, послушал легкие — в них тоже было чисто.
— Сегодня понедельник. Приходи-ка ко мне на прием в пятницу, — сказал доктор, приподнимаясь. Он дружески потрепал Мисси по голове и вышел в гостиную, где в ожидании его затаилась Друсилла. Ей он сказал:
— Ничего я у нее не нахожу. Господь Бог знает, что случилось с ней — но не я! Но пусть обязательно придет ко мне в пятницу, а если что-то снова случится, немедленно посылайте за мной.
— Никаких лекарств?
— Дорогая моя Друсилла, как я могу назначить лекарство от совершенно загадочной болезни? Худущая она, это правда, но, по-моему, здоровье у нее неплохое. Просто не трогайте ее пока, пусть она спит, и кормите ее обильно и питательно.
— Постельный режим ей нужно соблюдать до самой пятницы?
— Думаю, не стоит. Пусть сегодня она будет в постели, а завтра с утра 1иожет встать. Не вижу причин, почему бы ей не вести обычную здоровую жизнь, но при условии, что работа не будет слишком тяжелой.
И этим Друсилла должна была удовлетвориться. Она проводила своего дядюшку-доктора до выхода, потом тихо подошла к комнате дочери и посмотрела в дверную щелку: Мисси спала. Тогда она вернулась на кухню, где Октавия, сидя за столом, допивала чай.
Вообще-то Октавия выглядела потрясенной: обе руки, требовавшиеся ей, чтобы поднести чашку ко рту, заметно дрожали.
— Дядя Невилл, похоже, не считает все это серьезным, — сказала, тяжело усаживаясь, Друсилла. — До конца сегодняшнего дня Мисси должна оставаться в постели, но завтра ей можно встать, и все как обычно, но только легкий домашний труд, а в пятницу на прием к дяде.
— Ах, Господи! — крупная бледная слеза скатилась по бледной щеке Октавии и упала на ее узловатые пальцы. — Я попробую что-нибудь сделать в огороде, Друсилла, но ведь корову я не смогу подоить!
— Я подою, — ответила Друсилла. Она подперла голову рукой и вздохнула. — Не переживай, сестра, что-нибудь придумаем.
Катастрофа! Друсилла ясно увидела, как улетучиваются ее драгоценные двести фунтов, потраченные на докторов, больницы, на лечение и процедуры, хотя она никогда бы не высказала своих чувств вслух; что ее больше всего убивало — это исчезновение заповедного имущества, и как раз в тот момент, когда она уже совсем было держала его в руках. А если бы она еще не успела раскроить сиреневый креп, и бледно-голубой шелк, и табачного цвета атлас — что тогда? Пришлось бы нести все это обратно к Херберту в магазин. Не изволите ли?
Когда наступило время обедать, Друсилла принесла Мисси огромную миску мясного супа и села рядышком, дожидаясь, когда Мисси справится с ним. После этого ее оставили в благословенном одиночестве. Спать ей сейчас уже не хотелось, и поэтому она стала думать. О боли и что она может означать. О Джоне Смите. О будущем. И между этими двумя жуткими неизвестностями стоял он, Джон Смит, ее благородный спаситель. Поэтому, оставив все мысли о боли и о будущем, она полностью сосредоточилась на Джоне Смите.
Какой приятный мужчина! Интересный. С какой легкостью он поднял ее с земли и перенес в дом! Вся информация, почерпнутая от Юны и вычитанная из романов, вдруг неожиданно оказалась весьма полезной: Мисси поняла, что наконец влюбилась. Но в мыслях об этой любви, породившей целый поток сладких и неясных мечтаний, отсутствовало только одно — надежда. В этом мире лишь Алисии умели ловко расставлять сети, разрабатывать планы и добиваться своего, а Мисси этого не умели. Мисси и не знала толком, что такое мужчины, а та малость, что была ей известна, сводилась к общим местам. Все мужчины неприступны, даже и сидевшие в тюрьме. У мужчин всегда есть выбор. Мужчины обладают властью. Мужчины всегда свободны. Все мужчины имеют привилегии. А уголовники, по-видимому, имели все это в гораздо больших количествах, чем мужчины типа бедненького
Уилли Хэрлингфорда, которого никогда не касалась настоящая беда и который настоящей жизнью никогда и не жил. Не то чтобы она всерьез считала Джона Смита сидевшим в тюрьме; живя в Сиднее, Юна ведь знала его, а это, по всей вероятности, означало, что он вращался где-то рядом с высшим обществом, — конечно, если только, несмотря на дружбу с мужем Юны, не занимался доставкой льда, или хлеба, или угля.
Ах, но как он был добр к ней! К ней — такому ничтожеству, как Мисси Райт. Даже испытывая эту жуткую и пугающую боль, она осознавала его присутствие и чувствовала, что каким-то странным образом от него к ней переходит энергия, и именно эта энергия, представлялось ей, и отбросила смерть в сторону, как простой пучок соломы.
Джон Смит, думала она, если б я только была молодой и хорошенькой, у тебя было бы не больше шансов уйти от меня, чем у бедненького Уилли — от Алисии! Я бы безжалостно охотилась за тобой, пока не поймала бы. Где бы ты ни появлялся — везде бы находил меня, готовую поставить тебе подножку. А когда бы ты попал, наконец, в мои тенета, я любила бы тебя так сильно и нежно, что ты никогда, никогда в жизни не захотел бы покинуть меня.
На следующий день Джон Смит лично нанес им визит, чтобы справиться о здоровье Мисси, однако Друсилла разговаривала с ним на пороге, так что даже краем глаза взглянуть
на Мисси ему не удалось. Друсилла прекрасно поняла, что это всего лишь визит вежливости, она поблагодарила его, любезно, но не сверх меры, а потом стояла и наблюдала, как он шел по дорожке к калитке, свободно помахивая руками и весело насвистывая.
— Ну, скажите, пожалуйста! — сказала Октавия, выходя из общей комнаты, где она, притаившись, следила за Джоном Смитом, приподняв край занавески. — Ты будешь говорить Мисси, что он приходил?
— А что? — Друсилла была удивлена.
— Н-ну…
— Дорогая Октавия, ты говоришь так, будто начиталась этих дешевых любовных историй, которые Мисси стала приносить из библиотеки последнее время!
— Мисси? — Друсилла рассмеялась:
— Ты знаешь, пока я не обратила внимание на то, с каким смущением она прячет обложки своих книг, а я не помнила о том давнем нашем решении, какого рода, книги ей можно читать. Но, в конце концов, это было пятнадцать лет назад! И я подумала, почему бы бедняжке и не читать любовные истории, если уж ей так хочется? Есть ли у нее источник радости — такой же, как моя музыка?
Благородство Друсиллы удержало ее от того, чтобы добавить, что для Октавии такой радостью были ее ревматические боли. и при других обстоятельствах Октавия не преминула бы вслух пожаловаться, что она-то и вовсе лишена всяких радостей в этой жизни, но сейчас она решила благоразумно оставить эту тему в покое.
Вместо этого Октавия спросила:
— Так ты собираешься сказать ей, что она может читать эти романы?
— Конечно же, нет! Ведь если я скажу ей, то чтение потеряет для нее всю прелесть. Имей она полную свободу, она сможет взглянуть на эти романы беспристрастно и тогда увидит, насколько они ужасны. — Друсилла нахмурилась: — Что меня интригует, так это каким образом удалось Мисси брать подобные книги — это у Ливиллы-то? Но прямо спросить у Ливиллы я не могу — это все испортило бы для Мисси. Я нахожу, что такого рода непослушание, хотя и робкое, дает какую-то надежду, что у Мисси все же есть характер.
Октавия фыркнула:
— Не вижу ничего похвального в такого рода непослушании, коль скоро все это делается тайно!
Тут Друсилла издала тихий звук, напоминавший полурычание, полумяуканье, но потом улыбнулась и, пожав плечами, отправилась на кухню.
На следующее утро, в пятницу, Мисси в сопровождении Друсиллы отправилась к доктору. Они вышли заблаговременно, пешком, обе тепло одетые — в коричневое, разумеется.
— Да, — ответила Мисси. Ей всегда хотелось узнать, почему это рядом с Джеймсом она чувствовала себя как-то неудобно; возможно, из-за его подчеркнуто женственных манер.
— Так, хорошо, — приговаривал Джеймс, — давай-ка теперь сыграем в угадайку. Креп для тетушки Друси, шелк — для тетушки Окти, ну а атлас — этот коричневый атлас — конечно же, для нашей смугленькой кузиночки Мисси!
Наверное, перед ее глазами все еще стояло это невозможное алое кружевное платье, потому что все вокруг показалось ей вдруг алым, и из хранилищ памяти она выдернула единственную оскорбительную фразу, которую знала:
— Да пошел ты в задницу, Джеймс!.
Если бы примерочный деревянный манекен вдруг ожил и поцеловал его, Джеймс, вероятно, был бы поражен меньше: он стал с энергией, ранее в нем незамечаемой, прилежно отмерять и резать материал, так что каждой леди досталось на целый ярд больше, — лишь бы поскорее выпроводить Мисси из магазина. К несчастью, он знал, что поделиться тем, что он только что услышал, даже со своими братьями и племянниками, он не сможет, — скорее всего, они пошлют его туда же.
Библиотека находилась всего двумя этажами ниже, и, когда Мисси вошла внутрь, громко хлопнув дверью, щеки ее все еще пылали, будто алые стяги.
Юна в недоумении подняла глаза и начала смеяться.
— Дорогая, ты выглядишь просто здорово! Мы, похоже, разгневаны?
Чтобы успокоиться, Мисси пару раз глубоко вздохнула.
— Да это просто мой кузен, Джеймс Хэрлингфорд. Я послала его в задницу.
— Ну и молодец! Уже давно пора, чтобы кто-нибудь это сделал, — Юна хихикнула. — Хотя, я думаю, он предпочел бы не сам туда идти, а чтоб кто-нибудь другой, желательно более похожий на мужчину, зашел в гости к его заднице.
Шутка не дошла до Мисси, но Юна так веселилась, что заставила рассмеяться и ее.
— Ах, дорогая, но ведь женщинам все же не пристало говорить такие вещи, да? — в ее голосе было больше удивления, чем ужаса. — Сама не знаю, что на меня нашло!
В смеющемся лице, обращенном к ней, внезапно появилось что-то лукавое, но это не было лукавство нечестного человека, а скорее, роковое, ведьминское лукавство.
— Капля и чаша, — нараспев говорила Юна, — омут и черти, игольные ушки, ветер и буря… В тебе много такого, Мисси Райт, чего ты сама о себе не знаешь, — Она снова села, что-то мурлыкая, как шаловливый ребенок. — Но раз уж началось, остановить это теперь невозможно.
И Юне было поведано о кружевном алом платье, об отчаянном желании надеть хоть что-нибудь не коричневое, о том, как пришлось все-таки признать, что только этот цвет ей подходит , и потому в этот благословенный день, когда можно было предъявить свои права на какой-нибудь другой цвет, вновь придется одеваться в коричневое. Юна, уже больше не похожая на ведьму, слушала с сочувствием, и, когда Мисси, наконец, полностью излила душу, она внимательно оглядела ее с ног до головы.
— Алый цвет тебе действительно очень подойдет, — сказала она. — Ах, какая жалость! Хотя ладно, ничего, ничего, — и она сменила тему.
— Я тут для тебя отложила еще один роман. Через пару страниц, обещаю тебе, ты и не вспомнишь о своем красном платье. В нем рассказывается о молодой женщине, проститутке, семья всячески угнетает ее, и вот в один прекрасный день она обнаруживает, что больна сердечной болезнью — смертельно. У нее есть парень, в которого она влюблена уже четыре года, но он, конечно, обручен с другой. И вот она идет к специалисту по сердечным болезням, и тот дает ей письмо, где говорится, что жить ей осталось недолго, и это письмо она отдает тому молодому человеку. Просит его, чтобы он женился на ней, ведь ей осталось жить всего шесть месяцев, ну а после ее смерти, он, конечно, может жениться на той, другой. Вообще-то человек он негодный, и нужен кто-то, чтобы его исправить, хотя сам он, понятное дело, этого не знает. Короче, он соглашается жениться на ней. И они проводят вместе шесть божественных месяцев. Он открывает для себя, что хотя прошлое у нее гулящей женщины, но она очаровательный человек, и ее любовь совершенно изменяет его в лучшую сторону. И вот в один погожий день, когда ярко сияет солнце и поют птицы, она умирает у него на руках. Я люблю книги, где люди умирают друг у друга на руках, а ты? А после похорон прежняя невеста приходит к нему, потому что она получила от его умершей жены письмо, где объясняется, почему он ее бросил. И невеста говорит, что все прощает ему и готова выйти за него замуж, как только закончится траур. Но он, обезумев от горя, бежит к реке и бросается в воду, выкрикивая имя своей умершей жены. Тогда и прежняя его невеста кидается в реку с его именем на устах. Ах, Мисси, как это все печально! Я плакала и плакала — дни напролет.
— Я возьму эту книгу, — сразу же сказала Мисси, заплатила все свои долги, почувствовав себя после этого гораздо лучше, и засунула «Беспокойное Сердце» в глубь одной из сумок.
— Увидимся в следующий понедельник, — сказала Юна. Она подошла к двери и махала Мисси до тех пор, пока та не пропала из виду.
Эти пять миль, которые Мисси шла наедине сама с собой, от магазинов Байрона до Миссалонги, никогда не казались ей слишком длинными. Потому что по дороге она мечтала, примеряя на себя роли, события и обстоятельства, далеко выходившие за круг ее действительных знаний. Пока в библиотеке не появилась Юна, все эти персонажи были как две капли воды похожи на Алисию, и все их похождения не выходили за пределы шляпных салонов, магазинов одежды и чайных комнат с внушительной претензией на аристократизм; мужчины в жизни этих персонажей всегда представляли собой обобщенный идеал красоты а-la Хэрлингфорд, этакие Зигфриды в сапогах, котелках и костюмах-тройках. Теперь же ее воображение получило новую пищу, и, в какие бы приключения ни попадали выдуманные ею персонажи, все это гораздо больше напоминало последний, полученный контрабандой, роман, чем какой-либо аспект байроновской жизни.
Поэтому в тот понедельник первую часть пути домой Мисси представляла себя божественно красивой блондинкой с изумрудно-зелеными глазами; двое мужчин были влюблены в нее: герцог (светловолосый и красивый) и индийский принц (темный и красивый). В выбранном ею облике она, сидя под балдахином на спине богато украшенного слона, охотилась на тигров — без посторонней помощи; вела в бой против мусульманских повстанцев целую армию своего мужа — без посторонней помощи; строила школы и больницы, организовывала курсы для молодых матерей — без посторонней помощи, в то время как оба ее любовника маячили где-то на заднем плане, совсем как маленькие супруги-паучки, которым не дозволялось входить в покои госпожи.
Но на полпути от дома, где от виляющей Ноуэл-стрит отделялась Гордон Роуд, начиналась ее долина. В этом месте Мисси всегда прекращала воображаемые похождения и просто смотрела по сторонам. День был прекрасный, на исходе зимы в Голубых Горах бывают такие дни — когда ветер решает немного отдохнуть.
Откликаясь на зов долины, она перешла на другую сторону Гордон Роуд и подняла лицо к благодатному небу, раздувая ноздри, чтобы вобрать в себя опьяняющий аромат кустарников. Никто доселе не удосужился дать долине имя, хотя теперь, несомненно, байроновские жители окрестят ее долиной Джона Смита. В сравнении с долиной Джеймисона, или с долиной Гроуз, или даже с Мегалонг-долиной — она не была очень большой, но зато форму имела совершенную. Долина представляла собой чашу, лежавшую примерно на полторы тысячи футов ниже уровня горного хребта, высота которого достигала трех тысяч футов и на котором стоял Байрон и все остальные городки в Голубых Горах. Один закругленный край этого симметричного овала лежал как раз над тем местом, где Гордон Роуд сужалась, как бы иссякая, а дальний конец долины находился в пяти милях к востоку, и там отвесность ее стен нарушалась глубокой расселиной, через которую текла безымянная река, неся свои воды на равнину. Вдоль всего края долины высился отвесный утес из рыжего песчаника высотой в тысячу футов, а в самом низу обрыв был опоясан пологим склоном, утыканным деревьями, покрытым смерзшимися каменными обломками и спускавшимся к руслу реки, которая многие эпохи назад и породила долину.
Вся долина, если смотреть вдоль нее, была сплошь покрыта пышным первозданным лесом — и это голубое эвкалиптовое море без конца вздыхало и шепталось о чем-то.
В зимние дни по утрам долину заполняло искрящееся белое облако. Оно, будто сбиваемое молоко, лениво плескалось ниже уровня верхушек утеса, а потом, когда солнце начинало припекать, вдруг поднималось и моментально исчезало. Иногда облако опускалось сверху, ощупывая макушки деревьев далеко внизу, пока ему не удавалось накрыть их призрачным покрывалом, и тогда деревья исчезали. А с приближением заката, и летом, и зимой, утесы начинали приобретать все более насыщенную окраску: сначала они светились розово-красным, потом становились малиновыми и, наконец, пурпурными, а с приходом ночи — таинственными темно-лиловыми. Но всего замечательней выглядел редкий снег, когда все выступы и расселины становились белыми, а деревья, шурша своими листьями и не желая терпеть холодные прикосновения, стряхивали с себя ледяную пудру.
На дно долины можно было попасть только по головокружительно крутой дороге, ширины которой едва хватало для проезда большой повозки, и дорога эта выходила к верхнему краю обрыва, как раз в том месте, где кончалась Гордон Роуд. Пятьдесят лет назад кто-то построил эту дорогу, желая поживиться массивными кедрами и камедью из девственно-роскошного леса долины, но после того, как восемьдесят волов, их погонщик, двое лесорубов и подвода, поднимавшая могучий ствол дерева, рухнули вниз, — грабеж долины резко прекратился. Были и другие леса, более подходящие для лесоразработок. Постепенно о дороге все забыли, как и о самой долине; приезжие предпочитали посещать долину Джейминсона, что была южнее, а северную ее сестру и вовсе забыли, так как не было здесь беседок и должным образом устроенных смотровых площадок.
Мисси уже подходила было к Миссалонги, как вдруг снова к ней вернулась резкая боль в боку, а десятью секундами позже она почувствовала, будто в грудь ей вонзили кинжал. Она споткнулась и уронила свои нагруженные сумки, руки ее взметнулись вверх, чтобы выдернуть эту безумную боль; и тут она, бледная от страха, заметила край аккуратной миссалонговской живой изгороди — и рванулась к дому. Именно в этот момент Джон Смит подходил к Миссалонги, но с другой стороны, он шел, глядя под ноги, погруженный в свои мысли.
Когда до калитки оставалось не более десяти ярдов, Мисси упала ничком. В Миссалонги никто этого не видел: было около пяти часов вечера, и окружающее пространство заполняли подобно горячему удушающему вулканическому пеплу органные аккорды, извергаемые Друсиллой.
Но Джон Смит уже подбегал к Мисси, потому что он-то все видел. Сначала он подумал было, что это странное создание, желая избежать встречи с ним, просто кинулось бежать и споткнулось на бегу, но когда он, опустившись на колени, повернул ее лицо к себе, один взгляд на ее посеревшую кожу и мокрые от испарины волосы, заставил его переменить мнение. Чуть приподняв ее туловище, он полуусадил ее, прислонив к своему бедру и стал беспомощно растирать ей спину, адски досадуя на то, что не имеет понятия, как заставить ее снова дышать. То, что оставлять ее лежащей на земле нельзя, он понимал, но дальше этого его знания не распространялись. Она вцепилась в его руку, которой он легко обнимал ее, поддерживая за плечи; все тело ее сотрясалось от напряжения — она старалась сделать вдох, глаза смотрели на него в упор — и в них читалась мольба о помощи, которую он не в состоянии был оказать. Загипнотизированный этими глазами, — а в них, как в калейдоскопе, проносились и ужас, и замешательство, и боль, — он начал думать, что девушка вот-вот умрет.
Вдруг с поражающей быстротой серый цвет стал покидать ее лицо, и оно постепенно начало принимать более теплый и живой оттенок, а руки ослабили свою хватку.
— Пожалуйста, — выдохнула она, пытаясь встать.
Он тут же поднялся на ноги и, просунув руку ей под колени, поднял ее в воздух. Хоть он и не имел ни малейшего представления, где живет девушка, но наверняка хозяева вот этого невзрачного дома, что за оградой, окажут какую-то помощь, поэтому он понес ее через калитку и дальше по дорожке, ведущей к дому, на ходу громко выкрикивая просьбу о помощи, надеясь, что его все же услышат сквозь этот сплошной вой органа.
По-видимому, его услышали, потому что на пороге тут же показались две леди, обе были незнакомы ему. Они не стали причитать и молоть чепуху, за что он был им от души признателен; одна из женщин молча указала на входную дверь, другая же, проскользнув мимо него, провела его вместе с ношей в гостиную.
— Бренди, — отрывисто сказала Друсилла и нагнулась, чтобы расслабить одежду дочери. Корсетов Мисси, не носила, в них просто не было нужды, но платье было туго подпоясанными и закрытым, доходящим до шеи.
— Телефон у вас есть? — спросил Джон Смит.
— Боюсь, что нет.
— Ну, тогда, если вы мне объясните, куда идти, я прямо сейчас схожу за доктором.
— Это на углу улиц Байрона и Ноуэла, доктор Невилл Хэрлингфорд, — ответила Друсилла и добавила: — Скажите ему, что Мисси плохо, — она моя дочь.
Он тут же ушел, а Друсилле и Октавии пока ничего не оставалось делать, ка только дать Мисси немного бренди, которое всегда имелось в буфете у любого предусмотрительного хозяина на случай сердечного приступа.
К тому времени, как появился доктор Невилл Хэрлингфорд, то есть примерно через час, Мисси уже почти полностью оправилась. Джон Смит вместе с доктором не вернулся.
— Просто удивительно, — говорил доктор Хэрлингфорд Друсилле, когда они перешли в кухню; Октавия помогала Мисси добраться до своей кровати.
То, что произошло, видимо, выбило Друсиллу из колеи — ведь она всегда считала, что все вокруг нее обладают таким же недюжинным здоровьем, как и она сама; больные кости Октавии были не в счет — к этому все давно привыкли. Она тихо, как-то очень серьезно приготовила чай и пила его скромно, как бы с чувством благодарности, большей даже, чем у доктора Хэрлингфорда.
Потом она спросила:
— Мистер Смит рассказал вам, что произошло?
— Должен сказать вам, Друсилла, что, несмотря на все эти истории, которые рассказывают про него, мне мистер Смит показался неплохим парнем — здравомыслящим и деловым. Судя по его рассказу, она схватилась за грудь, ринулась в панике через дорогу и упала. Лицо ее посерело, она была вся в испарине, и ей было трудно дышать. Приступ длился примерно две минуты, потом ей стало лучше — вернулся естественный цвет лица, нормализовалось дыхание. Вот тогда-то мистер Смит и принес ее в дом, я полагаю. Когда я только что осматривал ее, минуту назад, я ничего не нашел; но, возможно, что-то обнаружится после более тщательного обследования, когда она будет уже в постели.
— Как вы знаете, в нашей фамильной ветви ни у кого не было сердечных заболеваний, — чувствуя, что ее предали, проговорила Друсилла.
— Что касается ее физической конституции, Друсилла, то тут она пошла в отца, так что унаследовать больное сердце она могла и с его стороны. Раньше у нее бывали такие приступы?
— Нет, насколько это нам известно, — ответила Друсилла, как бы оправдываясь. — Это действительно сердце?
— По правде говоря, я не знаю. Возможно, — но в голосе его прозвучало сомнение. — Я, пожалуй, пойду осмотрю ее снова.
Мисси лежала на маленькой узкой кровати, глаза ее были закрыты. Но заслышав незнакомые шаги доктора Хэрлингфорда, она тут же их открыла и посмотрела на него и, судя по всему, то, что она увидела, по необъяснимой причине разочаровало ее.
— Ну, Мисси, — сказал доктор Хэрлингфорд, осторожно усаживаясь рядом, — что же случилось, а?
Друсилла и Октавия маячили где-то на заднем плане; он с удовольствием предпочел бы от них отделаться, ибо чувствовал, что их присутствие подавляет Мисси, но это было бы и невежливо, и неэтично. Раньше он видел Мисси всего два или три раза и знал о ней лишь ту малость, что знали и остальные: то, что из всех прошлых и настоящих Хэрлингфордов лишь
Мисси была темноволосой, и то, что она останется старой девой. Это было ясно еще до ее вступления в отрочество.
— Не знаю я, что случилось, — соврала Мисси.
— Ну-ну, ты должна хоть что-нибудь вспомнить.
— Мне стало трудно дышать, и я упала в обморок, я так думаю.
— Но мистер Смит говорит совершенно по-другому.
— Значит, мистер Смит ошибается — а где он? Он здесь?
— Боль ты какую-нибудь испытываешь? — напирал доктор Хэрлингфорд, неудовлетворенный ответом Мисси. Вопрос ее он просто проигнорировал.
Перед мысленным взором Мисси предстал ее собственный образ — хронического инвалида, прикованного к постели; бремя ужасных расходов навалится тогда на Миссалонги и будет давить на нее, беспомощную; больше никогда уже не сможет она прогуливаться мимо долины в Байрон, в библиотеку… Нет, это невозможно вынести!
— У меня ничего не болит, — настаивала она.
Доктор Хэрлингфорд, по-видимому, не верил ей, но для Хэрлингфорда он был довольно восприимчивым и, безусловно, знал, во что превратится жизнь. Мисси, если он поставит ей диагноз «болезнь сердца». Так что он прекратил терзать бедную девушку далее, а просто достал свой старомодный, в виде воронки, стетоскоп и стал слушать ее сердце, которое билось вполне нормально, послушал легкие — в них тоже было чисто.
— Сегодня понедельник. Приходи-ка ко мне на прием в пятницу, — сказал доктор, приподнимаясь. Он дружески потрепал Мисси по голове и вышел в гостиную, где в ожидании его затаилась Друсилла. Ей он сказал:
— Ничего я у нее не нахожу. Господь Бог знает, что случилось с ней — но не я! Но пусть обязательно придет ко мне в пятницу, а если что-то снова случится, немедленно посылайте за мной.
— Никаких лекарств?
— Дорогая моя Друсилла, как я могу назначить лекарство от совершенно загадочной болезни? Худущая она, это правда, но, по-моему, здоровье у нее неплохое. Просто не трогайте ее пока, пусть она спит, и кормите ее обильно и питательно.
— Постельный режим ей нужно соблюдать до самой пятницы?
— Думаю, не стоит. Пусть сегодня она будет в постели, а завтра с утра 1иожет встать. Не вижу причин, почему бы ей не вести обычную здоровую жизнь, но при условии, что работа не будет слишком тяжелой.
И этим Друсилла должна была удовлетвориться. Она проводила своего дядюшку-доктора до выхода, потом тихо подошла к комнате дочери и посмотрела в дверную щелку: Мисси спала. Тогда она вернулась на кухню, где Октавия, сидя за столом, допивала чай.
Вообще-то Октавия выглядела потрясенной: обе руки, требовавшиеся ей, чтобы поднести чашку ко рту, заметно дрожали.
— Дядя Невилл, похоже, не считает все это серьезным, — сказала, тяжело усаживаясь, Друсилла. — До конца сегодняшнего дня Мисси должна оставаться в постели, но завтра ей можно встать, и все как обычно, но только легкий домашний труд, а в пятницу на прием к дяде.
— Ах, Господи! — крупная бледная слеза скатилась по бледной щеке Октавии и упала на ее узловатые пальцы. — Я попробую что-нибудь сделать в огороде, Друсилла, но ведь корову я не смогу подоить!
— Я подою, — ответила Друсилла. Она подперла голову рукой и вздохнула. — Не переживай, сестра, что-нибудь придумаем.
Катастрофа! Друсилла ясно увидела, как улетучиваются ее драгоценные двести фунтов, потраченные на докторов, больницы, на лечение и процедуры, хотя она никогда бы не высказала своих чувств вслух; что ее больше всего убивало — это исчезновение заповедного имущества, и как раз в тот момент, когда она уже совсем было держала его в руках. А если бы она еще не успела раскроить сиреневый креп, и бледно-голубой шелк, и табачного цвета атлас — что тогда? Пришлось бы нести все это обратно к Херберту в магазин. Не изволите ли?
Когда наступило время обедать, Друсилла принесла Мисси огромную миску мясного супа и села рядышком, дожидаясь, когда Мисси справится с ним. После этого ее оставили в благословенном одиночестве. Спать ей сейчас уже не хотелось, и поэтому она стала думать. О боли и что она может означать. О Джоне Смите. О будущем. И между этими двумя жуткими неизвестностями стоял он, Джон Смит, ее благородный спаситель. Поэтому, оставив все мысли о боли и о будущем, она полностью сосредоточилась на Джоне Смите.
Какой приятный мужчина! Интересный. С какой легкостью он поднял ее с земли и перенес в дом! Вся информация, почерпнутая от Юны и вычитанная из романов, вдруг неожиданно оказалась весьма полезной: Мисси поняла, что наконец влюбилась. Но в мыслях об этой любви, породившей целый поток сладких и неясных мечтаний, отсутствовало только одно — надежда. В этом мире лишь Алисии умели ловко расставлять сети, разрабатывать планы и добиваться своего, а Мисси этого не умели. Мисси и не знала толком, что такое мужчины, а та малость, что была ей известна, сводилась к общим местам. Все мужчины неприступны, даже и сидевшие в тюрьме. У мужчин всегда есть выбор. Мужчины обладают властью. Мужчины всегда свободны. Все мужчины имеют привилегии. А уголовники, по-видимому, имели все это в гораздо больших количествах, чем мужчины типа бедненького
Уилли Хэрлингфорда, которого никогда не касалась настоящая беда и который настоящей жизнью никогда и не жил. Не то чтобы она всерьез считала Джона Смита сидевшим в тюрьме; живя в Сиднее, Юна ведь знала его, а это, по всей вероятности, означало, что он вращался где-то рядом с высшим обществом, — конечно, если только, несмотря на дружбу с мужем Юны, не занимался доставкой льда, или хлеба, или угля.
Ах, но как он был добр к ней! К ней — такому ничтожеству, как Мисси Райт. Даже испытывая эту жуткую и пугающую боль, она осознавала его присутствие и чувствовала, что каким-то странным образом от него к ней переходит энергия, и именно эта энергия, представлялось ей, и отбросила смерть в сторону, как простой пучок соломы.
Джон Смит, думала она, если б я только была молодой и хорошенькой, у тебя было бы не больше шансов уйти от меня, чем у бедненького Уилли — от Алисии! Я бы безжалостно охотилась за тобой, пока не поймала бы. Где бы ты ни появлялся — везде бы находил меня, готовую поставить тебе подножку. А когда бы ты попал, наконец, в мои тенета, я любила бы тебя так сильно и нежно, что ты никогда, никогда в жизни не захотел бы покинуть меня.
На следующий день Джон Смит лично нанес им визит, чтобы справиться о здоровье Мисси, однако Друсилла разговаривала с ним на пороге, так что даже краем глаза взглянуть
на Мисси ему не удалось. Друсилла прекрасно поняла, что это всего лишь визит вежливости, она поблагодарила его, любезно, но не сверх меры, а потом стояла и наблюдала, как он шел по дорожке к калитке, свободно помахивая руками и весело насвистывая.
— Ну, скажите, пожалуйста! — сказала Октавия, выходя из общей комнаты, где она, притаившись, следила за Джоном Смитом, приподняв край занавески. — Ты будешь говорить Мисси, что он приходил?
— А что? — Друсилла была удивлена.
— Н-ну…
— Дорогая Октавия, ты говоришь так, будто начиталась этих дешевых любовных историй, которые Мисси стала приносить из библиотеки последнее время!
— Мисси? — Друсилла рассмеялась:
— Ты знаешь, пока я не обратила внимание на то, с каким смущением она прячет обложки своих книг, а я не помнила о том давнем нашем решении, какого рода, книги ей можно читать. Но, в конце концов, это было пятнадцать лет назад! И я подумала, почему бы бедняжке и не читать любовные истории, если уж ей так хочется? Есть ли у нее источник радости — такой же, как моя музыка?
Благородство Друсиллы удержало ее от того, чтобы добавить, что для Октавии такой радостью были ее ревматические боли. и при других обстоятельствах Октавия не преминула бы вслух пожаловаться, что она-то и вовсе лишена всяких радостей в этой жизни, но сейчас она решила благоразумно оставить эту тему в покое.
Вместо этого Октавия спросила:
— Так ты собираешься сказать ей, что она может читать эти романы?
— Конечно же, нет! Ведь если я скажу ей, то чтение потеряет для нее всю прелесть. Имей она полную свободу, она сможет взглянуть на эти романы беспристрастно и тогда увидит, насколько они ужасны. — Друсилла нахмурилась: — Что меня интригует, так это каким образом удалось Мисси брать подобные книги — это у Ливиллы-то? Но прямо спросить у Ливиллы я не могу — это все испортило бы для Мисси. Я нахожу, что такого рода непослушание, хотя и робкое, дает какую-то надежду, что у Мисси все же есть характер.
Октавия фыркнула:
— Не вижу ничего похвального в такого рода непослушании, коль скоро все это делается тайно!
Тут Друсилла издала тихий звук, напоминавший полурычание, полумяуканье, но потом улыбнулась и, пожав плечами, отправилась на кухню.
На следующее утро, в пятницу, Мисси в сопровождении Друсиллы отправилась к доктору. Они вышли заблаговременно, пешком, обе тепло одетые — в коричневое, разумеется.