Страница:
— Да, ты будешь свободен. Мои люди выведут тебя к самому стану урусов.
Кара-Мустафа прошёл в глубину шатра к походному столику, на котором в подсвечнике горела свеча, взял длинное белое перо, задумчиво посмотрел в маленькое слюдяное оконце. Потом порывисто кинул перо на стол и повернулся к казаку:
— Нет, писать не буду! Передашь Ромодану-паше на словах… Слово в слово!.. Слушай внимательно!
Кара-Мустафа прошёл в глубину шатра к походному столику, на котором в подсвечнике горела свеча, взял длинное белое перо, задумчиво посмотрел в маленькое слюдяное оконце. Потом порывисто кинул перо на стол и повернулся к казаку:
— Нет, писать не буду! Передашь Ромодану-паше на словах… Слово в слово!.. Слушай внимательно!
4
— Невероятно! — воскликнул боярин Ромодановский, вскакивая с изящного, обтянутого красным бархатом стула. Он находился у гетмана, а тот любил роскошь и уют — даже в походах возил за собою дорогие вещи: кресла, кровати, наряды. — Невероятно! Ты видел моего сына? В шатре самого Кара-Мустафы? Значит, татары все же поддались настояниям турок, выдали им князя Андрея! Что же сказал визирь?
Ромодановский был взволнован. Нервно дёргал себя за бороду, тяжело дышал. Подошёл, положил руку на плечо Арсену:
— Говори! Все говори, ничего не скрывая. Я догадываюсь, что нелёгкую весть ты принёс мне сегодня… Но лучше горькая правда, чем сладкая ложь!
— Боярин, мне тоже нелегко решиться передать слова визиря. Но я должен. Так что прости ради бога, когда мои слова причинят тебе боль, — потупился Звенигора.
Ромодановский молча кивнул головой, а Самойлович, нахмурив седоватые брови, кинул строго:
— Говори же!
— Визирь хотел написать письмо, но передумал. Хитрый. Побоялся доверить свои мысли бумаге. Потому решил все передать устно… И это спасло меня от смерти… Визирь сказал: «Передай Ромодану-паше, что его сын в моих руках. Ты видел его и можешь подтвердить это боярину, чтобы он поверил мне… Князь Андрей ещё молодой человек и хочет жить. Ромодан-паша имеет возможность спасти сына, если любит его… Но для этого он должен сдать Чигирин!.. Я не требую, чтобы Ромодан-паша и гетман сдавались мне с войском. Знаю, что на такое они никогда не пойдут. Это была бы чересчур высокая плата за головы даже трех сыновей!.. Но Чигирин, в котором уже нечего защищать, они могут сдать без ущерба для себя. А мне нужно взять хотя бы руины города, ибо я не хочу разделить участь Ибрагима-паши!..» Так сказал визирь Мустафа.
Арсен замолк. Ромодановский с усилием поднял голову.
— Что ещё сказал визирь? Все говори!
— Он сказал: «Если я завтра к полудню не вступлю в Чигирин, то прикажу с головы живого князя Андрея содрать кожу, набить соломой и отвезти старому Ромодану-паше в подарок!..» Прости, боярин, я повторяю слова проклятого басурманина.
Ромодановский стиснул руками виски, застонал.
— Боже, за что посылаешь мне такое испытание!..
Самойлович обнял его за плечи, посадил на кровать. Поднёс кружку вина.
— Григорий Григорьевич, дорогой, успокойся! Все будет хорошо! Ты только вдумайся в слова визиря… Ведь в них признание того, что турки потеряли веру в победу. Кара-Мустафа отступил бы и сегодня, но боится гнева султана. Ему нужно хотя бы на один день вступить в Чигирин… Ну так пусть берет его!
Заметив напряжение и недоумение на лице Звенигоры, гетман махнул ему рукой, чтоб вышел, а потом, закрыв за казаком тяжёлый полог, продолжил свою мысль:
— Чигирин дотла разрушен. С каждым днём его все трудней и трудней оборонять…
— Однако турки не могут его взять! — возразил князь. — Сегодняшний штурм закончился, как и все предыдущие, отступлением… К тому же разрушен только город, а крепость почти не повреждена! В ней много пушек, пороха, припасов…
— Однако ж, боярин, вспомни и о сыне… У меня самого сердце кровью обливается при одной только мысли, что Чигирин надо сдать. Но что поделаешь?.. Чигирин — не Украина и не Москва! Мы взорвём крепость, подожжём город — и пусть тогда Кара-Мустафа въезжает на белом коне на Чигиринскую Каменную гору! Не велика для него будет честь!
— А что скажет царь? — воскликнул боярин.
Видно было, что в душе он был согласен с доводами гетмана о том, что вступление турок в Чигирин никак не означало бы покорения им Украины, а тем более России. Но он боялся, что эта сдача, которая спасла бы жизнь князя Андрея, будет расценена и на Украине и в России как поражение войска русского и украинского.
— А что скажет царь, если турки отступят? — настаивал на своём Самойлович. — В том, что они отступят, я уверен! Уже сейчас они едят одну конину. Запорожцы перерезали все дороги, захватили флотилию — подвоза почти никакого! У нас сто двадцать тысяч войска, много ядер, пороха, продовольствия… Визирь знает об этом. Ему остается один путь — бежать на юг, в Турцию. А это означает, наконец, что победили мы! И войско нам спасибо скажет, ибо этим мы сохраним тысячи стрелецких и казацких голов… Ну, решай, Григорий Григорьевич!
Ромодановский долго молчал. Потом вздохнул и сказал глухо, как сквозь слезы:
— Гетман, я ценю твою доброту ко мне. Однако согласиться с твоими рассуждениями не могу… Завтра или послезавтра Кара-Мустафа начнёт новый штурм, и мы должны быть готовы к тому, чтобы отбить его! Поэтому я сегодня же введу в Чигирин свежий стрелецкий полк, а тебя прошу подкрепить гарнизон полком сердюков.
У Самойловича опустились плечи. Этот приказ — смертный приговор для княжича Андрея. Гетман сокрушённо покачал большой седоватой головой, подошёл к боярину, обнял его.
Ромодановский долго стоял неподвижно, закрыв ладонями лицо, потом горестно застонал и хрипло прошептал:
— Сынок мой, прости меня!..
Ромодановский был взволнован. Нервно дёргал себя за бороду, тяжело дышал. Подошёл, положил руку на плечо Арсену:
— Говори! Все говори, ничего не скрывая. Я догадываюсь, что нелёгкую весть ты принёс мне сегодня… Но лучше горькая правда, чем сладкая ложь!
— Боярин, мне тоже нелегко решиться передать слова визиря. Но я должен. Так что прости ради бога, когда мои слова причинят тебе боль, — потупился Звенигора.
Ромодановский молча кивнул головой, а Самойлович, нахмурив седоватые брови, кинул строго:
— Говори же!
— Визирь хотел написать письмо, но передумал. Хитрый. Побоялся доверить свои мысли бумаге. Потому решил все передать устно… И это спасло меня от смерти… Визирь сказал: «Передай Ромодану-паше, что его сын в моих руках. Ты видел его и можешь подтвердить это боярину, чтобы он поверил мне… Князь Андрей ещё молодой человек и хочет жить. Ромодан-паша имеет возможность спасти сына, если любит его… Но для этого он должен сдать Чигирин!.. Я не требую, чтобы Ромодан-паша и гетман сдавались мне с войском. Знаю, что на такое они никогда не пойдут. Это была бы чересчур высокая плата за головы даже трех сыновей!.. Но Чигирин, в котором уже нечего защищать, они могут сдать без ущерба для себя. А мне нужно взять хотя бы руины города, ибо я не хочу разделить участь Ибрагима-паши!..» Так сказал визирь Мустафа.
Арсен замолк. Ромодановский с усилием поднял голову.
— Что ещё сказал визирь? Все говори!
— Он сказал: «Если я завтра к полудню не вступлю в Чигирин, то прикажу с головы живого князя Андрея содрать кожу, набить соломой и отвезти старому Ромодану-паше в подарок!..» Прости, боярин, я повторяю слова проклятого басурманина.
Ромодановский стиснул руками виски, застонал.
— Боже, за что посылаешь мне такое испытание!..
Самойлович обнял его за плечи, посадил на кровать. Поднёс кружку вина.
— Григорий Григорьевич, дорогой, успокойся! Все будет хорошо! Ты только вдумайся в слова визиря… Ведь в них признание того, что турки потеряли веру в победу. Кара-Мустафа отступил бы и сегодня, но боится гнева султана. Ему нужно хотя бы на один день вступить в Чигирин… Ну так пусть берет его!
Заметив напряжение и недоумение на лице Звенигоры, гетман махнул ему рукой, чтоб вышел, а потом, закрыв за казаком тяжёлый полог, продолжил свою мысль:
— Чигирин дотла разрушен. С каждым днём его все трудней и трудней оборонять…
— Однако турки не могут его взять! — возразил князь. — Сегодняшний штурм закончился, как и все предыдущие, отступлением… К тому же разрушен только город, а крепость почти не повреждена! В ней много пушек, пороха, припасов…
— Однако ж, боярин, вспомни и о сыне… У меня самого сердце кровью обливается при одной только мысли, что Чигирин надо сдать. Но что поделаешь?.. Чигирин — не Украина и не Москва! Мы взорвём крепость, подожжём город — и пусть тогда Кара-Мустафа въезжает на белом коне на Чигиринскую Каменную гору! Не велика для него будет честь!
— А что скажет царь? — воскликнул боярин.
Видно было, что в душе он был согласен с доводами гетмана о том, что вступление турок в Чигирин никак не означало бы покорения им Украины, а тем более России. Но он боялся, что эта сдача, которая спасла бы жизнь князя Андрея, будет расценена и на Украине и в России как поражение войска русского и украинского.
— А что скажет царь, если турки отступят? — настаивал на своём Самойлович. — В том, что они отступят, я уверен! Уже сейчас они едят одну конину. Запорожцы перерезали все дороги, захватили флотилию — подвоза почти никакого! У нас сто двадцать тысяч войска, много ядер, пороха, продовольствия… Визирь знает об этом. Ему остается один путь — бежать на юг, в Турцию. А это означает, наконец, что победили мы! И войско нам спасибо скажет, ибо этим мы сохраним тысячи стрелецких и казацких голов… Ну, решай, Григорий Григорьевич!
Ромодановский долго молчал. Потом вздохнул и сказал глухо, как сквозь слезы:
— Гетман, я ценю твою доброту ко мне. Однако согласиться с твоими рассуждениями не могу… Завтра или послезавтра Кара-Мустафа начнёт новый штурм, и мы должны быть готовы к тому, чтобы отбить его! Поэтому я сегодня же введу в Чигирин свежий стрелецкий полк, а тебя прошу подкрепить гарнизон полком сердюков.
У Самойловича опустились плечи. Этот приказ — смертный приговор для княжича Андрея. Гетман сокрушённо покачал большой седоватой головой, подошёл к боярину, обнял его.
Ромодановский долго стоял неподвижно, закрыв ладонями лицо, потом горестно застонал и хрипло прошептал:
— Сынок мой, прости меня!..
5
Выйдя из шатра воеводы, Арсен некоторое время постоял на песчаном холме, откуда был виден Чигирин и турецкие окопы по ту сторону Тясмина. Синяя вечерняя дымка поднималась с лугов и медленно обволакивала все вокруг. Стояла необычайная тишина. Ни одного выстрела. А всего какой-нибудь час назад земля дрожала от пушечной пальбы и взрывов бомб, от топота и криков многих тысяч воинов.
Звенигора старался рассмотреть сквозь дымку дом коменданта города. Там где-то Роман. Жив ли он?.. Когда шёл к князю Ромодановскому, хотел ещё раз попросить его за друга, но старому воеводе теперь не до того…
Напрямик, пологим песчаным склоном, направился Звенигора к Калиновому мосту.
Чигирин тех времён — достаточно большой город. Он привольно раскинулся на покатой равнине под крутой Чигиринской, или Каменной, горой. Земляной вал с палисадами тянется от Тясмина до самого южного края Каменной горы, на которой высится мощный замок, построенный из рыжеватого тёсаного песчаника.
Несмотря на ночь, в городе шумно. Горят костры. Снуют чёрные тени стрельцов и казаков. Изредка проскачет всадник.
Звенигора с Гривой и Кузьмой Рожковым остановились у костра, разложенного прямо посреди площади. Вокруг костра большая группа воинов. В кругу, на сосновой колоде, сидит кобзарь. Красноватые отсветы падают на его тёмное морщинистое лицо, белые волосы, остриженные «под горшок». Кобзарь не спеша перебирает струны кобзы — плывут нежные мелодичные звуки. Они заворожили слушателей. Воины замерли. Кто сидит на земле, кто на брёвнах, кто стоит, задумавшись и подперев голову рукою.
Тихо, с щемящей болью и смиренно-тревожной печалью летит в тёмную ночь грустная песня:
Не над ней ли летали белые голуби? И не здесь ли при дворе гетмана Хмельницкого, когда Чигирин стал столицей Украины, жил тот кобзарь-слепец, сложивший задушевную песню, которой суждено было пережить века и своей тихой печалью и глубокой мудростью доныне тревожить людские сердца? Не на этом ли самом мосту через Тясмин, меж берегами, покрытыми густыми, непролазными зарослями калины, кто-то пытался на конях вороных догнать свои впустую прожитые годы, заклинал их вернуться к нему хотя бы ненадолго?
Песня навеяла воспоминания о Златке. На казака смотрели темно-синие, с искорками глаза, словно кусочки звёздного неба перед восходом луны. Только печальные и далекие-далёкие… Почему?.. Арсен вздрогнул. Неужели теперь, когда до счастья один шаг, неумолимая война разрушит его, проведёт между ним и Златкой черту, которую не в силах переступить ни один смертный?.. Златка, Златка, теперь, когда ты такая близкая и в то же самое время далёкая, ты стала ещё желаннее, ещё роднее! Ты вошла в сердце как песня и как песня останешься в нем навсегда!
А песня кобзаря будила уже новые мысли и чувства.
Где-то там, в темноте, совсем недалеко, за городскими стенами, притаился хищный враг и, может, в это самое время роет подкопы, чтобы проникнуть в город, набивает порохом пушки, чтобы с восходом солнца посеять смерть и убить эту песню!.. Затоптать её в землю вместе с душою людской! А самую землю потом назвать своею…
Нет, нельзя допустить этого! Нельзя позволить убить песню и живое слово, ибо и в слове и в песне — душа народа, его прошлое, настоящее и будущее! А что такое тело без души? Живой труп! Бессловесное животное! Навоз, которым удобряют чужую ниву! Или, в худшем случае, — плоть, в которую подлые люди вкладывают отравленную душу изменника-янычара!
По спине у Арсена побежали холодные мурашки. Нет! Нельзя допустить этого! Нельзя позволить ордам султана катиться от Карпат до Дона и истреблять все живое на своём пути! Нужно здесь, под этой Каменной Чигиринской горой, остановить их, отбросить прочь за море!
Он посмотрел на суровые лица воинов. Давно не бритые, исхудавшие, прокопчённые дымом, они казались высечёнными из камня, вытесанными из морёного дуба. Такие не отступят. Не сдадутся.
Вот московские драгуны. Стройные молодые парни. Откуда они? Из самой Москвы, из Тулы или Смоленска? А может, с берегов далёкой, никогда не виденной им реки Волги, которая, как говорят, вдвое шире Днепра?
Там — стрельцы. В серых кафтанах, яловых сапогах сидят на брёвнах, склонив белокурые головы. С затаённой грустью слушают они украинского кобзаря, и у многих — видишь? — на глазах блестят слезы, отражая пламя. И не важно, что слово молвится немного иначе! Но душа в нем — своя, родная!.. Завтра они вместе с казаками грудью станут против общего врага, и, может, не один из них прольёт кровь за то, чтобы всегда здесь свободно звучала эта прекрасная, чудесная песня!
А вот — казаки. В красных, что ночью кажутся черными, жупанах, широких шароварах, бронзоволицые, темноглазые. Они стоят и сидят вперемежку с драгунами и стрельцами, побратимами по оружию и по судьбе.
На душе у Арсена стало легко. Нет, не затопить турецкому нашествию зелёных берегов Днепра! Не пить татарскому коню его воды! Не одолеть врагам объединённой силы Москвы и Украины!
Стихла, замерла песня. Кобзарь сидел, прислонив седую голову к грифу кобзы, а стрельцы, драгуны и казаки молчаливо стояли вокруг. В их сердцах все ещё звенели извечные, задушевные звуки…
Звенигора, Рожков и Грива осторожно вышли из круга и, крадучись задворками, между пожарищ и руин, приблизились к двору коменданта. Свернули на соседнее гумно и вскоре оказались между чудом уцелевшей хатой и разрушенной взрывом бомбы ригой.
— Сюда, — шепнул Рожков, показывая на крутой вход в погреб.
Двери открыты настежь. Снизу повеяло застоявшимся воздухом, запахло трухлявым деревом, сырой землёй.
Все трое молча спустились в погреб и прикрыли за собой двери. Рожков высек огонь, зажёг свечку. На земляном полу, в углу, лежала большая куча глины. В одной из стен зияло чёрное отверстие. Возле неё вымазанные в глине топор и лопата.
— Примерно половину расстояния мы уже прокопали, — сказал Рожков. — Ещё локтей пять или шесть.
— Успеем за ночь?
— Успеем, если работать напеременку.
— Тогда не будем терять времени, — заторопился Арсен и, схватив лопату и топор, нырнул в узкую дыру.
С первых же ударов он понял, как тяжело им придётся работать. Глина сухая и твёрдая, как камень. В тесноте не размахнёшься, не ударишь как следует топором. А отбитую глину нужно насыпать в корзину и, пятясь назад, вытягивать из глубокой норы.
Но ничего не поделаешь. Где-то здесь совсем недалеко изнемогает в темнице Роман, и его во что бы то ни стало надо сегодня же освободить.
Глухо тукает топор. Бухает лопата. Шуршит, осыпаясь, глина. Потрескивает сальная свеча, наполняя пещеру чадным смрадом.
Долго, томительно долго тянется время. Звенигору сменяет Грива, а того — Рожков. Чем дальше, тем чаще приходится сменять друг друга. Пот заливает глаза. Нечем дышать. Землекопы напрягают все силы…
Сгорела одна свеча, потом вторая.
Потные, утомлённые, перемазанные глиной, они набрасываются на твёрдую жёлтую глину, как на смертельного врага. Нехотя, понемногу глиняная стена отступает, отступает… Когда совсем нечем стало дышать, открыли двери, и в погреб ворвался свежий поток прохладного воздуха, который охладил разгорячённые тела.
Но двери вскоре пришлось закрыть: начинало светать. И тогда наконец лопата ударилась о камень.
— Добрались! — сообщил товарищам Звенигора. — Ломаю стену!
Он топором расковырял шов, вывернул несколько кирпичей. Они глухо упали на землю, и тотчас же сквозь пролом из темноты соседнего погреба глянули Романовы глаза, освещённые мерцающим огоньком свечи.
Дончак протянул руки:
— Арсен! Брат!
Руки их сплелись в крепком пожатии.
Звенигора старался рассмотреть сквозь дымку дом коменданта города. Там где-то Роман. Жив ли он?.. Когда шёл к князю Ромодановскому, хотел ещё раз попросить его за друга, но старому воеводе теперь не до того…
Напрямик, пологим песчаным склоном, направился Звенигора к Калиновому мосту.
Чигирин тех времён — достаточно большой город. Он привольно раскинулся на покатой равнине под крутой Чигиринской, или Каменной, горой. Земляной вал с палисадами тянется от Тясмина до самого южного края Каменной горы, на которой высится мощный замок, построенный из рыжеватого тёсаного песчаника.
Несмотря на ночь, в городе шумно. Горят костры. Снуют чёрные тени стрельцов и казаков. Изредка проскачет всадник.
Звенигора с Гривой и Кузьмой Рожковым остановились у костра, разложенного прямо посреди площади. Вокруг костра большая группа воинов. В кругу, на сосновой колоде, сидит кобзарь. Красноватые отсветы падают на его тёмное морщинистое лицо, белые волосы, остриженные «под горшок». Кобзарь не спеша перебирает струны кобзы — плывут нежные мелодичные звуки. Они заворожили слушателей. Воины замерли. Кто сидит на земле, кто на брёвнах, кто стоит, задумавшись и подперев голову рукою.
Тихо, с щемящей болью и смиренно-тревожной печалью летит в тёмную ночь грустная песня:
Задумались воины. Один, теребя усы, смотрит на малиновое пламя, другой в мыслях далеко отсюда — думает о самом заветном, третий чуть слышно подтягивает кобзарю. А над ними, на фоне тёмного звёздного неба, виднеется крутая Каменная гора.
Над горою Каменной
Голуби летают.
Не изведал счастья я,
А года уж тают…
Не над ней ли летали белые голуби? И не здесь ли при дворе гетмана Хмельницкого, когда Чигирин стал столицей Украины, жил тот кобзарь-слепец, сложивший задушевную песню, которой суждено было пережить века и своей тихой печалью и глубокой мудростью доныне тревожить людские сердца? Не на этом ли самом мосту через Тясмин, меж берегами, покрытыми густыми, непролазными зарослями калины, кто-то пытался на конях вороных догнать свои впустую прожитые годы, заклинал их вернуться к нему хотя бы ненадолго?
Арсен стоял рядом у огня, вместе с Кузьмой Рожковым и высоким нескладным Гривой. Слушал и удивлялся: какую силу имеет песня! Несмотря на грусть, что окутала сердце, она окрыляла душу, будоражила глубинные силы, которые, как подземные воды, до поры до времени сдерживаемые холодными тяжёлыми глыбами камня, вдруг вырывались на поверхность и бурлили мощным водоворотом.
Догонял я годы свои
На мосту Калиновом.
Ой, вернитесь, годы мои,
Погостите, милые!
Песня навеяла воспоминания о Златке. На казака смотрели темно-синие, с искорками глаза, словно кусочки звёздного неба перед восходом луны. Только печальные и далекие-далёкие… Почему?.. Арсен вздрогнул. Неужели теперь, когда до счастья один шаг, неумолимая война разрушит его, проведёт между ним и Златкой черту, которую не в силах переступить ни один смертный?.. Златка, Златка, теперь, когда ты такая близкая и в то же самое время далёкая, ты стала ещё желаннее, ещё роднее! Ты вошла в сердце как песня и как песня останешься в нем навсегда!
А песня кобзаря будила уже новые мысли и чувства.
Где-то там, в темноте, совсем недалеко, за городскими стенами, притаился хищный враг и, может, в это самое время роет подкопы, чтобы проникнуть в город, набивает порохом пушки, чтобы с восходом солнца посеять смерть и убить эту песню!.. Затоптать её в землю вместе с душою людской! А самую землю потом назвать своею…
Нет, нельзя допустить этого! Нельзя позволить убить песню и живое слово, ибо и в слове и в песне — душа народа, его прошлое, настоящее и будущее! А что такое тело без души? Живой труп! Бессловесное животное! Навоз, которым удобряют чужую ниву! Или, в худшем случае, — плоть, в которую подлые люди вкладывают отравленную душу изменника-янычара!
По спине у Арсена побежали холодные мурашки. Нет! Нельзя допустить этого! Нельзя позволить ордам султана катиться от Карпат до Дона и истреблять все живое на своём пути! Нужно здесь, под этой Каменной Чигиринской горой, остановить их, отбросить прочь за море!
Он посмотрел на суровые лица воинов. Давно не бритые, исхудавшие, прокопчённые дымом, они казались высечёнными из камня, вытесанными из морёного дуба. Такие не отступят. Не сдадутся.
Вот московские драгуны. Стройные молодые парни. Откуда они? Из самой Москвы, из Тулы или Смоленска? А может, с берегов далёкой, никогда не виденной им реки Волги, которая, как говорят, вдвое шире Днепра?
Там — стрельцы. В серых кафтанах, яловых сапогах сидят на брёвнах, склонив белокурые головы. С затаённой грустью слушают они украинского кобзаря, и у многих — видишь? — на глазах блестят слезы, отражая пламя. И не важно, что слово молвится немного иначе! Но душа в нем — своя, родная!.. Завтра они вместе с казаками грудью станут против общего врага, и, может, не один из них прольёт кровь за то, чтобы всегда здесь свободно звучала эта прекрасная, чудесная песня!
А вот — казаки. В красных, что ночью кажутся черными, жупанах, широких шароварах, бронзоволицые, темноглазые. Они стоят и сидят вперемежку с драгунами и стрельцами, побратимами по оружию и по судьбе.
На душе у Арсена стало легко. Нет, не затопить турецкому нашествию зелёных берегов Днепра! Не пить татарскому коню его воды! Не одолеть врагам объединённой силы Москвы и Украины!
Стихла, замерла песня. Кобзарь сидел, прислонив седую голову к грифу кобзы, а стрельцы, драгуны и казаки молчаливо стояли вокруг. В их сердцах все ещё звенели извечные, задушевные звуки…
Звенигора, Рожков и Грива осторожно вышли из круга и, крадучись задворками, между пожарищ и руин, приблизились к двору коменданта. Свернули на соседнее гумно и вскоре оказались между чудом уцелевшей хатой и разрушенной взрывом бомбы ригой.
— Сюда, — шепнул Рожков, показывая на крутой вход в погреб.
Двери открыты настежь. Снизу повеяло застоявшимся воздухом, запахло трухлявым деревом, сырой землёй.
Все трое молча спустились в погреб и прикрыли за собой двери. Рожков высек огонь, зажёг свечку. На земляном полу, в углу, лежала большая куча глины. В одной из стен зияло чёрное отверстие. Возле неё вымазанные в глине топор и лопата.
— Примерно половину расстояния мы уже прокопали, — сказал Рожков. — Ещё локтей пять или шесть.
— Успеем за ночь?
— Успеем, если работать напеременку.
— Тогда не будем терять времени, — заторопился Арсен и, схватив лопату и топор, нырнул в узкую дыру.
С первых же ударов он понял, как тяжело им придётся работать. Глина сухая и твёрдая, как камень. В тесноте не размахнёшься, не ударишь как следует топором. А отбитую глину нужно насыпать в корзину и, пятясь назад, вытягивать из глубокой норы.
Но ничего не поделаешь. Где-то здесь совсем недалеко изнемогает в темнице Роман, и его во что бы то ни стало надо сегодня же освободить.
Глухо тукает топор. Бухает лопата. Шуршит, осыпаясь, глина. Потрескивает сальная свеча, наполняя пещеру чадным смрадом.
Долго, томительно долго тянется время. Звенигору сменяет Грива, а того — Рожков. Чем дальше, тем чаще приходится сменять друг друга. Пот заливает глаза. Нечем дышать. Землекопы напрягают все силы…
Сгорела одна свеча, потом вторая.
Потные, утомлённые, перемазанные глиной, они набрасываются на твёрдую жёлтую глину, как на смертельного врага. Нехотя, понемногу глиняная стена отступает, отступает… Когда совсем нечем стало дышать, открыли двери, и в погреб ворвался свежий поток прохладного воздуха, который охладил разгорячённые тела.
Но двери вскоре пришлось закрыть: начинало светать. И тогда наконец лопата ударилась о камень.
— Добрались! — сообщил товарищам Звенигора. — Ломаю стену!
Он топором расковырял шов, вывернул несколько кирпичей. Они глухо упали на землю, и тотчас же сквозь пролом из темноты соседнего погреба глянули Романовы глаза, освещённые мерцающим огоньком свечи.
Дончак протянул руки:
— Арсен! Брат!
Руки их сплелись в крепком пожатии.
6
Рожков, Грива, Роман и Звенигора, оставив позади полуразрушенный город, по крутой дороге поднялись на Чигиринскую гору, к главным воротам замка. Не без основания они считали, что Трауернихт быстро обнаружит побег, но вряд ли догадается искать Романа и его товарищей на валах, среди защитников крепости. Несмотря на раннеё время, здесь уже было шумно. Сердюки полковника Коровки и стрельцы генерала Гордона готовились к бою: одни торопливо ели, другие подносили к пушкам ядра, бомбы и порох, третьи строились, чтобы идти к своим местам на стенах.
Никто не обратил внимания на усталых и грязных донельзя друзей, которые быстро пересекли просторный двор замка и остановились у длинной коновязи.
— Поначалу, братцы, умоемся, — сказал Рожков, набирая из корыта для водопоя коней полную пригоршню холодной ключевой воды. — А то мы похожи на чертей из преисподней.
Они вымылись, затем из деревянного ведра, прикованного к журавлю, который заглядывал в тёмный каменный колодец, досыта напились вкусной воды, вытрясли одежду и только после этого присели возле большого казана с горячим кулешом. Здесь их и увидел генерал Гордон.
— Кузьма, где тебя носит? Ты должен был ночь стоять на посту!
Рожков вскочил, виновато заморгал. Звенигора, Воинов и Грива тоже подскочили, стали рядом с товарищем, готовые заступиться за него.
Генерал внимательно оглядел казаков, заметил и следы глины на одежде, и осунувшееся, заросшее русой щетиной лицо Романа, и всклокоченную копну пшеничных волос на его голове. По этой копне он и узнал дончака.
— Ба, ба, ба! Теперь я понимаю, Кузьма, где ты пропадал! — выкрикнул шотландец. — За друга — в огонь и в воду, как вы говорите? Ха-ха! Одобряю! Одобряю!
Рожков облегчённо вздохнул: пронесло! У казаков тоже отлегло от сердца. Но Гордон сразу посуровел:
— Ну, вот что, молодцы, сегодня будет необычайно жаркий день. Кара-Мустафа поклялся бородой пророка, что к вечеру его бунчук взовьётся на Чигиринской горе. Он собрал под городом сорок тысяч войска и почти все пушки. Штурм уже начался. А вы, я вижу, без оружия…
— За этим дело не станет, — мрачно сказал Грива. — На валах и нашего и турецкого оружия достаточно. Скажите только, где нам быть.
— Рожков пойдёт со мной. А вы не из моих полков…
— Мы хотели бы вместе, — сказал Роман.
— И правда, гуртом даже батьку бить легче, — вставил сумрачно Грива.
— Зачем же батьку, — усмехнулся генерал. — Турка бейте, молодцы! Турка!.. А если хотите вместе, тогда будете при мне. Но знайте: я там, где тяжелее всего. Вы пока что вольные птицы — выбирайте!
— Что нам выбирать, — сказал Арсен. — Смерти не боимся! Бог не захочет — свинья не съест!
— Ха-ха-ха, прекрасно сказано! Прекрасно! Тогда — за мной, молодцы! После вчерашних потерь мне каждый отважный воин дорог. За мной!
Сухощавый высокий генерал, придерживая рукой тонкую шпагу, что била его по ногам, быстро направился к башне замка. За ним поспешили Кузьма Рожков и его товарищи.
Вокруг все уже гудело, ухало, трещало. Над головами пролетали ядра и бомбы. К стенам бежали запоздавшие воины, по лестницам и земляным ступеням, укреплённым сосновыми плахами, взбирались наверх. Здесь же лежали первые за сегодняшний день убитые и раненые. Свежий утренний ветерок отдавал дымом и кровью.
Генерал Гордон быстро поднялся на стену и взглянул на турецкие позиции. По серой, испещрённой окопами земле к городу приближались густые ряды янычар. Тысячеголосое «алла» неслось над полем.
Рядом с генералом смотрели на орды врага Рожков и его друзья-запорожцы.
Никто не обратил внимания на усталых и грязных донельзя друзей, которые быстро пересекли просторный двор замка и остановились у длинной коновязи.
— Поначалу, братцы, умоемся, — сказал Рожков, набирая из корыта для водопоя коней полную пригоршню холодной ключевой воды. — А то мы похожи на чертей из преисподней.
Они вымылись, затем из деревянного ведра, прикованного к журавлю, который заглядывал в тёмный каменный колодец, досыта напились вкусной воды, вытрясли одежду и только после этого присели возле большого казана с горячим кулешом. Здесь их и увидел генерал Гордон.
— Кузьма, где тебя носит? Ты должен был ночь стоять на посту!
Рожков вскочил, виновато заморгал. Звенигора, Воинов и Грива тоже подскочили, стали рядом с товарищем, готовые заступиться за него.
Генерал внимательно оглядел казаков, заметил и следы глины на одежде, и осунувшееся, заросшее русой щетиной лицо Романа, и всклокоченную копну пшеничных волос на его голове. По этой копне он и узнал дончака.
— Ба, ба, ба! Теперь я понимаю, Кузьма, где ты пропадал! — выкрикнул шотландец. — За друга — в огонь и в воду, как вы говорите? Ха-ха! Одобряю! Одобряю!
Рожков облегчённо вздохнул: пронесло! У казаков тоже отлегло от сердца. Но Гордон сразу посуровел:
— Ну, вот что, молодцы, сегодня будет необычайно жаркий день. Кара-Мустафа поклялся бородой пророка, что к вечеру его бунчук взовьётся на Чигиринской горе. Он собрал под городом сорок тысяч войска и почти все пушки. Штурм уже начался. А вы, я вижу, без оружия…
— За этим дело не станет, — мрачно сказал Грива. — На валах и нашего и турецкого оружия достаточно. Скажите только, где нам быть.
— Рожков пойдёт со мной. А вы не из моих полков…
— Мы хотели бы вместе, — сказал Роман.
— И правда, гуртом даже батьку бить легче, — вставил сумрачно Грива.
— Зачем же батьку, — усмехнулся генерал. — Турка бейте, молодцы! Турка!.. А если хотите вместе, тогда будете при мне. Но знайте: я там, где тяжелее всего. Вы пока что вольные птицы — выбирайте!
— Что нам выбирать, — сказал Арсен. — Смерти не боимся! Бог не захочет — свинья не съест!
— Ха-ха-ха, прекрасно сказано! Прекрасно! Тогда — за мной, молодцы! После вчерашних потерь мне каждый отважный воин дорог. За мной!
Сухощавый высокий генерал, придерживая рукой тонкую шпагу, что била его по ногам, быстро направился к башне замка. За ним поспешили Кузьма Рожков и его товарищи.
Вокруг все уже гудело, ухало, трещало. Над головами пролетали ядра и бомбы. К стенам бежали запоздавшие воины, по лестницам и земляным ступеням, укреплённым сосновыми плахами, взбирались наверх. Здесь же лежали первые за сегодняшний день убитые и раненые. Свежий утренний ветерок отдавал дымом и кровью.
Генерал Гордон быстро поднялся на стену и взглянул на турецкие позиции. По серой, испещрённой окопами земле к городу приближались густые ряды янычар. Тысячеголосое «алла» неслось над полем.
Рядом с генералом смотрели на орды врага Рожков и его друзья-запорожцы.
7
Князь Ромодановский стоял со свитой на песчаном холме на левом берегу Тясмина, напротив Чигирина. Поминутно к нему подъезжали гонцы, сообщая о ходе битвы.
У боярина был очень утомлённый вид. Бледный, осунувшийся, с тёмными кругами под глазами. Обычно аккуратно расчёсанные, приглаженные борода и усы сегодня были взъерошенными, как у больного лихорадкой. Никто из свиты не знал истинной причины такого состояния главнокомандующего.
Однако приказы князя были, как и всегда, чёткими, обдуманными, а голос — твёрдым, решительным. Припухшие от бессонницы глаза смотрели внимательно, видели далеко — от максимовских лугов до субботовских круч, — охватывали все поле сражения.
Вражеское наступление вдоль Тясмина началось одновременно со штурмом Чигирина. С восходом солнца ударили турецкие и татарские тулумбасы, призывно заиграли зурны, затрубили рожки. От тысяч конских копыт и людских ног застонала земля. Разноцветные отряды янычар, спахиев, арабских и курдских всадников тучами переправлялись через Тясмин и с ходу бросались на стрелецкие окопы и редуты. На левом фланге крымская орда в конном строю атаковала казацкие полки.
Все огромнейшее войско османов перешло в решительное наступление. На прибрежных лугах и песчаных холмах левого берега Тясмина, в Чигиринской дубраве и на опушках Чёрного леса с самого утра завязались тяжёлые бои.
Особенно сильный натиск турки оказывали на Чигирин и прилегающие к нему окраины. Ромодановский понимал, что прежде всего противник намерен отбросить его войска с Черкасской дороги, тем самым отрезать Чигирин, окружить его со всех сторон. Тогда участь города была бы решена: пришлось бы сдаваться на милость победителя. В руки врага попало бы много пороха, бомб, ядер, продовольствия. Поэтому воевода с самого утра кинул сюда Белгородский стрелецкий полк — свою надежду и гордость.
Озабоченный и удручённый Ромодановский сначала не заметил гонца и, лишь когда перед ним возникли три татарских мурзы, пристально посмотрел на казака:
— От гетмана?
— Да, ваша светлость. Гетман приказал доставить письмо и полоненных.
— У самого полоненных достаточно, — сказал утомлённо боярин, разворачивая бумагу.
Гетман писал: «Посылаю тебе, князь Григорий Григорьевич, знатного татарского мурзу Саферелея. Оный мурзишка зятем доводится хану Мюрад-Гирею… Напугай его хорошенько! Скажи, что отрежешь его поганую голову и пошлёшь в подарок тестю, сиречь хану, ежели тот позволит визирю Мустафе учинить насилие над князем Андреем… Вместе с ним посылаю ещё двух захудалых мурз, пускай сам Саферелей немедленно отправит их к хану как своих посланцев. Двух — для большей верности…»
— А вот оно что! — воскликнул боярин и обратился к гонцу: — Спасибо тебе, казак! Ты принёс мне надежду…
Он быстро подошёл к низкорослому Саферелею, которого поставили перед ним на колени с завязанными сзади руками, произнёс тихо, но твёрдо:
— Мурза, хан Мюрад-Гирей поступил необдуманно, передав моего сына князя Андрея туркам. Визирь Мустафа грозит ему смертью. Он сообщил мне, что сдерёт с головы живого князя Андрея кожу, набьёт её соломой и пришлёт мне, если сегодня до полудня я не сдам Чигирин… Я буду защищать этот город, пока у меня хватит сил! Значит, визирь может выполнить свою гнусную угрозу… Но клянусь, я найду способ отомстить хану за моего единственного сына! И первой жертвой этой мести будешь ты, мурза! Я прикажу тогда содрать с твоей головы кожу, тоже набить соломой и отослать хану…
Саферелей побледнел. У него пересохло во рту. Он хрипло произнёс:
— О аллах, спаси князя Андрея!
— Ты поможешь аллаху, мурза!
— Я?
— Если хочешь носить голову на плечах, передай хану через своих одноплеменников, — Ромодановский кивнул головой в сторону двух пленных мурз, что стояли поодаль, — чтобы спас князя Андрея! Иначе…
— Якши, якши[49], — быстро залопотал Саферелей. — Я сделаю так, как приказывает визирь урусов… Однако все в руках аллаха…
— Безусловно. И прежде всего твоя жизнь, мурза.
Ромодановский отошёл, а Саферелей начал все объяснять мурзам, и те согласно кивали головами:
— Якши! Якши!
У боярина был очень утомлённый вид. Бледный, осунувшийся, с тёмными кругами под глазами. Обычно аккуратно расчёсанные, приглаженные борода и усы сегодня были взъерошенными, как у больного лихорадкой. Никто из свиты не знал истинной причины такого состояния главнокомандующего.
Однако приказы князя были, как и всегда, чёткими, обдуманными, а голос — твёрдым, решительным. Припухшие от бессонницы глаза смотрели внимательно, видели далеко — от максимовских лугов до субботовских круч, — охватывали все поле сражения.
Вражеское наступление вдоль Тясмина началось одновременно со штурмом Чигирина. С восходом солнца ударили турецкие и татарские тулумбасы, призывно заиграли зурны, затрубили рожки. От тысяч конских копыт и людских ног застонала земля. Разноцветные отряды янычар, спахиев, арабских и курдских всадников тучами переправлялись через Тясмин и с ходу бросались на стрелецкие окопы и редуты. На левом фланге крымская орда в конном строю атаковала казацкие полки.
Все огромнейшее войско османов перешло в решительное наступление. На прибрежных лугах и песчаных холмах левого берега Тясмина, в Чигиринской дубраве и на опушках Чёрного леса с самого утра завязались тяжёлые бои.
Особенно сильный натиск турки оказывали на Чигирин и прилегающие к нему окраины. Ромодановский понимал, что прежде всего противник намерен отбросить его войска с Черкасской дороги, тем самым отрезать Чигирин, окружить его со всех сторон. Тогда участь города была бы решена: пришлось бы сдаваться на милость победителя. В руки врага попало бы много пороха, бомб, ядер, продовольствия. Поэтому воевода с самого утра кинул сюда Белгородский стрелецкий полк — свою надежду и гордость.
Озабоченный и удручённый Ромодановский сначала не заметил гонца и, лишь когда перед ним возникли три татарских мурзы, пристально посмотрел на казака:
— От гетмана?
— Да, ваша светлость. Гетман приказал доставить письмо и полоненных.
— У самого полоненных достаточно, — сказал утомлённо боярин, разворачивая бумагу.
Гетман писал: «Посылаю тебе, князь Григорий Григорьевич, знатного татарского мурзу Саферелея. Оный мурзишка зятем доводится хану Мюрад-Гирею… Напугай его хорошенько! Скажи, что отрежешь его поганую голову и пошлёшь в подарок тестю, сиречь хану, ежели тот позволит визирю Мустафе учинить насилие над князем Андреем… Вместе с ним посылаю ещё двух захудалых мурз, пускай сам Саферелей немедленно отправит их к хану как своих посланцев. Двух — для большей верности…»
— А вот оно что! — воскликнул боярин и обратился к гонцу: — Спасибо тебе, казак! Ты принёс мне надежду…
Он быстро подошёл к низкорослому Саферелею, которого поставили перед ним на колени с завязанными сзади руками, произнёс тихо, но твёрдо:
— Мурза, хан Мюрад-Гирей поступил необдуманно, передав моего сына князя Андрея туркам. Визирь Мустафа грозит ему смертью. Он сообщил мне, что сдерёт с головы живого князя Андрея кожу, набьёт её соломой и пришлёт мне, если сегодня до полудня я не сдам Чигирин… Я буду защищать этот город, пока у меня хватит сил! Значит, визирь может выполнить свою гнусную угрозу… Но клянусь, я найду способ отомстить хану за моего единственного сына! И первой жертвой этой мести будешь ты, мурза! Я прикажу тогда содрать с твоей головы кожу, тоже набить соломой и отослать хану…
Саферелей побледнел. У него пересохло во рту. Он хрипло произнёс:
— О аллах, спаси князя Андрея!
— Ты поможешь аллаху, мурза!
— Я?
— Если хочешь носить голову на плечах, передай хану через своих одноплеменников, — Ромодановский кивнул головой в сторону двух пленных мурз, что стояли поодаль, — чтобы спас князя Андрея! Иначе…
— Якши, якши[49], — быстро залопотал Саферелей. — Я сделаю так, как приказывает визирь урусов… Однако все в руках аллаха…
— Безусловно. И прежде всего твоя жизнь, мурза.
Ромодановский отошёл, а Саферелей начал все объяснять мурзам, и те согласно кивали головами:
— Якши! Якши!
8
С рассвета начав обстрел Чигирина, турецкие пушки весь день не прекращали огня. Пылающие бомбы и раскаленные ядра прочерчивали на затянутом дымом небе огненные следы, летели в город со всех сторон, рушили уцелевшие в предыдущих штурмах дома, поджигали все, что могло гореть.
Взрывы сотрясали истерзанную, обугленную, пропитанную кровью землю, рвали её в клочья. Дым, пыль, горячая зола вздымались высоко вверх, наполняя воздух горячим смрадом.
Замок откликнулся с Каменной горы залпом сорока пушек, послав в поле смертоносные чугунные бомбы и ядра. Пушкари, по приказу генерала Гордона, набили в пушки в полтора раза больше пороха, рискуя быть разорванными вместе с ними. Но пушки выдержали. Зато в турецком лагере вспыхнули шатры, вздыбились, обрывая поводья, ослеплённые страхом кони, страшно заревели верблюды, закричали раненые.
Дым черно-бурой тучей окутал Чигирин. Сквозь него проглядывало грозное, кроваво-багряное солнце.
Весь день турки не прекращали атак. Тысячи янычар, спахиев, татар, валахов, мунтян, арабов с криками, с перекошенными от ярости и страха лицами, размахивая саблями, пиками, знамёнами, подбадриваемые завыванием зурн и грохотом барабанов, шли и шли на приступ. В полдень взлетела на воздух сторожевая башня Крымских ворот. Не обнаруженный вовремя подкоп причинил страшные разрушения в стене. Плотные колонны янычар ринулись в пролом. Вскоре второй взрыв потряс весь Нижний город. Разлетелась в прах часть стены на восточном, низменном берегу Тясмина. Сюда, как вода в половодье, хлынули четыре тысячи воинов Каплан-паши. За ними врывались всё новые и новые турецкие отряды.
Комендантский дом — бывший дорошенковский больверк[50] — был разрушен прямым попаданием бомб. Комендант, окольничий Ржевский, все время находился со стрельцами на стенах. Заметив, что в пролом ринулись турки, он во главе горстки воинов бросился навстречу врагам, чтобы выбить их из крепости. Но в этот миг впереди сверкнул огонь — и горячий осколок врезался ему в лицо. Залитый кровью, он замертво упал на горячую, как зола, землю.
С этого времени защитники Нижнего города, не сумев отбросить янычар и забить проломы в стенах мешками с землёй, начали сдавать врагу одну улицу за другой. К вечеру стало ясно: Чигирин не удержать… И тогда случилось самое страшное: остатки стрелецких полков и полков сердюков покатились к Калиновому мосту. Их было немного, но, собранные в одном месте, они ещё могли бы некоторое время сдерживать врага. Однако страх и отчаяние уже овладели сердцами воинов. К тому же все командиры, а среди них комендант Ржевский, полковники Рубан и Коровка, были либо убиты, либо тяжело ранены. Сотни людей, утратив веру в то, что Чигирин ещё можно отстоять, кинулись к мосту. За ними погнались янычары. Старый, подгнивший мост не выдержал огромной нагрузки, тесноты и неудержимого бега — с треском развалился, погребая под своими обломками в глубине Тясмина тех, кто только что находился на нем. Крики боли, ужаса раздались у моста… Люди прыгали в реку и пытались вплавь добраться до другого берега. Одним посчастливилось это сделать, другие, особенно раненые и те, кто не умел плавать, тонули на глубине. Но и это жуткое зрелище не могло остановить задних: страх перед янычарами был сильнее смерти в воде.
Генерал Гордон с уцелевшими воинами своих полков и сердюками полковника Коровки, перешедшими под его командование после ранения их командира, опасаясь окружения, оставили Верхний город и заперлись в замке. Наступили последние часы героической обороны Чигирина.
Взрывы сотрясали истерзанную, обугленную, пропитанную кровью землю, рвали её в клочья. Дым, пыль, горячая зола вздымались высоко вверх, наполняя воздух горячим смрадом.
Замок откликнулся с Каменной горы залпом сорока пушек, послав в поле смертоносные чугунные бомбы и ядра. Пушкари, по приказу генерала Гордона, набили в пушки в полтора раза больше пороха, рискуя быть разорванными вместе с ними. Но пушки выдержали. Зато в турецком лагере вспыхнули шатры, вздыбились, обрывая поводья, ослеплённые страхом кони, страшно заревели верблюды, закричали раненые.
Дым черно-бурой тучей окутал Чигирин. Сквозь него проглядывало грозное, кроваво-багряное солнце.
Весь день турки не прекращали атак. Тысячи янычар, спахиев, татар, валахов, мунтян, арабов с криками, с перекошенными от ярости и страха лицами, размахивая саблями, пиками, знамёнами, подбадриваемые завыванием зурн и грохотом барабанов, шли и шли на приступ. В полдень взлетела на воздух сторожевая башня Крымских ворот. Не обнаруженный вовремя подкоп причинил страшные разрушения в стене. Плотные колонны янычар ринулись в пролом. Вскоре второй взрыв потряс весь Нижний город. Разлетелась в прах часть стены на восточном, низменном берегу Тясмина. Сюда, как вода в половодье, хлынули четыре тысячи воинов Каплан-паши. За ними врывались всё новые и новые турецкие отряды.
Комендантский дом — бывший дорошенковский больверк[50] — был разрушен прямым попаданием бомб. Комендант, окольничий Ржевский, все время находился со стрельцами на стенах. Заметив, что в пролом ринулись турки, он во главе горстки воинов бросился навстречу врагам, чтобы выбить их из крепости. Но в этот миг впереди сверкнул огонь — и горячий осколок врезался ему в лицо. Залитый кровью, он замертво упал на горячую, как зола, землю.
С этого времени защитники Нижнего города, не сумев отбросить янычар и забить проломы в стенах мешками с землёй, начали сдавать врагу одну улицу за другой. К вечеру стало ясно: Чигирин не удержать… И тогда случилось самое страшное: остатки стрелецких полков и полков сердюков покатились к Калиновому мосту. Их было немного, но, собранные в одном месте, они ещё могли бы некоторое время сдерживать врага. Однако страх и отчаяние уже овладели сердцами воинов. К тому же все командиры, а среди них комендант Ржевский, полковники Рубан и Коровка, были либо убиты, либо тяжело ранены. Сотни людей, утратив веру в то, что Чигирин ещё можно отстоять, кинулись к мосту. За ними погнались янычары. Старый, подгнивший мост не выдержал огромной нагрузки, тесноты и неудержимого бега — с треском развалился, погребая под своими обломками в глубине Тясмина тех, кто только что находился на нем. Крики боли, ужаса раздались у моста… Люди прыгали в реку и пытались вплавь добраться до другого берега. Одним посчастливилось это сделать, другие, особенно раненые и те, кто не умел плавать, тонули на глубине. Но и это жуткое зрелище не могло остановить задних: страх перед янычарами был сильнее смерти в воде.
Генерал Гордон с уцелевшими воинами своих полков и сердюками полковника Коровки, перешедшими под его командование после ранения их командира, опасаясь окружения, оставили Верхний город и заперлись в замке. Наступили последние часы героической обороны Чигирина.