Страница:
– Не было, – вздохнул Марцис. – Только с тем домом все было ясно. Слышали о новогодней лотерее?
– Так кто ж о ней не слышал? – усмехнулся Кунж. – Все жители королевства складывали собственную магию в конверты и отправляли под новый год королю, а выигрышный билет доставался одному. Он загадывал желание, и оно сбывалось. Так ведь не проводится она уже много лет. Да я еще пацаном был, как перестала проводиться. Кстати, почему?
– Желания перестали сбываться, – ответил Марцис. – Постепенно люди и перестали загадывать. Вот лотерея и рассосалась. Только это все не то.
– Ну, как же не то! – оживился Кунж. – Вот тот же дом. Я ведь так понял, что хозяин получил его в лотерею?
– Да, – потянулся у него за спиной Марцис. – И дом вырос на нужном месте сам. Мгновенно и чудесным образом. И был зафиксирован королевской налоговой службой. И ровно через тридцать лет исчез. И так все выигрыши. Правда, когда счастливчики выигрывали значительную сумму денег, то, пустив ее в рост, имели шанс остаться с прибылью. Если же деньги оказывались промотаны, то на нет, как говорится, и суда нет. Случались и трагедии. Как-то один получил выигрышный билет и загадал яхту, потом продал ее, второй хозяин тоже перепродал яхту, пока, наконец, она не исчезла прямо в море, оставив экипаж бултыхаться в волнах.
– Упущение, – пробурчал Кунж. – Только я вижу, вас такая версия не занимает? Смущает то, что Питер живой человек?
– Нет, – вздохнул Марцис. – Меня ничто не смущает. Просто лотерея не проводится уже больше сорока лет, а Питеру не было и тридцати. Наконец, я знаю наизусть все последние пятьдесят выигрышей, фамилии выигравших и судьбу призов! И уж поверьте мне, господин Кунж, как специалисту – даже вкладов всех подданных нашего королевства не хватит, чтобы создать что-то похожее на живого человека.
– А за несколько лет? – спросил Кунж.
– Я не понял? – переспросил Марцис.
– За несколько лет, – повторил Кунж. – Ведь несколько лет желания не сбывались? И еще. Господин советник. Скажите, а вы знаете имена тех, кто ничего не выиграл? Кстати, тот портрет певца, он ведь с концерта, на который ездила юная Сандра вместе с отцом и Камиллой? Если она загадала сына, ведь она не могла его родить раньше восемнадцати лет? Должна же лотерея соблюдать королевские законы! Эй! Господин советник, что-то педали не могу провернуть!
– Черт возьми вашу вторую степень, Кунж! Отчего вы сразу не подключили чутье? Разворачивайте!
13
Халса
Сегодня:
Кубики
01
02
– Так кто ж о ней не слышал? – усмехнулся Кунж. – Все жители королевства складывали собственную магию в конверты и отправляли под новый год королю, а выигрышный билет доставался одному. Он загадывал желание, и оно сбывалось. Так ведь не проводится она уже много лет. Да я еще пацаном был, как перестала проводиться. Кстати, почему?
– Желания перестали сбываться, – ответил Марцис. – Постепенно люди и перестали загадывать. Вот лотерея и рассосалась. Только это все не то.
– Ну, как же не то! – оживился Кунж. – Вот тот же дом. Я ведь так понял, что хозяин получил его в лотерею?
– Да, – потянулся у него за спиной Марцис. – И дом вырос на нужном месте сам. Мгновенно и чудесным образом. И был зафиксирован королевской налоговой службой. И ровно через тридцать лет исчез. И так все выигрыши. Правда, когда счастливчики выигрывали значительную сумму денег, то, пустив ее в рост, имели шанс остаться с прибылью. Если же деньги оказывались промотаны, то на нет, как говорится, и суда нет. Случались и трагедии. Как-то один получил выигрышный билет и загадал яхту, потом продал ее, второй хозяин тоже перепродал яхту, пока, наконец, она не исчезла прямо в море, оставив экипаж бултыхаться в волнах.
– Упущение, – пробурчал Кунж. – Только я вижу, вас такая версия не занимает? Смущает то, что Питер живой человек?
– Нет, – вздохнул Марцис. – Меня ничто не смущает. Просто лотерея не проводится уже больше сорока лет, а Питеру не было и тридцати. Наконец, я знаю наизусть все последние пятьдесят выигрышей, фамилии выигравших и судьбу призов! И уж поверьте мне, господин Кунж, как специалисту – даже вкладов всех подданных нашего королевства не хватит, чтобы создать что-то похожее на живого человека.
– А за несколько лет? – спросил Кунж.
– Я не понял? – переспросил Марцис.
– За несколько лет, – повторил Кунж. – Ведь несколько лет желания не сбывались? И еще. Господин советник. Скажите, а вы знаете имена тех, кто ничего не выиграл? Кстати, тот портрет певца, он ведь с концерта, на который ездила юная Сандра вместе с отцом и Камиллой? Если она загадала сына, ведь она не могла его родить раньше восемнадцати лет? Должна же лотерея соблюдать королевские законы! Эй! Господин советник, что-то педали не могу провернуть!
– Черт возьми вашу вторую степень, Кунж! Отчего вы сразу не подключили чутье? Разворачивайте!
13
Сандра ждала их в дверях. Теперь, когда отбойники не работали, а мирно лежали на багажнике веловоза, она уже не казалась столь страшной. Да и сама деревенька стала яркой и праздничной, как и тысячи подобных деревенек, в которых жили верноподданные магического королевства, довольствующиеся свеклой и брюквой, и одеждой серого и коричневого цвета, потому что магия позволяла раскрашивать им собственные ощущения в любые краски.
– Госпожа Облдор! – закричал Марцис ей еще издали. – Мы не собираемся инициировать в пенсионной службе дело о лишении вас содержания, но подскажите, ваш отец ведь выиграл тогда, он выиграл на том концерте? Мы правильно поняли, отчего исчез Питер?
– Он просто кончился, – прошептала госпожа Облдор. – Вытерся, стерся, исчерпался. Ему пришел срок. Я сказала ему заранее, но он не поверил. Наверное, я не была достаточно убедительна, может быть, сама не слишком поверила объяснениям отца. Но главным было другое. Это было не мое желание, а маленькой девочки, которая ничего еще не понимала в жизни. Она просто стояла на пьедестале, смотрела на замечательного певца и изо всех сил желала живую куклу точь-в-точь похожую на него.
2008 год
– Госпожа Облдор! – закричал Марцис ей еще издали. – Мы не собираемся инициировать в пенсионной службе дело о лишении вас содержания, но подскажите, ваш отец ведь выиграл тогда, он выиграл на том концерте? Мы правильно поняли, отчего исчез Питер?
– Он просто кончился, – прошептала госпожа Облдор. – Вытерся, стерся, исчерпался. Ему пришел срок. Я сказала ему заранее, но он не поверил. Наверное, я не была достаточно убедительна, может быть, сама не слишком поверила объяснениям отца. Но главным было другое. Это было не мое желание, а маленькой девочки, которая ничего еще не понимала в жизни. Она просто стояла на пьедестале, смотрела на замечательного певца и изо всех сил желала живую куклу точь-в-точь похожую на него.
2008 год
Халса
Солнце налилось кровью, как брюхо тростникового комара. Бурмахель прищурился, вытянул руку, принял светило на ладонь и прихлопнул огненный шарик. Похожие на уродливых куриц чайки брели вдоль колышущейся зеленой кашицы. Море цвело. Халса пела.
Слепая девчонка напоминала в профиль песчаную акулу. И улыбка у нее была как у акулы, нанизанной на гарпун, и узкие щелочки незрячих глаз. И белая кожа. И даже ее голос напоминал акулу, хотя Бурмахель знал точно, что акулы не поют. Но голос Халсы разрезал его знание, как резал зеленое месиво киль отцовской лодки.
– Ты нашел счастливый камень, Бурмахель?
У Бурмахеля длинное имя. Такое же длинное, как и у его сверстников. Когда он сравняется возрастом с отцом, его имя станет еще длиннее, а мальчишки с рыбацкой улицы будут звать его дядюшка Бур. А у Халсы имя короткое, потому что она женщина. Но на самом деле она давно уже должна была стать безымянной. Вовсе сгинуть. Она существовала вопреки всему. Сидела в десятке шагов от Бурмахеля, прислушивалась к плеску зеленой болтушки, загибала пальцы, кивала сама себе и пела. Извлекала из впалых щек, тонкой шеи и узкой груди что-то невообразимое, то едва слышное, то оглушительное, то большое и тяжелое, то пронзительное. Скапливала под нёбом звуки и выпускала их через акулий рот в море.
– Ты нашел счастливый камень, Бурмахель?
– Вот, – Бурмахель разжал кулак. На ладони мальчишки лежал желтоватый каменный палец. Только такой камень мог быть счастливым. Тот, который когда-то был не камнем, а потом стал им.
– Пойдет, – отец рассмеялся, но Бурмахель видел, как тот напряжен. Впрочем, кто мог оставаться беззаботным перед игрой? Разве только Халса.
– Пойдем, – сказал отец, поднимая на плечо мешок с рыбой. – Надо выспаться. Завтра тяжелый день.
Бурмахель подхватил весла, заметил под скамьей уснувшего верхунца, вытащил рыбешку и бросил Халсе. Она тут же перестала петь и уверенно поймала ее, словно видела незрячими глазами лучше Бурмахеля. Поймала и немедленно впилась зубами в узкую спинку. «Точно акула», – прошептал мальчишка.
Утром начетчик принял камень Бурмахеля равнодушно. Сначала сгреб со стола серебряные монетки, которые отец откладывал целый год, потом повертел в руках окаменелость, приложил к ней печатку бургомистра, поднес камень ко рту отца, чтобы тот громко и отчетливо произнес свое имя, и бросил в корзину, в которой уже скопилась горка гальки. Взамен отец получил ветхую полоску ткани, которую повязал на лоб.
– Сегодня нам повезет, – твердо сказал отец, выбираясь из очереди.
– Всем повезет, – не согласился Бурмахель и вспомнил Халсу. – Не повезет кому-то одному. А кому-то одному повезет больше других.
– Одной семье, – поправил сына отец. – А того везения, которое больше других, я бы не желал никому. Пошли, нужно успеть все закончить до игры.
Забот было немного. В маленьком домике рыбака всегда царила чистота. Или от аккуратности Бурмахеля, или от бедности его отца. Единственной гордостью малочисленного семейства был тесный, но глубокий погреб, куда отец Бурмахеля натаскал зимой льда и на котором теперь лежал вчерашний улов. Полезно иметь собственный ледник, когда море заштормит на неделю, или когда, как в день игры, ни один рыбак не отправится за удачей. Завтра Бурмахель понесет вчерашний улов на рынок и будет там едва ли ни единственным продавцом свежей рыбы. Если счастливый камень не подведет.
– Зачем нужна игра? – спросил отца Бурмахель.
– Люди азартны, – нехотя бросил отец, расставляя по полкам нехитрую утварь.
– Мама говорила, что игра не нужна, – заметил Бурмахель и снова вспомнил Халсу с акульим ртом. – Она говорила, что это выдумка магистрата, которая служит тому, чтобы вымазать в крови каждого.
– Этой выдумке слишком много лет, – потемнел лицом отец Бурмахеля. – Да и мамы давно нет. Для того чтобы лишиться жизни не обязательно играть. Иногда достаточно упасть в воду, а выбравшись на берег, оказаться на холодном ветру.
– Но мы есть, – сдвинул брови Бурмахель. – Мы можем не участвовать в игре? Что, если мы останемся дома?
– Придут стражники и сожгут нас вместе с домом, – раздраженно буркнул отец. – Так принято! Так хочет дух моря. Играть должны все, или это будет не игра. Игра нужна городу. Целый год в горожанах копится злоба! Куда бы она девалась, если бы не игра? Зато наш город самый счастливый. В городе всегда все спокойно. Дух моря успокаивается игрой и не беспокоит горожан попусту. Нам повезет. За что нам проигрыш? Говорят, что никто еще не оказывался в игре последним просто так.
– Поговорим об этом после игры, – надул губы Бурмахель.
– Не волнуйся, – отец постарался улыбнуться. – Ты нашел счастливый камень. Твои камни никогда нас не подводили. У тебя легкая рука, парень.
– Маму моя рука не спасла, – прошептал Бурмахель.
– Ты не дух моря, сын, – ответил отец. – Пошли, скоро начало игры.
– Отец, – Бурмахель затянул пояс на ветхом халате. – Почему Халса осталась жива? Ведь ее семья проиграла? Дом ее родителей отошел к пекарю, никого не осталось в живых, а она четвертый год бродит по берегу.
– Не знаю, – пробормотал отец. – Я никогда не причащался чужой плотью. Рассекал запястье и смачивал повязку собственной кровью. Тогда Халсе было лет семь. Вряд ли она смогла бы спастись, скорее я поверю, что в игре может погибнуть случайный человек. Такое случается. К тому же она слепа с рождения. Может быть, ни у кого не поднялась рука на девчонку? Знаешь, я ведь даже пытался приютить ее, но она словно не слышит меня. Поет свои песни и улыбается. У нее что-то с головой. Зато она слышит тебя. Кивает тебе. Я видел.
– Горожане! – бургомистр поднялся с резного кресла, установленного на помосте у магистрата. – Хвала духу моря, что охраняет наш остров, мы по-прежнему благоденствуем! Одни купцы, как и прежде, приплывают в нашу гавань, чтобы забрать рыбу, желтый камень, олово из наших рудников. Другие отправляются в путь, чтобы привезти к нам лес, хлеб, кожу, ткани. Третьи, чтобы купить или то, или другое. Бури не тревожат наш тихий берег, савойские пираты не могут отыскать его в туманах, корабли иноземных королей садятся на мели и разбиваются о камни. Кого мы должны благодарить за это?
– Дух моря! – загудела заполнившая площадь толпа.
– Нет, – покачал головой бургомистр. – Себя! За то, что мы не жалеем самих себя. За то, что мы не боимся откупаться собственной кровью от несчастий и превратностей, которые судьба готова отсыпать каждому из нас! Да будут славны те, кто, принимая на себя наши боли и неудачи, избавляет нас от них!
– С каждым годом он говорит все складнее! – прошептал отец, которого вместе с Бурмахелем толпа стиснула в центре площади.
– Почему он говорит о собственной крови, если ни он сам, ни кто-либо из его советников, ни кто-либо из его стражников не участвует в игре? – не понял Бурмахель.
– Поймешь со временем, – хмыкнул толстомордый детина, что беспрерывно вытирал потные щеки и лоб. – На то он и воевода, чтобы отправлять вперед воинов!
– Но он отправляет вперед не воинов! – не понял Бурмахель.
– Помолчи, парень! – дернул его за плечо отец.
– Да уж! – раздраженно сверкнул глазами толстый и начал протискиваться через толпу в сторону.
– Все оплачивается! – кричал между тем бургомистр, расхаживая вокруг кучи камней, водруженной перед его креслом. – Ничего не дается бесплатно! Ни чистое небо, ни попутный ветер, ни спокойное море, ни хороший улов, ни ровный огонь в очаге, ни мирный сон – ничего не дается бесплатно! За все приходится платить! Монетой, трудом, болезнями, ранами, смертями! Так почему бы не оплачивать в один день не только налог в пользу города, но и сбор в пользу собственной судьбы? В пользу духа моря и неба! В пользу удачи и благоденствия!
– Платить! – понеслось дружное эхо.
– Платить! – громко повторил бургомистр и подошел к краю помоста. – Так не пора ли нам оплатить еще один год нашей удачи?
– Пора! – загудела толпа.
– С честью и по справедливости! И пусть никто не уйдет обиженным из тех, кто уйдет! – воскликнул бургомистр.
Шагнул из строя магистерских служек стражник, завязал глаза бургомистру черным шарфом. Тот поднял руки, развел их в стороны, повернулся к площади, словно хотел обнять сразу всех столпившихся на ней горожан, подцепил из кучи камней верхний.
– Да воскурятся жертвенные дымы, да взовьются жертвенные огни, да найдет удача жаждущего ее, а справедливость каждого! Чей это камень?
– Садовника городского магистрата! – подал голос начетчик.
– Садовник городского магистрата! – торжественно крикнул бургомистр. – Дядюшка Мак! Поспеши сюда вместе со своей семьей! Все мы выигравшие в этой игре, но ты выиграл дважды! Все, что потеряет тот, кто искупит сегодня наши неудачи, достанется твоей семье! Все, кроме их жизней, они отойдут духу моря! Где ты, дядюшка Мак?
– Здесь! – заголосил толстомордый детина, таща за руки такую же щекастую женщину и двух белоголовых мальчуганов.
– Держи свой камень и свою удачу! – крикнул бургомистр. – И жди, когда судьба определит твою награду!
– Отец! – помертвевшими губами прошептал Бурмахель. – Отец, он отдал садовнику наш камень!
– Брось! – хрипло прошипел отец. – Что ты можешь разглядеть с полсотни шагов?
– Он сверкнул в лучах солнца! – зашелся в тревожном шепоте Бурмахель. – Я узнал бы его и с сотни шагов!
– Чей это камень? – снова возвысил голос бургомистр.
– Горшечника Вокабиндлуса! – гаркнул начетчик.
– Дядюшка Вок! – заорал бургомистр. – А ну-ка, иди-ка сюда вместе со всем семейством! Поздравляю тебя! Уж и не знаю, как бы мы жили без твоих горшков…
Уменьшалась куча камней, редела толпа посредине площади, сгущалось плотное кольцо людей по ее краям. Поднимались вверх жертвенные дымы от ритуальных костров, зажженных возле помоста бургомистра. Потрескивали в огне высушенные поленья. Наконец посередине площади остались две семьи. Отца, к которому прижался побелевший от ужаса Бурмахель, и корзинщика дядюшки Руга, вокруг которого толпились столь же перепуганные полтора десятка домочадцев.
– Вот уж не думал, что буду желать собственной смерти, – посмотрел на Бурмахеля отец. – Лучше бы мы погибли с тобой в море! Вот уж тогда точно наши жизни достались бы его духу!
– Он отдал наш камень садовнику! – пискнул Бурмахель.
– Что ж, – пожал плечами отец и посмотрел на застывшего в ожидании у помоста толстомордого. – Незавидный ему достанется выигрыш, если мы проиграем. Жалкая лачуга, да полмешка рыбы на льду в погребе. Он, конечно, рассчитывает, на крепкий дом корзинщика…
– Чей это камень? – выкрикнул бургомистр.
– Рыбака … – начал кричать начетчик, но его ответ потонул в истошном вое, раздавшемся из всех глоток семейства корзинщика.
Отец Бурмахеля взял сына за руку и поволок его к помосту, чтобы принять в ладонь серый голыш.
– Это не наш камень, – выдохнул Бурмахель в брезгливое лицо бургомистра, но ударили барабаны, толпа выдохнула, зарычала, а отец Бурмахеля схватился за плечо сына и прошептал через силу:
– Подожди. Мне нужно присесть. На меня смотри. На меня.
И Бурмахель опустил тяжелое тело отца на камень, не сводя с него глаз. Хотел отвести, оглянуться, посмотреть, что происходит за спиной, что за зверь зарычал, зашевелится, заскреб когтями по камню, но глаза отца не отпускали, как не отпускали раньше его руки, прижимавшие сына лицом к каменному животу, закрывавшие глаза и уши. И только когда зверь умер, рассеялся, растворился, рассеялся, отец обмяк. Бурмахель обернулся и увидел почти уже пустую площадь, темные пятна посредине ее, и последних горожан, что подходили к огню и бросали в него вымазанные кровью повязки и какие-то красные лоскуты.
– Отец!
– Все, парень! – начетчик ударил отца Бурмахеля по щеке, подергал его за нос. – Губы синие. Слабак твой отец, умер со страху.
– Мой отец не трус! – зарычал Бурмахель, почти так же, как рычал недавно зверь за его спиной.
– Но-но! – хмыкнул начетчик. – Трус он или не трус – теперь все едино!
– Это был не наш камень, – прошептал Бурмахель и обессилено упал на колени.
– Пойдем, – Халса потрясла его за плечо, поймала ладонь, потянула за собой.
– Подожди, – Бурмахель вздрогнул от акульего рта, от незрячих глаз, от человеческой речи, которой на его памяти девчонка воспользовалась впервые. – Подожди. Отец!
– Его уже нет здесь.
Она говорила спокойно и смотрела на плечо Бурмахеля, словно пыталась высмотреть там что-то важное.
– Чего ты хочешь? – он, наконец, проглотил короткие слезы.
– Пойдем, – она потянула его за собой. – Только не оборачивайся.
Она повела его прочь с онемевшей площади, повела по узким улочкам, спускающимся с известковых холмов к морю, повела через распахнутые настежь городские ворота, стражники на которых показались Бурмахелю или пьяными, или сумасшедшими. У нее была узкая, прохладная рука.
– Это был не наш камень, – повторил Бурмахель.
Она кивнула.
– Куда мы идем? – спросил Бурмахель.
– К скалам, – ответила Халса.
Солнце вновь опускалось в море, но оставалось желтым, словно Бурмахель и в самом деле расплющил его прошлым вечером. Или вся кровь осталась на камнях городской площади. Узкая, еле приметная тропинка убегала вверх, виляла между валунов и колючек, пробиралась через заросли можжевельника, прыгала с камня на камень.
– Вон! – вытянула к горизонту руку Халса, все так же не сводя незрячих глаз с плеча Бурмахеля. – Видишь?
Бурмахель прищурился. Горизонт покрывали завитки далеких парусов. Сотен или тысяч парусов.
– Савойские пираты, – гордо сказала Халса. – Я долго пела, пока не разогнала туманы. А потом приплывут корабли иноземных королей. Я подсказала им проходы между мелей и рифов. А потом придет буря и смоет в море и тех, и других. Но до бури мы успеем спрятаться в твоем погребе. Ты не волнуйся, мы подождем здесь только пару дней. Там в ложбине я припасла бутыли с водой, немного сушеной рыбы и хлебных корок.
Бурмахель посмотрел на город. Он показался ему оранжевым от лучей солнца. Тихим и добрым.
– Как ты спаслась тогда?
Она все еще смотрела ему на плечо.
– Разве я спаслась?
2010 год
Слепая девчонка напоминала в профиль песчаную акулу. И улыбка у нее была как у акулы, нанизанной на гарпун, и узкие щелочки незрячих глаз. И белая кожа. И даже ее голос напоминал акулу, хотя Бурмахель знал точно, что акулы не поют. Но голос Халсы разрезал его знание, как резал зеленое месиво киль отцовской лодки.
– Ты нашел счастливый камень, Бурмахель?
У Бурмахеля длинное имя. Такое же длинное, как и у его сверстников. Когда он сравняется возрастом с отцом, его имя станет еще длиннее, а мальчишки с рыбацкой улицы будут звать его дядюшка Бур. А у Халсы имя короткое, потому что она женщина. Но на самом деле она давно уже должна была стать безымянной. Вовсе сгинуть. Она существовала вопреки всему. Сидела в десятке шагов от Бурмахеля, прислушивалась к плеску зеленой болтушки, загибала пальцы, кивала сама себе и пела. Извлекала из впалых щек, тонкой шеи и узкой груди что-то невообразимое, то едва слышное, то оглушительное, то большое и тяжелое, то пронзительное. Скапливала под нёбом звуки и выпускала их через акулий рот в море.
– Ты нашел счастливый камень, Бурмахель?
– Вот, – Бурмахель разжал кулак. На ладони мальчишки лежал желтоватый каменный палец. Только такой камень мог быть счастливым. Тот, который когда-то был не камнем, а потом стал им.
– Пойдет, – отец рассмеялся, но Бурмахель видел, как тот напряжен. Впрочем, кто мог оставаться беззаботным перед игрой? Разве только Халса.
– Пойдем, – сказал отец, поднимая на плечо мешок с рыбой. – Надо выспаться. Завтра тяжелый день.
Бурмахель подхватил весла, заметил под скамьей уснувшего верхунца, вытащил рыбешку и бросил Халсе. Она тут же перестала петь и уверенно поймала ее, словно видела незрячими глазами лучше Бурмахеля. Поймала и немедленно впилась зубами в узкую спинку. «Точно акула», – прошептал мальчишка.
Утром начетчик принял камень Бурмахеля равнодушно. Сначала сгреб со стола серебряные монетки, которые отец откладывал целый год, потом повертел в руках окаменелость, приложил к ней печатку бургомистра, поднес камень ко рту отца, чтобы тот громко и отчетливо произнес свое имя, и бросил в корзину, в которой уже скопилась горка гальки. Взамен отец получил ветхую полоску ткани, которую повязал на лоб.
– Сегодня нам повезет, – твердо сказал отец, выбираясь из очереди.
– Всем повезет, – не согласился Бурмахель и вспомнил Халсу. – Не повезет кому-то одному. А кому-то одному повезет больше других.
– Одной семье, – поправил сына отец. – А того везения, которое больше других, я бы не желал никому. Пошли, нужно успеть все закончить до игры.
Забот было немного. В маленьком домике рыбака всегда царила чистота. Или от аккуратности Бурмахеля, или от бедности его отца. Единственной гордостью малочисленного семейства был тесный, но глубокий погреб, куда отец Бурмахеля натаскал зимой льда и на котором теперь лежал вчерашний улов. Полезно иметь собственный ледник, когда море заштормит на неделю, или когда, как в день игры, ни один рыбак не отправится за удачей. Завтра Бурмахель понесет вчерашний улов на рынок и будет там едва ли ни единственным продавцом свежей рыбы. Если счастливый камень не подведет.
– Зачем нужна игра? – спросил отца Бурмахель.
– Люди азартны, – нехотя бросил отец, расставляя по полкам нехитрую утварь.
– Мама говорила, что игра не нужна, – заметил Бурмахель и снова вспомнил Халсу с акульим ртом. – Она говорила, что это выдумка магистрата, которая служит тому, чтобы вымазать в крови каждого.
– Этой выдумке слишком много лет, – потемнел лицом отец Бурмахеля. – Да и мамы давно нет. Для того чтобы лишиться жизни не обязательно играть. Иногда достаточно упасть в воду, а выбравшись на берег, оказаться на холодном ветру.
– Но мы есть, – сдвинул брови Бурмахель. – Мы можем не участвовать в игре? Что, если мы останемся дома?
– Придут стражники и сожгут нас вместе с домом, – раздраженно буркнул отец. – Так принято! Так хочет дух моря. Играть должны все, или это будет не игра. Игра нужна городу. Целый год в горожанах копится злоба! Куда бы она девалась, если бы не игра? Зато наш город самый счастливый. В городе всегда все спокойно. Дух моря успокаивается игрой и не беспокоит горожан попусту. Нам повезет. За что нам проигрыш? Говорят, что никто еще не оказывался в игре последним просто так.
– Поговорим об этом после игры, – надул губы Бурмахель.
– Не волнуйся, – отец постарался улыбнуться. – Ты нашел счастливый камень. Твои камни никогда нас не подводили. У тебя легкая рука, парень.
– Маму моя рука не спасла, – прошептал Бурмахель.
– Ты не дух моря, сын, – ответил отец. – Пошли, скоро начало игры.
– Отец, – Бурмахель затянул пояс на ветхом халате. – Почему Халса осталась жива? Ведь ее семья проиграла? Дом ее родителей отошел к пекарю, никого не осталось в живых, а она четвертый год бродит по берегу.
– Не знаю, – пробормотал отец. – Я никогда не причащался чужой плотью. Рассекал запястье и смачивал повязку собственной кровью. Тогда Халсе было лет семь. Вряд ли она смогла бы спастись, скорее я поверю, что в игре может погибнуть случайный человек. Такое случается. К тому же она слепа с рождения. Может быть, ни у кого не поднялась рука на девчонку? Знаешь, я ведь даже пытался приютить ее, но она словно не слышит меня. Поет свои песни и улыбается. У нее что-то с головой. Зато она слышит тебя. Кивает тебе. Я видел.
– Горожане! – бургомистр поднялся с резного кресла, установленного на помосте у магистрата. – Хвала духу моря, что охраняет наш остров, мы по-прежнему благоденствуем! Одни купцы, как и прежде, приплывают в нашу гавань, чтобы забрать рыбу, желтый камень, олово из наших рудников. Другие отправляются в путь, чтобы привезти к нам лес, хлеб, кожу, ткани. Третьи, чтобы купить или то, или другое. Бури не тревожат наш тихий берег, савойские пираты не могут отыскать его в туманах, корабли иноземных королей садятся на мели и разбиваются о камни. Кого мы должны благодарить за это?
– Дух моря! – загудела заполнившая площадь толпа.
– Нет, – покачал головой бургомистр. – Себя! За то, что мы не жалеем самих себя. За то, что мы не боимся откупаться собственной кровью от несчастий и превратностей, которые судьба готова отсыпать каждому из нас! Да будут славны те, кто, принимая на себя наши боли и неудачи, избавляет нас от них!
– С каждым годом он говорит все складнее! – прошептал отец, которого вместе с Бурмахелем толпа стиснула в центре площади.
– Почему он говорит о собственной крови, если ни он сам, ни кто-либо из его советников, ни кто-либо из его стражников не участвует в игре? – не понял Бурмахель.
– Поймешь со временем, – хмыкнул толстомордый детина, что беспрерывно вытирал потные щеки и лоб. – На то он и воевода, чтобы отправлять вперед воинов!
– Но он отправляет вперед не воинов! – не понял Бурмахель.
– Помолчи, парень! – дернул его за плечо отец.
– Да уж! – раздраженно сверкнул глазами толстый и начал протискиваться через толпу в сторону.
– Все оплачивается! – кричал между тем бургомистр, расхаживая вокруг кучи камней, водруженной перед его креслом. – Ничего не дается бесплатно! Ни чистое небо, ни попутный ветер, ни спокойное море, ни хороший улов, ни ровный огонь в очаге, ни мирный сон – ничего не дается бесплатно! За все приходится платить! Монетой, трудом, болезнями, ранами, смертями! Так почему бы не оплачивать в один день не только налог в пользу города, но и сбор в пользу собственной судьбы? В пользу духа моря и неба! В пользу удачи и благоденствия!
– Платить! – понеслось дружное эхо.
– Платить! – громко повторил бургомистр и подошел к краю помоста. – Так не пора ли нам оплатить еще один год нашей удачи?
– Пора! – загудела толпа.
– С честью и по справедливости! И пусть никто не уйдет обиженным из тех, кто уйдет! – воскликнул бургомистр.
Шагнул из строя магистерских служек стражник, завязал глаза бургомистру черным шарфом. Тот поднял руки, развел их в стороны, повернулся к площади, словно хотел обнять сразу всех столпившихся на ней горожан, подцепил из кучи камней верхний.
– Да воскурятся жертвенные дымы, да взовьются жертвенные огни, да найдет удача жаждущего ее, а справедливость каждого! Чей это камень?
– Садовника городского магистрата! – подал голос начетчик.
– Садовник городского магистрата! – торжественно крикнул бургомистр. – Дядюшка Мак! Поспеши сюда вместе со своей семьей! Все мы выигравшие в этой игре, но ты выиграл дважды! Все, что потеряет тот, кто искупит сегодня наши неудачи, достанется твоей семье! Все, кроме их жизней, они отойдут духу моря! Где ты, дядюшка Мак?
– Здесь! – заголосил толстомордый детина, таща за руки такую же щекастую женщину и двух белоголовых мальчуганов.
– Держи свой камень и свою удачу! – крикнул бургомистр. – И жди, когда судьба определит твою награду!
– Отец! – помертвевшими губами прошептал Бурмахель. – Отец, он отдал садовнику наш камень!
– Брось! – хрипло прошипел отец. – Что ты можешь разглядеть с полсотни шагов?
– Он сверкнул в лучах солнца! – зашелся в тревожном шепоте Бурмахель. – Я узнал бы его и с сотни шагов!
– Чей это камень? – снова возвысил голос бургомистр.
– Горшечника Вокабиндлуса! – гаркнул начетчик.
– Дядюшка Вок! – заорал бургомистр. – А ну-ка, иди-ка сюда вместе со всем семейством! Поздравляю тебя! Уж и не знаю, как бы мы жили без твоих горшков…
Уменьшалась куча камней, редела толпа посредине площади, сгущалось плотное кольцо людей по ее краям. Поднимались вверх жертвенные дымы от ритуальных костров, зажженных возле помоста бургомистра. Потрескивали в огне высушенные поленья. Наконец посередине площади остались две семьи. Отца, к которому прижался побелевший от ужаса Бурмахель, и корзинщика дядюшки Руга, вокруг которого толпились столь же перепуганные полтора десятка домочадцев.
– Вот уж не думал, что буду желать собственной смерти, – посмотрел на Бурмахеля отец. – Лучше бы мы погибли с тобой в море! Вот уж тогда точно наши жизни достались бы его духу!
– Он отдал наш камень садовнику! – пискнул Бурмахель.
– Что ж, – пожал плечами отец и посмотрел на застывшего в ожидании у помоста толстомордого. – Незавидный ему достанется выигрыш, если мы проиграем. Жалкая лачуга, да полмешка рыбы на льду в погребе. Он, конечно, рассчитывает, на крепкий дом корзинщика…
– Чей это камень? – выкрикнул бургомистр.
– Рыбака … – начал кричать начетчик, но его ответ потонул в истошном вое, раздавшемся из всех глоток семейства корзинщика.
Отец Бурмахеля взял сына за руку и поволок его к помосту, чтобы принять в ладонь серый голыш.
– Это не наш камень, – выдохнул Бурмахель в брезгливое лицо бургомистра, но ударили барабаны, толпа выдохнула, зарычала, а отец Бурмахеля схватился за плечо сына и прошептал через силу:
– Подожди. Мне нужно присесть. На меня смотри. На меня.
И Бурмахель опустил тяжелое тело отца на камень, не сводя с него глаз. Хотел отвести, оглянуться, посмотреть, что происходит за спиной, что за зверь зарычал, зашевелится, заскреб когтями по камню, но глаза отца не отпускали, как не отпускали раньше его руки, прижимавшие сына лицом к каменному животу, закрывавшие глаза и уши. И только когда зверь умер, рассеялся, растворился, рассеялся, отец обмяк. Бурмахель обернулся и увидел почти уже пустую площадь, темные пятна посредине ее, и последних горожан, что подходили к огню и бросали в него вымазанные кровью повязки и какие-то красные лоскуты.
– Отец!
– Все, парень! – начетчик ударил отца Бурмахеля по щеке, подергал его за нос. – Губы синие. Слабак твой отец, умер со страху.
– Мой отец не трус! – зарычал Бурмахель, почти так же, как рычал недавно зверь за его спиной.
– Но-но! – хмыкнул начетчик. – Трус он или не трус – теперь все едино!
– Это был не наш камень, – прошептал Бурмахель и обессилено упал на колени.
– Пойдем, – Халса потрясла его за плечо, поймала ладонь, потянула за собой.
– Подожди, – Бурмахель вздрогнул от акульего рта, от незрячих глаз, от человеческой речи, которой на его памяти девчонка воспользовалась впервые. – Подожди. Отец!
– Его уже нет здесь.
Она говорила спокойно и смотрела на плечо Бурмахеля, словно пыталась высмотреть там что-то важное.
– Чего ты хочешь? – он, наконец, проглотил короткие слезы.
– Пойдем, – она потянула его за собой. – Только не оборачивайся.
Она повела его прочь с онемевшей площади, повела по узким улочкам, спускающимся с известковых холмов к морю, повела через распахнутые настежь городские ворота, стражники на которых показались Бурмахелю или пьяными, или сумасшедшими. У нее была узкая, прохладная рука.
– Это был не наш камень, – повторил Бурмахель.
Она кивнула.
– Куда мы идем? – спросил Бурмахель.
– К скалам, – ответила Халса.
Солнце вновь опускалось в море, но оставалось желтым, словно Бурмахель и в самом деле расплющил его прошлым вечером. Или вся кровь осталась на камнях городской площади. Узкая, еле приметная тропинка убегала вверх, виляла между валунов и колючек, пробиралась через заросли можжевельника, прыгала с камня на камень.
– Вон! – вытянула к горизонту руку Халса, все так же не сводя незрячих глаз с плеча Бурмахеля. – Видишь?
Бурмахель прищурился. Горизонт покрывали завитки далеких парусов. Сотен или тысяч парусов.
– Савойские пираты, – гордо сказала Халса. – Я долго пела, пока не разогнала туманы. А потом приплывут корабли иноземных королей. Я подсказала им проходы между мелей и рифов. А потом придет буря и смоет в море и тех, и других. Но до бури мы успеем спрятаться в твоем погребе. Ты не волнуйся, мы подождем здесь только пару дней. Там в ложбине я припасла бутыли с водой, немного сушеной рыбы и хлебных корок.
Бурмахель посмотрел на город. Он показался ему оранжевым от лучей солнца. Тихим и добрым.
– Как ты спаслась тогда?
Она все еще смотрела ему на плечо.
– Разве я спаслась?
2010 год
Сегодня:
Кубики
01
Если бы люди в поселке умели летать, то мало бы кто удержался, чтобы с утра не расправить крылья, не взлететь в небо и не замереть в вышине. Посмотреть на север, где за рекой шумит город. Посмотреть на запад, где сплетаются рельсы, спят рыжие вагоны и над ржавым железом торчат два крана – один с железной клешней, другой с магнитной блямбой. На юг, где сразу за кладбищем стоят в бурьяне трамплины и горки мотоклуба, а еще дальше пасутся коровы, а за нами тают известковые увалы и управляется с экскаватором дядя Саша. Посмотреть на восток, где ничего не разглядишь, потому как утреннее солнце слепит глаза, но в его лучах точно прячутся несколько поселковых улиц, а так же школа, огороды, желтые от сурепки поля и уже у самого горизонта неясной полосой лес. А потом закрыть глаза и просто парить до той самой секунды, пока откуда-то издалека, снизу, от самой земли не донесется испуганное:
– Генка!
Мамы – это, конечно, особенные люди, потому что реагируют на обычные вещи особенным образом. К примеру, сидит взрослый человек (все-таки во второй класс перешел) на коньке крыши, расставляет в стороны руки, ловит лицом ветер и не собирается никуда лететь (крыльев-то нет, да и зачем он, спрашивается, страховку на пояс прицепил?), а мама внизу у лестницы кричит так, словно ее ребенок сию секунду отбывает в дальние края. (Уф, бывают же иногда предложения длиной в половину диктанта!)
– Генка! Слезай немедленно! Ты что, по-человечески не понимаешь? Нельзя на крышу! Не-льзя!
(Интересно, как правильно – «не-льзя» или «нель-зя»?)
– Мама! Ну, вот же страховка! Дядя Саша сделал!
– Я вот до тебя сейчас доберусь, и никакая страховка не поможет!
(Ага, достань меня сначала).
– И дяде Саше твоему достанется!
(Хотелось бы на это взглянуть. И почему он мой?)
– Быстро слезай! И сделай так, чтобы я тебя там больше не видела! Ты понял?
Понял. Одно не понял, как это сделать, если ты с утра первым делом на крышу смотришь? Ну ладно! Слезаю!
Непростое это дело – спускаться. Закрываешь глаза, стискиваешь перекладину и тянешь вниз ногу. Главное не промахнуться, маловат еще Генка для того, чтобы перекладины пропускать. Но уж если нащупал, то часть дела сделана – ставь рядом вторую ногу, перехватывайся, да старайся пальцы не занозить. Сначала по кровле, потом от кровли до утоптанной дворовой земли.
– Медом там намазано, что ли? Ты бы так ночью по нужде во двор выбегал! Во второй класс скоро, а все темноты боишься. Значит так, со двора – ни ногой. Дядя Саша заедет – позавтракаем. И заруби себе на носу, если он насчет подарка на день рождения будет спрашивать – никаких скутеров. Только через мой труп.
Нет, мамы – точно особенные люди. О чем ни мечтай, рано или поздно упираешься в «только через мой труп». Никакого удовольствия.
– Генка!
Мамы – это, конечно, особенные люди, потому что реагируют на обычные вещи особенным образом. К примеру, сидит взрослый человек (все-таки во второй класс перешел) на коньке крыши, расставляет в стороны руки, ловит лицом ветер и не собирается никуда лететь (крыльев-то нет, да и зачем он, спрашивается, страховку на пояс прицепил?), а мама внизу у лестницы кричит так, словно ее ребенок сию секунду отбывает в дальние края. (Уф, бывают же иногда предложения длиной в половину диктанта!)
– Генка! Слезай немедленно! Ты что, по-человечески не понимаешь? Нельзя на крышу! Не-льзя!
(Интересно, как правильно – «не-льзя» или «нель-зя»?)
– Мама! Ну, вот же страховка! Дядя Саша сделал!
– Я вот до тебя сейчас доберусь, и никакая страховка не поможет!
(Ага, достань меня сначала).
– И дяде Саше твоему достанется!
(Хотелось бы на это взглянуть. И почему он мой?)
– Быстро слезай! И сделай так, чтобы я тебя там больше не видела! Ты понял?
Понял. Одно не понял, как это сделать, если ты с утра первым делом на крышу смотришь? Ну ладно! Слезаю!
Непростое это дело – спускаться. Закрываешь глаза, стискиваешь перекладину и тянешь вниз ногу. Главное не промахнуться, маловат еще Генка для того, чтобы перекладины пропускать. Но уж если нащупал, то часть дела сделана – ставь рядом вторую ногу, перехватывайся, да старайся пальцы не занозить. Сначала по кровле, потом от кровли до утоптанной дворовой земли.
– Медом там намазано, что ли? Ты бы так ночью по нужде во двор выбегал! Во второй класс скоро, а все темноты боишься. Значит так, со двора – ни ногой. Дядя Саша заедет – позавтракаем. И заруби себе на носу, если он насчет подарка на день рождения будет спрашивать – никаких скутеров. Только через мой труп.
Нет, мамы – точно особенные люди. О чем ни мечтай, рано или поздно упираешься в «только через мой труп». Никакого удовольствия.
02
– Генка? Можно я на твоем гамаке полежу?
Так, смешная соседская девчонка Аленка нарисовалась. Смешная, потому что похожа на куклу. Такие же белокурые локоны, такие же голубые глаза. Аленку за эту куклу вполне можно было бы презирать, но кукла таскается за Аленкой на багажнике оранжевого велосипедика, и пристегнута кукла к багажнику самым жестоким образом – проволочной защелкой поперек живота. Так что, Аленка – правильная девчонка.
– Нельзя! – покачал головой Генка и приложил к глазам бинокль. Если смотреть через бинокль наоборот, то Аленка кажется маленькой, зато двор кажется большим. До пустой будки, в которой когда-то жил погибший на дороге Рекс, метров сто, а до накрытой брезентом разбитой машины – все сто пятьдесят. Но до Аленки еще дальше. И даже голос ее словно издалека доносится.
– Да ладно тебе, Малинин! Жалко, что ли?
Ну, не заноза? Ведь перелезла через забор и плюхнулась в старый гамак. Механика сработала, как надо. Веревка сдернула стопор, и тяжелое ведро с кирпичами поползло по натянутому тросу прочь от гамака. Лейка наклонилась, и теплая вода пролилась дождем в двух шагах от изумленной Аленки.
– Круто! – восхитилась Аленка и тут же добавила с сожалением. – Но мимо!
– Да, лейку перевесить нужно, – плюхнулся рядом с Аленкой в гамак Генка и грустно вздохнул.
Придется ведь переставлять лестницу, подтягивать на место ведро с кирпичами, перевешивать лейку, да еще водой ее наполнять!
– Сам эту штуку придумал?
– Нет. Папка. Я только подправил. В жару удобно. Дернешь за веревочку, и ты в душе. Папка веселый был.
Наверное, веселый. По карточкам-то точно не определишь. А мамке веры нет. Говорит, что веселый, а сама ревет.
– Ты тоже веселый. Веревка ведь сама дергается? Я видела, как ты с утра с лестницей и лейкой тут возился. Тут же дядя Саша твой иногда лежит?
И эта туда же. Почему это он мой?
– Во-первых, он не мой. А во-вторых, я ведь не попал?
– Не попал, – Аленка сорвала травинку, стала прикусывать травяную мякоть. – Но ведь хочешь попасть? Не боишься, что и тебе попадет?
– Ерунда, – презрительно выпятил губу Генка. – Просто мамка боится, что я с крыши свалюсь. А с дядей Сашей у меня проблем нет.
– Нарываешься?
Аленка умная. Все понимает. К тому же у глупого человека взгляд бегает, а Аленка точно в глаза смотрит. Или директор школы Карен Давидович Араян, когда про глаза рассказывал, не глупость имел в виду? Точно, он о трусости говорил. Так что смотри, Генка, в Аленкины глаза твердо, не трусь.
– Проверяю. Надо же знать, чего ждать от человека?
– А участкового и директора школы тоже проверял?
Вот ведь неугомонная, мало того, что в глаза смотрит, еще и смеется. Нет, надо биноклем прикрыться.
– И чего они мне? Они в отцы не набивались. Мало ли кто мимо дома ходит?
– А дядя Саша набивается?
А кто его знает? Разговоры разговаривает. Вопросы какие-то задает. Да еще так, словно и в самом деле узнать чего хочет.
– Да не знаю я. В гости пока ходит. Присматривается.
– К мамке твоей?
– Чего это к ней присматриваться? – удивился Генка. – Она и так красивая. Он со мной контакт налаживает.
– Это как? – не поняла Аленка. – Ты чего, телевизионная антенна? У нее иногда контакт пропадает.
– Да я сам не пойму, – вздохнул Генка.
– А я красивая? – спросила Аленка.
Ничего не ответил Генка. Не нашелся, что ответить. Только и сделал, что снова посмотрел на Аленку через бинокль. Часто бинокль выручает Генку. Папкин!
– Баба Маруся говорит, что ты хороший, – вздохнула, не дождавшись ответа, Аленка. – Только прячешься почему-то всегда под брезент, где у вас металлолом лежит.
– Это не металлолом, – прикусил губу Генка. – Это папкина машина. Он ехал на работу, и у него заболело сердце. Он остановил машину, вышел и умер. А машина покатилась дальше. И разбилась.
– Я знаю, – серьезно ответила Аленка. – Под брезентом прохладно. В жару хорошо.
– И не страшно, – добавил Генка.
– Баба Маруся говорит, что бояться можно, – ответила Аленка. – Главное – не трусить.
– Хочешь со мной на крышу? – расхрабрился Генка. – Не бойся!
– А я и не боюсь! – тут же превратилась в обычную девчонку Аленка. – Просто не хочу.
– А пошли тогда зеленую смородину есть?
(Ну, причем тут смородина?)
– Аленка! Завтракать!
Это бабы Маруси голос. Ну и хорошо, а то уже и не знаешь, что сказать.
Так, смешная соседская девчонка Аленка нарисовалась. Смешная, потому что похожа на куклу. Такие же белокурые локоны, такие же голубые глаза. Аленку за эту куклу вполне можно было бы презирать, но кукла таскается за Аленкой на багажнике оранжевого велосипедика, и пристегнута кукла к багажнику самым жестоким образом – проволочной защелкой поперек живота. Так что, Аленка – правильная девчонка.
– Нельзя! – покачал головой Генка и приложил к глазам бинокль. Если смотреть через бинокль наоборот, то Аленка кажется маленькой, зато двор кажется большим. До пустой будки, в которой когда-то жил погибший на дороге Рекс, метров сто, а до накрытой брезентом разбитой машины – все сто пятьдесят. Но до Аленки еще дальше. И даже голос ее словно издалека доносится.
– Да ладно тебе, Малинин! Жалко, что ли?
Ну, не заноза? Ведь перелезла через забор и плюхнулась в старый гамак. Механика сработала, как надо. Веревка сдернула стопор, и тяжелое ведро с кирпичами поползло по натянутому тросу прочь от гамака. Лейка наклонилась, и теплая вода пролилась дождем в двух шагах от изумленной Аленки.
– Круто! – восхитилась Аленка и тут же добавила с сожалением. – Но мимо!
– Да, лейку перевесить нужно, – плюхнулся рядом с Аленкой в гамак Генка и грустно вздохнул.
Придется ведь переставлять лестницу, подтягивать на место ведро с кирпичами, перевешивать лейку, да еще водой ее наполнять!
– Сам эту штуку придумал?
– Нет. Папка. Я только подправил. В жару удобно. Дернешь за веревочку, и ты в душе. Папка веселый был.
Наверное, веселый. По карточкам-то точно не определишь. А мамке веры нет. Говорит, что веселый, а сама ревет.
– Ты тоже веселый. Веревка ведь сама дергается? Я видела, как ты с утра с лестницей и лейкой тут возился. Тут же дядя Саша твой иногда лежит?
И эта туда же. Почему это он мой?
– Во-первых, он не мой. А во-вторых, я ведь не попал?
– Не попал, – Аленка сорвала травинку, стала прикусывать травяную мякоть. – Но ведь хочешь попасть? Не боишься, что и тебе попадет?
– Ерунда, – презрительно выпятил губу Генка. – Просто мамка боится, что я с крыши свалюсь. А с дядей Сашей у меня проблем нет.
– Нарываешься?
Аленка умная. Все понимает. К тому же у глупого человека взгляд бегает, а Аленка точно в глаза смотрит. Или директор школы Карен Давидович Араян, когда про глаза рассказывал, не глупость имел в виду? Точно, он о трусости говорил. Так что смотри, Генка, в Аленкины глаза твердо, не трусь.
– Проверяю. Надо же знать, чего ждать от человека?
– А участкового и директора школы тоже проверял?
Вот ведь неугомонная, мало того, что в глаза смотрит, еще и смеется. Нет, надо биноклем прикрыться.
– И чего они мне? Они в отцы не набивались. Мало ли кто мимо дома ходит?
– А дядя Саша набивается?
А кто его знает? Разговоры разговаривает. Вопросы какие-то задает. Да еще так, словно и в самом деле узнать чего хочет.
– Да не знаю я. В гости пока ходит. Присматривается.
– К мамке твоей?
– Чего это к ней присматриваться? – удивился Генка. – Она и так красивая. Он со мной контакт налаживает.
– Это как? – не поняла Аленка. – Ты чего, телевизионная антенна? У нее иногда контакт пропадает.
– Да я сам не пойму, – вздохнул Генка.
– А я красивая? – спросила Аленка.
Ничего не ответил Генка. Не нашелся, что ответить. Только и сделал, что снова посмотрел на Аленку через бинокль. Часто бинокль выручает Генку. Папкин!
– Баба Маруся говорит, что ты хороший, – вздохнула, не дождавшись ответа, Аленка. – Только прячешься почему-то всегда под брезент, где у вас металлолом лежит.
– Это не металлолом, – прикусил губу Генка. – Это папкина машина. Он ехал на работу, и у него заболело сердце. Он остановил машину, вышел и умер. А машина покатилась дальше. И разбилась.
– Я знаю, – серьезно ответила Аленка. – Под брезентом прохладно. В жару хорошо.
– И не страшно, – добавил Генка.
– Баба Маруся говорит, что бояться можно, – ответила Аленка. – Главное – не трусить.
– Хочешь со мной на крышу? – расхрабрился Генка. – Не бойся!
– А я и не боюсь! – тут же превратилась в обычную девчонку Аленка. – Просто не хочу.
– А пошли тогда зеленую смородину есть?
(Ну, причем тут смородина?)
– Аленка! Завтракать!
Это бабы Маруси голос. Ну и хорошо, а то уже и не знаешь, что сказать.