Страница:
– Вы говорите загадками, полковник Жендрё. Я просто обыкновенный житель Будапешта. Я могу доказать это. Ладно, у меня были фальшивые австрийские документы, но моя мать умерла, и я вынужден был пойти на это нарушение. Но я не совершал преступления против нашей страны. Безусловно, вы это понимаете. Если бы я захотел, то остался на Западе. Но я не стремился к этому, моя страна – это моя страна, а Будапешт – мой дом. Вот почему я вернулся.
– Маленькая поправка, – пробормотал Жендрё. – Вы не возвращаетесь снова в Будапешт, а едете туда. Вполне вероятно, впервые в своей жизни. – Он посмотрел Рейнольдсу прямо в глаза, и выражение его лица изменилось. – Сзади!
Рейнольдс обернулся на секунду раньше, чем понял, что Жендрё выкрикнул это по-английски. В глазах и голосе полковника он не уловил ничего такого, что подчеркивало бы смысл его выкрика. Рейнольдс медленно повернулся к нему лицом с почти скучающим выражением.
– Школьный трюк. Я говорю по-английски. – Он заговорил на английском. – Почему мне это нужно отрицать? Мой дорогой полковник, если бы вы были коренным жителем Будапешта, а вы таковым не являетесь, то знали бы, что в городе подобных мне, говорящих по-английски, не меньше пятидесяти тысяч человек. Почему такое распространенное знание должно вызывать подозрение?
– Ради всего святого! – Жендрё хлопнул себя ладонью по бедру. – Это замечательно. Действительно, замечательно. Я завидую вам как профессионал. Чтобы англичанин или американец, но, думаю... скорее англичанин, потому что американский акцент практически невозможно скрыть. Так вот, чтобы англичанин говорил по-венгерски с будапештским акцентом так же отлично, как вы, это прекрасно. Но англичанин, говорящий по-английски с будапештским акцентом, – это превосходно!
– Ради Бога! В этом нет ничего превосходного, – почти в отчаянии протестовал Рейнольдс. – Я на самом деле венгр.
– Боюсь, что это не так. – Жендрё покачал головой. – Ваши хозяева учили вас превосходно. Вы, мистер Буль, стоите целое состояние для любой шпионской организации в мире. Но вас не обучили только одной вещи, да и не могли обучить, потому что практически не знают о ней. Это ментальность народа. Думаю, мы можем говорить открыто, как два умных человека, отбросив фальшиво-патриотические фразы, которые используются в интересах... э... пролетариата.
Это, короче говоря, ментальность людей запуганных, измученных страхом, не знающих, в какой момент протянется и коснется их рука смерти. – Рейнольдс удивленно смотрел на него. Этот человек был чрезвычайно уверен в себе, но Жендрё проигнорировал его взгляд. – Я видел слишком многих наших соотечественников, мистер Буль, которые, как и вы, направлялись к пыткам и смерти. И большинство было просто парализовано. Некоторые, парализованные страхом, даже всхлипывали. Небольшая горстка впадала в ярость. Вы никак не вписываетесь ни в одну из этих категорий. Может быть, вы и могли бы изобразить это состояние, но, как я уже говорил, ваши хозяева о таких сторонах жизни не имеют представления. Вы слишком холодны, не эмоциональны, все время рассчитываете и планируете. Вы в высшей степени уверены в своих возможностях извлечь максимум из самой незначительной возникшей ситуации. И вы никогда не перестанете искать такую возможность. Будь вы человеком меньшего масштаба, мистер Буль, вы бы не выдали себя так легко.
Внезапно он умолк, прервав свои рассуждения, повернулся и выключил аварийную лампочку на потолке салона как раз тогда, когда слух Рейнольдса уловил гул приближавшегося мотора. Жендрё поднял стекло, вынул сигарету из рук Рейнольдса и загасил ее ботинком. Он ничего не сказал, не сделал ни одного движения, пока приближающаяся машина, различаемая лишь как едва заметное пятно за светящимися фарами, проехала мимо, бесшумно катясь по утрамбованному шоссе в западном направлении. Едва она исчезла и вдали затих звук ее мотора, Жендрё выехал на шоссе, и отправился дальше, ведя машину с почти предельной для безопасности скоростью по этой предательской дороге сквозь мягко падающий снег.
В нескольких минутах езды от города Жендрё снова съехал с шоссе и покатил по множеству узких, извилистых дорог, на большинстве из которых лежал ровный, глубокий, нетронутый снег, коварно припорошивший границу между дорогой и кюветом. Совершенно очевидно, что их машина проходила здесь первая с начала снегопада. Дорога отнимала все внимание Жендрё, но все равно он постоянно бросал взгляды в сторону Рейнольдса. Предельная бдительность его была почти сверхъестественной.
Рейнольдс никак не мог догадаться, почему полковник съехал с главной дороги, как не мог до сих пор уразуметь, зачем тот свернул с дороги тогда, первый раз. Что ему было нужно? Избежать тогда встречи с большой полицейской машиной, ехавшей на запад в сторону Комарома? А теперь миновать полицейский блокпост при въезде в город?.. Об этом посте Рейнольдса предупредили еще в Вене, и последнее было довольно очевидно. Но причину таких действий было совершенно трудно понять. Рейнольдс решил не тратить времени на разгадку этих маневров: ему хватало и собственных забот. А на решение своих проблем, похоже, оставалось не более десяти минут.
Они проезжали по извилистым, застроенным с обеих сторон виллами улицам и мощенным булыжником жилым кварталам Буды, западной половины города, постепенно снижавшейся в район Данубе. Снегопад здесь был не таким сильным. Из окна автомашины Рейнольдс увидел смутные очертания горы Геллерт, ее серый острый гранитный силуэт выступал из снежной завесы. Он увидел массивное здание отеля «Святой Геллерт». По мере приближения к мосту Франца-Иосифа Рейнольдс вспомнил, что они подъезжают к тому месту, откуда жители города когда-то пустили по склону Данубе утыканную гвоздями бочку, в которую заточили вызвавшего недовольство граждан епископа. Да, в те времена действовали просто любители, мрачно подумал Рейнольдс, старый епископ не прожил в бочке и пары минут... Там, на Андраши Ут, все, должно быть, устроено гораздо изощреннее.
Они миновали район Данубе и поворачивали влево, на Корсо, когда-то респектабельную набережную с расположенными на ней многочисленными кафе и ресторанами. Набережная находилась на другой стороне реки, в другой части города, именуемой Пештом. В этот час она была темной, безлюдной и пустынной, как все улицы столицы, по которым они проезжали. В ней ощущалась тоска по прежним дням, вызывающая возвышенно-романтическое воспоминание о прошлом, более ранних и счастливых временах. Трудно, невозможно было вызвать в памяти облик тех, кто здесь прогуливался всего каких-нибудь два десятка лет назад: людей веселых, свободных, уверенных в завтрашнем дне и устойчивости мира, уверенных, что грядущее будет таким же светлым, беззаботным.
Даже смутно, даже приблизительно все это невозможно уже было представить. Невозможно представить себе вчерашний Будапешт, самый прекрасный и счастливый из городов, каким никогда не была Вена. В этот город приезжало столько жителей Западной Европы, иногда на очень короткое время, на день-другой, чтобы потом, поддавшись очарованию этого города, никогда уже не вернуться домой. Но все это миновало. Даже память об этом почти ушла.
Рейнольдс никогда раньше не бывал в этом городе, но знал его так хорошо, как мало кто знал из жителей Будапешта. Дальше западного берега Дуная, в переполненной снегом темноте, смутно маячили дополняемый воображением королевский дворец и собор, в котором когда-то короновали королей, он знал, где они расположены, знал, что они все еще стоят на прежнем месте, знал их так хорошо, словно прожил в городе всю свою жизнь. Справа возникло величественное здание венгерского парламента и связанная с трагическими событиями, обагренная кровью площадь перед ним, на которой во время Октябрьского восстания погибла тысяча венгров, раздавленных танками и расстрелянных из крупнокалиберных пулеметов АВО, установленных на крыше самого парламента.
Здесь все дышало подлинностью. Каждая улица, каждое здание стояли там, где им и следовало стоять, – точно там, где ему рассказывали, что они будут, но Рейнольдс не мог избавиться от растущего ощущения нереальности, иллюзорности происходящего, словно был просто зрителем, наблюдающим за всем этим со стороны. В обычных условиях лишенный воображения человек, которого нещадно натаскивали на то, чтобы он был полностью лишен воображения, чтобы подавлял свои эмоции и чувства, подчиняясь жестоким требованиям прагматизма и разума, не проявил бы никакого интереса к окружающему. Вот почему Рейнольдс отметил довольно странное состояние своих мыслей, теряясь оттого, что не мог дать им объективную оценку. Это могло быть и неким предчувствием поражения, уверенностью, что старый Дженнингс никогда снова не вернется домой. А может быть, это было просто следствием воздействия холода, усталости и безнадежности, делающей все призрачным в пелене падающего снега, завесившего все окрест. Но ему было хорошо известно, и он вполне отдавал себе в этом отчет, что причина возникших в нем чувств не заключалась ни в одной из названных вероятностей. Это было нечто иное.
Они свернули с набережной в длинный, широкий, обсаженный деревьями бульвар Андраши Ут. Эта улица прекрасных воспоминаний проходила мимо Королевской оперы к зверинцу, ярмарке и городскому парку, являясь неотделимой частью тысяч дней и ночей удовольствия и радости, свободы и отдыха от повседневных трудностей для десятков тысяч жителей в дни, которые давно миновали, и ни одно место на земле не было так близко сердцу венгров.
Прошлое не повторится, что бы дальше ни происходило, даже если независимость и свобода снова сюда вернутся. Теперь Андраши Ут олицетворяет собой только репрессии и террор, стук в дверь посреди ночи, коричневые грузовики, приезжающие забрать человека из дома. Андраши Ут – это тюрьмы и лагеря, депортация, пыточные камеры и смерть. Андраши Ут нынче – это и штаб-квартира АВО, штаб-квартира венгерской секретной полиции. Но все равно Майкл Рейнольдс по-прежнему испытывал ощущение отрешенности и нереальности происходившего. Он знал, где находится, знал, что его время истекло. Начинал понимать, что имел в виду Жендрё, говоря о ментальности людей, которые так долго жили в атмосфере террора и всюду проникающей смерти. Он также знал теперь, что всякий, кто совершает подобную поездку, не будет уже чувствовать себя, как прежде. Равнодушно, почти с академическим отстраненным интересом он размышлял, как долго сможет продержаться в камере пыток и какой из последних дьявольских способов уничтожения человека ожидает его.
«Мерседес» замедлил скорость, тяжелые покрышки стали скользить и скрести по замерзшей наледи мостовой, и Рейнольдс почувствовал, как его впервые охватил страх, рот пересох, словно выжженный, а сердце бешено заколотилось. Волна страха прокатилась по груди и желудку, словно туда попало что-то тяжелое, твердое и острое. Все это он испытал мгновенно, несмотря на усилие сохранить лишенный всяких эмоций стоицизм, выработанный годами, и скорлупу равнодушия, в которую прятался в целях самозащиты. Но ни следа всех этих переживаний не отразилось на его лице. Он знал, что полковник Жендрё внимательно наблюдает за ним. Знал, что если бы он был тем, за кого себя выдавал, невинным обычным жителем Будапешта, то на лице его должно было бы отразиться чувство страха, но не мог заставить себя так поступить. Не потому, что не был способен изобразить страх, а потому, что знал о взаимосвязи между выражением лица и умственным настроением. Показать страх означало, что и на самом деле ты испытал чувство страха. Но изображать страх, когда ты на самом деле боишься и отчаянно сражаешься с ним, было бы фатальным... Полковник Жендрё словно прочитал его мысли.
– У меня больше нет сомнений, мистер Буль, только полная уверенность. Вы, конечно, знаете, куда попали.
– Конечно, – ровным голосом ответил Рейнольдс, – я проходил здесь не одну тысячу раз.
– Вы не проходили здесь ни разу в своей жизни, но сомневаюсь, что любой коренной житель города смог бы нарисовать такой точный план Будапешта, как это сделали бы вы, – благодушно заметил Жендрё и остановил машину. – Узнаете здесь что-нибудь?
– Ваша штаб-квартира. – Рейнольдс кивнул на находящееся в пятидесяти ярдах здание на противоположной стороне улицы.
– Точно, мистер Буль. Мы приехали к месту, где вам следует упасть в обморок, впасть в истерику или просто застонать от ужаса. Как это делали все остальные. Но вы так не поступили. Может быть, вы совершенно лишены страха? Завидное, если не достойное всяческого восхищения качество. Но такого качества, уверяю вас, более не существует в этой стране. Или, может быть, ваше завидное и восхитительное качество заключается в том, что вы испугались, но суровая школа уничтожила любую возможность внешнего проявления страха? Во всяком случае, друг мой, вы обречены. Вы не принадлежите к числу местных жителей. Может быть, вы и не являетесь грязным фашистским шпионом, как назвал вас наш приятель из полиции, но вы точно являетесь шпионом. – Жендрё посмотрел на часы и как-то особенно пронзительно взглянул на Рейнольдса. – Как раз после полуночи. То время, когда работается лучше всего. Что же касается вас, то... вас ожидает самое лучшее обращение и самое лучшее жилище. Правда, маленькая звуконепроницаемая комната находится глубоко под землей, под улицами Будапешта, и только три офицера АВО знают в Венгрии о ее существовании.
Он еще некоторое время смотрел на Рейнольдса, а потом завел мотор. Вместо того чтобы остановиться у здания АВО, он резко свернул с Андраши Ут налево, проехал сотню ярдов по неосвещенной улице и вновь остановился – ровно настолько, чтобы завязать Рейнольдсу глаза шелковым платком. Через десять минут после многих поворотов, которые совершенно лишили возможности Рейнольдса ориентироваться, а он понимал, что именно для этого они и предназначались, машину пару раз тяжело подбросило на ухабах, резко наклонило вниз, и она въехала в какое-то, судя по звуку, закрытое помещение. Все ощущения местонахождения и направления были потеряны: Рейнольдс услышал только, как гул двигателя отразился от стен. Когда мотор замер, услышал еще, как закрылись тяжелые металлические двери.
Через несколько мгновений дверца машины со стороны Рейнольдса отворилась, две руки стали освобождать его от цепей, проверили, хорошо ли застегнуты наручники. Те же руки помогли ему выбраться из машины и сняли повязку с глаз.
Рейнольдс отвел глаза и заморгал. Они находились в большом гараже без окон, с тяжелыми дверями, уже запертыми за ними. Яркая висящая над головой лампа казалась еще ярче, отражаясь от ослепительно-белых стен и потолка; на секунду свет ослепил его после темноты повязки. В стене гаража, ближе к нему, стояла полуоткрытой еще одна дверь, которая вела в ярко освещенный коридор, выкрашенный в белую краску. Он мрачно подумал, что белый цвет является теперь неотъемлемой принадлежностью всех камер пыток.
Человек, снявший с Рейнольдса цепи, все еще держал его за руку. Рейнольдс долго смотрел на него. С подобными людьми АВО не было необходимости использовать при пытках инструменты. Огромные мощные ручищи могли бы без всяких приспособлений разрывать пленников на части, по кусочкам, медленно, один кусочек за другим. Ростом он был примерно как Рейнольдс, но выглядел квадратным, с деформированной фигурой оттого, что над мощной грудной клеткой возвышались такие могучие плечи, какие Рейнольдсу никогда еще не приходилось видеть. Наверняка он весил не менее двухсот пятидесяти фунтов. Безобразное лицо со сломанным носом на удивление не несло никаких следов жестокости или дегенерации.
Его можно было бы назвать приятно-отвратительным. Рейнольдса это не могло ввести в заблуждение. В подобной профессии лица ничего не значат. Самый беспощадный человек, какого он знал, германский шпион, потерявший счет убитым им людям, имел лицо мальчика из церковного хора.
Полковник Жендрё хлопнул дверцей машины, обошел вокруг нее и приблизился к Рейнольдсу. Он взглянул на здоровяка охранника, кивнув в сторону Рейнольдса.
– Наш гость, Шандор. Маленькая канарейка, которая запоет у нас еще до того, как окончится ночь. Шеф уже лег?
– Он ждет вас у себя в кабинете, – ответил тот низким, глубоким голосом, каким только он и мог обладать.
– Отлично. Я вернусь через несколько минут. Присмотри за нашим приятелем. И повнимательнее. Подозреваю, что он очень опасен.
– Я присмотрю, – успокаивающе пообещал Шандор, подождал, когда Жендрё с сумкой и документами Рейнольдса в руке уйдет, и лениво оперся на белоснежную стену, сложив массивные руки на груди. Едва он это сделал, как почти тотчас оттолкнулся от стены и сделал шаг к Рейнольдсу. – Вы плохо выглядите.
– Я чувствую себя нормально, – хрипло ответил Рейнольдс, учащенно дыша. Его слегка покачивало. Подняв онемевшие руки к правому плечу, он, морщась, потер затылок. – Все дело в голове. Болит голова.
Шандор сделал еще шаг вперед и увидел, как у Рейнольдса закатываются глаза, зрачков уже не стало видно, одни белки. Рейнольдс начал падать вперед, накреняясь влево. Он мог бы пораниться очень сильно и даже себя убить, если бы его незащищенная голова ударилась в этот момент о цементный пол. Шандор вынужден был быстро вытянуть руки вперед, чтобы задержать падение. Рейнольдс ударил Шандора сильнее, чем когда-либо кого-нибудь в своей жизни. Перенося тяжесть тела с левой ноги на правую, он обрушил сковывающие запястья наручники жестоким, сокрушительным ударом, вложив в него самую последнюю унцию энергии, остававшуюся в руках и плечах. Ребра двух его ладоней, сильно сжатые вместе, ударили Шандора по открытой шее, чуть пониже уха и челюсти. Ощущение было такое, словно он соприкоснулся со стволом дерева. Рейнольдс охнул от боли. Ему показалось, что он сломал оба своих мизинца.
Это был прием дзюдо, смертельный удар. Такие, как правило, убивали наповал или непременно парализовывали, заставляя терять сознание иногда на несколько часов. Так было со многими, теми, кого Рейнольдс когда-либо знал.
Шандор что-то пробормотал, потряс немного головой, чтобы прояснить взгляд, и продолжал двигаться вперед, безжалостно прижимая Рейнольдса к «мерседесу», чтобы исключить любую попытку ударить его ногами или коленями. Рейнольдс оказался беззащитен. Он не мог сопротивляться, даже если бы захотел: к великому его удивлению, нашелся человек, который мог не только выжить после такого удара, но практически почти не обратить на него внимания. И это изумление не оставило в нем даже мысли о сопротивлении. Шандор наконец прижал его к машине своей огромной массой, протянул обе руки, схватил Рейнольдса за предплечья и сжал. Никакой враждебности или иного чувства не было в глазах гиганта, когда они немигающе уставились в глаза Рейнольдса с трех-четырех дюймов расстояния. Он просто стоял и сжимал. Рейнольдс, пытаясь не закричать от боли, сжал зубы и губы так крепко, что заныли челюсти. Ему показалось, что предплечья его сдавливают гигантские неумолимые тиски. Он почувствовал, как кровь отхлынула от лица, холодный пот выступил на лбу, и показалось, что кости рук раздавлены до такой степени, что никогда не срастутся. Кровь ударила в виски, стены гаража потускнели и поплыли перед ним. Лишь тогда Шандор разжал свои железные объятия и сделал шаг назад, слегка потирая левую сторону затылка.
– В следующий раз сожму немного выше, – спокойно пообещал он, – как раз там, куда вы меня ударили. Пожалуйста, прекратите эти глупости. Мы оба пострадали совершенно напрасно.
Прошло пять минут. Острая боль в руках Рейнольдса сменилась тупой и ноющей. Немигающие глаза Шандора ни на секунду не оставляли его. Дверь распахнулась, и очень молодой человек, почти мальчик, остановился на пороге, глядя на Рейнольдса. Худой, с вихрами черных волос и быстро стреляющими глазами, такими же темными, как и волосы. Он указал большим пальцем руки через плечо.
– Шеф хочет видеть его, Шандор. Отведи. Хорошо?
Шандор провел Рейнольдса сначала по узкому коридору, потом по небольшому лестничному маршу в его конце, потом по другому коридору и втолкнул в первую же дверь, расположенную во втором коридоре. Рейнольдс споткнулся, однако сумел не упасть и осмотрелся.
Стены большой комнаты были обшиты деревянными панелями, пол покрывал изношенный линолеум, застеленный истертым ковром перед столом в дальнем углу. Комната ярко освещалась лампой средней мощности под потолком и сильным светильником на гибкой подставке, прикрепленным к стене за столом. Светильник был направлен на поверхность стола, резко освещая лежащий пистолет Рейнольдса, ворох одежды и все остальные предметы, еще совсем недавно аккуратно сложенные в его сумке. Рядом с одеждой лежали растерзанные остатки самой сумки с изрезанной подкладкой, вырванной молнией, оторванной кожаной ручкой. Даже маленькие нашлепки на дне сумки, выдранные с помощью кусачек, валялись рядом. Рейнольдс молчаливо признал работу специалиста.
Полковник Жендрё стоял у стола, наклонившись к сидящему за ним человеку. Лицо сидящего скрывала глубокая тень, но обе руки с бумагами Рейнольдса освещались беспощадным светом лампы. Это были ужасные руки. Рейнольдс никогда не видел ничего подобного, даже вообразить не мог, что руки какого-нибудь человеческого существа могут быть так изуродованы, сплющены, свирепо изломаны. Невозможно было представить, что они еще могут служить руками. Что можно не прятать их. Внезапно ему захотелось увидеть лицо человека с такими руками. Желание было вроде навязчивого кошмара. Но Шандор остановился перед столом, а темная тень не давала такой возможности, руки повертели документы Рейнольдса, и человек за столом спокойно, почти дружески заговорил.
– Эти документы достаточно интересны сами по себе. Шедевр работы специалистов, изготавливающих фальшивые документы. Будьте любезны, сообщите нам свое настоящее имя. – Он умолк и посмотрел на все еще слегка потирающего шею Шандора. – Что случилось, Шандор?
– Он ударил меня, – словно оправдываясь, объяснил тот. – Он знает, как бить и куда бить. И бьет сильно.
– Опасный человек, – сказал Жендрё, – я предупреждал тебя.
– Да, но хитрый, дьявол, – пожаловался Шандор. – Он притворился, что падает в обморок.
– Это акт отчаяния. Надо было подумать сначала, прежде чем вообще ударить тебя, – сухо сказал человек за столом. – Но ты не можешь жаловаться, Шандор, ведь он думал, что вот-вот умрет. Он был не в том состоянии, чтобы считаться с возможным риском... Ну, мистер Буль, пожалуйста, ваше имя.
– Я уже называл его полковнику Жендрё, – ответил Рейнольдс. – Ракоши. Лайош Ракоши. Я мог бы изобрести десяток имен, и все самые разные, в надежде спасти себя от ненужных страданий, но я не могу доказать, что мне принадлежит любое из них. Но я могу доказать, что мое настоящее имя Ракоши.
– Вы храбрый человек, мистер Буль, – сидевший за столом покачал головой. – Но в этом доме вам суждено узнать, что мужество – совершенно избыточное качество. Будете уповать на него, а оно превратится в пыль под вашими ногами. Здесь вам может сослужить службу только признание в правде. Итак, ваше имя, пожалуйста.
Рейнольдс помолчал, прежде чем ответить. Он был зачарован, удивлен и почему-то больше не боялся. Эти руки зачаровали его. Он едва ли мог отвести от них глаза. Теперь он разглядел какие-то татуировки на ладонях этого человека. С такого расстояния рисунок выглядел как цифра 2, но он в этом не был уверен, озадаченный. С ним происходило слишком много странностей, слишком много такого, что не укладывалось в его понимание АВО и во все рассказы об этой организации. В их отношении к нему удивляла сдержанность, почти вежливость, но он понимал, что, возможно, с ним играют как кошка с мышью, возможно, они просто умело подтачивали его решимость сопротивляться, готовя его к неожиданному удару, когда наступит время. И он себе никак не мог объяснить, почему уменьшалось его чувство страха. Что-то тонко менялось в его подсознании, но умом он никак не мог уразуметь, в чем дело.
– Мы ожидаем, мистер Буль.
Рейнольдс не обнаружил и следа нетерпения в нарочитом спокойствии голоса.
– Я могу вам сказать только правду. И я уже сделал это.
– Очень хорошо. Разденьтесь. Полностью.
– Нет! – Рейнольдс быстро обернулся, но Шандор стоял между ним и дверью. Он глянул в другую сторону и увидел, что полковник Жендрё вытащил пистолет. – Черт меня побери, если я это сделаю.
– Не будьте глупцом, – устало произнес Жендрё. – В моей руке пистолет. Если будет необходимо, то Шандор разденет вас насильно. У Шандора есть оригинальный способ раздевать людей. Он снимает пиджаки и рубашки, раздирая их вдоль спины. Вы убедитесь, что гораздо удобнее сделать все самому.
– Маленькая поправка, – пробормотал Жендрё. – Вы не возвращаетесь снова в Будапешт, а едете туда. Вполне вероятно, впервые в своей жизни. – Он посмотрел Рейнольдсу прямо в глаза, и выражение его лица изменилось. – Сзади!
Рейнольдс обернулся на секунду раньше, чем понял, что Жендрё выкрикнул это по-английски. В глазах и голосе полковника он не уловил ничего такого, что подчеркивало бы смысл его выкрика. Рейнольдс медленно повернулся к нему лицом с почти скучающим выражением.
– Школьный трюк. Я говорю по-английски. – Он заговорил на английском. – Почему мне это нужно отрицать? Мой дорогой полковник, если бы вы были коренным жителем Будапешта, а вы таковым не являетесь, то знали бы, что в городе подобных мне, говорящих по-английски, не меньше пятидесяти тысяч человек. Почему такое распространенное знание должно вызывать подозрение?
– Ради всего святого! – Жендрё хлопнул себя ладонью по бедру. – Это замечательно. Действительно, замечательно. Я завидую вам как профессионал. Чтобы англичанин или американец, но, думаю... скорее англичанин, потому что американский акцент практически невозможно скрыть. Так вот, чтобы англичанин говорил по-венгерски с будапештским акцентом так же отлично, как вы, это прекрасно. Но англичанин, говорящий по-английски с будапештским акцентом, – это превосходно!
– Ради Бога! В этом нет ничего превосходного, – почти в отчаянии протестовал Рейнольдс. – Я на самом деле венгр.
– Боюсь, что это не так. – Жендрё покачал головой. – Ваши хозяева учили вас превосходно. Вы, мистер Буль, стоите целое состояние для любой шпионской организации в мире. Но вас не обучили только одной вещи, да и не могли обучить, потому что практически не знают о ней. Это ментальность народа. Думаю, мы можем говорить открыто, как два умных человека, отбросив фальшиво-патриотические фразы, которые используются в интересах... э... пролетариата.
Это, короче говоря, ментальность людей запуганных, измученных страхом, не знающих, в какой момент протянется и коснется их рука смерти. – Рейнольдс удивленно смотрел на него. Этот человек был чрезвычайно уверен в себе, но Жендрё проигнорировал его взгляд. – Я видел слишком многих наших соотечественников, мистер Буль, которые, как и вы, направлялись к пыткам и смерти. И большинство было просто парализовано. Некоторые, парализованные страхом, даже всхлипывали. Небольшая горстка впадала в ярость. Вы никак не вписываетесь ни в одну из этих категорий. Может быть, вы и могли бы изобразить это состояние, но, как я уже говорил, ваши хозяева о таких сторонах жизни не имеют представления. Вы слишком холодны, не эмоциональны, все время рассчитываете и планируете. Вы в высшей степени уверены в своих возможностях извлечь максимум из самой незначительной возникшей ситуации. И вы никогда не перестанете искать такую возможность. Будь вы человеком меньшего масштаба, мистер Буль, вы бы не выдали себя так легко.
Внезапно он умолк, прервав свои рассуждения, повернулся и выключил аварийную лампочку на потолке салона как раз тогда, когда слух Рейнольдса уловил гул приближавшегося мотора. Жендрё поднял стекло, вынул сигарету из рук Рейнольдса и загасил ее ботинком. Он ничего не сказал, не сделал ни одного движения, пока приближающаяся машина, различаемая лишь как едва заметное пятно за светящимися фарами, проехала мимо, бесшумно катясь по утрамбованному шоссе в западном направлении. Едва она исчезла и вдали затих звук ее мотора, Жендрё выехал на шоссе, и отправился дальше, ведя машину с почти предельной для безопасности скоростью по этой предательской дороге сквозь мягко падающий снег.
* * *
Понадобилось еще более полутора часов, чтобы доехать до Будапешта. Это путешествие обычно занимало половину потраченного ими времени. Но внезапно начавшийся снегопад плотно закружил в свете фар, все увеличивая лавину падающего снега, и это вынуждало намного снизить скорость автомобиля, порой до скорости пешехода. Стеклоочистители работали с трудом, сбрасывая снег в стороны с ветрового стекла, прочерчивая полукруг, который становился все уже и уже, пока не забуксовали и совсем не перестали двигаться. Раз десять, не меньше, Жендрё вынужден был останавливаться чтобы рукой сбросить снег с ветрового стекла.В нескольких минутах езды от города Жендрё снова съехал с шоссе и покатил по множеству узких, извилистых дорог, на большинстве из которых лежал ровный, глубокий, нетронутый снег, коварно припорошивший границу между дорогой и кюветом. Совершенно очевидно, что их машина проходила здесь первая с начала снегопада. Дорога отнимала все внимание Жендрё, но все равно он постоянно бросал взгляды в сторону Рейнольдса. Предельная бдительность его была почти сверхъестественной.
Рейнольдс никак не мог догадаться, почему полковник съехал с главной дороги, как не мог до сих пор уразуметь, зачем тот свернул с дороги тогда, первый раз. Что ему было нужно? Избежать тогда встречи с большой полицейской машиной, ехавшей на запад в сторону Комарома? А теперь миновать полицейский блокпост при въезде в город?.. Об этом посте Рейнольдса предупредили еще в Вене, и последнее было довольно очевидно. Но причину таких действий было совершенно трудно понять. Рейнольдс решил не тратить времени на разгадку этих маневров: ему хватало и собственных забот. А на решение своих проблем, похоже, оставалось не более десяти минут.
Они проезжали по извилистым, застроенным с обеих сторон виллами улицам и мощенным булыжником жилым кварталам Буды, западной половины города, постепенно снижавшейся в район Данубе. Снегопад здесь был не таким сильным. Из окна автомашины Рейнольдс увидел смутные очертания горы Геллерт, ее серый острый гранитный силуэт выступал из снежной завесы. Он увидел массивное здание отеля «Святой Геллерт». По мере приближения к мосту Франца-Иосифа Рейнольдс вспомнил, что они подъезжают к тому месту, откуда жители города когда-то пустили по склону Данубе утыканную гвоздями бочку, в которую заточили вызвавшего недовольство граждан епископа. Да, в те времена действовали просто любители, мрачно подумал Рейнольдс, старый епископ не прожил в бочке и пары минут... Там, на Андраши Ут, все, должно быть, устроено гораздо изощреннее.
Они миновали район Данубе и поворачивали влево, на Корсо, когда-то респектабельную набережную с расположенными на ней многочисленными кафе и ресторанами. Набережная находилась на другой стороне реки, в другой части города, именуемой Пештом. В этот час она была темной, безлюдной и пустынной, как все улицы столицы, по которым они проезжали. В ней ощущалась тоска по прежним дням, вызывающая возвышенно-романтическое воспоминание о прошлом, более ранних и счастливых временах. Трудно, невозможно было вызвать в памяти облик тех, кто здесь прогуливался всего каких-нибудь два десятка лет назад: людей веселых, свободных, уверенных в завтрашнем дне и устойчивости мира, уверенных, что грядущее будет таким же светлым, беззаботным.
Даже смутно, даже приблизительно все это невозможно уже было представить. Невозможно представить себе вчерашний Будапешт, самый прекрасный и счастливый из городов, каким никогда не была Вена. В этот город приезжало столько жителей Западной Европы, иногда на очень короткое время, на день-другой, чтобы потом, поддавшись очарованию этого города, никогда уже не вернуться домой. Но все это миновало. Даже память об этом почти ушла.
Рейнольдс никогда раньше не бывал в этом городе, но знал его так хорошо, как мало кто знал из жителей Будапешта. Дальше западного берега Дуная, в переполненной снегом темноте, смутно маячили дополняемый воображением королевский дворец и собор, в котором когда-то короновали королей, он знал, где они расположены, знал, что они все еще стоят на прежнем месте, знал их так хорошо, словно прожил в городе всю свою жизнь. Справа возникло величественное здание венгерского парламента и связанная с трагическими событиями, обагренная кровью площадь перед ним, на которой во время Октябрьского восстания погибла тысяча венгров, раздавленных танками и расстрелянных из крупнокалиберных пулеметов АВО, установленных на крыше самого парламента.
Здесь все дышало подлинностью. Каждая улица, каждое здание стояли там, где им и следовало стоять, – точно там, где ему рассказывали, что они будут, но Рейнольдс не мог избавиться от растущего ощущения нереальности, иллюзорности происходящего, словно был просто зрителем, наблюдающим за всем этим со стороны. В обычных условиях лишенный воображения человек, которого нещадно натаскивали на то, чтобы он был полностью лишен воображения, чтобы подавлял свои эмоции и чувства, подчиняясь жестоким требованиям прагматизма и разума, не проявил бы никакого интереса к окружающему. Вот почему Рейнольдс отметил довольно странное состояние своих мыслей, теряясь оттого, что не мог дать им объективную оценку. Это могло быть и неким предчувствием поражения, уверенностью, что старый Дженнингс никогда снова не вернется домой. А может быть, это было просто следствием воздействия холода, усталости и безнадежности, делающей все призрачным в пелене падающего снега, завесившего все окрест. Но ему было хорошо известно, и он вполне отдавал себе в этом отчет, что причина возникших в нем чувств не заключалась ни в одной из названных вероятностей. Это было нечто иное.
Они свернули с набережной в длинный, широкий, обсаженный деревьями бульвар Андраши Ут. Эта улица прекрасных воспоминаний проходила мимо Королевской оперы к зверинцу, ярмарке и городскому парку, являясь неотделимой частью тысяч дней и ночей удовольствия и радости, свободы и отдыха от повседневных трудностей для десятков тысяч жителей в дни, которые давно миновали, и ни одно место на земле не было так близко сердцу венгров.
Прошлое не повторится, что бы дальше ни происходило, даже если независимость и свобода снова сюда вернутся. Теперь Андраши Ут олицетворяет собой только репрессии и террор, стук в дверь посреди ночи, коричневые грузовики, приезжающие забрать человека из дома. Андраши Ут – это тюрьмы и лагеря, депортация, пыточные камеры и смерть. Андраши Ут нынче – это и штаб-квартира АВО, штаб-квартира венгерской секретной полиции. Но все равно Майкл Рейнольдс по-прежнему испытывал ощущение отрешенности и нереальности происходившего. Он знал, где находится, знал, что его время истекло. Начинал понимать, что имел в виду Жендрё, говоря о ментальности людей, которые так долго жили в атмосфере террора и всюду проникающей смерти. Он также знал теперь, что всякий, кто совершает подобную поездку, не будет уже чувствовать себя, как прежде. Равнодушно, почти с академическим отстраненным интересом он размышлял, как долго сможет продержаться в камере пыток и какой из последних дьявольских способов уничтожения человека ожидает его.
«Мерседес» замедлил скорость, тяжелые покрышки стали скользить и скрести по замерзшей наледи мостовой, и Рейнольдс почувствовал, как его впервые охватил страх, рот пересох, словно выжженный, а сердце бешено заколотилось. Волна страха прокатилась по груди и желудку, словно туда попало что-то тяжелое, твердое и острое. Все это он испытал мгновенно, несмотря на усилие сохранить лишенный всяких эмоций стоицизм, выработанный годами, и скорлупу равнодушия, в которую прятался в целях самозащиты. Но ни следа всех этих переживаний не отразилось на его лице. Он знал, что полковник Жендрё внимательно наблюдает за ним. Знал, что если бы он был тем, за кого себя выдавал, невинным обычным жителем Будапешта, то на лице его должно было бы отразиться чувство страха, но не мог заставить себя так поступить. Не потому, что не был способен изобразить страх, а потому, что знал о взаимосвязи между выражением лица и умственным настроением. Показать страх означало, что и на самом деле ты испытал чувство страха. Но изображать страх, когда ты на самом деле боишься и отчаянно сражаешься с ним, было бы фатальным... Полковник Жендрё словно прочитал его мысли.
– У меня больше нет сомнений, мистер Буль, только полная уверенность. Вы, конечно, знаете, куда попали.
– Конечно, – ровным голосом ответил Рейнольдс, – я проходил здесь не одну тысячу раз.
– Вы не проходили здесь ни разу в своей жизни, но сомневаюсь, что любой коренной житель города смог бы нарисовать такой точный план Будапешта, как это сделали бы вы, – благодушно заметил Жендрё и остановил машину. – Узнаете здесь что-нибудь?
– Ваша штаб-квартира. – Рейнольдс кивнул на находящееся в пятидесяти ярдах здание на противоположной стороне улицы.
– Точно, мистер Буль. Мы приехали к месту, где вам следует упасть в обморок, впасть в истерику или просто застонать от ужаса. Как это делали все остальные. Но вы так не поступили. Может быть, вы совершенно лишены страха? Завидное, если не достойное всяческого восхищения качество. Но такого качества, уверяю вас, более не существует в этой стране. Или, может быть, ваше завидное и восхитительное качество заключается в том, что вы испугались, но суровая школа уничтожила любую возможность внешнего проявления страха? Во всяком случае, друг мой, вы обречены. Вы не принадлежите к числу местных жителей. Может быть, вы и не являетесь грязным фашистским шпионом, как назвал вас наш приятель из полиции, но вы точно являетесь шпионом. – Жендрё посмотрел на часы и как-то особенно пронзительно взглянул на Рейнольдса. – Как раз после полуночи. То время, когда работается лучше всего. Что же касается вас, то... вас ожидает самое лучшее обращение и самое лучшее жилище. Правда, маленькая звуконепроницаемая комната находится глубоко под землей, под улицами Будапешта, и только три офицера АВО знают в Венгрии о ее существовании.
Он еще некоторое время смотрел на Рейнольдса, а потом завел мотор. Вместо того чтобы остановиться у здания АВО, он резко свернул с Андраши Ут налево, проехал сотню ярдов по неосвещенной улице и вновь остановился – ровно настолько, чтобы завязать Рейнольдсу глаза шелковым платком. Через десять минут после многих поворотов, которые совершенно лишили возможности Рейнольдса ориентироваться, а он понимал, что именно для этого они и предназначались, машину пару раз тяжело подбросило на ухабах, резко наклонило вниз, и она въехала в какое-то, судя по звуку, закрытое помещение. Все ощущения местонахождения и направления были потеряны: Рейнольдс услышал только, как гул двигателя отразился от стен. Когда мотор замер, услышал еще, как закрылись тяжелые металлические двери.
Через несколько мгновений дверца машины со стороны Рейнольдса отворилась, две руки стали освобождать его от цепей, проверили, хорошо ли застегнуты наручники. Те же руки помогли ему выбраться из машины и сняли повязку с глаз.
Рейнольдс отвел глаза и заморгал. Они находились в большом гараже без окон, с тяжелыми дверями, уже запертыми за ними. Яркая висящая над головой лампа казалась еще ярче, отражаясь от ослепительно-белых стен и потолка; на секунду свет ослепил его после темноты повязки. В стене гаража, ближе к нему, стояла полуоткрытой еще одна дверь, которая вела в ярко освещенный коридор, выкрашенный в белую краску. Он мрачно подумал, что белый цвет является теперь неотъемлемой принадлежностью всех камер пыток.
Человек, снявший с Рейнольдса цепи, все еще держал его за руку. Рейнольдс долго смотрел на него. С подобными людьми АВО не было необходимости использовать при пытках инструменты. Огромные мощные ручищи могли бы без всяких приспособлений разрывать пленников на части, по кусочкам, медленно, один кусочек за другим. Ростом он был примерно как Рейнольдс, но выглядел квадратным, с деформированной фигурой оттого, что над мощной грудной клеткой возвышались такие могучие плечи, какие Рейнольдсу никогда еще не приходилось видеть. Наверняка он весил не менее двухсот пятидесяти фунтов. Безобразное лицо со сломанным носом на удивление не несло никаких следов жестокости или дегенерации.
Его можно было бы назвать приятно-отвратительным. Рейнольдса это не могло ввести в заблуждение. В подобной профессии лица ничего не значат. Самый беспощадный человек, какого он знал, германский шпион, потерявший счет убитым им людям, имел лицо мальчика из церковного хора.
Полковник Жендрё хлопнул дверцей машины, обошел вокруг нее и приблизился к Рейнольдсу. Он взглянул на здоровяка охранника, кивнув в сторону Рейнольдса.
– Наш гость, Шандор. Маленькая канарейка, которая запоет у нас еще до того, как окончится ночь. Шеф уже лег?
– Он ждет вас у себя в кабинете, – ответил тот низким, глубоким голосом, каким только он и мог обладать.
– Отлично. Я вернусь через несколько минут. Присмотри за нашим приятелем. И повнимательнее. Подозреваю, что он очень опасен.
– Я присмотрю, – успокаивающе пообещал Шандор, подождал, когда Жендрё с сумкой и документами Рейнольдса в руке уйдет, и лениво оперся на белоснежную стену, сложив массивные руки на груди. Едва он это сделал, как почти тотчас оттолкнулся от стены и сделал шаг к Рейнольдсу. – Вы плохо выглядите.
– Я чувствую себя нормально, – хрипло ответил Рейнольдс, учащенно дыша. Его слегка покачивало. Подняв онемевшие руки к правому плечу, он, морщась, потер затылок. – Все дело в голове. Болит голова.
Шандор сделал еще шаг вперед и увидел, как у Рейнольдса закатываются глаза, зрачков уже не стало видно, одни белки. Рейнольдс начал падать вперед, накреняясь влево. Он мог бы пораниться очень сильно и даже себя убить, если бы его незащищенная голова ударилась в этот момент о цементный пол. Шандор вынужден был быстро вытянуть руки вперед, чтобы задержать падение. Рейнольдс ударил Шандора сильнее, чем когда-либо кого-нибудь в своей жизни. Перенося тяжесть тела с левой ноги на правую, он обрушил сковывающие запястья наручники жестоким, сокрушительным ударом, вложив в него самую последнюю унцию энергии, остававшуюся в руках и плечах. Ребра двух его ладоней, сильно сжатые вместе, ударили Шандора по открытой шее, чуть пониже уха и челюсти. Ощущение было такое, словно он соприкоснулся со стволом дерева. Рейнольдс охнул от боли. Ему показалось, что он сломал оба своих мизинца.
Это был прием дзюдо, смертельный удар. Такие, как правило, убивали наповал или непременно парализовывали, заставляя терять сознание иногда на несколько часов. Так было со многими, теми, кого Рейнольдс когда-либо знал.
Шандор что-то пробормотал, потряс немного головой, чтобы прояснить взгляд, и продолжал двигаться вперед, безжалостно прижимая Рейнольдса к «мерседесу», чтобы исключить любую попытку ударить его ногами или коленями. Рейнольдс оказался беззащитен. Он не мог сопротивляться, даже если бы захотел: к великому его удивлению, нашелся человек, который мог не только выжить после такого удара, но практически почти не обратить на него внимания. И это изумление не оставило в нем даже мысли о сопротивлении. Шандор наконец прижал его к машине своей огромной массой, протянул обе руки, схватил Рейнольдса за предплечья и сжал. Никакой враждебности или иного чувства не было в глазах гиганта, когда они немигающе уставились в глаза Рейнольдса с трех-четырех дюймов расстояния. Он просто стоял и сжимал. Рейнольдс, пытаясь не закричать от боли, сжал зубы и губы так крепко, что заныли челюсти. Ему показалось, что предплечья его сдавливают гигантские неумолимые тиски. Он почувствовал, как кровь отхлынула от лица, холодный пот выступил на лбу, и показалось, что кости рук раздавлены до такой степени, что никогда не срастутся. Кровь ударила в виски, стены гаража потускнели и поплыли перед ним. Лишь тогда Шандор разжал свои железные объятия и сделал шаг назад, слегка потирая левую сторону затылка.
– В следующий раз сожму немного выше, – спокойно пообещал он, – как раз там, куда вы меня ударили. Пожалуйста, прекратите эти глупости. Мы оба пострадали совершенно напрасно.
Прошло пять минут. Острая боль в руках Рейнольдса сменилась тупой и ноющей. Немигающие глаза Шандора ни на секунду не оставляли его. Дверь распахнулась, и очень молодой человек, почти мальчик, остановился на пороге, глядя на Рейнольдса. Худой, с вихрами черных волос и быстро стреляющими глазами, такими же темными, как и волосы. Он указал большим пальцем руки через плечо.
– Шеф хочет видеть его, Шандор. Отведи. Хорошо?
Шандор провел Рейнольдса сначала по узкому коридору, потом по небольшому лестничному маршу в его конце, потом по другому коридору и втолкнул в первую же дверь, расположенную во втором коридоре. Рейнольдс споткнулся, однако сумел не упасть и осмотрелся.
Стены большой комнаты были обшиты деревянными панелями, пол покрывал изношенный линолеум, застеленный истертым ковром перед столом в дальнем углу. Комната ярко освещалась лампой средней мощности под потолком и сильным светильником на гибкой подставке, прикрепленным к стене за столом. Светильник был направлен на поверхность стола, резко освещая лежащий пистолет Рейнольдса, ворох одежды и все остальные предметы, еще совсем недавно аккуратно сложенные в его сумке. Рядом с одеждой лежали растерзанные остатки самой сумки с изрезанной подкладкой, вырванной молнией, оторванной кожаной ручкой. Даже маленькие нашлепки на дне сумки, выдранные с помощью кусачек, валялись рядом. Рейнольдс молчаливо признал работу специалиста.
Полковник Жендрё стоял у стола, наклонившись к сидящему за ним человеку. Лицо сидящего скрывала глубокая тень, но обе руки с бумагами Рейнольдса освещались беспощадным светом лампы. Это были ужасные руки. Рейнольдс никогда не видел ничего подобного, даже вообразить не мог, что руки какого-нибудь человеческого существа могут быть так изуродованы, сплющены, свирепо изломаны. Невозможно было представить, что они еще могут служить руками. Что можно не прятать их. Внезапно ему захотелось увидеть лицо человека с такими руками. Желание было вроде навязчивого кошмара. Но Шандор остановился перед столом, а темная тень не давала такой возможности, руки повертели документы Рейнольдса, и человек за столом спокойно, почти дружески заговорил.
– Эти документы достаточно интересны сами по себе. Шедевр работы специалистов, изготавливающих фальшивые документы. Будьте любезны, сообщите нам свое настоящее имя. – Он умолк и посмотрел на все еще слегка потирающего шею Шандора. – Что случилось, Шандор?
– Он ударил меня, – словно оправдываясь, объяснил тот. – Он знает, как бить и куда бить. И бьет сильно.
– Опасный человек, – сказал Жендрё, – я предупреждал тебя.
– Да, но хитрый, дьявол, – пожаловался Шандор. – Он притворился, что падает в обморок.
– Это акт отчаяния. Надо было подумать сначала, прежде чем вообще ударить тебя, – сухо сказал человек за столом. – Но ты не можешь жаловаться, Шандор, ведь он думал, что вот-вот умрет. Он был не в том состоянии, чтобы считаться с возможным риском... Ну, мистер Буль, пожалуйста, ваше имя.
– Я уже называл его полковнику Жендрё, – ответил Рейнольдс. – Ракоши. Лайош Ракоши. Я мог бы изобрести десяток имен, и все самые разные, в надежде спасти себя от ненужных страданий, но я не могу доказать, что мне принадлежит любое из них. Но я могу доказать, что мое настоящее имя Ракоши.
– Вы храбрый человек, мистер Буль, – сидевший за столом покачал головой. – Но в этом доме вам суждено узнать, что мужество – совершенно избыточное качество. Будете уповать на него, а оно превратится в пыль под вашими ногами. Здесь вам может сослужить службу только признание в правде. Итак, ваше имя, пожалуйста.
Рейнольдс помолчал, прежде чем ответить. Он был зачарован, удивлен и почему-то больше не боялся. Эти руки зачаровали его. Он едва ли мог отвести от них глаза. Теперь он разглядел какие-то татуировки на ладонях этого человека. С такого расстояния рисунок выглядел как цифра 2, но он в этом не был уверен, озадаченный. С ним происходило слишком много странностей, слишком много такого, что не укладывалось в его понимание АВО и во все рассказы об этой организации. В их отношении к нему удивляла сдержанность, почти вежливость, но он понимал, что, возможно, с ним играют как кошка с мышью, возможно, они просто умело подтачивали его решимость сопротивляться, готовя его к неожиданному удару, когда наступит время. И он себе никак не мог объяснить, почему уменьшалось его чувство страха. Что-то тонко менялось в его подсознании, но умом он никак не мог уразуметь, в чем дело.
– Мы ожидаем, мистер Буль.
Рейнольдс не обнаружил и следа нетерпения в нарочитом спокойствии голоса.
– Я могу вам сказать только правду. И я уже сделал это.
– Очень хорошо. Разденьтесь. Полностью.
– Нет! – Рейнольдс быстро обернулся, но Шандор стоял между ним и дверью. Он глянул в другую сторону и увидел, что полковник Жендрё вытащил пистолет. – Черт меня побери, если я это сделаю.
– Не будьте глупцом, – устало произнес Жендрё. – В моей руке пистолет. Если будет необходимо, то Шандор разденет вас насильно. У Шандора есть оригинальный способ раздевать людей. Он снимает пиджаки и рубашки, раздирая их вдоль спины. Вы убедитесь, что гораздо удобнее сделать все самому.