Страница:
Максим Осипов
Человек эпохи Возрождения
Домашний кинотеатр
рассказ
Жизнь, как утверждают знающие ее люди, состоит из работы, отдыха и любви.
Работа – что скажешь? Не по-человечески мы как-то работаем, а чтобы забыться, запоями: вспомнить потом не можем, что делали, от чего устали. Работающий персонаж жалок или смешон, особенно женщина. Дело надо делать, господа! – О работе рассуждают одни бездельники.
Отдых – того хуже. В Турции и Египте, на Кипре и в Греции. Или тут прямо – засилье отдыха. Дядя, мы отдохнем! Нате, сбылось.
Поговорим-ка мы о любви. Вот свадьба.
Ресторан расположен среди таких же, как он, двух-трехэтажных домиков, закрыт от улицы голубеньким особнячком. Флаг черт-те какой, сине-желто-зелено-черный, и написано белой замазкой: Посольство Танзании. Людей никого. Только след от почтового ящика и – фломастером: “Осторожно, сосульки”. Надо же! – на дворе сентябрь. Хорошая, видно, страна. Вообще, хорошо тут.
Что мы видим, зайдя в ресторан? – немыслимых размеров коробки: harman/kardon. И ниже, гигантскими буквами: домашний кинотеатр.
– Китай не стоит на месте, – подает голос Петечка, осветитель наш.
Художник по свету, алкоголик сорока с небольшим лет. Всем нам немножко за сорок, некоторым – уже давно.
Мы кое-что знаем о происхождении невесты, мы догадываемся, откуда взялись коробки. Подарок папаши ее. – Безвкусица! – Чего вы хотите от провинциального подполковника? Бедная Настя. И бедный Сом.
Ресторан обставлен в немецком стиле – сизой какой-то мебелью, что опять-таки несущественно, поскольку женятся – математики.
Итак, действующие лица. Невеста – Мила. Жених – Кирилл. Отец жениха – Сом. Сом Самойлович, Самуил Самуилович – русский человек, наш собрат, артист. Большая лысая голова, усы. У артиста не должно быть усов, Сом – исключение. Сколько лет уже сцену топчет, а под старость жизнь ему улыбнулась – да как! – во весь рот! Новая жена, она тоже здесь, хотя, вроде бы… Но зачем и жениться на молодой – дома ее держать? – тем более эту, кажется, не удержишь.
Мы находимся в предвкушении. Шум-гам, скандальчики, всем друг от друга чего-то надо – нас ждут драгоценные наблюдения, нам предстоит понервничать. Мы любим нервничать, всякого рода переживания – это источник творчества, вдохновения, а пока что сдаем в гардероб зонтики и плащи, прихорашиваемся перед зеркалом. Скорее, скорей, началось!
– А, вы тут…
– Тут, тут, Анастасия Георгиевна.
Этикет нам преподавала, был предмет у нас такой. Скукожилась немножко, подсохла наша Анестезия, но все еще хороша для своих лет. Говорят, матку недавно отрезали. Мы побаиваемся Анестезии по старой памяти: “Артисты имеют право быть идиотами, но вы, молодые люди, злоупотребляете своим правом!” – так она учила нас в прежние времена.
– Как вы? – спрашиваем.
– Ничего, – говорит, – с Божьей помощью.
Понятное дело, что так себе: муж бросил, сын теперь женится неизвестно на ком, на дочери военнослужащего.
– Я всегда на стороне женщины, Анастасия Георгиевна, – говорит Алена наша, Аленушка. И изящно жмет Насте руку пониже локтя, научилась в “Вишневом саде”.
– Женщины? Какой именно? – спрашивает Анестезия холодно.
Ладно, мы только хотели ее поддержать.
Теперь – родственники со стороны невесты. Тут еще интересней. Потом, все потом, Анестезия просит нас пройти в зал. Сама она вышла, говорит, подышать. Воздуха не хватает.
– Кричали “горько”?
– Нет, – отвечает Анестезия. И, она надеется, на свадьбе ее сына хоть в какой-то мере будут соблюдены правила не то что приличия – душевной гигиены. Хоть кем-нибудь. – Вот, – показывает на коробки, – видели?
Ладно, чего там. Подарок привез человек, дочь замуж выходит, родная кровь.
– Кровь? Его там – только сперматозоиды, – шипит Аленушка.
В смысле вкуса можете на нас положиться. Всецело, Анастасия Георгиевна.
Заходим, оглядываемся, размещаемся.
Гости сидят не вместе, редко. Сом, например, один.
– Та́к-это, – говорит нам.
“Так это” у него вместо “здравствуйте”, а где его новая… как ее? – ей бы Елену Андреевну играть, жену профессора в “Дяде Ване”, красивое туловище, сегодня – почти что в одних трусах. Многим нравится. И Сому оно приглянулось, если после стольких-то лет…
Петечка – сразу к туловищу.
– У нас с Сомом непонимание, – говорит оно Петечке. – Непонимание меня.
Шуршим подарками, скромными, симпатичными. Дарим, в частности, молодым автобус, расписались на нем, всем театром. Двухэтажный, английский, с правым рулем, чего только нет в “Детском мире”.
– Горько! – орет Петечка. – Горько!
Жених с невестой растерянно переглядываются, целуются все же, слегка.
– Еще, еще! – не унимается Петечка, коньяка уже хлопнул.
Да погоди ты, дай людям рассесться, налить! Между гостями много пустот, мы протискиваемся, занимаем их.
Смотрите-ка, официант-негр!
– Послушай, э-э… милый, приборов нам принеси, – просит Сом. – Как объяснить этой Лумумбе, что у нас едят вилками?
Теперь, когда мы пришли, сцена полна людьми.
Мы – первый, а они между собой – второй: заделали Милочку и – привет. Как мамашу ее зовут, предстоит выяснить, а подполковника мы сразу же, не сговариваясь, прозываем Вершининым. Мила его разыскала, сообразительная. Кто-нибудь помнит имя-отчество того Вершинина, настоящего? Этого Эмилем зовут. Мила, значит, – Эмильевна, ну и ну!
Мамаша ее и Вершинин хоть и рядом сидят, но не вместе, не рядышком, так что Алена втискивается между ними и говорит так:
– Когда я была девушкой, то читала “Анну Каренину” совсем иначе, чем когда стала женщиной. Помните, как Левин потерял интерес к Кити, после того как она родила? У меня тоже был знакомый, который пять раз женился и каждый раз после родов оставлял жену. Вас, простите пожалуйста, как зовут?
Алена – на стороне женщины. На Вершинина – никакого внимания, будто нет его. Рыжий такой, фактурный мужчина. Сидит улыбается.
– Теплая, – говорит, – осень. Повезло с погодой.
Понятно. Есть такая профессия – Родину защищать.
Сом, замечаем, с ним уже переглядывается: не сесть ли им вместе? не выпить ли за более близкое, так сказать?..
– Хорошо тут, в Замоскворечье, мне нравится. В этой части своей Москва не хочет казаться Европой, не правда ли?
Вот что, не умничай, подполковник! Дадим тебе слово. Во благовременье.
Как все-таки зовут маму Милочки? – Кира. – А полное имя? – Валькирия, – кричит Петечка. – Так, этому больше не наливать! – Мы подхватываем: Валькирия! Что-то грузинское, менгрельское, точно! Знаете анекдот про коррозию? Не про коррозию – про коррупцию! Никто не обидится, грузин нет? Да скажет же кто-нибудь тост?!
Кира и скажет. Встает – молодая еще женщина и вполне себе ничего, только стричься зачем так коротко?
– Мы счастливы, что наша дочь… – заметили это “наша”? – попала в семью к замечательным людям, в замечательную компанию. Многих из вас мы видели в театре, в кино и по телевизору…
Ха-ха! И еще увидите, у вас же теперь – домашний кинотеатр!
– У вас же харман-кардон! – кричит Петечка.
– …А Милочку я научила, – продолжает Кира, – чтобы был порядок в шкафах и в доме пахло пирожками. И еще у нее всегда есть желание, чтобы было все хорошо, понимаете?
Выпьем! Откуда это про порядок в шкафах?
Милочка улыбается, шепчет Кириллу на ухо. Тот оглядывается. Мать. Возвратилась с воздуха. – Что, полегчало? – Машет рукой: а!
– По японскому календарю… – начинает свою речь Алена.
Сом грохает по столу:
– Япона мать! – сегодня он как-то особенно красноречив.
Праздник набирает обороты.
Мы желаем молодым всего: состариться на одной подушке, быть вместе, пока, пока…
– И потом, потом! – кричит Аленушка, она верующая. Раздобрела очень, как стала в церковь ходить, поправилась.
И деток, конечно же. Плодитесь и размножайтесь. А может, невеста уже в положении? Зачем иначе выскакивать замуж в девятнадцать-то лет?
– По поводу “и потом” позвольте историю… – просыпается вдруг Вершинин.
Надо бы, подполковник, этикету тебя подучить. Дай же договорить даме!
Чего еще пожелать молодой семье? Достатка, естественно.
– Если едете под мостом, а на мосту поезд, – Аленушку не собьешь с толку, – держитесь за кошелек… Или еще лучше – выйти к молодому месяцу и попросить: месяц, дай денежку.
– Очень способствует, – кивает Петечка. – Даже в доме можно свистеть.
Нет, в доме свистеть нельзя, в театре – тем более.
Хорошая свадьба, весело. Время от времени Мила с Кириллом дотрагиваются друг до друга губами, уже безо всякого “горько”.
Может, скажет кто-нибудь из коллег? Вон они сидят, математики. Симпатичная публика. Не спились, не стусовались ребята, учатся. Не всем быть артистами. Встает длинный, – о, Господи! – в трениках!
– Большой, – шепчет Алена, – талант. – Все успела узнать.
Получил недавно важную премию. Финскую. Имеет право ходить без брюк.
– Доказательство принадлежности функции четности… – Что он несет? К какому-то экспо… Язык сломаешь! – Это откуда? – Поди ж ты! Булева алгебра. – Век живи!.. Буль. Буль-буль. Ну, поехали! – Не забывайте и про ням-ням. Тем более вилки наконец-то доставили, теперь мы в полной комплекции. Фофан. Слыхали?! Фофаном негра зовут. Ничего, старик, у нас самый лучший поэт был негр.
А Петечка – камень, кремень, эдак дотянет до сладкого. Приготовил отдельный подарок. Прекрасный штопор: желтая юбка, рожица наверху.
– Но поскольку, Кирилл, мы тебя знаем как доброго мальчика, ты его скоро подаришь кому-нибудь.
– Или потеряешь, – вздыхает Анестезия. – Он все теряет.
– …Поэтому я поручаю штопор твоей жене, а тебе… – Петечка достает видавший виды, с деревянной ручкой, – еще один штопор. – Браво! – Чтобы дом был полная чаша! – Все сбудется, Петечка, твои тосты – как молитвы пра ведников – действуют безотказно, наверняка.
Хорошая свадьба. Но должно это напряжение – Кира – Вершинин, Анестезия – Сом – во что-нибудь воплотиться. Скандальчик будет?
– Я когда оказалась в Москве, – э, да ты еще и того, нездешняя? – то обнаружила, что первые шаги мне предстоит сделать при участии мужчин…
Скажите-ка! Вот открытие!
– И что именно, миледи, вам удалось из задуманного осуществить?..
Ах, не связывайтесь, Анастасия Георгиевна!
Квартира, говорит. Квартира у нее на Остоженке.
Сом сидит, не шевелится. То ли стонет, то ли рычит. О, расскажите, давайте, выкладывайте, мы жаждем подробностей. Сом, Сомушка, не рычи.
– Подробностей? – Какая уверенная в себе мадам! – Квартира хорошая. Паркет. Настоящий. Не ламинат.
Да не этих подробностей! – Первый муж ее был, оказывается, архитектором из Румынии. Все ей оставил – свято-о-ой человек!
– Но! Все-таки! – восклицает Сом.
А что построил? – Она же сказала: квартиру. – Румын – молодец!
– А Сом, это о-о-о… Брутальность. Если мы когда-нибудь с ним расстанемся… – Елена Андреевна обращается к женской аудитории. – Вы должны попробовать. Обязательно.
– По этому поводу вам не следует беспокоиться, деточка, – отчетливо выговаривает Анастасия Георгиевна – какая она стала белая! – пот на лбу, опять выбирается из-за стола. Несчастный Кирилл в растерянности: тоже встал, потом сел.
Мила поворачивает голову в сторону туловища, но говорит, словно сама себе:
– Сколько же у вас слов… во рту!
Умница. Хорошую взяла паузу. Точно – будет порядок в шкафах. Девочка еще, а как сказала! Мол, не смеем вас больше задерживать, Елена Андреевна, ни минуты. Кирилл смотрит на Милочку с благодарностью. Туловище встает и твердой походкой – к выходу. Мимоходом Сома целует в лысину:
– Я ранима, – говорит, – чрезвычайно. До крайности.
Бывает. Нам будет недоставать Елены Андреевны, мы успели привыкнуть к ней и рассмотреть ее всю, оценили и тяжеловесную ее грацию, и жирок, и пушок, и изгибы, ямочки, – там, где спина переходит в…
– Это мужское у них, внекультурное! – шепчет Алена Кире, она видит, какими взглядами мы проводили туловище.
И то сказать: а какая корысть у Елены Андреевны в старом Соме Самойловиче, актере предпенсионного возраста? Сом ведь к ней перебрался как был, как ушел однажды на репетицию… Может быть, она с детства, с отрочества им любовалась по телевизору – там, откуда приехала к нам? Да и никакая она не Елена Андреевна, Олей ее зовут. Ничего мы не знаем на самом деле. Вот ничегошеньки.
Сидим, выпиваем, едим горячее. Но – тревожно. Такое чувство: что-то произойдет. Должно. Нет, вроде нормально все. Показалось. А показалось ли?
Расскажите театральную историю какую-нибудь, просят нас математики, всем в действительности неловко, Сома жалко, Анестезию… А где она?
Какую рассказать вам, ребята, историю? Про Епиходова? Нет, не эту, что вы подумали. У нас в театре несколько лет назад один артист начал играть Епиходова и помер, другого только ввели в роль – тоже помер. Кто теперь Епиходова согласится играть? Сняли спектакль… Не знаем мы, что рассказать.
Вот Петечка тихо просит официанта, не Фофана, а другого, белого, принести ему к мясу вина. Тот – громко так, на весь стол:
– Сейчас я подам карту вин.
– Да какую карту?.. Красненького принеси. Подешевле. – Эх, Петя-Петечка…
Алена болтает на свой манер: мужчина сотворен из праха, женщина из ребра, так что женщины совершенней… – На все у тебя, Аленушка, – простые, неправильные объяснения…
Что-то будет, что-то стрясется, вот-вот. Мы можем заблуждаться по разным поводам, но тут – стопроцентная интуиция: что-то точно сейчас нехорошее произойдет.
Мы бросаемся к Анастасии Георгиевне: несчастная лежит на полу, шиньон соскочил. Боже мой, почти лысая! Да поправьте вы юбку ей! Помогите поднять! Мы вопим, суетимся, и тут поперек нестройного хора раздается голос Вершинина:
– Так, отойдите все!
Ты чего раскомандовался?
Голос Киры:
– Пустите, он врач.
Да, действительно: чаша со змеей на лацканах. Почему ты раньше молчал?
– Нате, возьмите, – говорим мы ему, – таблеточки. Хорошие, помогают.
– Вот и примите их сами, раз помогают.
Ох, ничего себе!
Ладно, давай, прояви себя. Мы предпочитаем акупунктуру, восточные практики, но и к официальной медицине у нас в таких случаях доверие есть.
Вершинин склоняется над Анестезией, трогает шею, платье расстегивает.
– Подайте мне, – говорит, – мой портфель. И ноги ей поднимите.
Петечка берет ее за ноги.
– Нет, – говорит Вершинин, – так ты долго не простоишь. Ага, подвиньте сюда коробку, переверните, вот так.
Анестезия застонала, зашевелилась.
Какой он, харман-кардон, оказывается, у тебя целебный.
Тихо становится. Вершинин еще что-то довольно спокойно делает с нашей Анестезией, мы не видим, что именно. Потом поднимает взгляд, смотрит по сторонам. Совсем нестарый еще, младше нас. Кто ему нужен?
– Мы чем-то вам можем помочь?
– А? – спрашивает Вершинин.
Анестезия между тем ожила.
– Нет, ничего, – говорит Вершинин. – “Скорую” отмените. И давайте переместимся куда-нибудь на диван.
Чудо, ну просто чудо! Ай да Вершинин! Какой же он после всего Вершинин? Наверное, знаменитость, светило. Наверняка.
Они еще некоторое время переговариваются с Анестезией, до нас долетают разные их слова, некрасиво подслушивать, да мы ничего и не разберем. Голос у него низкий, приятный, терапевтический.
– Давайте пока по маленькой за Анастасию Георгиевну, – предлагает Петечка.
– Ну, давай.
Сводили ее в туалет, отряхнули, умыли. Все, собралась домой.
– Постойте, куда же вы? Мы вам вызовем автомобиль.
Помогаем Анестезии собраться, поправляем шиньон. Ой, какая у нее шишка! Надо бы приложить холодное… Доктор, посмотрите: там, наверное, гематома! Тот трогает Анестезию за голову: небольшая, говорит, ничего страшного, рассосется.
Анестезия смотрит на доктора, как… невозможно выразить. Ни на кого при нас не смотрела так. Даже на Сома, в лучшие дни.
– Доктор сказал, рассосется, – повторяет Петечка. – Как демократия.
Тоже – шутник. Все же лед принесли.
– Оставьте вы! – совсем оклемалась Анестезия. – Пустое. Дайте я Кирюшу с Милочкой поцелую.
Слава Богу, очухалась. Каково бы Кириллу было? Сому – тем более. Куда вы, Анастасия Георгиевна? Мы найдем сейчас, кто б вас мог проводить.
– Господи, – говорит она на прощанье, – какие же вы, артисты, все-таки… тупые и нежные.
И потопала к “Новокузнецкой” – с прямой спиной. Цок-цок-цок: обувь она всегда носила хорошую.
Праздник возобновляется, но делается другим.
Он давно уволился из вооруженных сил и работал то там, то сям – разместился кое-как в предлагаемых обстоятельствах.
Кто-то из артистов спрашивает почтительно:
– Вы, наверное, анестезиолог?
Само собой: у Анестезии обморок, а тут – раз – и соответствующий специалист. Он улыбается: нет, хирург.
Его отводит в сторону Самуил Самуилович, здесь у всех прозвища, он успел усвоить: этого зовут Сом. Ему прописали какую-то пшикалку:
– Ее, это… – показывает большим пальцем, – до или после еды?
Сом изъясняется главным образом междометиями, не похож он на человека, которого волнуют какие-то пшикалки. Спрашивает будто бы между прочим:
– У чувихи… опасное что-нибудь?
Нет, вряд ли… Они встречаются взглядами. Ясно, о чем думает Сом: жалко Настю, не видать ей спокойной, достойной старости, сразу спустилась на две ступеньки, не любит Сома, его – особенно. Жалко и стыдно. Что ж теперь?.. Пошли за стол?
– Как все переменилось! – восклицает Алена. – Словно в “Трех сестрах” после пожара.
Надо перечитать. Поменяться бы с ней местами, сесть бы опять рядом с… но пока непонятно, как.
Так уже было с ними, вернее – с ним, про Киру он не стал бы ничего утверждать положительно – в девяносто первом году, в Петербурге, тогда еще Ленинграде. Он – курсант Военно-медицинской академии и уже понимает, во что наступил, первый год – дисциплина, казарма, он и шел в ВМА, чтобы в армию не попасть, за душой у него – ничего, анатомия, но сегодня речь не о деле, сегодня каникулы, и он отправляется в Русский музей.
Девятнадцатилетний мальчик, никто, курсант, недавно закончилась летняя сессия, он болтается по музею в военной форме и без фуражки: руку к пустой голове не прикладывают, но вероятность встретить начальство невелика. Зал за залом он осматривает музей и наконец видит ее. Девушка стоит у картины “Торжественное заседание Государственного Совета”. Умная, свободная и веселая – такой она ему показалась тогда, и теперь такой кажется, так что немедленно – включить обаяние на максимум, повернуть ручку по часовой, до конца, что-нибудь такое выкинуть, обратить на себя внимание.
– Да тут не один Николаша, а целых два!
Николаев Вторых на картине действительно два: один за столом, другой на стене, за спиной у оригинала.
Присутствующие оборачиваются. И она.
Толстая тетка-смотрительница:
– Посетитель, вы что-то говорите не то.
– Хорошо, что осталось кому приглядеть. – Лето тысяча девятьсот девяносто первого, действие происходит при полной гласности.
Девушке нравится, она на его стороне.
Он называет ей свое имя – Эмиль, склоняет голову, светло-рыжую, стриженную более, чем хотелось бы. Даже, кажется, каблуками щелкнул, идиотизм.
Она – Кира. Поступила только что в МГУ, на химический факультет. В Ленинград приехала – погулять. Для назойливых кавалеров у нее заготовлена фраза про отсутствие свободных валентностей, и она произносит ее, безо всякого энтузиазма, потому что, он видит: валентности есть.
– Можно стать другим элементом, – отвечает ей.
Для этого требуется ядерная реакция. И реакция происходит: он куда-то звонит, ловит машину, берет ключи, все получается само собой, обстоятельства подчиняются, удается добыть даже кое-какой еды – это летом-то девяносто первого! Они целуются: в первый раз – перед тем, как залезть в машину еще, впопыхах, потом, вылезя из нее, – основательно. Пойдем же, пойдем! Как у поэта: дом на стороне петербургской, ты на курсах, только на курсах – он. А дальше, сказал бы другой поэт, все было, как в Филадельфии. Но в том-то и дело, что у Киры никакой Филадельфии раньше не было – с ней все случается в первый раз. И ночью ей уезжать в Москву.
Если отвлечься на короткое время от него, триумфатора, – вот уж, скажет потом в раздражении Алена – не мужчина, а выигрышный лотерейный билет, – то с Кирой произошло так: в ее жизни с тех пор не было минуты, чтобы она пожалела о той встрече или сочла бы ее случайностью. Случайностей нет. Только непредсказуемость.
Там, на Петроградской стороне, каждый из них переживал что-то свое: он – свободу, ну и – благодарность к ней за то, что она его, совсем мальчика, заметила и отметила, она – возможность физически ощутить любовь. Было бы замечательно эти ощущения возобновлять, но – как уж есть. Подробности Кириной жизни никому не известны: мало ли что могло произойти за двадцать-то лет. Но ему она кажется той же – веселой, с незанятыми валентностями.
А от ленинградской ядерной реакции родился новый элемент, о возможности которого молодые люди и не подумали.
Мила: спокойная, светловолосая. Ногти обкусывает, не от нервозности – от задумчивости. Было время ее разглядеть. Красивая, да. Если начать вспоминать кино, то… пожалуй что, никого определенного не приходит в голову. Да и не дело – сравнивать. Похожа на мать. Позвонила, представилась – дочерью Киры, химика. “Помните? Русский музей, Ленинград”. Сказала: “Насколько я понимаю, я также и ваша дочь”. Несентиментальная. А он – немножко. Все бросил, собрался, приехал. На подарок денег нашел, на билет.
– Смотрите, какой вы наделали переполох в нашем курятнике! – шепчет Алена. – Есть в вас такая… пронзительность. Вы настоящий. Расскажите мне что-нибудь. О себе не хотите, так о коллегах рассказывайте. Мне интересно все: как они ходят, как говорят…
– Тети такие. Обоего пола, – рассеянно произносит он.
– Замечательно! По когтю узнают льва. Если б вы написали пьесу…
– Я не пишу пьес, – он все же вовлекся с ней в диалог.
Алена удивлена: как так?
– Копыто, по-видимому, не раздвоено. – Слышит Кира его или нет?
– Такую пьесу, – Алена точно уже не слышит, – что я пришла на прием, а вы меня смотрите, трогаете, вы, врачи, ведь чувствуете руками, да? – Алена кажется почти раздетой, хотя и расстегнула-то одну пуговицу. – И, потрогав, спрашиваете между прочим: а у вас была онкология? Я отвечаю: не было. Почему? Почему вы спросили? А вы говорите: да, в общем, так, ничего… И пальцами по столу барабаните. Погодите, вы должны объяснить! И вы голосом, каким разговаривали с Анастасией Георгиевной, произносите: полноте, уверяю вас… А я выхожу и гляжу… На листочки, на домики… Но уже по-другому, иначе, чем глядела на них перед тем, как побывала у вас.
Он на минуту поддался обаянию ее игры, не больше того, нет-нет. Только что это за вопрос – “онкология”? Так не спрашивают.
– Научите, как. – И тут же обращает его внимание на Кирилла, на жениха.
Тот поставил на стол автобус, не утерпел, говорит что-то Миле ласково.
– Кирилл никогда не берет такси. Не курит, не тратится ни на что лишнее, – шепчет Алена, как она умудрилась про все про это узнать? – Скажите, доктор, можно любить мужчину, который не тратится ни на что? Я б не смогла.
Работа – что скажешь? Не по-человечески мы как-то работаем, а чтобы забыться, запоями: вспомнить потом не можем, что делали, от чего устали. Работающий персонаж жалок или смешон, особенно женщина. Дело надо делать, господа! – О работе рассуждают одни бездельники.
Отдых – того хуже. В Турции и Египте, на Кипре и в Греции. Или тут прямо – засилье отдыха. Дядя, мы отдохнем! Нате, сбылось.
Поговорим-ка мы о любви. Вот свадьба.
* * *
Вот свадьба: жених – Кирилл, невеста – Мила. Нас пригласили родственники Кирилла, точнее – его отец: обеспечить веселье, разбавить собой компанию, которая невелика – женятся математики.Ресторан расположен среди таких же, как он, двух-трехэтажных домиков, закрыт от улицы голубеньким особнячком. Флаг черт-те какой, сине-желто-зелено-черный, и написано белой замазкой: Посольство Танзании. Людей никого. Только след от почтового ящика и – фломастером: “Осторожно, сосульки”. Надо же! – на дворе сентябрь. Хорошая, видно, страна. Вообще, хорошо тут.
Что мы видим, зайдя в ресторан? – немыслимых размеров коробки: harman/kardon. И ниже, гигантскими буквами: домашний кинотеатр.
– Китай не стоит на месте, – подает голос Петечка, осветитель наш.
Художник по свету, алкоголик сорока с небольшим лет. Всем нам немножко за сорок, некоторым – уже давно.
Мы кое-что знаем о происхождении невесты, мы догадываемся, откуда взялись коробки. Подарок папаши ее. – Безвкусица! – Чего вы хотите от провинциального подполковника? Бедная Настя. И бедный Сом.
Ресторан обставлен в немецком стиле – сизой какой-то мебелью, что опять-таки несущественно, поскольку женятся – математики.
Итак, действующие лица. Невеста – Мила. Жених – Кирилл. Отец жениха – Сом. Сом Самойлович, Самуил Самуилович – русский человек, наш собрат, артист. Большая лысая голова, усы. У артиста не должно быть усов, Сом – исключение. Сколько лет уже сцену топчет, а под старость жизнь ему улыбнулась – да как! – во весь рот! Новая жена, она тоже здесь, хотя, вроде бы… Но зачем и жениться на молодой – дома ее держать? – тем более эту, кажется, не удержишь.
Мы находимся в предвкушении. Шум-гам, скандальчики, всем друг от друга чего-то надо – нас ждут драгоценные наблюдения, нам предстоит понервничать. Мы любим нервничать, всякого рода переживания – это источник творчества, вдохновения, а пока что сдаем в гардероб зонтики и плащи, прихорашиваемся перед зеркалом. Скорее, скорей, началось!
– А, вы тут…
– Тут, тут, Анастасия Георгиевна.
Этикет нам преподавала, был предмет у нас такой. Скукожилась немножко, подсохла наша Анестезия, но все еще хороша для своих лет. Говорят, матку недавно отрезали. Мы побаиваемся Анестезии по старой памяти: “Артисты имеют право быть идиотами, но вы, молодые люди, злоупотребляете своим правом!” – так она учила нас в прежние времена.
– Как вы? – спрашиваем.
– Ничего, – говорит, – с Божьей помощью.
Понятное дело, что так себе: муж бросил, сын теперь женится неизвестно на ком, на дочери военнослужащего.
– Я всегда на стороне женщины, Анастасия Георгиевна, – говорит Алена наша, Аленушка. И изящно жмет Насте руку пониже локтя, научилась в “Вишневом саде”.
– Женщины? Какой именно? – спрашивает Анестезия холодно.
Ладно, мы только хотели ее поддержать.
Теперь – родственники со стороны невесты. Тут еще интересней. Потом, все потом, Анестезия просит нас пройти в зал. Сама она вышла, говорит, подышать. Воздуха не хватает.
– Кричали “горько”?
– Нет, – отвечает Анестезия. И, она надеется, на свадьбе ее сына хоть в какой-то мере будут соблюдены правила не то что приличия – душевной гигиены. Хоть кем-нибудь. – Вот, – показывает на коробки, – видели?
Ладно, чего там. Подарок привез человек, дочь замуж выходит, родная кровь.
– Кровь? Его там – только сперматозоиды, – шипит Аленушка.
В смысле вкуса можете на нас положиться. Всецело, Анастасия Георгиевна.
Заходим, оглядываемся, размещаемся.
Гости сидят не вместе, редко. Сом, например, один.
– Та́к-это, – говорит нам.
“Так это” у него вместо “здравствуйте”, а где его новая… как ее? – ей бы Елену Андреевну играть, жену профессора в “Дяде Ване”, красивое туловище, сегодня – почти что в одних трусах. Многим нравится. И Сому оно приглянулось, если после стольких-то лет…
Петечка – сразу к туловищу.
– У нас с Сомом непонимание, – говорит оно Петечке. – Непонимание меня.
Шуршим подарками, скромными, симпатичными. Дарим, в частности, молодым автобус, расписались на нем, всем театром. Двухэтажный, английский, с правым рулем, чего только нет в “Детском мире”.
– Горько! – орет Петечка. – Горько!
Жених с невестой растерянно переглядываются, целуются все же, слегка.
– Еще, еще! – не унимается Петечка, коньяка уже хлопнул.
Да погоди ты, дай людям рассесться, налить! Между гостями много пустот, мы протискиваемся, занимаем их.
Смотрите-ка, официант-негр!
– Послушай, э-э… милый, приборов нам принеси, – просит Сом. – Как объяснить этой Лумумбе, что у нас едят вилками?
Теперь, когда мы пришли, сцена полна людьми.
* * *
Сцена полна людьми, и самые интересные – не Сом и не туловище, даже не трагическая Анестезия и уж, конечно, не математики – мы в театральный пошли, чтоб математику не учить. Родители Милочки – вот кто! Мы первый раз с ними видимся.Мы – первый, а они между собой – второй: заделали Милочку и – привет. Как мамашу ее зовут, предстоит выяснить, а подполковника мы сразу же, не сговариваясь, прозываем Вершининым. Мила его разыскала, сообразительная. Кто-нибудь помнит имя-отчество того Вершинина, настоящего? Этого Эмилем зовут. Мила, значит, – Эмильевна, ну и ну!
Мамаша ее и Вершинин хоть и рядом сидят, но не вместе, не рядышком, так что Алена втискивается между ними и говорит так:
– Когда я была девушкой, то читала “Анну Каренину” совсем иначе, чем когда стала женщиной. Помните, как Левин потерял интерес к Кити, после того как она родила? У меня тоже был знакомый, который пять раз женился и каждый раз после родов оставлял жену. Вас, простите пожалуйста, как зовут?
Алена – на стороне женщины. На Вершинина – никакого внимания, будто нет его. Рыжий такой, фактурный мужчина. Сидит улыбается.
– Теплая, – говорит, – осень. Повезло с погодой.
Понятно. Есть такая профессия – Родину защищать.
Сом, замечаем, с ним уже переглядывается: не сесть ли им вместе? не выпить ли за более близкое, так сказать?..
– Хорошо тут, в Замоскворечье, мне нравится. В этой части своей Москва не хочет казаться Европой, не правда ли?
Вот что, не умничай, подполковник! Дадим тебе слово. Во благовременье.
Как все-таки зовут маму Милочки? – Кира. – А полное имя? – Валькирия, – кричит Петечка. – Так, этому больше не наливать! – Мы подхватываем: Валькирия! Что-то грузинское, менгрельское, точно! Знаете анекдот про коррозию? Не про коррозию – про коррупцию! Никто не обидится, грузин нет? Да скажет же кто-нибудь тост?!
Кира и скажет. Встает – молодая еще женщина и вполне себе ничего, только стричься зачем так коротко?
– Мы счастливы, что наша дочь… – заметили это “наша”? – попала в семью к замечательным людям, в замечательную компанию. Многих из вас мы видели в театре, в кино и по телевизору…
Ха-ха! И еще увидите, у вас же теперь – домашний кинотеатр!
– У вас же харман-кардон! – кричит Петечка.
– …А Милочку я научила, – продолжает Кира, – чтобы был порядок в шкафах и в доме пахло пирожками. И еще у нее всегда есть желание, чтобы было все хорошо, понимаете?
Выпьем! Откуда это про порядок в шкафах?
Милочка улыбается, шепчет Кириллу на ухо. Тот оглядывается. Мать. Возвратилась с воздуха. – Что, полегчало? – Машет рукой: а!
– По японскому календарю… – начинает свою речь Алена.
Сом грохает по столу:
– Япона мать! – сегодня он как-то особенно красноречив.
Праздник набирает обороты.
Мы желаем молодым всего: состариться на одной подушке, быть вместе, пока, пока…
– И потом, потом! – кричит Аленушка, она верующая. Раздобрела очень, как стала в церковь ходить, поправилась.
И деток, конечно же. Плодитесь и размножайтесь. А может, невеста уже в положении? Зачем иначе выскакивать замуж в девятнадцать-то лет?
– По поводу “и потом” позвольте историю… – просыпается вдруг Вершинин.
Надо бы, подполковник, этикету тебя подучить. Дай же договорить даме!
Чего еще пожелать молодой семье? Достатка, естественно.
– Если едете под мостом, а на мосту поезд, – Аленушку не собьешь с толку, – держитесь за кошелек… Или еще лучше – выйти к молодому месяцу и попросить: месяц, дай денежку.
– Очень способствует, – кивает Петечка. – Даже в доме можно свистеть.
Нет, в доме свистеть нельзя, в театре – тем более.
Хорошая свадьба, весело. Время от времени Мила с Кириллом дотрагиваются друг до друга губами, уже безо всякого “горько”.
Может, скажет кто-нибудь из коллег? Вон они сидят, математики. Симпатичная публика. Не спились, не стусовались ребята, учатся. Не всем быть артистами. Встает длинный, – о, Господи! – в трениках!
– Большой, – шепчет Алена, – талант. – Все успела узнать.
Получил недавно важную премию. Финскую. Имеет право ходить без брюк.
– Доказательство принадлежности функции четности… – Что он несет? К какому-то экспо… Язык сломаешь! – Это откуда? – Поди ж ты! Булева алгебра. – Век живи!.. Буль. Буль-буль. Ну, поехали! – Не забывайте и про ням-ням. Тем более вилки наконец-то доставили, теперь мы в полной комплекции. Фофан. Слыхали?! Фофаном негра зовут. Ничего, старик, у нас самый лучший поэт был негр.
А Петечка – камень, кремень, эдак дотянет до сладкого. Приготовил отдельный подарок. Прекрасный штопор: желтая юбка, рожица наверху.
– Но поскольку, Кирилл, мы тебя знаем как доброго мальчика, ты его скоро подаришь кому-нибудь.
– Или потеряешь, – вздыхает Анестезия. – Он все теряет.
– …Поэтому я поручаю штопор твоей жене, а тебе… – Петечка достает видавший виды, с деревянной ручкой, – еще один штопор. – Браво! – Чтобы дом был полная чаша! – Все сбудется, Петечка, твои тосты – как молитвы пра ведников – действуют безотказно, наверняка.
Хорошая свадьба. Но должно это напряжение – Кира – Вершинин, Анестезия – Сом – во что-нибудь воплотиться. Скандальчик будет?
* * *
А вот и он. С ожидаемой стороны. Елена Андреевна, новая Сомова женщина, решила себя проявить.– Я когда оказалась в Москве, – э, да ты еще и того, нездешняя? – то обнаружила, что первые шаги мне предстоит сделать при участии мужчин…
Скажите-ка! Вот открытие!
– И что именно, миледи, вам удалось из задуманного осуществить?..
Ах, не связывайтесь, Анастасия Георгиевна!
Квартира, говорит. Квартира у нее на Остоженке.
Сом сидит, не шевелится. То ли стонет, то ли рычит. О, расскажите, давайте, выкладывайте, мы жаждем подробностей. Сом, Сомушка, не рычи.
– Подробностей? – Какая уверенная в себе мадам! – Квартира хорошая. Паркет. Настоящий. Не ламинат.
Да не этих подробностей! – Первый муж ее был, оказывается, архитектором из Румынии. Все ей оставил – свято-о-ой человек!
– Но! Все-таки! – восклицает Сом.
А что построил? – Она же сказала: квартиру. – Румын – молодец!
– А Сом, это о-о-о… Брутальность. Если мы когда-нибудь с ним расстанемся… – Елена Андреевна обращается к женской аудитории. – Вы должны попробовать. Обязательно.
– По этому поводу вам не следует беспокоиться, деточка, – отчетливо выговаривает Анастасия Георгиевна – какая она стала белая! – пот на лбу, опять выбирается из-за стола. Несчастный Кирилл в растерянности: тоже встал, потом сел.
Мила поворачивает голову в сторону туловища, но говорит, словно сама себе:
– Сколько же у вас слов… во рту!
Умница. Хорошую взяла паузу. Точно – будет порядок в шкафах. Девочка еще, а как сказала! Мол, не смеем вас больше задерживать, Елена Андреевна, ни минуты. Кирилл смотрит на Милочку с благодарностью. Туловище встает и твердой походкой – к выходу. Мимоходом Сома целует в лысину:
– Я ранима, – говорит, – чрезвычайно. До крайности.
Бывает. Нам будет недоставать Елены Андреевны, мы успели привыкнуть к ней и рассмотреть ее всю, оценили и тяжеловесную ее грацию, и жирок, и пушок, и изгибы, ямочки, – там, где спина переходит в…
– Это мужское у них, внекультурное! – шепчет Алена Кире, она видит, какими взглядами мы проводили туловище.
И то сказать: а какая корысть у Елены Андреевны в старом Соме Самойловиче, актере предпенсионного возраста? Сом ведь к ней перебрался как был, как ушел однажды на репетицию… Может быть, она с детства, с отрочества им любовалась по телевизору – там, откуда приехала к нам? Да и никакая она не Елена Андреевна, Олей ее зовут. Ничего мы не знаем на самом деле. Вот ничегошеньки.
Сидим, выпиваем, едим горячее. Но – тревожно. Такое чувство: что-то произойдет. Должно. Нет, вроде нормально все. Показалось. А показалось ли?
Расскажите театральную историю какую-нибудь, просят нас математики, всем в действительности неловко, Сома жалко, Анестезию… А где она?
Какую рассказать вам, ребята, историю? Про Епиходова? Нет, не эту, что вы подумали. У нас в театре несколько лет назад один артист начал играть Епиходова и помер, другого только ввели в роль – тоже помер. Кто теперь Епиходова согласится играть? Сняли спектакль… Не знаем мы, что рассказать.
Вот Петечка тихо просит официанта, не Фофана, а другого, белого, принести ему к мясу вина. Тот – громко так, на весь стол:
– Сейчас я подам карту вин.
– Да какую карту?.. Красненького принеси. Подешевле. – Эх, Петя-Петечка…
Алена болтает на свой манер: мужчина сотворен из праха, женщина из ребра, так что женщины совершенней… – На все у тебя, Аленушка, – простые, неправильные объяснения…
Что-то будет, что-то стрясется, вот-вот. Мы можем заблуждаться по разным поводам, но тут – стопроцентная интуиция: что-то точно сейчас нехорошее произойдет.
* * *
И точно. Ба-бах! Из передней, где коробки стоят, раздается звук падающего тела, должен был кто-то об них себе шею сломать. Все вскакивают – и туда! Суматоха, работники ресторана мечутся. – Алло, “скорую”! – Да что там такое, что? – Анастасия грохнулась на пол, потеряла сознание! Этого следовало ожидать. Странно, что раньше не грохнулась, не хотела сыну испортить праздник.Мы бросаемся к Анастасии Георгиевне: несчастная лежит на полу, шиньон соскочил. Боже мой, почти лысая! Да поправьте вы юбку ей! Помогите поднять! Мы вопим, суетимся, и тут поперек нестройного хора раздается голос Вершинина:
– Так, отойдите все!
Ты чего раскомандовался?
Голос Киры:
– Пустите, он врач.
Да, действительно: чаша со змеей на лацканах. Почему ты раньше молчал?
– Нате, возьмите, – говорим мы ему, – таблеточки. Хорошие, помогают.
– Вот и примите их сами, раз помогают.
Ох, ничего себе!
Ладно, давай, прояви себя. Мы предпочитаем акупунктуру, восточные практики, но и к официальной медицине у нас в таких случаях доверие есть.
Вершинин склоняется над Анестезией, трогает шею, платье расстегивает.
– Подайте мне, – говорит, – мой портфель. И ноги ей поднимите.
Петечка берет ее за ноги.
– Нет, – говорит Вершинин, – так ты долго не простоишь. Ага, подвиньте сюда коробку, переверните, вот так.
Анестезия застонала, зашевелилась.
Какой он, харман-кардон, оказывается, у тебя целебный.
Тихо становится. Вершинин еще что-то довольно спокойно делает с нашей Анестезией, мы не видим, что именно. Потом поднимает взгляд, смотрит по сторонам. Совсем нестарый еще, младше нас. Кто ему нужен?
– Мы чем-то вам можем помочь?
– А? – спрашивает Вершинин.
Анестезия между тем ожила.
– Нет, ничего, – говорит Вершинин. – “Скорую” отмените. И давайте переместимся куда-нибудь на диван.
Чудо, ну просто чудо! Ай да Вершинин! Какой же он после всего Вершинин? Наверное, знаменитость, светило. Наверняка.
Они еще некоторое время переговариваются с Анестезией, до нас долетают разные их слова, некрасиво подслушивать, да мы ничего и не разберем. Голос у него низкий, приятный, терапевтический.
– Давайте пока по маленькой за Анастасию Георгиевну, – предлагает Петечка.
– Ну, давай.
Сводили ее в туалет, отряхнули, умыли. Все, собралась домой.
– Постойте, куда же вы? Мы вам вызовем автомобиль.
Помогаем Анестезии собраться, поправляем шиньон. Ой, какая у нее шишка! Надо бы приложить холодное… Доктор, посмотрите: там, наверное, гематома! Тот трогает Анестезию за голову: небольшая, говорит, ничего страшного, рассосется.
Анестезия смотрит на доктора, как… невозможно выразить. Ни на кого при нас не смотрела так. Даже на Сома, в лучшие дни.
– Доктор сказал, рассосется, – повторяет Петечка. – Как демократия.
Тоже – шутник. Все же лед принесли.
– Оставьте вы! – совсем оклемалась Анестезия. – Пустое. Дайте я Кирюшу с Милочкой поцелую.
Слава Богу, очухалась. Каково бы Кириллу было? Сому – тем более. Куда вы, Анастасия Георгиевна? Мы найдем сейчас, кто б вас мог проводить.
– Господи, – говорит она на прощанье, – какие же вы, артисты, все-таки… тупые и нежные.
И потопала к “Новокузнецкой” – с прямой спиной. Цок-цок-цок: обувь она всегда носила хорошую.
Праздник возобновляется, но делается другим.
* * *
Промахнулся он с этим дурацким кинотеатром, но как угадаешь с подарком девочке, которой ни разу в жизни не видел? При том что она твоя дочь. Он бы сам был рад такой вещи. Ему никогда не дарили больших подарков, даже на свадьбы, хотя он был неоднократно женат. Каждый раз, как сходился с женщиной, если она, разумеется, хотела замуж. Может быть, кроме нескольких случаев… Но детей не бросал, потому что их, как он думал, не было. Облажался с подарком и оделся неправильно: так показалось, когда артисты пришли. Хотя форму напялил не потому, что нет нормального пиджака: пиджак можно в конце концов одолжить. Но как зато повезло с этим обмороком, а?!Он давно уволился из вооруженных сил и работал то там, то сям – разместился кое-как в предлагаемых обстоятельствах.
Кто-то из артистов спрашивает почтительно:
– Вы, наверное, анестезиолог?
Само собой: у Анестезии обморок, а тут – раз – и соответствующий специалист. Он улыбается: нет, хирург.
Его отводит в сторону Самуил Самуилович, здесь у всех прозвища, он успел усвоить: этого зовут Сом. Ему прописали какую-то пшикалку:
– Ее, это… – показывает большим пальцем, – до или после еды?
Сом изъясняется главным образом междометиями, не похож он на человека, которого волнуют какие-то пшикалки. Спрашивает будто бы между прочим:
– У чувихи… опасное что-нибудь?
Нет, вряд ли… Они встречаются взглядами. Ясно, о чем думает Сом: жалко Настю, не видать ей спокойной, достойной старости, сразу спустилась на две ступеньки, не любит Сома, его – особенно. Жалко и стыдно. Что ж теперь?.. Пошли за стол?
– Как все переменилось! – восклицает Алена. – Словно в “Трех сестрах” после пожара.
Надо перечитать. Поменяться бы с ней местами, сесть бы опять рядом с… но пока непонятно, как.
* * *
Встреча: ждешь того, кого ждешь, на вокзале, со спокойным, усталым лицом, куришь, разглядываешь встречающих, проверяешь, не расстегнулась ли молния на штанах. А потом происходит встреча, и все меняется.Так уже было с ними, вернее – с ним, про Киру он не стал бы ничего утверждать положительно – в девяносто первом году, в Петербурге, тогда еще Ленинграде. Он – курсант Военно-медицинской академии и уже понимает, во что наступил, первый год – дисциплина, казарма, он и шел в ВМА, чтобы в армию не попасть, за душой у него – ничего, анатомия, но сегодня речь не о деле, сегодня каникулы, и он отправляется в Русский музей.
Девятнадцатилетний мальчик, никто, курсант, недавно закончилась летняя сессия, он болтается по музею в военной форме и без фуражки: руку к пустой голове не прикладывают, но вероятность встретить начальство невелика. Зал за залом он осматривает музей и наконец видит ее. Девушка стоит у картины “Торжественное заседание Государственного Совета”. Умная, свободная и веселая – такой она ему показалась тогда, и теперь такой кажется, так что немедленно – включить обаяние на максимум, повернуть ручку по часовой, до конца, что-нибудь такое выкинуть, обратить на себя внимание.
– Да тут не один Николаша, а целых два!
Николаев Вторых на картине действительно два: один за столом, другой на стене, за спиной у оригинала.
Присутствующие оборачиваются. И она.
Толстая тетка-смотрительница:
– Посетитель, вы что-то говорите не то.
– Хорошо, что осталось кому приглядеть. – Лето тысяча девятьсот девяносто первого, действие происходит при полной гласности.
Девушке нравится, она на его стороне.
Он называет ей свое имя – Эмиль, склоняет голову, светло-рыжую, стриженную более, чем хотелось бы. Даже, кажется, каблуками щелкнул, идиотизм.
Она – Кира. Поступила только что в МГУ, на химический факультет. В Ленинград приехала – погулять. Для назойливых кавалеров у нее заготовлена фраза про отсутствие свободных валентностей, и она произносит ее, безо всякого энтузиазма, потому что, он видит: валентности есть.
– Можно стать другим элементом, – отвечает ей.
Для этого требуется ядерная реакция. И реакция происходит: он куда-то звонит, ловит машину, берет ключи, все получается само собой, обстоятельства подчиняются, удается добыть даже кое-какой еды – это летом-то девяносто первого! Они целуются: в первый раз – перед тем, как залезть в машину еще, впопыхах, потом, вылезя из нее, – основательно. Пойдем же, пойдем! Как у поэта: дом на стороне петербургской, ты на курсах, только на курсах – он. А дальше, сказал бы другой поэт, все было, как в Филадельфии. Но в том-то и дело, что у Киры никакой Филадельфии раньше не было – с ней все случается в первый раз. И ночью ей уезжать в Москву.
Если отвлечься на короткое время от него, триумфатора, – вот уж, скажет потом в раздражении Алена – не мужчина, а выигрышный лотерейный билет, – то с Кирой произошло так: в ее жизни с тех пор не было минуты, чтобы она пожалела о той встрече или сочла бы ее случайностью. Случайностей нет. Только непредсказуемость.
Там, на Петроградской стороне, каждый из них переживал что-то свое: он – свободу, ну и – благодарность к ней за то, что она его, совсем мальчика, заметила и отметила, она – возможность физически ощутить любовь. Было бы замечательно эти ощущения возобновлять, но – как уж есть. Подробности Кириной жизни никому не известны: мало ли что могло произойти за двадцать-то лет. Но ему она кажется той же – веселой, с незанятыми валентностями.
А от ленинградской ядерной реакции родился новый элемент, о возможности которого молодые люди и не подумали.
Мила: спокойная, светловолосая. Ногти обкусывает, не от нервозности – от задумчивости. Было время ее разглядеть. Красивая, да. Если начать вспоминать кино, то… пожалуй что, никого определенного не приходит в голову. Да и не дело – сравнивать. Похожа на мать. Позвонила, представилась – дочерью Киры, химика. “Помните? Русский музей, Ленинград”. Сказала: “Насколько я понимаю, я также и ваша дочь”. Несентиментальная. А он – немножко. Все бросил, собрался, приехал. На подарок денег нашел, на билет.
* * *
Вот она, популярность. Не так-то просто отделаться от Алены, да и от прочих дам, которые подходят с ним познакомиться, посоветоваться, но говорят не о самочувствии, а о том, как хороши были в прежние времена. – Да вы и теперь ничего, весьма, то есть он имел в виду… – Вы очень галантны, доктор. – Их внимание, честно сказать, ему льстит, некоторых он видел по телевизору.– Смотрите, какой вы наделали переполох в нашем курятнике! – шепчет Алена. – Есть в вас такая… пронзительность. Вы настоящий. Расскажите мне что-нибудь. О себе не хотите, так о коллегах рассказывайте. Мне интересно все: как они ходят, как говорят…
– Тети такие. Обоего пола, – рассеянно произносит он.
– Замечательно! По когтю узнают льва. Если б вы написали пьесу…
– Я не пишу пьес, – он все же вовлекся с ней в диалог.
Алена удивлена: как так?
– Копыто, по-видимому, не раздвоено. – Слышит Кира его или нет?
– Такую пьесу, – Алена точно уже не слышит, – что я пришла на прием, а вы меня смотрите, трогаете, вы, врачи, ведь чувствуете руками, да? – Алена кажется почти раздетой, хотя и расстегнула-то одну пуговицу. – И, потрогав, спрашиваете между прочим: а у вас была онкология? Я отвечаю: не было. Почему? Почему вы спросили? А вы говорите: да, в общем, так, ничего… И пальцами по столу барабаните. Погодите, вы должны объяснить! И вы голосом, каким разговаривали с Анастасией Георгиевной, произносите: полноте, уверяю вас… А я выхожу и гляжу… На листочки, на домики… Но уже по-другому, иначе, чем глядела на них перед тем, как побывала у вас.
Он на минуту поддался обаянию ее игры, не больше того, нет-нет. Только что это за вопрос – “онкология”? Так не спрашивают.
– Научите, как. – И тут же обращает его внимание на Кирилла, на жениха.
Тот поставил на стол автобус, не утерпел, говорит что-то Миле ласково.
– Кирилл никогда не берет такси. Не курит, не тратится ни на что лишнее, – шепчет Алена, как она умудрилась про все про это узнать? – Скажите, доктор, можно любить мужчину, который не тратится ни на что? Я б не смогла.