Интересно, чем занимается Мириам с утра до вечера? спрашивал я себя. Где она сейчас и что делает? С кем она видится и что делает с теми, с кем видится? Что говорит? Я задавался этими вопросами не из ревности, мне ревность чужда, я не понимаю, как можно быть ревнивым. Да и зачем бы Мириам стала мне изменять, и с кем? Будь я ревнивцем, то вел бы себя по-иному, я бы терзался ревностью. Нет, ревность— не мой случай. Я наорал на ремонтников и потребовал, чтобы они немедленно зарыли траншею. Но они и так ее уже зарывали, а когда зарыли окончательно, то залили бетоном, поверх него положили асфальт, и все опять стало как прежде.
Мириам вернулась как-то в понедельник, лицо у нее было осунувшимся, словно она за это время очень устала. Меня такой поворот дела совсем не устраивает, сказал я себе. Вопросов задавать я не стал, но сам подумал: чем, интересно, она занималась все это время? Мириам села на стул в торговом зале, не сняв даже перчаток, и вид у нее был обиженный. Она закурила, а я смотрел на ее пальцы, державшие сигарету, совершенно не зная, как начать разговор. Чем бы ее занять? думал я. И стал рассказывать ей о войне, о том случае, когда я целую неделю просидел в подземном убежище, где нас засыпало вместе с женщиной, у которой был при себе только мешочек соли, говорила она на не знакомом мне языке. Потом нам просунули резиновую трубочку и лили через нее молоко. Засыпанное землей убежище, я, женщина с мешочком соли, трубка, по которой текло молоко, и бомбы, рвавшиеся на поверхности… Наконец прибыли спасатели с кирками и выкопали нас, полуживых, как двух червяков. Женщина ушла сама по себе, а я сам по себе. Я забыл ее лицо, да и как бы я его запомнил, ведь в убежище было темно. К тому же говорила она на чужом языке, так что мы и подружиться не могли. А теперь я здесь, торгую марками, сказал я. В таком случае, я вообще никто, ты хоть марками торгуешь, ответила Мириам. Этим она хотела мне польстить. Может, ей не понравилась моя история. А я все говорил и говорил. Никогда еще я столько не говорил, я рассказал ей, что начал заниматься марками по чистой случайности, но дело пошло и я втянулся — вы уже об этом знаете. Так я стал торговцем почтовыми марками. Мириам смотрела на меня, впервые мы сидели вот так и смотрели друг на друга, и разговаривали, и рассказывали о своей жизни. Ну и болтун же ты, сказал я себе.
Если честно, то Мириам о себе ничего не сказала, это я все молол языком. Не исключено, что она хочет от меня что-то скрыть, говорил я себе. Но что? Я уже не мог больше говорить, хотя и не успел рассказать ей о полетах и обо всех моих планах. Ограничился только намеками: если бы первая рыба не рискнула броситься в воду, сказал я, рыбы и по сей день не умели бы плавать. Я придумал что-то вроде библейской притчи. Мириам молча смотрела на меня. Но перчатки решила все же снять.
В те дни ко мне часто приходил Бальдассерони: он выискивал в прелой земле среди червей обломки древнего мрамора. Друзей у меня не много, точнее сказать, только один, этот самый Бальдассерони, который, конечно же, коллекционирует марки, хотя коллекционеры у меня никогда симпатии не вызывали. Нельзя сказать, что Бальдассерони такой уж хороший коллекционер (я бы даже сказал, что коллекционер он совсем плохой). Его конек — королевские династии, и марки он располагает на больших листах бумаги, следуя схеме гигантского генеалогического древа. Король слева, королева — справа, все в соответствии с альманахом «Гота».
Бальдассерони способен пренебречь редчайшим экземпляром 1849 года или Эйр-Мейл де Пинедо 1927-го ради какой-нибудь коронованной башки. Он туп, как все узкие специалисты.
С Бальдассерони мы мало разговариваем, он часто заглядывает ко мне в магазин, но говорить нам почти не о чем. Если я нахожу какую-нибудь марку, которой еще нет в его коллекции, я откладываю ее, а потом деру с него втридорога, потому что дело есть дело, и я заставляю раскошеливаться всех невзирая на лица, даже своего единственного друга, то есть Бальдассерони.
Иногда он заходит ко мне в магазин и часами копается в альбомах, все переворачивая вверх дном, роняя марки на пол или прикасаясь к ним потными пальцами, а я не могу ничего ему сказать: он ведь мой друг.
О Бальдассерони я знаю мало. Мы с ним на ты, что придает нашим отношениям дружеский характер, но ничуть не побуждает к откровенности. Мне известно только, что он живет на Пасседжага ди Рипетта в квартире, оставленной ему в наследство бабушкой, и что у него есть машина английской марки «Хилмен», если не ошибаюсь. Не густо, но я не привык приставать с расспросами к кому бы то ни было, тем более — к другу. Я и сам ничего не рассказал ему о Мириам. Если человек помалкивает, он может скрыть что угодно. Но стоит начать откровенничать— все пропало. Предположим, что он знает ее семью или, опять-таки предположим, что Мириам его родственница. Трудно даже вообразить, сколько людей находятся в родственных связях с другими людьми, эти родственные связи распространяются по горизонтали, по вертикали и даже по диагонали, захватывают настоящее и прошлое, ширясь в пространстве и во времени. Если вы попробуете покопаться в прошлом, то убедитесь, что все люди — родственники.
Иногда Бальдассерони является ко мне в магазин с газетой в руках и говорит: ты видел, что случилось? Я не клюю на приманку, потому что газеты я тоже читаю и знаю, что ничего не случилось, что это просто прием, позволяющий ему обратить на себя внимание ближнего. В данном случае ближний -это я. Если такова его цель, от меня никакого удовлетворения он не дождется. А иногда он принимается читать газету про себя, словно где-нибудь в кафе. Я продолжаю заниматься своим делом, даже если в это время не делаю ничего. Бывают случаи, когда ему удается прервать течение моих мыслей. В общем, я предпочел бы, чтобы он заглядывал ко мне пореже, и даже давал ему это понять, но нельзя же запретить человеку приходить к тебе в магазин. Ведь он твой друг как-никак.
Бальдассерони неравнодушен к мрамору. Кроме марок, он еще образцы мрамора коллекционирует. Древние римляне широко применяли разные породы мрамора, привозили его со всех концов света. В этом отношении Рим — золотое дно. Если в дождливые дни вы видите человека, который бродит, склонив голову, по римскому Форуму, знайте, что это Бальдассерони. Дождь смывает грязь, и тогда лучше видны обломки драгоценных пород мрамора — зеленого из Африки, каристума розового с прожилками, испанского брокателя, французской гальки, бельгийского черного, темно-лилового. По грязи, среди глыб известняка, словно какой-нибудь охотник за ящерицами, бродит Бальдассерони под дождем по древнему форуму и собирает обломки ценных пород мрамора. Иногда прицельным ударом молотка он отбивает осколок от античной колонны и кладет его в сумку. Дождливые дни— радость для Бальдассерони, как, повторяю, и для охотников за ящерицами.
На виа ди Панико живет один мраморщик, который по заказу Бальдассерони обрабатывает и полирует эти осколки и обломки, придавая им шарообразную форму. Тонкая работа, никакая машина ее не сделает. Ручная шлифовка, требующая сначала скальпеля, потом рашпиля, а под конец — пемзы.
Карьеры красного африканского мрамора опустошены еще со времен Пунических войн. Находя кусок такого редкого мрамора, Бальдассерони просто голову теряет от радости, является ко мне в магазин и заводит долгий разговор о колоннах у входа в собор Святого Петра.
— Подумать только, сколько шариков можно было бы из них понаделать, — говорит он.
— Святой Петр — это Святой Петр, — отвечаю я.
Бальдассерони рассказывает, что в театре Марцеллия сохранился обломок колонны тоже из красного африканского мрамора, но он с крупными прожилками и ценится не так высоко.
Бальдассерони готов превратить в полированные шарики родную мать и друзей. Он утверждает, что его страсть к коллекционированию мраморных шаров — это своего рода тяга к совершенству, что в ней больше от философии и от религии, чем от коллекционерства. Древние утверждали, что у Бога тоже сферическая поверхность, говорит он.
Мне кажется, что Бальдассерони преувеличивает. Не хочу злословить, ведь он мой друг, но все же у меня вызывает сомнение подлинная сущность этой его страсти. По-моему, здесь не столько тяга к совершенству, сколько своеобразная форма сексуальной маниакальности. Связь тут найти нетрудно, нужно только подумать хорошенько.
Когда драги очищают русло Тибра, Бальдассерони как ворон налетает на место работ. Среди ила и городских отбросов, веками копившихся на дне реки, нередко можно найти и обломки древнего мрамора. Те, что покрупнее, и хранят на себе следы обработки, становятся добычей стервятников из ведомства по охране исторического наследия, а маленькие и бесформенные достаются Бальдассерони (тоже стервятнику), который тут же подхватывает их и тащит на виа ди Панико. Иногда по пути он заходит ко мне показать свою находку. Я лично к этим кускам мрамора абсолютно равнодушен.
Когда рабочие муниципалитета роют канализационные колодцы или какие-нибудь траншеи посреди улицы, Бальдассерони уже тут как тут и копается в грязи, выброшенной на поверхность. В тот самый день, когда к моему дому явились рабочие, пришел и Бальдассерони. Найти он ничего не нашел, зато носом к носу столкнулся с Мириам. Он входил, она выходила.
В римском культурном субстрате полным полно древней грязи, червей, камней и кусков античного мрамора. Но на виа Аренула были только черви. Бальдассерони все надеялся, что в историческом центре начнут строить метро, но его не строят. Теперь он ждет, когда начнут строить подземную автостоянку на виа Криспи. Его интерес к субстрату просто маниакален.
Если хорошенько приглядеться, во внешности Бальдассерони есть что-то отталкивающее, чем-то он напоминает мне крысу из городской клоаки. Потные и летом и зимой руки, какие-то бесцветные волосы, розовая кожа. В общем, я бы покривил душой, если бы сказал, что Бальдассерони мне симпатичен. Его присутствие меня тяготит, но он же не виноват, вряд ли он сознательно стремится вывести меня из равновесия, иначе я сразу бы положил конец нашей дружбе.
Я часто спрашиваю себя, чем можно объяснить мое отвращение к Бальдассерони. Это не ненависть, нет, но все-таки что-то очень похожее на ненависть. Пожалуй, лучше какое-то время держаться от него подальше, но я не знаю, как это сделать, да если бы и знал, боюсь, что я первый же и стану переживать, ведь, в конце концов, он мой единственный друг.
Ты не должен идти на поводу у своих чувств, говорю я себе. Ну подумаешь, ну не симпатичен тебе Бальдассерони. Все равно ты можешь оставаться его другом. Нельзя поддаваться самовнушению. Во имя дружбы можно поступиться очень многим. Прежде всего нужно быть выше антипатии и ненависти. Только поддайся чувству ненависти, и все — конец, потому что ненависть — злейший враг дружбы.
Бальдассерони — друг. Кто такой Бальдассерони? Друг. Когда он входит к тебе в магазин, нужно встретить его с улыбкой, когда он роняет на пол марки, ты должен предложить ему посмотреть еще один альбом. Почему? Потому что Бальдассерони твой друг. Если тебе доведется найти кусок мрамора редкой породы, подними его и, когда Бальдассерони заглянет в магазин, подари ему. Если мрамор не попадается на глаза сам, поищи его. Легко сказать — дружба, дружбу надо поддерживать любезным обхождением и подарками, ведь она складывается из множества мелочей. Неприязнь, отвращение, антипатия не способствуют укреплению дружбы, наоборот, они ее губят. Когда Бальдассерони нарушает течение твоих мыслей, ты должен подавить в себе естественную вспышку ярости, даже если это дается тебе с трудом. Держи под контролем свои слова, поступки и особенно чувства— так учит Создатель. Не поддавайся первому порыву, не совершай непродуманных шагов. Только тогда ты сможешь сохранить дружбу Бальдассерони, единственного твоего друга. Человек без друзей — неполноценный человек. Хвали его машину, его костюмы, его галстук, его загар даже тогда, когда тебе кажется, что перед тобой просто червяк. Бальдассерони не червяк, нет, он не червяк. Он друг. Дружба же священна, как учит Создатель. Впрочем, так говорят все, и, наверное, в этом есть доля истины, если уж все так считают.
Почему бы тебе, например, не поговорить с ним о Мириам? Почему бы не раскрыть перед ним душу, не поделиться своими мыслями о любви, об эротике? Тайны лишь скрепляют дружбу, так считает даже сам Создатель. Не исключено, что это побудит к признаниям и Бальдассерони, и тогда ты сможешь делать вид, будто слушаешь его или действительно станешь слушать.
Скука и раздражение тоже враги дружбы. Дружба одинока перед лицом множества врагов, но ты должен подняться на ее защиту. Почему бы тебе не попросить прощения у Бальдассерони? Время от времени нужно извиняться перед ним, просить прощения, даже если сам ты считаешь, что ни в чем не виноват. Вот увидишь, это возымеет свое действие. Заговаривай с ним, когда можешь, будь приветлив, когда он заходит к тебе в магазин. Ну что тебе стоит сказать ему: «Добрый день»? Бальдассерони ничем не хуже всех прочих людей, к тому же он -друг. Нет, он не червяк. И не забывай об этом. Когда в тебе заговаривает естественное чувство, когда оно разрастается и вонзается в голову, словно жало ядовитой змеи, ты должен вспомнить, что говорил о дружбе Создатель: дружба священна. Вдумайся хорошенько, что плохого тебе сделал Бальдассерони, чтобы так его ненавидеть? Во имя дружбы можно подавить в себе даже ненависть. Если забудешь об этом, потеряешь единственного друга, который у тебя есть.
Когда Бальдассерони уголком глаза пытается прочесть адрес на конверте, не прячь письмо, а, наоборот, открой перед ним все свои ящики. Когда он читает тебе газетную хронику, ты должен проявить к ней живой интерес. Не надо зевать, потому что каждый твой зевок уносит частицу вашей дружбы, зевок — это дверь, распахнутая для накопившегося у тебя внутри естественного чувства. При каждом удобном случае ты должен желать ему богатства и ценных кусков мрамора, но так, чтобы он этого даже не заметил, мысленно. Добрые пожелания не дают немедленных результатов, лишь со временем они тоже приносят свои плоды. Зачем тебе все это нужно? Затем, что Бальдассерони — друг, а дружба, как учит Создатель, священна.
По правде говоря, я соврал, сказав, что у меня есть жена. Никогда у меня не было ни жены, ни кого-либо в этом роде. В качестве ее прообраза я взял одну свою соученицу, которая, женись я на ней, стала бы точно такой, какой я ее здесь описал. Но я не соврал, сказав, что живу в квартале Монтеверде Веккьо. У меня там маленькая квартирка, в которой я стараюсь бывать как можно реже. Главный ее недостаток — деревья, сующие свои ветви прямо в окна, и совы, устраивающиеся на этих ветвях по ночам. Как раз напротив моего дома находится вилла Шарра, а чуть поодаль — Вилла Дориа Памфили. Там приют сов. Ночью сотни сов спускаются в город и рассаживаются на куполах и деревьях.
Многие из них задерживаются у моего дома, заглядывают в окна, смотрят на меня через стекло, словно просят, чтобы я их впустил. По ночам я часто просыпаюсь от их крика.
В ночь перед тем как я встретил Мириам в спортзале Фурио Стеллы, одна сова разбудила меня своими криками. Я поднялся и ушел ночевать в заднюю комнату при магазине. С тех пор я больше не сплю дома. Я никогда бы не привел женщину в свою квартиру, и поэтому мне приходится придумывать всякие предлоги, например говорить, что я женат. Надо признаться, что Мириам я никогда не говорил, будто у меня есть жена, по-моему, она сама так решила. А может, она считает, что я живу с родными, или вовсе об этом не думает. В общем, мы с ней никогда об этом не говорили, а если ты с самого начала о чем-то не сказал, то потом сказать становится все труднее— Но я же понимаю, что Мириам надоест встречаться со мной в задней комнатке магазина, и ясно, что Бальдассерони воспользуется этим и попытается соблазнить Мириам.
Может, он уже сейчас думает о том, как бы заморочить ей голову, вынашивает свои дьявольские планы. Или даже приступил к их осуществлению. Я всегда догадывался, что свои мраморные шары он коллекционирует с какой-то задней мыслью. На эту тему можно каламбурить и приводить всякие аналогии до бесконечности. Должен признать, что коллекция у него необычная и девушке трудно устоять перед желанием познакомиться с ней. Может, он даже скажет Мириам: бери любой шар, я тебе его дарю. Польщенная Мириам возьмет первый попавшийся шар и положит его в сумочку. Этим она как бы подпишет свой приговор. Ну да, я уже вижу, как она позволяет себя обнять и увлечь на диван, вижу, как они целуются…
Давайте рассуждать здраво. Я совершенно не уверен, что два дня тому назад Бальдассерони видел, как она выходила из моего магазина. Если он ее не видел, то как он мог пойти за ней следом? Уж лучше бы мне было тогда его впустить, а не захлопнуть дверь у него перед носом. Теперь бы меня не одолевали сомнения и я бы не представлял себе, как он сел в машину и поехал следом за такси, в котором была Мириам. Если он это сделал, то теперь они вполне могут лежать на диване в обнимку. Где? Дома у Бальдассерони. Живет он один, у него есть приходящая прислуга, диваны всегда в порядке и кровать тоже. Он, конечно, потянет ее на диван, а не на кровать — так приличнее. Бальдассерони такой лицемер.
Я чувствую, как от гнева во мне закипает кровь. Разве устоишь тут за прилавком? И я проклинаю эту привязывающую меня к месту профессию, этот запах гуммиарабика, старых чернил из чернильных шариков и плесени, запах, который в прежние времена был отрадой всей моей жизни. Я спрашиваю себя, неужели Бальдассерони удастся совратить Мириам при первом же свидании? А что, тебе… разве это не удалось? Помнишь ночь, проведенную на холме Джаниколо? Как ты все это провернул! Каким бы отвратительным тебе ни казался Бальдассерони, ты прекрасно сознаешь, что мнение мужчины о мужчине в данном случае не имеет никакого значения. Ты сам тоже довольно нелеп со своими длинными, не по росту, ногами и узкими, как у китайца, глазками. И все-таки ты Донжуан -это тебе прекрасно известно. Ну вот. Теперь я их уже вижу в постели… Он затащил ее в комнату, гасит свет. Я еще различаю их фигуры в лучах уличных фонарей. Они на кровати. Мириам пытается сопротивляться, говорит «нет», но сама не вырывается, уступает ему, уже уступила, их тела извиваются, я слышу голос Мириам, резкий крик…
Набережная мокра от дождя. Я стараюсь отвлечься, глядя на окна по ту сторону моста, на загорающиеся и гаснущие огни. Я стою спиной к дому Бальдассерони. Потом поворачиваюсь, чтобы сквозь ветви деревьев увидеть его окна. Завтра куплю мощный бинокль, поднимусь на террасу здания, что напротив, на другом берегу Тибра, и загляну в окна Бальдассерони. Но боюсь, что из-за деревьев не смогу ничего разглядеть. Дождь прекращается. Спустившись по ступенькам, подхожу к парадному. Должно быть, я уже давно здесь маячу, потому что портье приглядывается ко мне и спрашивает, кого я ищу.
Никого я не ищу, я здесь случайно, а остановился потому, что услышал крики, долетавшие из какого-то окна. Кричала женщина. Вы не видели, в этот подъезд не входила женщина, девушка? Но кто вам все-таки нужен? Да никто мне не нужен. Из окна до меня донеслись крики.
Портье пожимает плечами и уходит к себе в привратницкую. Пусть хоть ее убьют, какое ему до нее дело? Итак, ничего. Я ухожу. Последний взгляд на окна. Свет в них погашен. Ну, естественно.
Не могу больше оставаться в магазине, давление у меня повышается, чувствую, что я сейчас просто лопну. Вы — материя, а я — разум, говорю я себе, но логической связи в этом противопоставлении, по-моему, не так уж много.
Давайте разберемся. Я знаю, что все это недоказуемо, хотя и возможно. Мне же надо постараться исключить само подозрение, но для этого есть один лишь способ, а он-то как раз и невозможен. Чтобы Бальдассерони и Мириам не встретились, мне следует убрать одного из них, однако я тут же отгоняю от себя эту мысль. Предположим, что Бальдассерони даже не заметил, как Мириам выходила из магазина, предположим, что он даже не подозревает о ее существовании. Но разве не мог он встретить ее в каком-нибудь другом месте? В баре, например, в табачной лавке, на улице? Как обычно встречают женщин? Почти всегда случайно. Как встретил ее я? Я встретил ее случайно в спортзале Фурио Стеллы. Все, что было между Мириам и мной, может повториться и между Мириам и Бальдассерони. Если он пока еще не ее любовник, то может стать им завтра или даже сегодня. Вот сейчас, когда я шагаю под дождем по набережной, Бальдассерони, возможно, раскрывает свой зонт над Мириам на какой угодно римской улице. И вот они уже садятся в его машину. Он предложил довезти ее до дома, и она согласилась. Бальдассерони долго петляет по городу, говорит, что удобнее ехать по Олимпийскому шоссе, через Акуа Ачетоса, а сам останавливает машину на темной боковой улочке. Я вижу их в салоне стоящего в темном уголке автомобиля. Местечко там пустынное, разумеется. Бальдассерони чувствует себя уверенно. Ну да, вот он склоняется над ней. А она, откинувшись назад, устраивается на сиденье, чтобы удовлетворить его желание. Машина начинает раскачиваться.
В моем теле поселилась змея, она ползает внутри и жалит то в одном место, то в другое. Я останавливаюсь и прислушиваюсь к боли, но не могу определить, где же она. Дождь все идет и идет, потом прекращается. Я плетусь в магазин, наперед зная, что не смогу усидеть в закрытом помещении. Мне нужен воздух. Того воздуха, что меня окружает, мне мало. Ощущение такое, будто одна нога у меня отяжелела, я с трудом ковыляю, почему-то хочется переставлять ноги руками. Теперь отяжелела одна рука, а голова раздулась и стала похожа на гигантскую маску, какие бывают на карнавале в Виареджо. Я чувствую, что смешон, и спешу укрыться в первом попавшемся подъезде: никогда не осмелюсь показаться в таком виде на виа Аренула, где все меня знают. Но надо же как-то добраться до магазина, спрятаться там. Сделав вид, будто ничего не случилось, я пытаюсь смешаться с прохожими, но слышу смех. Это смеются надо мной.
Постепенно ко мне возвращается спокойствие, но, прежде чем вернуться в магазин, я должен немного посидеть, отдохнуть. На открытом воздухе в такую погоду столиков нет, а войти в бар я не осмеливаюсь. И вдруг в глубине улицы я, кажется, вижу Мириам. Это она. Куда-то спешит, опустив голову, чтобы быть понезаметней. Спешит на свидание с Бальдассерони. Я бегу за ней, догоняю, хватаю за руку. Нет, не она, я смущен и рассыпаюсь в извинениях.
Дождь промыл воздух. Дышится легче, миллионы миллиардов микробов и пылинок, находившихся в воздухе во взвешенном состоянии, смыло дождем в канализацию, откуда они попадут в городскую клоаку, а через два-три часа — в море. Нужно пользоваться этим естественным промыванием воздуха и дышать, дышать. Но машины уже снова загрязняют его газами, да и пешеходы вдыхают чистый воздух, а выдыхают грязный, содержащий миллионы миллиардов микробов. Скоро все станет как прежде: копоть, нефть, микробы. Меня, например, они уже отравили.
Я жду Бальдассерони в подъезде его дома. В кармане у меня моя «беретта» с удлиненным стволом, но пускать ее в ход я не буду. С восьми утра до полудня, с полудня до трех, с трех до семи. В семь Бальдассерони выходит. Конечно, он спешит на свидание с Мириам. Какой счастливый вид у проклятого! Я иду за ним, крадусь, прижимаясь к стенам домов, чтобы он меня не заметил и еще для того, чтобы обо что-нибудь опереться: кружится голова. Со вчерашнего вечера во рту у меня не было ни крошки. Ощущение, будто ноги стали чужими, не проходит. Да и руки, и вообще все тело словно принадлежат кому-то другому. Приходится управлять собой, как автомобилем — поворот направо, поворот налево, сосредоточивать все свое внимание на конкретных предметах: вон на той церкви, на дереве, на колонне. Сегодня я особенно зол.
Мне ничего не удалось обнаружить. На пьяцца ле Фламинго он купил газету и вернулся домой, как крот какой-нибудь. Очевидно, свидание перенесено на завтра, или они целый день болтали по телефону. Есть люди, которые занимаются любовью по телефону. На Бальдассерони это похоже. Я слышу его голос, на другом конце провода — голос Мириам, которая говорит: да, да, да…
Когда мы с Мириам встретимся опять, когда Мириам вернется ко мне в магазин, я притворюсь, будто ничего не знаю. Словно никакого Бальдассерони нет и никогда не было на свете.
Вообще змей в городе не должно быть. Но если ты слышишь, как что-то шуршит у твоих ног, лучше поскорее увериться, ибо ты можешь наступить на змею, далее если возможность этого невелика. Разве не казалось невероятным, что может обвалиться часть вон того карниза, на протяжении четырехсот лет остававшегося целым и невредимым? А он обвалился. Не было ни ветра, ни дождя, солнце сияло высоко в чистом небе, а карниз все-таки обвалился и придавил проходившую внизу женщину. Вот почему, даже если кажется невероятной встреча в городе со змеей, держи ушки на макушке и, когда слышишь, как что-то скользит у твоих ног, быстро увернись, если не хочешь быть укушенным. Некоторые змеи передвигаются совершенно бесшумно — они такие маленькие, и по цвету их не отличить от камня. Есть змеи ночные, они выползают ночью и сливаются с темнотой. Эти самые опасные. Внимательно смотри, куда ставишь ногу, и не только ночью, но и днем. Хорошо всегда носить сапоги из толстой кожи и держать в руках ясеневую палку. Змеи — все без исключения — боятся и самой палки, и запаха ясеня.
Мириам вернулась как-то в понедельник, лицо у нее было осунувшимся, словно она за это время очень устала. Меня такой поворот дела совсем не устраивает, сказал я себе. Вопросов задавать я не стал, но сам подумал: чем, интересно, она занималась все это время? Мириам села на стул в торговом зале, не сняв даже перчаток, и вид у нее был обиженный. Она закурила, а я смотрел на ее пальцы, державшие сигарету, совершенно не зная, как начать разговор. Чем бы ее занять? думал я. И стал рассказывать ей о войне, о том случае, когда я целую неделю просидел в подземном убежище, где нас засыпало вместе с женщиной, у которой был при себе только мешочек соли, говорила она на не знакомом мне языке. Потом нам просунули резиновую трубочку и лили через нее молоко. Засыпанное землей убежище, я, женщина с мешочком соли, трубка, по которой текло молоко, и бомбы, рвавшиеся на поверхности… Наконец прибыли спасатели с кирками и выкопали нас, полуживых, как двух червяков. Женщина ушла сама по себе, а я сам по себе. Я забыл ее лицо, да и как бы я его запомнил, ведь в убежище было темно. К тому же говорила она на чужом языке, так что мы и подружиться не могли. А теперь я здесь, торгую марками, сказал я. В таком случае, я вообще никто, ты хоть марками торгуешь, ответила Мириам. Этим она хотела мне польстить. Может, ей не понравилась моя история. А я все говорил и говорил. Никогда еще я столько не говорил, я рассказал ей, что начал заниматься марками по чистой случайности, но дело пошло и я втянулся — вы уже об этом знаете. Так я стал торговцем почтовыми марками. Мириам смотрела на меня, впервые мы сидели вот так и смотрели друг на друга, и разговаривали, и рассказывали о своей жизни. Ну и болтун же ты, сказал я себе.
Если честно, то Мириам о себе ничего не сказала, это я все молол языком. Не исключено, что она хочет от меня что-то скрыть, говорил я себе. Но что? Я уже не мог больше говорить, хотя и не успел рассказать ей о полетах и обо всех моих планах. Ограничился только намеками: если бы первая рыба не рискнула броситься в воду, сказал я, рыбы и по сей день не умели бы плавать. Я придумал что-то вроде библейской притчи. Мириам молча смотрела на меня. Но перчатки решила все же снять.
В те дни ко мне часто приходил Бальдассерони: он выискивал в прелой земле среди червей обломки древнего мрамора. Друзей у меня не много, точнее сказать, только один, этот самый Бальдассерони, который, конечно же, коллекционирует марки, хотя коллекционеры у меня никогда симпатии не вызывали. Нельзя сказать, что Бальдассерони такой уж хороший коллекционер (я бы даже сказал, что коллекционер он совсем плохой). Его конек — королевские династии, и марки он располагает на больших листах бумаги, следуя схеме гигантского генеалогического древа. Король слева, королева — справа, все в соответствии с альманахом «Гота».
Бальдассерони способен пренебречь редчайшим экземпляром 1849 года или Эйр-Мейл де Пинедо 1927-го ради какой-нибудь коронованной башки. Он туп, как все узкие специалисты.
С Бальдассерони мы мало разговариваем, он часто заглядывает ко мне в магазин, но говорить нам почти не о чем. Если я нахожу какую-нибудь марку, которой еще нет в его коллекции, я откладываю ее, а потом деру с него втридорога, потому что дело есть дело, и я заставляю раскошеливаться всех невзирая на лица, даже своего единственного друга, то есть Бальдассерони.
Иногда он заходит ко мне в магазин и часами копается в альбомах, все переворачивая вверх дном, роняя марки на пол или прикасаясь к ним потными пальцами, а я не могу ничего ему сказать: он ведь мой друг.
О Бальдассерони я знаю мало. Мы с ним на ты, что придает нашим отношениям дружеский характер, но ничуть не побуждает к откровенности. Мне известно только, что он живет на Пасседжага ди Рипетта в квартире, оставленной ему в наследство бабушкой, и что у него есть машина английской марки «Хилмен», если не ошибаюсь. Не густо, но я не привык приставать с расспросами к кому бы то ни было, тем более — к другу. Я и сам ничего не рассказал ему о Мириам. Если человек помалкивает, он может скрыть что угодно. Но стоит начать откровенничать— все пропало. Предположим, что он знает ее семью или, опять-таки предположим, что Мириам его родственница. Трудно даже вообразить, сколько людей находятся в родственных связях с другими людьми, эти родственные связи распространяются по горизонтали, по вертикали и даже по диагонали, захватывают настоящее и прошлое, ширясь в пространстве и во времени. Если вы попробуете покопаться в прошлом, то убедитесь, что все люди — родственники.
Иногда Бальдассерони является ко мне в магазин с газетой в руках и говорит: ты видел, что случилось? Я не клюю на приманку, потому что газеты я тоже читаю и знаю, что ничего не случилось, что это просто прием, позволяющий ему обратить на себя внимание ближнего. В данном случае ближний -это я. Если такова его цель, от меня никакого удовлетворения он не дождется. А иногда он принимается читать газету про себя, словно где-нибудь в кафе. Я продолжаю заниматься своим делом, даже если в это время не делаю ничего. Бывают случаи, когда ему удается прервать течение моих мыслей. В общем, я предпочел бы, чтобы он заглядывал ко мне пореже, и даже давал ему это понять, но нельзя же запретить человеку приходить к тебе в магазин. Ведь он твой друг как-никак.
Бальдассерони неравнодушен к мрамору. Кроме марок, он еще образцы мрамора коллекционирует. Древние римляне широко применяли разные породы мрамора, привозили его со всех концов света. В этом отношении Рим — золотое дно. Если в дождливые дни вы видите человека, который бродит, склонив голову, по римскому Форуму, знайте, что это Бальдассерони. Дождь смывает грязь, и тогда лучше видны обломки драгоценных пород мрамора — зеленого из Африки, каристума розового с прожилками, испанского брокателя, французской гальки, бельгийского черного, темно-лилового. По грязи, среди глыб известняка, словно какой-нибудь охотник за ящерицами, бродит Бальдассерони под дождем по древнему форуму и собирает обломки ценных пород мрамора. Иногда прицельным ударом молотка он отбивает осколок от античной колонны и кладет его в сумку. Дождливые дни— радость для Бальдассерони, как, повторяю, и для охотников за ящерицами.
На виа ди Панико живет один мраморщик, который по заказу Бальдассерони обрабатывает и полирует эти осколки и обломки, придавая им шарообразную форму. Тонкая работа, никакая машина ее не сделает. Ручная шлифовка, требующая сначала скальпеля, потом рашпиля, а под конец — пемзы.
Карьеры красного африканского мрамора опустошены еще со времен Пунических войн. Находя кусок такого редкого мрамора, Бальдассерони просто голову теряет от радости, является ко мне в магазин и заводит долгий разговор о колоннах у входа в собор Святого Петра.
— Подумать только, сколько шариков можно было бы из них понаделать, — говорит он.
— Святой Петр — это Святой Петр, — отвечаю я.
Бальдассерони рассказывает, что в театре Марцеллия сохранился обломок колонны тоже из красного африканского мрамора, но он с крупными прожилками и ценится не так высоко.
Бальдассерони готов превратить в полированные шарики родную мать и друзей. Он утверждает, что его страсть к коллекционированию мраморных шаров — это своего рода тяга к совершенству, что в ней больше от философии и от религии, чем от коллекционерства. Древние утверждали, что у Бога тоже сферическая поверхность, говорит он.
Мне кажется, что Бальдассерони преувеличивает. Не хочу злословить, ведь он мой друг, но все же у меня вызывает сомнение подлинная сущность этой его страсти. По-моему, здесь не столько тяга к совершенству, сколько своеобразная форма сексуальной маниакальности. Связь тут найти нетрудно, нужно только подумать хорошенько.
Когда драги очищают русло Тибра, Бальдассерони как ворон налетает на место работ. Среди ила и городских отбросов, веками копившихся на дне реки, нередко можно найти и обломки древнего мрамора. Те, что покрупнее, и хранят на себе следы обработки, становятся добычей стервятников из ведомства по охране исторического наследия, а маленькие и бесформенные достаются Бальдассерони (тоже стервятнику), который тут же подхватывает их и тащит на виа ди Панико. Иногда по пути он заходит ко мне показать свою находку. Я лично к этим кускам мрамора абсолютно равнодушен.
Когда рабочие муниципалитета роют канализационные колодцы или какие-нибудь траншеи посреди улицы, Бальдассерони уже тут как тут и копается в грязи, выброшенной на поверхность. В тот самый день, когда к моему дому явились рабочие, пришел и Бальдассерони. Найти он ничего не нашел, зато носом к носу столкнулся с Мириам. Он входил, она выходила.
В римском культурном субстрате полным полно древней грязи, червей, камней и кусков античного мрамора. Но на виа Аренула были только черви. Бальдассерони все надеялся, что в историческом центре начнут строить метро, но его не строят. Теперь он ждет, когда начнут строить подземную автостоянку на виа Криспи. Его интерес к субстрату просто маниакален.
Если хорошенько приглядеться, во внешности Бальдассерони есть что-то отталкивающее, чем-то он напоминает мне крысу из городской клоаки. Потные и летом и зимой руки, какие-то бесцветные волосы, розовая кожа. В общем, я бы покривил душой, если бы сказал, что Бальдассерони мне симпатичен. Его присутствие меня тяготит, но он же не виноват, вряд ли он сознательно стремится вывести меня из равновесия, иначе я сразу бы положил конец нашей дружбе.
Я часто спрашиваю себя, чем можно объяснить мое отвращение к Бальдассерони. Это не ненависть, нет, но все-таки что-то очень похожее на ненависть. Пожалуй, лучше какое-то время держаться от него подальше, но я не знаю, как это сделать, да если бы и знал, боюсь, что я первый же и стану переживать, ведь, в конце концов, он мой единственный друг.
Ты не должен идти на поводу у своих чувств, говорю я себе. Ну подумаешь, ну не симпатичен тебе Бальдассерони. Все равно ты можешь оставаться его другом. Нельзя поддаваться самовнушению. Во имя дружбы можно поступиться очень многим. Прежде всего нужно быть выше антипатии и ненависти. Только поддайся чувству ненависти, и все — конец, потому что ненависть — злейший враг дружбы.
Бальдассерони — друг. Кто такой Бальдассерони? Друг. Когда он входит к тебе в магазин, нужно встретить его с улыбкой, когда он роняет на пол марки, ты должен предложить ему посмотреть еще один альбом. Почему? Потому что Бальдассерони твой друг. Если тебе доведется найти кусок мрамора редкой породы, подними его и, когда Бальдассерони заглянет в магазин, подари ему. Если мрамор не попадается на глаза сам, поищи его. Легко сказать — дружба, дружбу надо поддерживать любезным обхождением и подарками, ведь она складывается из множества мелочей. Неприязнь, отвращение, антипатия не способствуют укреплению дружбы, наоборот, они ее губят. Когда Бальдассерони нарушает течение твоих мыслей, ты должен подавить в себе естественную вспышку ярости, даже если это дается тебе с трудом. Держи под контролем свои слова, поступки и особенно чувства— так учит Создатель. Не поддавайся первому порыву, не совершай непродуманных шагов. Только тогда ты сможешь сохранить дружбу Бальдассерони, единственного твоего друга. Человек без друзей — неполноценный человек. Хвали его машину, его костюмы, его галстук, его загар даже тогда, когда тебе кажется, что перед тобой просто червяк. Бальдассерони не червяк, нет, он не червяк. Он друг. Дружба же священна, как учит Создатель. Впрочем, так говорят все, и, наверное, в этом есть доля истины, если уж все так считают.
Почему бы тебе, например, не поговорить с ним о Мириам? Почему бы не раскрыть перед ним душу, не поделиться своими мыслями о любви, об эротике? Тайны лишь скрепляют дружбу, так считает даже сам Создатель. Не исключено, что это побудит к признаниям и Бальдассерони, и тогда ты сможешь делать вид, будто слушаешь его или действительно станешь слушать.
Скука и раздражение тоже враги дружбы. Дружба одинока перед лицом множества врагов, но ты должен подняться на ее защиту. Почему бы тебе не попросить прощения у Бальдассерони? Время от времени нужно извиняться перед ним, просить прощения, даже если сам ты считаешь, что ни в чем не виноват. Вот увидишь, это возымеет свое действие. Заговаривай с ним, когда можешь, будь приветлив, когда он заходит к тебе в магазин. Ну что тебе стоит сказать ему: «Добрый день»? Бальдассерони ничем не хуже всех прочих людей, к тому же он -друг. Нет, он не червяк. И не забывай об этом. Когда в тебе заговаривает естественное чувство, когда оно разрастается и вонзается в голову, словно жало ядовитой змеи, ты должен вспомнить, что говорил о дружбе Создатель: дружба священна. Вдумайся хорошенько, что плохого тебе сделал Бальдассерони, чтобы так его ненавидеть? Во имя дружбы можно подавить в себе даже ненависть. Если забудешь об этом, потеряешь единственного друга, который у тебя есть.
Когда Бальдассерони уголком глаза пытается прочесть адрес на конверте, не прячь письмо, а, наоборот, открой перед ним все свои ящики. Когда он читает тебе газетную хронику, ты должен проявить к ней живой интерес. Не надо зевать, потому что каждый твой зевок уносит частицу вашей дружбы, зевок — это дверь, распахнутая для накопившегося у тебя внутри естественного чувства. При каждом удобном случае ты должен желать ему богатства и ценных кусков мрамора, но так, чтобы он этого даже не заметил, мысленно. Добрые пожелания не дают немедленных результатов, лишь со временем они тоже приносят свои плоды. Зачем тебе все это нужно? Затем, что Бальдассерони — друг, а дружба, как учит Создатель, священна.
По правде говоря, я соврал, сказав, что у меня есть жена. Никогда у меня не было ни жены, ни кого-либо в этом роде. В качестве ее прообраза я взял одну свою соученицу, которая, женись я на ней, стала бы точно такой, какой я ее здесь описал. Но я не соврал, сказав, что живу в квартале Монтеверде Веккьо. У меня там маленькая квартирка, в которой я стараюсь бывать как можно реже. Главный ее недостаток — деревья, сующие свои ветви прямо в окна, и совы, устраивающиеся на этих ветвях по ночам. Как раз напротив моего дома находится вилла Шарра, а чуть поодаль — Вилла Дориа Памфили. Там приют сов. Ночью сотни сов спускаются в город и рассаживаются на куполах и деревьях.
Многие из них задерживаются у моего дома, заглядывают в окна, смотрят на меня через стекло, словно просят, чтобы я их впустил. По ночам я часто просыпаюсь от их крика.
В ночь перед тем как я встретил Мириам в спортзале Фурио Стеллы, одна сова разбудила меня своими криками. Я поднялся и ушел ночевать в заднюю комнату при магазине. С тех пор я больше не сплю дома. Я никогда бы не привел женщину в свою квартиру, и поэтому мне приходится придумывать всякие предлоги, например говорить, что я женат. Надо признаться, что Мириам я никогда не говорил, будто у меня есть жена, по-моему, она сама так решила. А может, она считает, что я живу с родными, или вовсе об этом не думает. В общем, мы с ней никогда об этом не говорили, а если ты с самого начала о чем-то не сказал, то потом сказать становится все труднее— Но я же понимаю, что Мириам надоест встречаться со мной в задней комнатке магазина, и ясно, что Бальдассерони воспользуется этим и попытается соблазнить Мириам.
Может, он уже сейчас думает о том, как бы заморочить ей голову, вынашивает свои дьявольские планы. Или даже приступил к их осуществлению. Я всегда догадывался, что свои мраморные шары он коллекционирует с какой-то задней мыслью. На эту тему можно каламбурить и приводить всякие аналогии до бесконечности. Должен признать, что коллекция у него необычная и девушке трудно устоять перед желанием познакомиться с ней. Может, он даже скажет Мириам: бери любой шар, я тебе его дарю. Польщенная Мириам возьмет первый попавшийся шар и положит его в сумочку. Этим она как бы подпишет свой приговор. Ну да, я уже вижу, как она позволяет себя обнять и увлечь на диван, вижу, как они целуются…
Давайте рассуждать здраво. Я совершенно не уверен, что два дня тому назад Бальдассерони видел, как она выходила из моего магазина. Если он ее не видел, то как он мог пойти за ней следом? Уж лучше бы мне было тогда его впустить, а не захлопнуть дверь у него перед носом. Теперь бы меня не одолевали сомнения и я бы не представлял себе, как он сел в машину и поехал следом за такси, в котором была Мириам. Если он это сделал, то теперь они вполне могут лежать на диване в обнимку. Где? Дома у Бальдассерони. Живет он один, у него есть приходящая прислуга, диваны всегда в порядке и кровать тоже. Он, конечно, потянет ее на диван, а не на кровать — так приличнее. Бальдассерони такой лицемер.
Я чувствую, как от гнева во мне закипает кровь. Разве устоишь тут за прилавком? И я проклинаю эту привязывающую меня к месту профессию, этот запах гуммиарабика, старых чернил из чернильных шариков и плесени, запах, который в прежние времена был отрадой всей моей жизни. Я спрашиваю себя, неужели Бальдассерони удастся совратить Мириам при первом же свидании? А что, тебе… разве это не удалось? Помнишь ночь, проведенную на холме Джаниколо? Как ты все это провернул! Каким бы отвратительным тебе ни казался Бальдассерони, ты прекрасно сознаешь, что мнение мужчины о мужчине в данном случае не имеет никакого значения. Ты сам тоже довольно нелеп со своими длинными, не по росту, ногами и узкими, как у китайца, глазками. И все-таки ты Донжуан -это тебе прекрасно известно. Ну вот. Теперь я их уже вижу в постели… Он затащил ее в комнату, гасит свет. Я еще различаю их фигуры в лучах уличных фонарей. Они на кровати. Мириам пытается сопротивляться, говорит «нет», но сама не вырывается, уступает ему, уже уступила, их тела извиваются, я слышу голос Мириам, резкий крик…
Набережная мокра от дождя. Я стараюсь отвлечься, глядя на окна по ту сторону моста, на загорающиеся и гаснущие огни. Я стою спиной к дому Бальдассерони. Потом поворачиваюсь, чтобы сквозь ветви деревьев увидеть его окна. Завтра куплю мощный бинокль, поднимусь на террасу здания, что напротив, на другом берегу Тибра, и загляну в окна Бальдассерони. Но боюсь, что из-за деревьев не смогу ничего разглядеть. Дождь прекращается. Спустившись по ступенькам, подхожу к парадному. Должно быть, я уже давно здесь маячу, потому что портье приглядывается ко мне и спрашивает, кого я ищу.
Никого я не ищу, я здесь случайно, а остановился потому, что услышал крики, долетавшие из какого-то окна. Кричала женщина. Вы не видели, в этот подъезд не входила женщина, девушка? Но кто вам все-таки нужен? Да никто мне не нужен. Из окна до меня донеслись крики.
Портье пожимает плечами и уходит к себе в привратницкую. Пусть хоть ее убьют, какое ему до нее дело? Итак, ничего. Я ухожу. Последний взгляд на окна. Свет в них погашен. Ну, естественно.
Не могу больше оставаться в магазине, давление у меня повышается, чувствую, что я сейчас просто лопну. Вы — материя, а я — разум, говорю я себе, но логической связи в этом противопоставлении, по-моему, не так уж много.
Давайте разберемся. Я знаю, что все это недоказуемо, хотя и возможно. Мне же надо постараться исключить само подозрение, но для этого есть один лишь способ, а он-то как раз и невозможен. Чтобы Бальдассерони и Мириам не встретились, мне следует убрать одного из них, однако я тут же отгоняю от себя эту мысль. Предположим, что Бальдассерони даже не заметил, как Мириам выходила из магазина, предположим, что он даже не подозревает о ее существовании. Но разве не мог он встретить ее в каком-нибудь другом месте? В баре, например, в табачной лавке, на улице? Как обычно встречают женщин? Почти всегда случайно. Как встретил ее я? Я встретил ее случайно в спортзале Фурио Стеллы. Все, что было между Мириам и мной, может повториться и между Мириам и Бальдассерони. Если он пока еще не ее любовник, то может стать им завтра или даже сегодня. Вот сейчас, когда я шагаю под дождем по набережной, Бальдассерони, возможно, раскрывает свой зонт над Мириам на какой угодно римской улице. И вот они уже садятся в его машину. Он предложил довезти ее до дома, и она согласилась. Бальдассерони долго петляет по городу, говорит, что удобнее ехать по Олимпийскому шоссе, через Акуа Ачетоса, а сам останавливает машину на темной боковой улочке. Я вижу их в салоне стоящего в темном уголке автомобиля. Местечко там пустынное, разумеется. Бальдассерони чувствует себя уверенно. Ну да, вот он склоняется над ней. А она, откинувшись назад, устраивается на сиденье, чтобы удовлетворить его желание. Машина начинает раскачиваться.
В моем теле поселилась змея, она ползает внутри и жалит то в одном место, то в другое. Я останавливаюсь и прислушиваюсь к боли, но не могу определить, где же она. Дождь все идет и идет, потом прекращается. Я плетусь в магазин, наперед зная, что не смогу усидеть в закрытом помещении. Мне нужен воздух. Того воздуха, что меня окружает, мне мало. Ощущение такое, будто одна нога у меня отяжелела, я с трудом ковыляю, почему-то хочется переставлять ноги руками. Теперь отяжелела одна рука, а голова раздулась и стала похожа на гигантскую маску, какие бывают на карнавале в Виареджо. Я чувствую, что смешон, и спешу укрыться в первом попавшемся подъезде: никогда не осмелюсь показаться в таком виде на виа Аренула, где все меня знают. Но надо же как-то добраться до магазина, спрятаться там. Сделав вид, будто ничего не случилось, я пытаюсь смешаться с прохожими, но слышу смех. Это смеются надо мной.
Постепенно ко мне возвращается спокойствие, но, прежде чем вернуться в магазин, я должен немного посидеть, отдохнуть. На открытом воздухе в такую погоду столиков нет, а войти в бар я не осмеливаюсь. И вдруг в глубине улицы я, кажется, вижу Мириам. Это она. Куда-то спешит, опустив голову, чтобы быть понезаметней. Спешит на свидание с Бальдассерони. Я бегу за ней, догоняю, хватаю за руку. Нет, не она, я смущен и рассыпаюсь в извинениях.
Дождь промыл воздух. Дышится легче, миллионы миллиардов микробов и пылинок, находившихся в воздухе во взвешенном состоянии, смыло дождем в канализацию, откуда они попадут в городскую клоаку, а через два-три часа — в море. Нужно пользоваться этим естественным промыванием воздуха и дышать, дышать. Но машины уже снова загрязняют его газами, да и пешеходы вдыхают чистый воздух, а выдыхают грязный, содержащий миллионы миллиардов микробов. Скоро все станет как прежде: копоть, нефть, микробы. Меня, например, они уже отравили.
Я жду Бальдассерони в подъезде его дома. В кармане у меня моя «беретта» с удлиненным стволом, но пускать ее в ход я не буду. С восьми утра до полудня, с полудня до трех, с трех до семи. В семь Бальдассерони выходит. Конечно, он спешит на свидание с Мириам. Какой счастливый вид у проклятого! Я иду за ним, крадусь, прижимаясь к стенам домов, чтобы он меня не заметил и еще для того, чтобы обо что-нибудь опереться: кружится голова. Со вчерашнего вечера во рту у меня не было ни крошки. Ощущение, будто ноги стали чужими, не проходит. Да и руки, и вообще все тело словно принадлежат кому-то другому. Приходится управлять собой, как автомобилем — поворот направо, поворот налево, сосредоточивать все свое внимание на конкретных предметах: вон на той церкви, на дереве, на колонне. Сегодня я особенно зол.
Мне ничего не удалось обнаружить. На пьяцца ле Фламинго он купил газету и вернулся домой, как крот какой-нибудь. Очевидно, свидание перенесено на завтра, или они целый день болтали по телефону. Есть люди, которые занимаются любовью по телефону. На Бальдассерони это похоже. Я слышу его голос, на другом конце провода — голос Мириам, которая говорит: да, да, да…
Когда мы с Мириам встретимся опять, когда Мириам вернется ко мне в магазин, я притворюсь, будто ничего не знаю. Словно никакого Бальдассерони нет и никогда не было на свете.
Вообще змей в городе не должно быть. Но если ты слышишь, как что-то шуршит у твоих ног, лучше поскорее увериться, ибо ты можешь наступить на змею, далее если возможность этого невелика. Разве не казалось невероятным, что может обвалиться часть вон того карниза, на протяжении четырехсот лет остававшегося целым и невредимым? А он обвалился. Не было ни ветра, ни дождя, солнце сияло высоко в чистом небе, а карниз все-таки обвалился и придавил проходившую внизу женщину. Вот почему, даже если кажется невероятной встреча в городе со змеей, держи ушки на макушке и, когда слышишь, как что-то скользит у твоих ног, быстро увернись, если не хочешь быть укушенным. Некоторые змеи передвигаются совершенно бесшумно — они такие маленькие, и по цвету их не отличить от камня. Есть змеи ночные, они выползают ночью и сливаются с темнотой. Эти самые опасные. Внимательно смотри, куда ставишь ногу, и не только ночью, но и днем. Хорошо всегда носить сапоги из толстой кожи и держать в руках ясеневую палку. Змеи — все без исключения — боятся и самой палки, и запаха ясеня.