Он носит серые штаны,
Шляпу носит он панаму,
Ботиночки он носит на рипах!
Ты скоро меня, миленький, забудешь —
Уедешь в дальние края,
В Москву ты больше не вернешься,
Забудешь ты бедную меня!
Зачем же я вас, родненький, узнала,
Зачем полюбила вас?
Ах, лучше б вас я не встречала,
И не страдала б каждый час!
К 1910 году имя артиста гремит по всей стране, от Санкт-Петербурга до Сибири: залы на выступлениях неизменно переполнены, огромными тиражами выходят пластинки, сборники песен. Молодого исполнителя приглашает в свою программу «Цыганские песни в лицах» мэтр оперного и эстрадного искусства Николай Георгиевич Северский (1870–1941), прославившийся, помимо вокального мастерства, еще и тем, что был одним из первых отечественных авиаторов.
Интересный портрет Морфесси «с натуры» оставил в своих мемуарах «Серьезное и смешное» конферансье А.Г. Алексеев: «Грек по происхождению, черноволосый и черноглазый красавец, он прекрасно знал свои достоинства и держал себя на сцене «кумиром». Да и в жизни он «играл» эту роль: входил ли он в парикмахерскую, подзывал ли извозчика, давал ли в ресторане швейцару на чай – каждый жест его был величавым жестом аристократа… из провинциальной оперетты. И дамы критического возраста млели, а гимназистки и старые девы визжали у рампы».
Незадолго до Первой мировой войны Юрий Морфесси пел даже перед Николаем II на его яхте «Полярная звезда». Самодержец был в восторге и сделал музыканту «царский» подарок – золотые запонки с бриллиантовым двуглавым орлом.
Великий Шаляпин называл певца «Баяном русской песни», а из уст гениального баса услышать похвалу можно было нечасто.
Оказавшись в эмиграции, Морфесси продолжил выступать, но очень остро переживал расставание с Родиной, потерю слушателя. В эмиграции, в принадлежавших ему ресторанах, в разное время выступали Александр Вертинский и Иза Кремер. Казалось бы, коллеги должны были быть благодарны Морфесси, но нет – Вертинский в мемуарах отзывался о Юрии Спиридоновиче весьма пренебрежительно, а Кремер и вовсе написала на своего благодетеля донос, после чего его заведение закрыли.
«Мой приятель, Юра Морфесси, в свое время имел большой успех в Петербурге – как исполнитель цыганских романсов, – пишет Вертинский в мемуарах. – Но, попав в эмиграцию, он никак не мог сдвинуться с мертвой точки прошлого:
– Гони, ямщик!
– Ямщик, не гони лошадей!
– Песня ямщика!
– Ну, быстрей летите, кони!
– Гай-да тройка!
– Эх, ямщик, гони-ка к Яру! и т. д.
– Юра, – говорил я ему, – слезай ты ради бога с этих троек! Ведь их давно и в помине нет.
Куда там! Он и слышать не хотел. И меня он откровенно презирал за мои песни, в которых, по его выражению, ни черта нельзя было понять».
Говорят, однажды артисты чуть не подрались, пытаясь выяснить, кто же из них успешнее как певец.
На чужбине Юрия Морфесси преследовали неудачи не только творческого, но и личного характера – женившись в возрасте пятидесяти лет на юной девушке, он через несколько лет счастливой жизни был безжалостно обманут своей избранницей и вскоре расстался с ней.
С середины 30-х Морфесси жил в Югославии. Когда в мире разразилась большая война, певец вступил в артистическую бригаду профашистской организации эмигрантов «Русский корпус». Давал концерты для немцев, для солдат РОА. Вместе с отступающими частями вермахта откатывался на Запад. Последние годы жизни провел в городке Фюссен, в Баварии, где и умер летом 1949 года.
Вертинский переживет былого соперника на 8 лет.
Но до «последнего аккорда» еще далеко, и пока Александр Николаевич пытается найти свое «место под солнцем».
В Бессарабии, «по необоснованному обвинению вследствие интриг некой влиятельной дамы», Вертинский оказывается в тюрьме, «где покоряет сердца воров блатным «Александровским централом» и «Клавишами». «Международный аферист Вацек, одно время разделявший камеру с маэстро, позднее сумел передать ему крупную денежную сумму для подкупа чиновников и освобождения. Вацек сделал это бескорыстно, из любви к искусству…» — утверждает в книге «Артист Александр Вертинский» В.Г. Бабенко.
Выйдя наконец из заключения, в 1923 году певец отправляется «покорять Европу». Начав с Польши, он с успехом гастролирует по многим странам (Латвия, Германия, Франция) и в итоге оседает в Париже. Творческий и финансовый расцвет приходится именно на парижский период в его судьбе. Помимо мирового признания как артиста, он долгое время являлся совладельцем роскошного кабаре на Елисейских Полях.
С 1930 года Вертинского стали издавать на пластинках, которые, контрабандой попадая в СССР, создавали ему будущую аудиторию и выполнили свою задачу, надо сказать, успешно. После возвращения из эмиграции в 1943 году певец за четырнадцать лет, прожитых в СССР, дал тысячи аншлаговых концертов, снялся в нескольких кинофильмах, но не получил тем не менее никакого актерского звания и не выпустил при жизни ни одной пластинки на родине.
«Рассказывают, что когда в Советский Союз должен был вернуться Александр Вертинский и ему уже приготовили квартиру в Москве, живший через стенку профессор каких-то интеллектоемких наук пришел в панику: он представил себе, как из соседней квартиры начнут доноситься пассажи, рулады и фиоритуры – и научным его занятиям настанет конец.
И вот певец приехал. И – тишина. День, неделю, другую…
Профессор набрался храбрости и постучал в соседскую дверь. Открыл
Вертинский:
– Чем могу быть полезен?
– Понимаете, товарищ артист, – произнес профессор, – я вот уже несколько дней с трепетом ожидаю начала ваших упражнений в области вокала, а у вас все тихо да тихо…
– Что вы, батенька, – ответил великий бард, – я, поди, тридцать лет задаром рта не раскрываю!» — рассказывает Г. Ланцберг в «КСПшных анекдотах».
За свою роль в кинофильме «Заговор обреченных» Александр Николаевич удостоился Сталинской премии. Видимо, поэтому его перу принадлежит стихотворение «ОН», посвященное «отцу народов». «Чуть седой, как серебряный тополь, он стоит, принимая парад…» – пишет актер. Старые московские коллекционеры утверждают, что сохранилось авторское исполнение этой песни. Сам не слышал, точно утверждать не могу. Ну, да ладно, время было такое – все строем ходили.
Вернемся же на мостовые Парижа… Итак, первые, самые трудные годы в изгнании у нашего героя остались позади, и вот…
С 1925 года почти десять лет Вертинский подолгу жил и выступал в Париже. Он был востребован, успешен, обеспечен, но через восемь лет артист принял решение покинуть Европу и отправился покорять Америку, а в дальнейшем – в Китай, откуда спустя годы, постаревший, вернулся шансонье на родную землю. Некоторые из биографов предполагают, что сделал это Александр Николаевич из-за появления на горизонте конкурента в лице Петра Лещенко. Что ж, такое вполне вероятно. Тиражи пластинок этого певца в 30-е годы были гигантскими, успех у публики – колоссальный, и хотя репертуар был не столь утончен, как у Вертинского, публика тех лет предпочитала Лещенко едва ли не больше «печального Пьеро». Автор «Бразильского крейсера» относился к нему с раздражением. Александр Аркадьевич Галич (1919–1977) рассказывал любопытный эпизод. В один из вечеров он сидел с Вертинским за столиком в ресторане, и к последнему подошла восторженная поклонница со словами:
«…Александр Николаевич, Вы знаете, как мы все эти годы жадно ловили все то, что приходило к нам оттуда. Вот ваши песни, песни Лещенко…»
Лицо старого артиста окаменело: «Простите, кого?»
«Ну, вот ваши песни и Лещенко», – щебетала дама.
«Простите, не очень понял, о ком вы? Был, кажется, такой… какой-то. Он что-то там пел в кабаках… Я друг Шаляпина, Блока, Рахманинова, среди моих друзей такого человека, как Лещенко, не было…»
От кого же уехал Вертинский из Парижа?
«Все, что было…»
«Кабацкий музыкант Алеша Димитриевич»[24]
Шляпу носит он панаму,
Ботиночки он носит на рипах!
Ты скоро меня, миленький, забудешь —
Уедешь в дальние края,
В Москву ты больше не вернешься,
Забудешь ты бедную меня!
Зачем же я вас, родненький, узнала,
Зачем полюбила вас?
Ах, лучше б вас я не встречала,
И не страдала б каждый час!
К 1910 году имя артиста гремит по всей стране, от Санкт-Петербурга до Сибири: залы на выступлениях неизменно переполнены, огромными тиражами выходят пластинки, сборники песен. Молодого исполнителя приглашает в свою программу «Цыганские песни в лицах» мэтр оперного и эстрадного искусства Николай Георгиевич Северский (1870–1941), прославившийся, помимо вокального мастерства, еще и тем, что был одним из первых отечественных авиаторов.
Интересный портрет Морфесси «с натуры» оставил в своих мемуарах «Серьезное и смешное» конферансье А.Г. Алексеев: «Грек по происхождению, черноволосый и черноглазый красавец, он прекрасно знал свои достоинства и держал себя на сцене «кумиром». Да и в жизни он «играл» эту роль: входил ли он в парикмахерскую, подзывал ли извозчика, давал ли в ресторане швейцару на чай – каждый жест его был величавым жестом аристократа… из провинциальной оперетты. И дамы критического возраста млели, а гимназистки и старые девы визжали у рампы».
Незадолго до Первой мировой войны Юрий Морфесси пел даже перед Николаем II на его яхте «Полярная звезда». Самодержец был в восторге и сделал музыканту «царский» подарок – золотые запонки с бриллиантовым двуглавым орлом.
Великий Шаляпин называл певца «Баяном русской песни», а из уст гениального баса услышать похвалу можно было нечасто.
Оказавшись в эмиграции, Морфесси продолжил выступать, но очень остро переживал расставание с Родиной, потерю слушателя. В эмиграции, в принадлежавших ему ресторанах, в разное время выступали Александр Вертинский и Иза Кремер. Казалось бы, коллеги должны были быть благодарны Морфесси, но нет – Вертинский в мемуарах отзывался о Юрии Спиридоновиче весьма пренебрежительно, а Кремер и вовсе написала на своего благодетеля донос, после чего его заведение закрыли.
«Мой приятель, Юра Морфесси, в свое время имел большой успех в Петербурге – как исполнитель цыганских романсов, – пишет Вертинский в мемуарах. – Но, попав в эмиграцию, он никак не мог сдвинуться с мертвой точки прошлого:
– Гони, ямщик!
– Ямщик, не гони лошадей!
– Песня ямщика!
– Ну, быстрей летите, кони!
– Гай-да тройка!
– Эх, ямщик, гони-ка к Яру! и т. д.
– Юра, – говорил я ему, – слезай ты ради бога с этих троек! Ведь их давно и в помине нет.
Куда там! Он и слышать не хотел. И меня он откровенно презирал за мои песни, в которых, по его выражению, ни черта нельзя было понять».
Говорят, однажды артисты чуть не подрались, пытаясь выяснить, кто же из них успешнее как певец.
На чужбине Юрия Морфесси преследовали неудачи не только творческого, но и личного характера – женившись в возрасте пятидесяти лет на юной девушке, он через несколько лет счастливой жизни был безжалостно обманут своей избранницей и вскоре расстался с ней.
С середины 30-х Морфесси жил в Югославии. Когда в мире разразилась большая война, певец вступил в артистическую бригаду профашистской организации эмигрантов «Русский корпус». Давал концерты для немцев, для солдат РОА. Вместе с отступающими частями вермахта откатывался на Запад. Последние годы жизни провел в городке Фюссен, в Баварии, где и умер летом 1949 года.
Вертинский переживет былого соперника на 8 лет.
Но до «последнего аккорда» еще далеко, и пока Александр Николаевич пытается найти свое «место под солнцем».
В Бессарабии, «по необоснованному обвинению вследствие интриг некой влиятельной дамы», Вертинский оказывается в тюрьме, «где покоряет сердца воров блатным «Александровским централом» и «Клавишами». «Международный аферист Вацек, одно время разделявший камеру с маэстро, позднее сумел передать ему крупную денежную сумму для подкупа чиновников и освобождения. Вацек сделал это бескорыстно, из любви к искусству…» — утверждает в книге «Артист Александр Вертинский» В.Г. Бабенко.
Выйдя наконец из заключения, в 1923 году певец отправляется «покорять Европу». Начав с Польши, он с успехом гастролирует по многим странам (Латвия, Германия, Франция) и в итоге оседает в Париже. Творческий и финансовый расцвет приходится именно на парижский период в его судьбе. Помимо мирового признания как артиста, он долгое время являлся совладельцем роскошного кабаре на Елисейских Полях.
С 1930 года Вертинского стали издавать на пластинках, которые, контрабандой попадая в СССР, создавали ему будущую аудиторию и выполнили свою задачу, надо сказать, успешно. После возвращения из эмиграции в 1943 году певец за четырнадцать лет, прожитых в СССР, дал тысячи аншлаговых концертов, снялся в нескольких кинофильмах, но не получил тем не менее никакого актерского звания и не выпустил при жизни ни одной пластинки на родине.
«Рассказывают, что когда в Советский Союз должен был вернуться Александр Вертинский и ему уже приготовили квартиру в Москве, живший через стенку профессор каких-то интеллектоемких наук пришел в панику: он представил себе, как из соседней квартиры начнут доноситься пассажи, рулады и фиоритуры – и научным его занятиям настанет конец.
И вот певец приехал. И – тишина. День, неделю, другую…
Профессор набрался храбрости и постучал в соседскую дверь. Открыл
Вертинский:
– Чем могу быть полезен?
– Понимаете, товарищ артист, – произнес профессор, – я вот уже несколько дней с трепетом ожидаю начала ваших упражнений в области вокала, а у вас все тихо да тихо…
– Что вы, батенька, – ответил великий бард, – я, поди, тридцать лет задаром рта не раскрываю!» — рассказывает Г. Ланцберг в «КСПшных анекдотах».
За свою роль в кинофильме «Заговор обреченных» Александр Николаевич удостоился Сталинской премии. Видимо, поэтому его перу принадлежит стихотворение «ОН», посвященное «отцу народов». «Чуть седой, как серебряный тополь, он стоит, принимая парад…» – пишет актер. Старые московские коллекционеры утверждают, что сохранилось авторское исполнение этой песни. Сам не слышал, точно утверждать не могу. Ну, да ладно, время было такое – все строем ходили.
Вернемся же на мостовые Парижа… Итак, первые, самые трудные годы в изгнании у нашего героя остались позади, и вот…
С 1925 года почти десять лет Вертинский подолгу жил и выступал в Париже. Он был востребован, успешен, обеспечен, но через восемь лет артист принял решение покинуть Европу и отправился покорять Америку, а в дальнейшем – в Китай, откуда спустя годы, постаревший, вернулся шансонье на родную землю. Некоторые из биографов предполагают, что сделал это Александр Николаевич из-за появления на горизонте конкурента в лице Петра Лещенко. Что ж, такое вполне вероятно. Тиражи пластинок этого певца в 30-е годы были гигантскими, успех у публики – колоссальный, и хотя репертуар был не столь утончен, как у Вертинского, публика тех лет предпочитала Лещенко едва ли не больше «печального Пьеро». Автор «Бразильского крейсера» относился к нему с раздражением. Александр Аркадьевич Галич (1919–1977) рассказывал любопытный эпизод. В один из вечеров он сидел с Вертинским за столиком в ресторане, и к последнему подошла восторженная поклонница со словами:
«…Александр Николаевич, Вы знаете, как мы все эти годы жадно ловили все то, что приходило к нам оттуда. Вот ваши песни, песни Лещенко…»
Лицо старого артиста окаменело: «Простите, кого?»
«Ну, вот ваши песни и Лещенко», – щебетала дама.
«Простите, не очень понял, о ком вы? Был, кажется, такой… какой-то. Он что-то там пел в кабаках… Я друг Шаляпина, Блока, Рахманинова, среди моих друзей такого человека, как Лещенко, не было…»
От кого же уехал Вертинский из Парижа?
«Все, что было…»
Петр Константинович Лещенко (1898–1954) родился в крестьянской семье, в селе под Одессой. Отец умер, когда мальчику едва минуло три года. Мать позднее вновь вышла замуж. Во время учебы в сельской школе маленький Петя, уже в ту пору отличавшийся приятным голосом, пел в церковном хоре.
С началом войны 1914 года юноша поступает в школу прапорщиков в Кишиневе. Ситуация на фронте складывалась поначалу не в пользу стран Антанты, и, не дожидаясь окончания курса, командование отправило Лещенко в числе других учеников в действующую армию. Есть основания предполагать, что позднее он вступил в ряды Добровольческой армии и принимал участие в Гражданской войне на стороне белых. Но душа тянулась к прекрасному: при первой возможности (по данным ряда источников – из-за ранения) Петр прекращает военную карьеру.
С весны 1920 года он зарабатывает на жизнь исключительно танцами и пением в составе различных трупп, разъезжая по Бессарабии (которая уже вошла к тому моменту в состав Румынии, сделав тысячи людей невольными эмигрантами).
Обложка пластинки Петра Лещенко.
В 1925 году, на гастролях в Париже, Петр Лещенко познакомился с обворожительной танцовщицей из Риги Зинаидой Закит, дочерью богатого латышского коммерсанта.
Летом 1926 года они сыграли свадьбу и вскоре отправились в длительный гастрольный тур по Европе и странам Ближнего Востока. Семейный дуэт стал выступать вместе: она танцевала, а Петр иногда пел, заполняя паузы между номерами:
Петр Константинович Лещенко.
Позднее певица вспоминала: «Впервые мы встретились на морской набережной в Бейруте. Он шел с дамой, и они вели вдвоем за лапки забавного шимпанзе в матроске. Так как они говорили по-русски, то отец мимо пройти, конечно, не мог, и мы познакомились. Они тогда работали, вернее, заканчивали ангажемент, в том же ресторане, где должны были работать мы. Тогда Лещенко еще не пел, а только танцевал… Жена его – Зинаида Закит – была очень сильной классической балериной… Их выступления пользовались большим успехом».
Гастроли семейного дуэта длились несколько лет, пока Зинаида всерьез не задумалась о ребенке. Звездная чета переехала в Ригу, где вскоре появился на свет их единственный сын. Именно в Латвии, начиная с 1930 года, берет старт вокальная карьера Лещенко. Нельзя сказать, что он сразу обрел успех у публики как исполнитель. Первое время отношение слушателей было довольно скептическое, но мало-помалу артист нашел себя: поставил голос и подобрал репертуар, в чем ему очень помог знаменитый композитор, «король танго» – Оскар Давыдович Строк (1893–1975). Помните – «Ах, эти черные глаза…»? Эту и еще десятки других прекрасных композиций написал именно он. К сожалению, в советское время его имя было практически предано забвению, а сам маэстро так и не обрел при жизни заслуженной славы и уважения. Но именно Строк стал «крестным отцом» Лещенко, человеком, открывшим дорогу Петру Константиновичу к славе. С подачи маэстро он записал десятки песен на рижской студии «Беллакорд».
«Жить бы Петру Константиновичу и не умирать», – как говорят в народе, но все карты спутала война.
В 1941 году Лещенко как гражданина Румынии призывают в армию. Он всячески уклоняется от призыва, но так или иначе в конце войны наденет военную форму румынской армии, которая, как известно, воевала на стороне Германии. В 1942 году певец получил приглашение сделать несколько выступлений в оккупированной Одессе. Он согласился и на одном из концертов влюбился в юную аккомпаниаторшу Веру Георгиевну Белоусову (1923–2009). Страсть, видимо, была нешуточной – певец бросил жену с сыном и зажил с новой семьей.
В августе 1944-го Красная армия заняла Бухарест. На жизни Лещенко как артиста это отразилось не очень заметно. Почти семь лет они с молодой женой много ездили по Румынии, пели для советских офицеров.
Но отношение к «эмигранту» у коммунистических властей все же было, мягко говоря, прохладное. В СССР его имя было под запретом, хотя иметь дома пластинки Лещенко было для номенклатуры и высших военных чинов особым шиком, приметой избранности.
Елена Евгеньевна Егорова, чей отец в 1957 году принимал участие в строительстве советского выставочного павильона в Брюсселе для выставки «ЭКСПО-58», вспоминала: «Из Бельгии домой в Москву мы возвращались поездом. Помню, как на границе Чехословакии и СССР, заглянувший в купе таможенник, задал конкретный вопрос: «Пластинки Лещенко везете?»
Отец обожал его песни и как только мы приехали в Бельгию, сразу приобрел несколько его дисков производства фирмы «Коламбиа». Мне было тогда лет 9 и я очень радовалась, когда родители заводили патефон и Петр Лещенко своим медовым голосом начинал петь: «Моя Марусечка…» Я сразу же пускалась в пляс.
И вот таможенник интересуется строгим голосом, везем ли мы его пластинки.
Папа с мамой в один голос отвечают: «Нее-ет!»
И тут я, дремавшая все это время на верхней полке, свешиваюсь и чуть не плача кричу: «Как нет? А где же они?»
Немая сцена.
Родители не предупредили меня, что Лещенко запрещенный певец, и я с детской непосредственностью чуть не подвела всех под монастырь.
Таможенник, естественно, напрягся. Тогда отец и мама принялись уверять его, что пластинки, конечно, были, но они, как законопослушные советские граждане, оставили их в Брюсселе.
Не знаю уж как, но таможенник поверил, не стал нас тщательно досматривать и пластинки мы все-таки провезли».
Порой обладание «запрещенными песнями» выходило боком.
Мой любимый автор детективных произведений Эдуард Михайлович Хруцкий вспоминал на страницах «МК» такую историю: «Песни его любили все. Мои соседи по дому на Грузинском Валу, работяги из депо Москва – Белорусская, и люди, обремененные властью. Последним разрешалось слушать кого угодно и держать дома любые пластинки. Мне несколько раз приходилось бывать в таких домах, где дети полувождей крутили на роскошных радиолах Лещенко, Глена Миллера, Дюка Эллингтона, заграничные записи Александра Вертинского. Им было можно все, но до той минуты, пока ночью в их дом не приезжали спокойные ребята с Лубянки и не уводили хозяев во внутреннюю тюрьму. Тогда немецкий шпион Петя Лещенко становился еще одной уликой в сфабрикованном деле.
В те годы любовь к песням Лещенко многим принесла неприятности, даже уголовникам. Именно пластинки популярного певца помогли сыщикам МУРа обезвредить банду Виктора Довганя, одну из самых опасных в 1952 году.
Была такая организация ГУСИМЗ, которую возглавлял небезызвестный генерал МГБ Деканозов. В переводе с чиновничьего на русский контора эта называлась Главное управление советских имуществ за границей.
Имущества у нас тогда за кордоном было навалом – все, что забрали как военные трофеи и в счет послевоенных репараций.
Работать в этой конторе считалось для начальников золотым дном, так как учесть все трофеи никакой возможности не было.
На казенной даче в Одинцове жил генерал, один из заместителей Деканозова. Дача была большая, двухэтажная и полная трофейного добра. Как мне потом рассказывали сыщики, ковры на стенах висели в два слоя и таким же образом лежали на полу.
Вполне естественно, что этот важный объект охранялся.
И вот однажды к воротам дачи подкатили два грузовика «студебеккер» с солдатами. Командовали ими три веселых лейтенанта. Они разъяснили охранникам, что генерал получил новую дачу в Барвихе, а им поручено перевезти туда генеральское имущество.
Охранникам были предъявлены соответствующие документы.
Но бдительность всегда была оружием советского человека, и старший охранник решил перестраховаться и позвонить начальству. Но сделать этого он не смог. Веселые ребята оглушили всех резиновыми шлангами, в которые был залит свинец, и связали.
После этого началась погрузка. Никто из соседей не удивился, что военные носят вещи в машину на генеральской даче.
Когда охранники очнулись, сумели освободиться и добрались до телефона, была уже ночь.
На место преступления выехал лично заместитель начальника УГРО Московской области подполковник Игорь Скорин. Ничего радостного на даче в Одинцове он не увидел.
Охранники с трудом пересказали приметы веселых лейтенантов, сотрудники ОРУД добросовестно сообщили маршрут «студебеккеров» до Дорогомиловской заставы, а там их след затерялся в переулках и проходняках.
А на следующий день прилетели из поверженной Германии генерал с генеральшей.
Оказывается, заместитель начальника ГУСИМЗ был личным другом всесильного заместителя министра госбезопасности Богдана Кобулова, и поэтому он пообещал разжаловать Скорина в сержанты и поставить на перекресток махать палочкой.
Составить опись похищенного тоже оказалось непростым делом. Генеральша точно не помнила, сколько добра было на даче. Но кое-что она все-таки описала.
Судя по ее сбивчивому рассказу, взяли лихие ребятишки барахла немерено.
Две вещи заинтересовали Скорина. Инкрустированный серебряный браунинг «лилипут» калибра 4,25 и привезенное в подарок сыну и спрятанное до его дня рождения полное собрание пластинок Петра Лещенко в четырех специальных чемоданчиках красной кожи с металлическими буквами «Беллокорд».
Это уже была достаточно редкая по тем дням зацепка.
Как известно, преступления раскрываются не при помощи дедукции и осмотра следов через лупу. Главное оружие опера – агент и кулак.
Агентура у Игоря Скорина была первоклассная. Он умел работать с этим сложным и весьма ранимым контингентом.
И вот однажды на плановой встрече агент рассказал оперу, что весь цвет блатной Москвы собирается в Зоологическом переулке на блатхате, которую держит Валентина Цыганкова по кличке Валька Акула. Приходят серьезные московские воры не просто выпить, а послушать пластинки Пети Лещенко, которые Акуле подарил ее хахаль.
На следующей встрече агент поведал, что пластинки хранятся в чемоданчиках красной кожи, с золотыми иностранными буквами на крышках. Кроме того, он выяснил, что новый любовник Вальки – залетный, с Украины, и вместе с пластинками он подарил ей маленькую «волыну», всю в серебре, а на рукоятке пластины из слоновой кости.
Квартиру Цыганковой взяли под наблюдение, и через день наружка «срисовала» человека, который пришел к Вальке в гости – очень похожего на одного из «лейтенантов».
Его «повели» и проводили до частного дома в Перово.
Ну, а дальше все было, как обычно. Отработали объект. Выяснили, сколько народу в доме, и ночью захватили всех без единого выстрела.
Игорь Скорин рассказывал, что больше всего грозный генерал радовался возвращенным пластинкам, которые обещал сыну, и просил в протоколах не упоминать имени певца: как-никак, а вражеский шпион.
О Петре Константиновиче Лещенко по Москве ходило много легенд. Одни рассказывали, что он известный киевский вор, в тридцатом перешедший границу, другие доказывали, что он белый офицер, ушедший с остатками добровольцев в Румынию, третьи точно знали, что он друг Есенина, вместе с ним в двадцатых уехавший за границу.
О тех, кого любят, всегда слагают легенды…»
В марте 1951 года Петра Константиновича арестовали прямо в фойе, во время антракта в ДК румынского города Брашова. Ему дали пять лет за службу на стороне врага и отправили в лагерь, где он умер в тюремной больнице 16 июля 1954 года.
Петр Лещенко на сцене.
Любимец публики Михаил Вавич.
Пожалуй, самой счастливой оказалась судьба Изы Кремер.
Не желая затеряться в парижских кабаках, она подалась в Лондон, а потом в Нью-Йорк. Благодаря интернациональному репертуару смогла обрести популярность среди западного слушателя. Ее концерты организовывал легендарный американский импресарио с русскими корнями Сол Юрок.
Жизненный путь артистки закончился на родине ее второго мужа, в Аргентине, в 1956 году.
Особой популярностью у эмигрантов как в исполнении Кремер, так и в исполнении Плевицкой, пользовалась композиция Филарета Ивановича Чернова (1878–1940) «Замело тебя снегом, Россия!», написанная им в 1918 году. Песня считалась гимном белой эмиграции и многократно записывалась на пластинки.
По прихоти судьбы ее автор остался в Советском Союзе и всю жизнь старался скрывать свою причастность к созданию музыкального «манифеста».
Ф.И. Чернов скончался в Москве в психиатрической больнице зимой 1940 года.
В книге воспоминаний «За кулисами» не раз упоминается большая артистическая семья. Чем же был так славен род Димитриевичей?
С началом войны 1914 года юноша поступает в школу прапорщиков в Кишиневе. Ситуация на фронте складывалась поначалу не в пользу стран Антанты, и, не дожидаясь окончания курса, командование отправило Лещенко в числе других учеников в действующую армию. Есть основания предполагать, что позднее он вступил в ряды Добровольческой армии и принимал участие в Гражданской войне на стороне белых. Но душа тянулась к прекрасному: при первой возможности (по данным ряда источников – из-за ранения) Петр прекращает военную карьеру.
С весны 1920 года он зарабатывает на жизнь исключительно танцами и пением в составе различных трупп, разъезжая по Бессарабии (которая уже вошла к тому моменту в состав Румынии, сделав тысячи людей невольными эмигрантами).
В 1925 году, на гастролях в Париже, Петр Лещенко познакомился с обворожительной танцовщицей из Риги Зинаидой Закит, дочерью богатого латышского коммерсанта.
Летом 1926 года они сыграли свадьбу и вскоре отправились в длительный гастрольный тур по Европе и странам Ближнего Востока. Семейный дуэт стал выступать вместе: она танцевала, а Петр иногда пел, заполняя паузы между номерами:
Яркую пару ждал бешеный успех: внушительные гонорары и восторженные отзывы прессы. В Ливане состоялось их знакомство с другими невольными эмигрантами Николаем Левицким и его юной дочерью Аллой Баяновой.
Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый,
Развевайся, чубчик, по ветру.
Раньше, чубчик, я тебя любила,
А теперь забыть я не могу…
Позднее певица вспоминала: «Впервые мы встретились на морской набережной в Бейруте. Он шел с дамой, и они вели вдвоем за лапки забавного шимпанзе в матроске. Так как они говорили по-русски, то отец мимо пройти, конечно, не мог, и мы познакомились. Они тогда работали, вернее, заканчивали ангажемент, в том же ресторане, где должны были работать мы. Тогда Лещенко еще не пел, а только танцевал… Жена его – Зинаида Закит – была очень сильной классической балериной… Их выступления пользовались большим успехом».
Гастроли семейного дуэта длились несколько лет, пока Зинаида всерьез не задумалась о ребенке. Звездная чета переехала в Ригу, где вскоре появился на свет их единственный сын. Именно в Латвии, начиная с 1930 года, берет старт вокальная карьера Лещенко. Нельзя сказать, что он сразу обрел успех у публики как исполнитель. Первое время отношение слушателей было довольно скептическое, но мало-помалу артист нашел себя: поставил голос и подобрал репертуар, в чем ему очень помог знаменитый композитор, «король танго» – Оскар Давыдович Строк (1893–1975). Помните – «Ах, эти черные глаза…»? Эту и еще десятки других прекрасных композиций написал именно он. К сожалению, в советское время его имя было практически предано забвению, а сам маэстро так и не обрел при жизни заслуженной славы и уважения. Но именно Строк стал «крестным отцом» Лещенко, человеком, открывшим дорогу Петру Константиновичу к славе. С подачи маэстро он записал десятки песен на рижской студии «Беллакорд».
Дела у артиста пошли в гору, и в 1936 году гонорары позволили ему открыть на главной улице Бухареста шикарный ночной клуб, который однажды почтил своим присутствием сам Шаляпин.
Был день весенний, все, расцветая, ликовало.
Сирень сияла, будя минувшие мечты.
Грусти тогда со мною ты не знала,
Ведь мы любили и для нас цвели цветы.
Ах, эти черные глаза меня пленили.
Их позабыть не в силах я,
Они горят передо мной.
Ах, эти черные глаза меня любили,
Куда же скрылись вы теперь,
Кто близок вам другой…
«Жить бы Петру Константиновичу и не умирать», – как говорят в народе, но все карты спутала война.
В 1941 году Лещенко как гражданина Румынии призывают в армию. Он всячески уклоняется от призыва, но так или иначе в конце войны наденет военную форму румынской армии, которая, как известно, воевала на стороне Германии. В 1942 году певец получил приглашение сделать несколько выступлений в оккупированной Одессе. Он согласился и на одном из концертов влюбился в юную аккомпаниаторшу Веру Георгиевну Белоусову (1923–2009). Страсть, видимо, была нешуточной – певец бросил жену с сыном и зажил с новой семьей.
В августе 1944-го Красная армия заняла Бухарест. На жизни Лещенко как артиста это отразилось не очень заметно. Почти семь лет они с молодой женой много ездили по Румынии, пели для советских офицеров.
Но отношение к «эмигранту» у коммунистических властей все же было, мягко говоря, прохладное. В СССР его имя было под запретом, хотя иметь дома пластинки Лещенко было для номенклатуры и высших военных чинов особым шиком, приметой избранности.
Елена Евгеньевна Егорова, чей отец в 1957 году принимал участие в строительстве советского выставочного павильона в Брюсселе для выставки «ЭКСПО-58», вспоминала: «Из Бельгии домой в Москву мы возвращались поездом. Помню, как на границе Чехословакии и СССР, заглянувший в купе таможенник, задал конкретный вопрос: «Пластинки Лещенко везете?»
Отец обожал его песни и как только мы приехали в Бельгию, сразу приобрел несколько его дисков производства фирмы «Коламбиа». Мне было тогда лет 9 и я очень радовалась, когда родители заводили патефон и Петр Лещенко своим медовым голосом начинал петь: «Моя Марусечка…» Я сразу же пускалась в пляс.
И вот таможенник интересуется строгим голосом, везем ли мы его пластинки.
Папа с мамой в один голос отвечают: «Нее-ет!»
И тут я, дремавшая все это время на верхней полке, свешиваюсь и чуть не плача кричу: «Как нет? А где же они?»
Немая сцена.
Родители не предупредили меня, что Лещенко запрещенный певец, и я с детской непосредственностью чуть не подвела всех под монастырь.
Таможенник, естественно, напрягся. Тогда отец и мама принялись уверять его, что пластинки, конечно, были, но они, как законопослушные советские граждане, оставили их в Брюсселе.
Не знаю уж как, но таможенник поверил, не стал нас тщательно досматривать и пластинки мы все-таки провезли».
Порой обладание «запрещенными песнями» выходило боком.
Мой любимый автор детективных произведений Эдуард Михайлович Хруцкий вспоминал на страницах «МК» такую историю: «Песни его любили все. Мои соседи по дому на Грузинском Валу, работяги из депо Москва – Белорусская, и люди, обремененные властью. Последним разрешалось слушать кого угодно и держать дома любые пластинки. Мне несколько раз приходилось бывать в таких домах, где дети полувождей крутили на роскошных радиолах Лещенко, Глена Миллера, Дюка Эллингтона, заграничные записи Александра Вертинского. Им было можно все, но до той минуты, пока ночью в их дом не приезжали спокойные ребята с Лубянки и не уводили хозяев во внутреннюю тюрьму. Тогда немецкий шпион Петя Лещенко становился еще одной уликой в сфабрикованном деле.
В те годы любовь к песням Лещенко многим принесла неприятности, даже уголовникам. Именно пластинки популярного певца помогли сыщикам МУРа обезвредить банду Виктора Довганя, одну из самых опасных в 1952 году.
Была такая организация ГУСИМЗ, которую возглавлял небезызвестный генерал МГБ Деканозов. В переводе с чиновничьего на русский контора эта называлась Главное управление советских имуществ за границей.
Имущества у нас тогда за кордоном было навалом – все, что забрали как военные трофеи и в счет послевоенных репараций.
Работать в этой конторе считалось для начальников золотым дном, так как учесть все трофеи никакой возможности не было.
На казенной даче в Одинцове жил генерал, один из заместителей Деканозова. Дача была большая, двухэтажная и полная трофейного добра. Как мне потом рассказывали сыщики, ковры на стенах висели в два слоя и таким же образом лежали на полу.
Вполне естественно, что этот важный объект охранялся.
И вот однажды к воротам дачи подкатили два грузовика «студебеккер» с солдатами. Командовали ими три веселых лейтенанта. Они разъяснили охранникам, что генерал получил новую дачу в Барвихе, а им поручено перевезти туда генеральское имущество.
Охранникам были предъявлены соответствующие документы.
Но бдительность всегда была оружием советского человека, и старший охранник решил перестраховаться и позвонить начальству. Но сделать этого он не смог. Веселые ребята оглушили всех резиновыми шлангами, в которые был залит свинец, и связали.
После этого началась погрузка. Никто из соседей не удивился, что военные носят вещи в машину на генеральской даче.
Когда охранники очнулись, сумели освободиться и добрались до телефона, была уже ночь.
На место преступления выехал лично заместитель начальника УГРО Московской области подполковник Игорь Скорин. Ничего радостного на даче в Одинцове он не увидел.
Охранники с трудом пересказали приметы веселых лейтенантов, сотрудники ОРУД добросовестно сообщили маршрут «студебеккеров» до Дорогомиловской заставы, а там их след затерялся в переулках и проходняках.
А на следующий день прилетели из поверженной Германии генерал с генеральшей.
Оказывается, заместитель начальника ГУСИМЗ был личным другом всесильного заместителя министра госбезопасности Богдана Кобулова, и поэтому он пообещал разжаловать Скорина в сержанты и поставить на перекресток махать палочкой.
Составить опись похищенного тоже оказалось непростым делом. Генеральша точно не помнила, сколько добра было на даче. Но кое-что она все-таки описала.
Судя по ее сбивчивому рассказу, взяли лихие ребятишки барахла немерено.
Две вещи заинтересовали Скорина. Инкрустированный серебряный браунинг «лилипут» калибра 4,25 и привезенное в подарок сыну и спрятанное до его дня рождения полное собрание пластинок Петра Лещенко в четырех специальных чемоданчиках красной кожи с металлическими буквами «Беллокорд».
Это уже была достаточно редкая по тем дням зацепка.
Как известно, преступления раскрываются не при помощи дедукции и осмотра следов через лупу. Главное оружие опера – агент и кулак.
Агентура у Игоря Скорина была первоклассная. Он умел работать с этим сложным и весьма ранимым контингентом.
И вот однажды на плановой встрече агент рассказал оперу, что весь цвет блатной Москвы собирается в Зоологическом переулке на блатхате, которую держит Валентина Цыганкова по кличке Валька Акула. Приходят серьезные московские воры не просто выпить, а послушать пластинки Пети Лещенко, которые Акуле подарил ее хахаль.
На следующей встрече агент поведал, что пластинки хранятся в чемоданчиках красной кожи, с золотыми иностранными буквами на крышках. Кроме того, он выяснил, что новый любовник Вальки – залетный, с Украины, и вместе с пластинками он подарил ей маленькую «волыну», всю в серебре, а на рукоятке пластины из слоновой кости.
Квартиру Цыганковой взяли под наблюдение, и через день наружка «срисовала» человека, который пришел к Вальке в гости – очень похожего на одного из «лейтенантов».
Его «повели» и проводили до частного дома в Перово.
Ну, а дальше все было, как обычно. Отработали объект. Выяснили, сколько народу в доме, и ночью захватили всех без единого выстрела.
Игорь Скорин рассказывал, что больше всего грозный генерал радовался возвращенным пластинкам, которые обещал сыну, и просил в протоколах не упоминать имени певца: как-никак, а вражеский шпион.
О Петре Константиновиче Лещенко по Москве ходило много легенд. Одни рассказывали, что он известный киевский вор, в тридцатом перешедший границу, другие доказывали, что он белый офицер, ушедший с остатками добровольцев в Румынию, третьи точно знали, что он друг Есенина, вместе с ним в двадцатых уехавший за границу.
О тех, кого любят, всегда слагают легенды…»
В марте 1951 года Петра Константиновича арестовали прямо в фойе, во время антракта в ДК румынского города Брашова. Ему дали пять лет за службу на стороне врага и отправили в лагерь, где он умер в тюремной больнице 16 июля 1954 года.
* * *
Не менее драматично сложились судьбы и многих других бывших звезд «старой» России: умерла в 1940 году во французской тюрьме, обвиненная в шпионаже в пользу СССР, бывшая любимица царской семьи Надежда Васильевна Плевицкая (1879–1940), под звуки голоса которой некогда рыдал сам Николай Романов; в Голливуде за рулем собственного авто скончался в 1931 году друг и коллега Юрия Морфесси певец Михаил Иванович Вавич (1882–1931).Пожалуй, самой счастливой оказалась судьба Изы Кремер.
Не желая затеряться в парижских кабаках, она подалась в Лондон, а потом в Нью-Йорк. Благодаря интернациональному репертуару смогла обрести популярность среди западного слушателя. Ее концерты организовывал легендарный американский импресарио с русскими корнями Сол Юрок.
Жизненный путь артистки закончился на родине ее второго мужа, в Аргентине, в 1956 году.
Особой популярностью у эмигрантов как в исполнении Кремер, так и в исполнении Плевицкой, пользовалась композиция Филарета Ивановича Чернова (1878–1940) «Замело тебя снегом, Россия!», написанная им в 1918 году. Песня считалась гимном белой эмиграции и многократно записывалась на пластинки.
По прихоти судьбы ее автор остался в Советском Союзе и всю жизнь старался скрывать свою причастность к созданию музыкального «манифеста».
Ф.И. Чернов скончался в Москве в психиатрической больнице зимой 1940 года.
Никому из шансонье первой волны не удалось вернуться в Союз, успешно продолжить карьеру и тем более не угодить в лагеря. Единственное исключение – Вертинский. Хотя последовать его примеру желали многие изгнанники. Лишь годы спустя, в конце 80-х, вернулась в СССР Алла Баянова, которую Вертинский знавал совсем ребенком и называл ласково «славянкой с персидскими глазами». Но большинству не удалось при жизни побывать на Родине даже в качестве туристов. Власть неохотно приоткрывала «железный занавес» для эмигрантов, и было совсем неважно, как и при каких обстоятельствах очутился человек на чужбине. Характерен пример легендарного цыганского музыканта Алеши Димитриевича, оказавшегося вдали от родных берегов в 1919 году в шестилетнем возрасте и всю свою дальнейшую жизнь мечтавшего хотя бы просто взглянуть на покинутую отчизну.
Замело тебя снегом, Россия,
Запуржило седою пургой,
И холодныя ветры степные
Панихиды поют над тобой.
Ни пути, ни следа по равнинам,
По сугробам безбрежных снегов.
Не добраться к родимым святыням,
Не услышать родных голосов.
Замела, замела, схоронила
Все святое родное пурга.
Ты – слепая жестокая сила,
Вы – как смерть, неживые снега.
В книге воспоминаний «За кулисами» не раз упоминается большая артистическая семья. Чем же был так славен род Димитриевичей?
«Кабацкий музыкант Алеша Димитриевич»[24]
Самый известный представитель цыганской семьи Алексей Иванович Димитриевич (1913–1986) появился на свет где-то на просторах Российской империи. Точное место рождения Алеши определить не представляется возможным, потому что большая цыганская семья часто была в дороге. У него было три старших брата: Иван, Николай и Дмитрий, и две сестры – Валя и Маруся. Это была семья потомственных музыкантов: дед Алеши некогда играл на гитаре при дворе Александра II и делал это якобы столь искусно, что ему был пожалован баронский титул.
Отец также собрал труппу, с которой гастролировал по российским весям.
Алеша Димитриевич.
В коллективе у каждого была своя роль: кто-то пел, кто-то играл, а кто-то танцевал. Поклонником хора Ивана Димитриевича был Григорий Распутин. Загадочный старец со своей пестрой свитой часто приезжал в заведения, где пели цыгане.
В 1919 году Димитриевичи с остатками армии Колчака ушли из Владивостока в Харбин – началась эмиграция. Маленький ансамбль побывал с выступлениями в Японии, в Индии, на Филиппинах, на островах Ява и Суматра, в Бирме, на Цейлоне, в Марокко и Греции. Дольше обычного табор задержался лишь в Каире, где их «дикими плясками» очаровался египетский король Фаудх. В конце 20-х годов семья приехала во Францию. Вот как описывает их появление в Париже А.Н. Вертинский:
«Табор Димитриевичей попал во Францию из Испании. Приехали они на огромном фургоне, оборудованном по последнему слову техники, с автомобильной тягой. Фургон они получили от директора какого-то бродячего цирка в счет уплаты долга, так как цирк прогорел и директор чуть ли не целый год не платил им жалованья.
Их было человек тридцать. Отец, глава семьи, человек лет шестидесяти, старый лудильщик самоваров, был, так сказать, монархом. Все деньги, зарабатываемые семьей, забирал он. Попали они вначале в «Эрмитаж», где я работал. Из «Эрмитажа» они попали на Монпарнас, где и утвердились окончательно в кабачке «Золотая рыбка».
Отец также собрал труппу, с которой гастролировал по российским весям.
В коллективе у каждого была своя роль: кто-то пел, кто-то играл, а кто-то танцевал. Поклонником хора Ивана Димитриевича был Григорий Распутин. Загадочный старец со своей пестрой свитой часто приезжал в заведения, где пели цыгане.
В 1919 году Димитриевичи с остатками армии Колчака ушли из Владивостока в Харбин – началась эмиграция. Маленький ансамбль побывал с выступлениями в Японии, в Индии, на Филиппинах, на островах Ява и Суматра, в Бирме, на Цейлоне, в Марокко и Греции. Дольше обычного табор задержался лишь в Каире, где их «дикими плясками» очаровался египетский король Фаудх. В конце 20-х годов семья приехала во Францию. Вот как описывает их появление в Париже А.Н. Вертинский:
«Табор Димитриевичей попал во Францию из Испании. Приехали они на огромном фургоне, оборудованном по последнему слову техники, с автомобильной тягой. Фургон они получили от директора какого-то бродячего цирка в счет уплаты долга, так как цирк прогорел и директор чуть ли не целый год не платил им жалованья.
Их было человек тридцать. Отец, глава семьи, человек лет шестидесяти, старый лудильщик самоваров, был, так сказать, монархом. Все деньги, зарабатываемые семьей, забирал он. Попали они вначале в «Эрмитаж», где я работал. Из «Эрмитажа» они попали на Монпарнас, где и утвердились окончательно в кабачке «Золотая рыбка».