Страница:
Натыкаясь на сломанные сваи, на плавающие в воде доски с разбитого моста, на скорченные тела утопленников, они вместе поплыли к противоположному берегу…
За ними вошли в воду и Арсен с Романом.
На берегу появились янычары. Их резкие гортанные крики зазвучали над кроваво-тёмными волнами реки. Лишь несколько шагов отделяло их от беглецов, но никто не пожелал бросаться вплавь за ними. Только те, у кого оказались заряженными янычарки, выстрелили несколько раз. Пули с плеском шлёпнулись в воду.
Поддерживая Романа, Звенигора порывисто загребал правой рукой, вкладывая в неё всю свою силу и надежду на спасение. Одежда сразу отяжелела и тянула вниз. Мешалась в ногах прицепленная к поясу сабля. Взбаламученная тысячами рук и ног вода заливала рот. Роман потерял много крови, ослаб и, хотя шевелил ногами, еле держался на поверхности. Арсен потихоньку тянул его за собой, минуя обессиленных пловцов, которые, теряя надежду, все ещё барахтались среди роголистника, обросших тиной свай и скользких холодных брёвен.
Не широка речка Тясмин, но глубока, и уже не одному стрельцу и казаку она стала могилой. Не одной матеря посеребрила преждевременной тоской голову, не одну сотню маленьких деток осиротила, не одну любимую разлучила с милым…
Роман совсем обессилел. Даже не мог уже сам держаться за одежду Арсена. Звенигора тоже терял последние силы. Берег был недалеко. С него в воду опускались ветви чернотала и калины. Казалось, стоит протянуть руку — и ухватишься за них. Но не тут-то было! Здесь, на повороте реки, течение было быстрым и сносило в сторону, а водоворот затягивал на дно.
Несмотря на то что ночная вода холодила, Арсену стало жарко. Неужели придётся тонуть? И никто никогда не расскажет Златке, куда пропал её любимый, не укажет его могилы? Не принесёт матери в Дубовую Балку вести о последних минутах сына?
Он стиснул зубы и плыл по-собачьи, отчаянно болтая ногами и рукой. Иначе уже не мог. Боялся, что если на миг опустит ноги вниз, то уже не сможет плыть дальше, они потянут его в холодную бездну, на тёмное илистое дно.
Берег приближался медленно. К нему — на всем протяжении, сколько мог видеть глаз, — тянулись мокрые растопыренные руки тех, кто доплыл раньше. Но не всем удавалось выбраться на берег. Арсен видел, как некоторые из этих рук бессильно хватали воздух, пытаясь дотянуться до какой-нибудь спасительной ветки, а потом ныряли под воду и больше не появлялись на поверхности.
Он еле-еле доплыл. Уцепился коченеющими пальцами за ободранную калиновую ветку и не мог вылезти. Ноги не доставали дна. Обрывистый берег с углублениями, в которых, очевидно, водились раки, отвесно шёл вниз. Арсен изо всех сил зажал в руке спасительную ветку и подтянул к себе Романа. Перевёл дух. Выплюнул изо рта воду с тиной. Нащупал коленом узкий уступчик, вымытый течением, и стал на него. Сердце билось в груди, как у больного лихорадкой. Звенигора был так угнетён и утомлён, что даже не ощутил радости от спасения.
Кто-то протянул ему руку. Сначала он поднял Романа, потом уже вылез сам. Романа положили на берегу, и он в изнеможении стонал, а Звенигора сел под вербой, опершись спиною о её корявый ствол, скорбно смотрел на Чигирин. Видел, как кровавые отблески выхватывали из тьмы руины Нижнего города и мрачную громаду Каменной горы.
Среди пожарищ сновали тёмные фигуры янычар.
Арсен тяжко вздохнул. Вздрогнул от внезапного холода, что охватил его грудь и сжал, как тисками, сердце. Неужели все это наяву? Неужели он собственными глазами видит страшные руины Чигирина и его падение? Арсен провёл ладонью по мокрому лицу, смахивая невидимые в темноте слезы, и впервые пожалел, что его не скосила сегодня вражья пуля или не затянул в холодную бездну водоворот.
За ними вошли в воду и Арсен с Романом.
На берегу появились янычары. Их резкие гортанные крики зазвучали над кроваво-тёмными волнами реки. Лишь несколько шагов отделяло их от беглецов, но никто не пожелал бросаться вплавь за ними. Только те, у кого оказались заряженными янычарки, выстрелили несколько раз. Пули с плеском шлёпнулись в воду.
Поддерживая Романа, Звенигора порывисто загребал правой рукой, вкладывая в неё всю свою силу и надежду на спасение. Одежда сразу отяжелела и тянула вниз. Мешалась в ногах прицепленная к поясу сабля. Взбаламученная тысячами рук и ног вода заливала рот. Роман потерял много крови, ослаб и, хотя шевелил ногами, еле держался на поверхности. Арсен потихоньку тянул его за собой, минуя обессиленных пловцов, которые, теряя надежду, все ещё барахтались среди роголистника, обросших тиной свай и скользких холодных брёвен.
Не широка речка Тясмин, но глубока, и уже не одному стрельцу и казаку она стала могилой. Не одной матеря посеребрила преждевременной тоской голову, не одну сотню маленьких деток осиротила, не одну любимую разлучила с милым…
Роман совсем обессилел. Даже не мог уже сам держаться за одежду Арсена. Звенигора тоже терял последние силы. Берег был недалеко. С него в воду опускались ветви чернотала и калины. Казалось, стоит протянуть руку — и ухватишься за них. Но не тут-то было! Здесь, на повороте реки, течение было быстрым и сносило в сторону, а водоворот затягивал на дно.
Несмотря на то что ночная вода холодила, Арсену стало жарко. Неужели придётся тонуть? И никто никогда не расскажет Златке, куда пропал её любимый, не укажет его могилы? Не принесёт матери в Дубовую Балку вести о последних минутах сына?
Он стиснул зубы и плыл по-собачьи, отчаянно болтая ногами и рукой. Иначе уже не мог. Боялся, что если на миг опустит ноги вниз, то уже не сможет плыть дальше, они потянут его в холодную бездну, на тёмное илистое дно.
Берег приближался медленно. К нему — на всем протяжении, сколько мог видеть глаз, — тянулись мокрые растопыренные руки тех, кто доплыл раньше. Но не всем удавалось выбраться на берег. Арсен видел, как некоторые из этих рук бессильно хватали воздух, пытаясь дотянуться до какой-нибудь спасительной ветки, а потом ныряли под воду и больше не появлялись на поверхности.
Он еле-еле доплыл. Уцепился коченеющими пальцами за ободранную калиновую ветку и не мог вылезти. Ноги не доставали дна. Обрывистый берег с углублениями, в которых, очевидно, водились раки, отвесно шёл вниз. Арсен изо всех сил зажал в руке спасительную ветку и подтянул к себе Романа. Перевёл дух. Выплюнул изо рта воду с тиной. Нащупал коленом узкий уступчик, вымытый течением, и стал на него. Сердце билось в груди, как у больного лихорадкой. Звенигора был так угнетён и утомлён, что даже не ощутил радости от спасения.
Кто-то протянул ему руку. Сначала он поднял Романа, потом уже вылез сам. Романа положили на берегу, и он в изнеможении стонал, а Звенигора сел под вербой, опершись спиною о её корявый ствол, скорбно смотрел на Чигирин. Видел, как кровавые отблески выхватывали из тьмы руины Нижнего города и мрачную громаду Каменной горы.
Среди пожарищ сновали тёмные фигуры янычар.
Арсен тяжко вздохнул. Вздрогнул от внезапного холода, что охватил его грудь и сжал, как тисками, сердце. Неужели все это наяву? Неужели он собственными глазами видит страшные руины Чигирина и его падение? Арсен провёл ладонью по мокрому лицу, смахивая невидимые в темноте слезы, и впервые пожалел, что его не скосила сегодня вражья пуля или не затянул в холодную бездну водоворот.
11
Самойлович и Ромодановский отдали приказ войскам отступать к Бужинской гавани, что на Днепре.
Под покровом густого предутреннего тумана стотысячное русско-украинское войско тихо снялось с позиций на левом берегу Тясмина. Все были подавлены: позади, в турецких руках, оставались руины Чигирина, оставалась половина украинской земли — Правобережье. И хотя военачальники, рядовые казаки и стрельцы понимали, что это ещё не поражение, что, пока существует боеспособное войско, есть надежда на успешное завершение войны, все же каждый чувствовал вину перед отчизной, перед погибшими товарищами за это отступление.
Рано утром хан Мюрад-Гирей сразу пронюхал, что урусы отступили. С крымской и ногайской ордами кинулся вдогонку и, надеясь на лёгкую добычу, напал на правое крыло казацких полков. Но, встретив шквальный огонь из мушкетов и пистолетов, татары, вооружённые преимущественно луками и саблями, отхлынули назад, потеряв немало воинов, а также и надежду поживиться богатым обозом противника.
На помощь хану вскоре прибыли спахии, валахи и отряды арабской лёгкой конницы. Внезапными налётами они теребили арьергарды отступающих. То здесь, то там вспыхивали короткие кровопролитные стычки. Обе стороны несли значительные потери. Весь путь от Тясмина до Днепра был усеян трупами.
Позади с главными силами поспешал Кара-Мустафа. Воодушевлённый взятием Чигирина, он надеялся разбить Урусов наголову и победоносно закончить этот тяжёлый поход на север. Из Стамбула его уже торопили, подгоняли, так как надвигалась война с Австрией.
Вечером оба войска остановились. Русско-украинское, опираясь флангами на берега Днепра, начало поспешно окапываться на высоких холмах. Турки попытались с ходу скинуть урусов в реку, но, встретив решительный отпор, вынуждены были остановиться, даже несколько отступить. С сумерками боевые действия прекратились.
В обоих станах воцарилась напряжённая тишина. В тылах вспыхнули костры: кашевары готовились варить ужин и одновременно завтрак на утро. Фыркали уставшие кони. На возвышениях виднелись часовые.
Стрельцы, драгуны, казаки и вся военная прислуга — ездовые, фуражиры, маркитанты, цирюльники — всю ночь копали шанцы[51], устанавливали на возвышенностях пушки, перед шанцами вбивали в землю острые колья, чтобы захлебнулась атака вражьей конницы, подвозили порох, ядра. Ни один воин не ложился спать. И хотя никто никого не подгонял, все работали до седьмого пота. Знали: судьба каждого зависит от того, насколько удастся укрепить свой стан.
Казаки, кроме всего, по своему обычаю, нарыли волчьих ям, а позади шанцев плотно составили возы с нацеленными вперёд оглоблями и дышлами. Для конницы это были почти непреодолимые укрепления. Да и пехота штурмовала их с большими трудностями.
К утру стан превратился в мощное укрепление.
С восходом солнца турецкое войско пошло в наступление. Бужинские поля и приднепровские кручи всколыхнулись от грохота пушек. Чёрные бомбы с тлеющими фитилями тяжело падали на землю и разрывались со страшным грохотом, вздымая вверх столбы огня и песка.
Кара-Мустафа направил главный удар против Лубенского полка, что стоял на стыке с русскими войсками, рассчитывая прорвать оборону ненавистных урусов именно здесь.
Тысячи вражеских пехотинцев с диким рёвом кинулись на штурм земляных укреплений.
Лубенцы лежали в шанцах в три ряда: задний ряд заряжал мушкеты, средний — передавал переднему, а также постепенно заменял убитых и раненых, а передний вёл беспрерывный огонь по наступающим. Янычары падали, скошенные пулями, проваливались в волчьи ямы, натыкались на острые колья. Все больше и больше их корчилось в предсмертных муках.
Но сзади напирали новые полчища. Блестели на солнце сабли и ятаганы, шелестели на ветру знамёна, призывно визжали рожки и зурны, тревожно гремели тулумбасы. А над всем — нечеловеческий крик: «Алла! Алла-а-а!»
Оставив Романа в полковой лечебнице, что разместилась внизу, у Днепра, Звенигора присоединился к своим землякам-лубенцам и теперь лежал в переднем ряду, как раз на стыке с дивизией Гордона. Его соседом слева был дядька Иваник, а справа — Кузьма Рожков. Освобождение Романа и героическая смерть Гривы сблизили запорожца со стрельцом, и они, воспользовавшись соседством своих частей, залегли в шанце бок о бок. Хорошо иметь рядом в бою смелого и верного товарища!
Первые атаки турок захлебнулись. Побросав убитых и раненых, янычары откатились назад.
Иваник потирал руки, радовался.
— А, черт вас побери, бежите! Задали вам перцу, знаешь-понимаешь! Попробуйте ещё разок сунуться сюда, черти плешивые, тут вам и каюк! — Он погрозил маленьким кулачком. — Не на таких напали!
Звенигора и Рожков добродушно посмеивались над задиристым казачком. Неизвестно ещё, как проявит себя хилый Иваник в рукопашном бою, а стреляет он, прямо сказать, неплохо.
После короткой передышки турки снова пошли в наступление. Ударили тулумбасы — и тёмные вражеские орды в неистовстве понеслись на сердюцкие шанцы, захлестнули их бешеной злобой, как морским прибоем. Залп из мушкетов не остановил их. Завязался рукопашный бой.
Озверевшие янычары с визгом налетали на сердюков. В шанцах, на холмах, между возами тысячи людей, побросав мушкеты, рубились саблями. Лубенцы стояли бесстрашно, не отступали ни на шаг. Рядом с ними — стрельцы Гордона.
Сердце Арсена кипело яростью и местью. Его сабля взлетала без устали. Он видел перед собой врагов, которые безводной полуденной степью тащили его на аркане, издевались над ним и избивали, как скотину. Теперь они пришли сюда, чтобы сделать то же самое со всеми его близкими, со всем его народом… Нет, скорее он костьми ляжет на этих лысых приднепровских холмах, нежели увидит, как татарская сыромятина свяжет белы руки Златки и Стеши!..
Бой кипел по всему полю. Но каждому из бойцов казалось, что именно на него налетали самые отчаянные янычары, что именно он отстаивает сейчас честь всего войска.
Рядом с Арсеном дрались Иваник и Кузьма Рожков. Маленький казачок оказался на редкость бесстрашным человеком. Он не мог дотянуться своей сабелькой до врагов, но нападал на них так яростно и самоотверженно, что те, поражённые неожиданным напором, а особенно пронзительным визгом, с которым набрасывался на них «Малый Шайтан», отступали. Но они не могли уйти от сабли Звенигоры. Ещё никогда не дрался запорожец с таким неистовым подъёмом, как сегодня. Весь холм, на котором турки окружили их троих, был покрыт телами убитых и раненых янычар.
— Арсен, стерегись! — вдруг крикнул Иваник.
Звенигора оглянулся. На него летел, страшно вытаращив глаза, янычарский ага. Длинная кривая сабля высоко занесена для удара. Ещё миг — и она вонзится в голову Арсена. А здесь, спереди, наседают сразу трое… Спасения нет!
Это понял и Иваник. Его маленькое тело собралось в тугую пружину и метнулось клубком под ноги турку. Ага споткнулся и упал. Оба покатились по земле. Блеснула сабля Рожкова и спасла Иваника от неминуемой смерти.
Иваник вскочил, пнул ногой ещё тёплое тело аги.
— С тебя хватит, т-турчина! Отвоевался, знаешь-понимаешь! — И снова, схватив саблю, кинулся на врагов.
На выручку лубенцам подошёл Миргородский полк во главе с самим гетманом. Миргородцы обогнали Самойловича, ворвались на позиции лубенцев и ударили с ходу… Тысячеголосое «слава» всколыхнуло землю. Янычары дрогнули. Отступили. Старались задержаться в предполье, но натиск был таким сильным, что бежали они за свои шанцы.
На второй и третий день Кара-Мустафа направил огонь всех своих пушек на курские и московские стрелецкие полки. После жесточайшего обстрела, что длился от рассвета до завтрака, янычары, спахии, татары в пешем и конном строю непрерывно, до самого вечера, атаковали эти полки, пытаясь прорвать их оборону. Но и здесь успеха не имели. Заполнили телами раненых и убитых все шанцы, обильно полили кровью рыжие крутые возвышенности — и снова отступили…
В ночь на 18 августа 1678 года русско-украинские войска перешли в решительное наступление по всему Бужинскому полю.
Бой начался одновременно на всех направлениях. Стрельцы и сердюки скрытно подобрались апрошами к вражеским позициям и густой лавиной ворвались в турецкие шанцы. На левом крыле конные казацкие полки с хода вклинились между Крымской и Буджацкой ордами.
Ночь была тихая, лунная. В безоблачном темно-синем небе летающими светлячками мерцали огромные звезды. Внизу, под холмами, голубым кристаллом блестел под луною Днепр.
И ночь, и приднепровские холмы в один миг содрогнулись от топота, крика, грохота пушек и мушкетной стрельбы. Гигантской подковой — на несколько вёрст — забурлило, загудело, заклокотало неистовое кровавое побоище.
До самого рассвета битва бушевала с переменным успехом. Турки и татары отчаянно сопротивлялись. Силы противников были почти равными.
Тогда Самойлович и Ромодановский ввели в бой два свежих пехотных полка. Потрёпанные турецкие аскеры не выдержали стремительного удара, дрогнули и покатились назад. Стрельцы и сердюки перемахнули через вражеские шанцы, врезались в толпу беглецов, нагоняя на них страх и панику.
Звенигора с Рожковым и Иваником оказались в самом центре боя. Резервные полки стрельцов и сердюков наступали как раз через их позицию и вовлекли с собой в прорыв, образованный в турецкой обороне. Они бежали вместе со всеми, кричали, взмахивали саблями и рубили тёмные фигуры, появлявшиеся из предрассветной мглы.
Когда взобрались на холм, увидели, что слева и справа турки остались далеко позади. Перед ними — шагов за двести — на кургане виднелся большой шатёр, возле которого на высоком толстом шесте колыхались пучки белых волос бунчука. Перед шатром — большая группа людей. В серой дымке нельзя было разобрать, кто это, но какое-то предчувствие подсказало Арсену, что перед ними сам визирь Кара-Мустафа со свитой… Какой превосходный случай захватить его в полон! Ещё один рывок — и…
Но тут запорожец замыслил иное. Вспомнил, как не раз и не два повторял ему старый Метелица: «Если хочешь меньшими силами одолеть сильного врага, придумай что-нибудь такое, чтобы заронить в его сердце страх. Убей в нем веру в победу». А время сейчас как раз такое, чтобы подорвать боевой дух янычар.
Арсен остановился, поднёс ко рту сложенные рупором ладони и громко, чтобы пересилить шум боя, закричал по-турецки сначала в одну, а потом в другую сторону:
— Ойе, правоверные, урусы обошли нас! Хан Мюрад-Гирей, да будет проклято имя его навеки, позорно бежал с поля боя! Ойе, вай, вай! Верные сыны падишаха, будем стоять насмерть на этой земле сарматской, но не отступим ни на шаг! С нами аллах!..
Громкий голос казака гулким эхом прокатился над землей, над тысячными полчищами, что неистовствовали в вихре смертельного боя. Страшные слова об отступлении и бегстве хана, о том, что урусы обошли их и вот-вот ударят с тыла, стократ повторенные десятками, а то и сотнями уст, мигом разнеслись среди турецкого войска. Пусть не все поверили им, пусть аги и паши будут опровергать их — дело сделано! Эти слова, как шашель, подточат боевой дух воинов, заползут холодным, липким страхом в их сердца, поколеблют стойкие до сих пор ряды янычар.
А теперь — вперёд!
Арсен догнал Кузьму и Иваника
Они повернули немного левее, где на фоне утреннего неба виднелся увенчанный золочёным шаром с полумесяцем бунчук. За ними ринулись десятки воинов. Перед ними, шумя и галдя, беспорядочно отступали поредевшие турецкие сотни. На холме, возле шатра, несколько янычар из свиты визиря, заметив, как на них неудержимо катится вал стрельцов и казаков, пронзительно закричали:
— Урусы!
Их крик всполошил визиря и его свиту. Аскеры поспешно садились на коней.
— Ура-а! — вдруг во всю глотку завопил Кузьма Рожков. — Ребята, хватай Кара-Мустафу!
Стрельцы, а их все больше и больше врывалось в прорыв, бросились к шатру. Навстречу им стали разворачиваться лавиной конники. Остро блеснули сабли. Ещё мгновение — и склоны холма обагрятся кровью.
Но свита и стража визиря не приняли боя. Чей-то резкий окрик заставил аскеров повернуть коней назад и, прикрывая всадника в белом тюрбане, умчаться прочь.
Звенигора подбежал к шатру, полоснул саблей по шесту, на вершине которого развевались пучки и косички конского волоса, ленты. С другой стороны рубанул Кузьма Рожков. Шест качнулся и переломился. Бунчук, взметнувшись в бледно-голубом небе, упал на землю.
— Ге-ге, чуть было не поймал визиря за бороду, знаешь-понимаешь! — закричал в восторге Иваник. — Вот был бы ерой, если б привёл его до гетмана и сказал: «Вот, ясновельможный пан гетман, сам визирь турецкий Мустафа! С почтением дарю его тебе…» Гетман от удовольствия щурит глаза, говорит так: «Спасибо, ерой! Чем же вознаградить тебя?» Сказал бы тогда я: «Чем изволишь, пан гетман». А он ответствует: «Дам тебе семь пар волов». А я ему: «Зачем мне семь пар волов? Я и с одной управлюсь на своём поле… Лучше вели, ясновельможный гетман, за верную службу дать железный панцирь и шлем». Удивился бы он: «А для чего теперь тебе?» — «Да как же, пан, поясняю, это будет наилучшая защита от жинкиного макогона[52]. Как только двинется на меня, я панцирь на себя, шлем на голову — и тогда лупцуй, клятая, пока не ослабнешь!..»
Стрельцы захохотали. Те, что порасторопнее, потрошили шатёр визиря. Звенигора и Рожков осматривали с высоты кургана поле боя.
На востоке светало.
Страшный, тревожный крик сотряс турецкое войско. Не видя бунчука над шатром визиря, аскеры и янычары повсюду дрогнули, охваченные смертельным страхом. Значит, правда, что урусы обошли! Правда, что татары бежали! Турецкое войско охватила паника.
Над бужинским полем клубились чёрные дымы. Ржали кони. Стонали раненые. Нарастали протяжные победные крики — «ура!», «слава!».
Турки отступали. Бросая на произвол судьбы раненых, пушки, возы, шатры, табуны скота, они всё быстрее и быстрее катились по степи на юг, к Тясмину, преследуемые победителями. И снова войско падишаха, как в прошлом году, побежало «по спасительному пути отступления».
Это была полная победа!
Арсен на радостях ударил шапкой оземь, завертелся, как мальчишка, на одной ноге, сгрёб в объятия Иваника и Рожкова, крепко прижал их к груди.
— Победа, братья! Победа! Го-го-го-о!.. Бегут турки! Бегут, клятые!..
Он оглянулся кругом. Сколько охватывал взор, огромные волны людей и коней быстро откатывались с приднепровских высот и растворялись в голубоватом утреннем тумане. Уже исчез из глаз всадник в белом тюрбане — визирь Кара-Мустафа, исчезла его свита. Изо всех сил старались не отстать от визиря паши со своими отрядами.
Звенигора представил, как среди этой разномастной и разноликой оравы завоевателей бегут, если ещё живы, Гамид и Сафар-бей, Свирид Многогрешный и тщедушный, бесталанный Юрась Хмельниченко… Связанные на жизнь и смерть с войском визиря, они мчатся вместе с ним без оглядки в серую мглу безвестности… Арсену безразличны теперь и Сафар-бей, и Многогрешный… Гамид! Вот с кем хотелось бы ему встретиться, чтобы скрестить сабли! До сих пор не остыл в его сердце горючий гнев на жестокого и коварного спахию. Да нет! Разве найдёшь его среди этого круговорота? Теперь, должно быть, навеки разошлись их дороги, и судьба никогда не сведёт их на этой бескрайней земле.
Его раздумья нарушил голос Иваника:
— Арсен, айда со мной! Видишь, турки обоз бросили. Будет чем поживиться!
Он первым быстро сбежал с холма и, проворно перебирая маленькими ножками, помчался к покинутому врагами лагерю.
Под покровом густого предутреннего тумана стотысячное русско-украинское войско тихо снялось с позиций на левом берегу Тясмина. Все были подавлены: позади, в турецких руках, оставались руины Чигирина, оставалась половина украинской земли — Правобережье. И хотя военачальники, рядовые казаки и стрельцы понимали, что это ещё не поражение, что, пока существует боеспособное войско, есть надежда на успешное завершение войны, все же каждый чувствовал вину перед отчизной, перед погибшими товарищами за это отступление.
Рано утром хан Мюрад-Гирей сразу пронюхал, что урусы отступили. С крымской и ногайской ордами кинулся вдогонку и, надеясь на лёгкую добычу, напал на правое крыло казацких полков. Но, встретив шквальный огонь из мушкетов и пистолетов, татары, вооружённые преимущественно луками и саблями, отхлынули назад, потеряв немало воинов, а также и надежду поживиться богатым обозом противника.
На помощь хану вскоре прибыли спахии, валахи и отряды арабской лёгкой конницы. Внезапными налётами они теребили арьергарды отступающих. То здесь, то там вспыхивали короткие кровопролитные стычки. Обе стороны несли значительные потери. Весь путь от Тясмина до Днепра был усеян трупами.
Позади с главными силами поспешал Кара-Мустафа. Воодушевлённый взятием Чигирина, он надеялся разбить Урусов наголову и победоносно закончить этот тяжёлый поход на север. Из Стамбула его уже торопили, подгоняли, так как надвигалась война с Австрией.
Вечером оба войска остановились. Русско-украинское, опираясь флангами на берега Днепра, начало поспешно окапываться на высоких холмах. Турки попытались с ходу скинуть урусов в реку, но, встретив решительный отпор, вынуждены были остановиться, даже несколько отступить. С сумерками боевые действия прекратились.
В обоих станах воцарилась напряжённая тишина. В тылах вспыхнули костры: кашевары готовились варить ужин и одновременно завтрак на утро. Фыркали уставшие кони. На возвышениях виднелись часовые.
Стрельцы, драгуны, казаки и вся военная прислуга — ездовые, фуражиры, маркитанты, цирюльники — всю ночь копали шанцы[51], устанавливали на возвышенностях пушки, перед шанцами вбивали в землю острые колья, чтобы захлебнулась атака вражьей конницы, подвозили порох, ядра. Ни один воин не ложился спать. И хотя никто никого не подгонял, все работали до седьмого пота. Знали: судьба каждого зависит от того, насколько удастся укрепить свой стан.
Казаки, кроме всего, по своему обычаю, нарыли волчьих ям, а позади шанцев плотно составили возы с нацеленными вперёд оглоблями и дышлами. Для конницы это были почти непреодолимые укрепления. Да и пехота штурмовала их с большими трудностями.
К утру стан превратился в мощное укрепление.
С восходом солнца турецкое войско пошло в наступление. Бужинские поля и приднепровские кручи всколыхнулись от грохота пушек. Чёрные бомбы с тлеющими фитилями тяжело падали на землю и разрывались со страшным грохотом, вздымая вверх столбы огня и песка.
Кара-Мустафа направил главный удар против Лубенского полка, что стоял на стыке с русскими войсками, рассчитывая прорвать оборону ненавистных урусов именно здесь.
Тысячи вражеских пехотинцев с диким рёвом кинулись на штурм земляных укреплений.
Лубенцы лежали в шанцах в три ряда: задний ряд заряжал мушкеты, средний — передавал переднему, а также постепенно заменял убитых и раненых, а передний вёл беспрерывный огонь по наступающим. Янычары падали, скошенные пулями, проваливались в волчьи ямы, натыкались на острые колья. Все больше и больше их корчилось в предсмертных муках.
Но сзади напирали новые полчища. Блестели на солнце сабли и ятаганы, шелестели на ветру знамёна, призывно визжали рожки и зурны, тревожно гремели тулумбасы. А над всем — нечеловеческий крик: «Алла! Алла-а-а!»
Оставив Романа в полковой лечебнице, что разместилась внизу, у Днепра, Звенигора присоединился к своим землякам-лубенцам и теперь лежал в переднем ряду, как раз на стыке с дивизией Гордона. Его соседом слева был дядька Иваник, а справа — Кузьма Рожков. Освобождение Романа и героическая смерть Гривы сблизили запорожца со стрельцом, и они, воспользовавшись соседством своих частей, залегли в шанце бок о бок. Хорошо иметь рядом в бою смелого и верного товарища!
Первые атаки турок захлебнулись. Побросав убитых и раненых, янычары откатились назад.
Иваник потирал руки, радовался.
— А, черт вас побери, бежите! Задали вам перцу, знаешь-понимаешь! Попробуйте ещё разок сунуться сюда, черти плешивые, тут вам и каюк! — Он погрозил маленьким кулачком. — Не на таких напали!
Звенигора и Рожков добродушно посмеивались над задиристым казачком. Неизвестно ещё, как проявит себя хилый Иваник в рукопашном бою, а стреляет он, прямо сказать, неплохо.
После короткой передышки турки снова пошли в наступление. Ударили тулумбасы — и тёмные вражеские орды в неистовстве понеслись на сердюцкие шанцы, захлестнули их бешеной злобой, как морским прибоем. Залп из мушкетов не остановил их. Завязался рукопашный бой.
Озверевшие янычары с визгом налетали на сердюков. В шанцах, на холмах, между возами тысячи людей, побросав мушкеты, рубились саблями. Лубенцы стояли бесстрашно, не отступали ни на шаг. Рядом с ними — стрельцы Гордона.
Сердце Арсена кипело яростью и местью. Его сабля взлетала без устали. Он видел перед собой врагов, которые безводной полуденной степью тащили его на аркане, издевались над ним и избивали, как скотину. Теперь они пришли сюда, чтобы сделать то же самое со всеми его близкими, со всем его народом… Нет, скорее он костьми ляжет на этих лысых приднепровских холмах, нежели увидит, как татарская сыромятина свяжет белы руки Златки и Стеши!..
Бой кипел по всему полю. Но каждому из бойцов казалось, что именно на него налетали самые отчаянные янычары, что именно он отстаивает сейчас честь всего войска.
Рядом с Арсеном дрались Иваник и Кузьма Рожков. Маленький казачок оказался на редкость бесстрашным человеком. Он не мог дотянуться своей сабелькой до врагов, но нападал на них так яростно и самоотверженно, что те, поражённые неожиданным напором, а особенно пронзительным визгом, с которым набрасывался на них «Малый Шайтан», отступали. Но они не могли уйти от сабли Звенигоры. Ещё никогда не дрался запорожец с таким неистовым подъёмом, как сегодня. Весь холм, на котором турки окружили их троих, был покрыт телами убитых и раненых янычар.
— Арсен, стерегись! — вдруг крикнул Иваник.
Звенигора оглянулся. На него летел, страшно вытаращив глаза, янычарский ага. Длинная кривая сабля высоко занесена для удара. Ещё миг — и она вонзится в голову Арсена. А здесь, спереди, наседают сразу трое… Спасения нет!
Это понял и Иваник. Его маленькое тело собралось в тугую пружину и метнулось клубком под ноги турку. Ага споткнулся и упал. Оба покатились по земле. Блеснула сабля Рожкова и спасла Иваника от неминуемой смерти.
Иваник вскочил, пнул ногой ещё тёплое тело аги.
— С тебя хватит, т-турчина! Отвоевался, знаешь-понимаешь! — И снова, схватив саблю, кинулся на врагов.
На выручку лубенцам подошёл Миргородский полк во главе с самим гетманом. Миргородцы обогнали Самойловича, ворвались на позиции лубенцев и ударили с ходу… Тысячеголосое «слава» всколыхнуло землю. Янычары дрогнули. Отступили. Старались задержаться в предполье, но натиск был таким сильным, что бежали они за свои шанцы.
На второй и третий день Кара-Мустафа направил огонь всех своих пушек на курские и московские стрелецкие полки. После жесточайшего обстрела, что длился от рассвета до завтрака, янычары, спахии, татары в пешем и конном строю непрерывно, до самого вечера, атаковали эти полки, пытаясь прорвать их оборону. Но и здесь успеха не имели. Заполнили телами раненых и убитых все шанцы, обильно полили кровью рыжие крутые возвышенности — и снова отступили…
В ночь на 18 августа 1678 года русско-украинские войска перешли в решительное наступление по всему Бужинскому полю.
Бой начался одновременно на всех направлениях. Стрельцы и сердюки скрытно подобрались апрошами к вражеским позициям и густой лавиной ворвались в турецкие шанцы. На левом крыле конные казацкие полки с хода вклинились между Крымской и Буджацкой ордами.
Ночь была тихая, лунная. В безоблачном темно-синем небе летающими светлячками мерцали огромные звезды. Внизу, под холмами, голубым кристаллом блестел под луною Днепр.
И ночь, и приднепровские холмы в один миг содрогнулись от топота, крика, грохота пушек и мушкетной стрельбы. Гигантской подковой — на несколько вёрст — забурлило, загудело, заклокотало неистовое кровавое побоище.
До самого рассвета битва бушевала с переменным успехом. Турки и татары отчаянно сопротивлялись. Силы противников были почти равными.
Тогда Самойлович и Ромодановский ввели в бой два свежих пехотных полка. Потрёпанные турецкие аскеры не выдержали стремительного удара, дрогнули и покатились назад. Стрельцы и сердюки перемахнули через вражеские шанцы, врезались в толпу беглецов, нагоняя на них страх и панику.
Звенигора с Рожковым и Иваником оказались в самом центре боя. Резервные полки стрельцов и сердюков наступали как раз через их позицию и вовлекли с собой в прорыв, образованный в турецкой обороне. Они бежали вместе со всеми, кричали, взмахивали саблями и рубили тёмные фигуры, появлявшиеся из предрассветной мглы.
Когда взобрались на холм, увидели, что слева и справа турки остались далеко позади. Перед ними — шагов за двести — на кургане виднелся большой шатёр, возле которого на высоком толстом шесте колыхались пучки белых волос бунчука. Перед шатром — большая группа людей. В серой дымке нельзя было разобрать, кто это, но какое-то предчувствие подсказало Арсену, что перед ними сам визирь Кара-Мустафа со свитой… Какой превосходный случай захватить его в полон! Ещё один рывок — и…
Но тут запорожец замыслил иное. Вспомнил, как не раз и не два повторял ему старый Метелица: «Если хочешь меньшими силами одолеть сильного врага, придумай что-нибудь такое, чтобы заронить в его сердце страх. Убей в нем веру в победу». А время сейчас как раз такое, чтобы подорвать боевой дух янычар.
Арсен остановился, поднёс ко рту сложенные рупором ладони и громко, чтобы пересилить шум боя, закричал по-турецки сначала в одну, а потом в другую сторону:
— Ойе, правоверные, урусы обошли нас! Хан Мюрад-Гирей, да будет проклято имя его навеки, позорно бежал с поля боя! Ойе, вай, вай! Верные сыны падишаха, будем стоять насмерть на этой земле сарматской, но не отступим ни на шаг! С нами аллах!..
Громкий голос казака гулким эхом прокатился над землей, над тысячными полчищами, что неистовствовали в вихре смертельного боя. Страшные слова об отступлении и бегстве хана, о том, что урусы обошли их и вот-вот ударят с тыла, стократ повторенные десятками, а то и сотнями уст, мигом разнеслись среди турецкого войска. Пусть не все поверили им, пусть аги и паши будут опровергать их — дело сделано! Эти слова, как шашель, подточат боевой дух воинов, заползут холодным, липким страхом в их сердца, поколеблют стойкие до сих пор ряды янычар.
А теперь — вперёд!
Арсен догнал Кузьму и Иваника
Они повернули немного левее, где на фоне утреннего неба виднелся увенчанный золочёным шаром с полумесяцем бунчук. За ними ринулись десятки воинов. Перед ними, шумя и галдя, беспорядочно отступали поредевшие турецкие сотни. На холме, возле шатра, несколько янычар из свиты визиря, заметив, как на них неудержимо катится вал стрельцов и казаков, пронзительно закричали:
— Урусы!
Их крик всполошил визиря и его свиту. Аскеры поспешно садились на коней.
— Ура-а! — вдруг во всю глотку завопил Кузьма Рожков. — Ребята, хватай Кара-Мустафу!
Стрельцы, а их все больше и больше врывалось в прорыв, бросились к шатру. Навстречу им стали разворачиваться лавиной конники. Остро блеснули сабли. Ещё мгновение — и склоны холма обагрятся кровью.
Но свита и стража визиря не приняли боя. Чей-то резкий окрик заставил аскеров повернуть коней назад и, прикрывая всадника в белом тюрбане, умчаться прочь.
Звенигора подбежал к шатру, полоснул саблей по шесту, на вершине которого развевались пучки и косички конского волоса, ленты. С другой стороны рубанул Кузьма Рожков. Шест качнулся и переломился. Бунчук, взметнувшись в бледно-голубом небе, упал на землю.
— Ге-ге, чуть было не поймал визиря за бороду, знаешь-понимаешь! — закричал в восторге Иваник. — Вот был бы ерой, если б привёл его до гетмана и сказал: «Вот, ясновельможный пан гетман, сам визирь турецкий Мустафа! С почтением дарю его тебе…» Гетман от удовольствия щурит глаза, говорит так: «Спасибо, ерой! Чем же вознаградить тебя?» Сказал бы тогда я: «Чем изволишь, пан гетман». А он ответствует: «Дам тебе семь пар волов». А я ему: «Зачем мне семь пар волов? Я и с одной управлюсь на своём поле… Лучше вели, ясновельможный гетман, за верную службу дать железный панцирь и шлем». Удивился бы он: «А для чего теперь тебе?» — «Да как же, пан, поясняю, это будет наилучшая защита от жинкиного макогона[52]. Как только двинется на меня, я панцирь на себя, шлем на голову — и тогда лупцуй, клятая, пока не ослабнешь!..»
Стрельцы захохотали. Те, что порасторопнее, потрошили шатёр визиря. Звенигора и Рожков осматривали с высоты кургана поле боя.
На востоке светало.
Страшный, тревожный крик сотряс турецкое войско. Не видя бунчука над шатром визиря, аскеры и янычары повсюду дрогнули, охваченные смертельным страхом. Значит, правда, что урусы обошли! Правда, что татары бежали! Турецкое войско охватила паника.
Над бужинским полем клубились чёрные дымы. Ржали кони. Стонали раненые. Нарастали протяжные победные крики — «ура!», «слава!».
Турки отступали. Бросая на произвол судьбы раненых, пушки, возы, шатры, табуны скота, они всё быстрее и быстрее катились по степи на юг, к Тясмину, преследуемые победителями. И снова войско падишаха, как в прошлом году, побежало «по спасительному пути отступления».
Это была полная победа!
Арсен на радостях ударил шапкой оземь, завертелся, как мальчишка, на одной ноге, сгрёб в объятия Иваника и Рожкова, крепко прижал их к груди.
— Победа, братья! Победа! Го-го-го-о!.. Бегут турки! Бегут, клятые!..
Он оглянулся кругом. Сколько охватывал взор, огромные волны людей и коней быстро откатывались с приднепровских высот и растворялись в голубоватом утреннем тумане. Уже исчез из глаз всадник в белом тюрбане — визирь Кара-Мустафа, исчезла его свита. Изо всех сил старались не отстать от визиря паши со своими отрядами.
Звенигора представил, как среди этой разномастной и разноликой оравы завоевателей бегут, если ещё живы, Гамид и Сафар-бей, Свирид Многогрешный и тщедушный, бесталанный Юрась Хмельниченко… Связанные на жизнь и смерть с войском визиря, они мчатся вместе с ним без оглядки в серую мглу безвестности… Арсену безразличны теперь и Сафар-бей, и Многогрешный… Гамид! Вот с кем хотелось бы ему встретиться, чтобы скрестить сабли! До сих пор не остыл в его сердце горючий гнев на жестокого и коварного спахию. Да нет! Разве найдёшь его среди этого круговорота? Теперь, должно быть, навеки разошлись их дороги, и судьба никогда не сведёт их на этой бескрайней земле.
Его раздумья нарушил голос Иваника:
— Арсен, айда со мной! Видишь, турки обоз бросили. Будет чем поживиться!
Он первым быстро сбежал с холма и, проворно перебирая маленькими ножками, помчался к покинутому врагами лагерю.
ЖИВЁМ, БРАТ!
1
Возвращался домой Арсен Звенигора вместе со своими хуторянами. Остались позади чигиринские руины, бужинские поля. Впереди, в синем мареве, мерцала серебряная ленточка Сулы, широкие, слегка пожелтевшие луга и знакомый лес под горой. Конь чувствует скорый отдых, прядает ушами и устремляется быстрей вперёд. Но Арсен придерживает его. Ему не хочется удаляться от воза, на котором лежит раненый Роман.
Несколько молодых казаков галопом помчались в хутор, и там уже, наверное, знают о их прибытии — выходят на околицу.
Все торопятся. Подстёгивают усталых коней. Особенно не терпится Иванику. Он впервые в жизни так долго не был дома и скучает по детишкам, да и, что греха таить, по жене. В турецком лагере он успел-таки нахватать разного добра: одежды, посуды, обуви, несколько сабель и ятаганов — и хотел поскорее выложить все это перед своей Зинкой. Ехал с гордым видом и всю дорогу рассказывал односельчанам, как беспощадно он бил турок. Поначалу казаки посмеивались над ним, но когда Звенигора подтвердил, что Иваник действительно спас его от смерти, а капторгу[53] самого визиря лично передал полковнику, примолкли. Одни удивлялись, другие прониклись уважением. Некоторые молодые казаки даже перестали называть его Иваником, а начали величать дядькой Иваном, — таким он с особенным удовольствием рассказывал о своих подвигах.
— И вдруг гляжу — прёт на меня аж пять турок! — заливался он, забыв, что вчера было четыре, а позавчера только три. — Матушки мои! Все чёрные да здоровенные, как бугаи!.. Выставили сабли торчмя — целят человеку прямо в живот… А мне ж надо ещё доглядывать, как там Звенигора и Рожков справляются, тоже, прям сказать, не последние казарлюги! Ведь недосмотри, не дай бог, убьют которого, всю жизнь совесть мучить будет… И тогда я ка-ак размахнусь, да одним махом…
— Всех пятерых? — опережает кто-то серьёзным тоном.
— Да нет, сначала только двоих… Потом, конешно, ещё с одним управился. А те два, как увидели, что шутки плохи, так и дали деру! Только пыль столбом!.. А я — на помощь Звенигоре!.. Смотрю, аж…
Арсен, только краем уха слушавший Иваника, который уже не раз повторял свои побасёнки, снисходительно улыбнулся в небольшие тёмные усы, отросшие за время войны, и поскакал в голову обоза. Сейчас — только спуститься с горы — и Дубовая Балка. За ним поскакали и другие казаки. Позади поспешали погонщики и пешие сердюки.
На околице уже стояла толпа. Увидав казаков, выскочивших на конях из лесу, она всколыхнулась и двинулась навстречу. Послышались крики. Кто-то всхлипнул, заплакал: прискакавшие раньше успели сообщить, кто ранен, а кто и убит.
Звенигора сразу узнал своих. Здесь были все, кроме пана Мартына. «Неужто помер?» — сжалось сердце, но Арсен отогнал тревожную мысль и пришпорил коня.
Навстречу вырвались Златка и Стеша. Как ласточки, метнулись они к нему. Арсен сразу подхватил обеих на руки, поцеловал в тугие, загоревшие на солнце щеки.
— Милые мои!..
Так и ехал с ними до самой толпы, чувствуя, как от радости сердцу тесно в груди. Только когда Яцько схватил коня за уздечку, а мать, вскрикнув, подалась вперёд, опустил девушек на землю, соскочил с коня и очутился в объятиях родимой. К нему теснились, хлопали по плечу, жали руки дедушка, воевода Младен, Якуб.
Если на свете бывает огромное счастье, то вершина его — возвращение воина домой, встреча с самыми дорогими и любимыми людьми. Именно такое счастье испытывал сейчас Звенигора. Видя вокруг себя радостные, дорогие лица, он подумал, что ради этой минуты стоило вытерпеть все: и злоключения в неволе, и тяготы военных походов, и раны, и муки.
Одно омрачало: не все разделяли эту радость, это счастье. Тот, кто потерял на войне сына, отца, мужа или брата, немел от острой боли, захлёбывался слезами от горя. Поэтому сейчас на хуторском выгоне слышались горестные крики и причитания. Правда, постепенно они затихли, ибо люди привыкли прятать своё горе, переживать его наедине. Так, каждый, кто узнавал о гибели близкого человека, спешил домой и там, в родных стенах, давал волю своему горю.
Совсем неожиданной оказалась встреча Иваника с женой.
Приближался к толпе он с немалым страхом. Уже спускаясь с горы, перестал разглагольствовать, а внизу и совсем затих, пригорюнился. Ждал взбучки от Зинки. За что, и сам не ведал, однако годы совместной жизни научили, что женское сердце никак не понять. Да ещё Зинкино!.. Боялся, что снова, как прежде, она сделает его посмешищем всего хутора, а этого теперь он, герой, в глазах казаков не перенесёт.
Потому и придерживал поводья, чтобы немного отдалить встречу. А глазами шарил между людьми: где же Зинка? Хотя была она дебелой молодицей и стояла в окружении малых деток и на виду, от сильного волнения он её так и не заметил, пока вдруг не раздался крик:
— Ива-а-ник!
В тот же миг какая-то сила легко сняла с коня и понесла его, как ребёнка, на руках. У бедного Иваника от страха сердце опустилось к животу. Он зажмурился, ожидая крепкой затрещины. Но внезапно почувствовал такой жаркий поцелуй, какого сроду не знал, даже в первый год после свадьбы. А слух ласкали слова:
— Иваник! Родимый! Милый!..
Он открыл глаза: ему улыбалась Зинка. А он — у неё на руках, как когда-то давно-давно у мамы… Снизу к нему тянулись детские ручонки, звонкие голоса требовали внимания и отцовской ласки.
На радостях он чмокнул Зинку в румяную, обветренную щеку, высвободился из могучих объятий и спрыгнул на землю.
— Живой! — не отставала от него жена, все ещё не веря в своё счастье. — Турки не убили! Слава богу!..
— Чуть было не убили, — согласился Иваник, выпячивая хилую грудь. — Как налетело на меня восемь турок… Матушки! Что делать? Все чёрные да здоровенные… Саблями так и целят человеку прямо в живот…
Несколько молодых казаков галопом помчались в хутор, и там уже, наверное, знают о их прибытии — выходят на околицу.
Все торопятся. Подстёгивают усталых коней. Особенно не терпится Иванику. Он впервые в жизни так долго не был дома и скучает по детишкам, да и, что греха таить, по жене. В турецком лагере он успел-таки нахватать разного добра: одежды, посуды, обуви, несколько сабель и ятаганов — и хотел поскорее выложить все это перед своей Зинкой. Ехал с гордым видом и всю дорогу рассказывал односельчанам, как беспощадно он бил турок. Поначалу казаки посмеивались над ним, но когда Звенигора подтвердил, что Иваник действительно спас его от смерти, а капторгу[53] самого визиря лично передал полковнику, примолкли. Одни удивлялись, другие прониклись уважением. Некоторые молодые казаки даже перестали называть его Иваником, а начали величать дядькой Иваном, — таким он с особенным удовольствием рассказывал о своих подвигах.
— И вдруг гляжу — прёт на меня аж пять турок! — заливался он, забыв, что вчера было четыре, а позавчера только три. — Матушки мои! Все чёрные да здоровенные, как бугаи!.. Выставили сабли торчмя — целят человеку прямо в живот… А мне ж надо ещё доглядывать, как там Звенигора и Рожков справляются, тоже, прям сказать, не последние казарлюги! Ведь недосмотри, не дай бог, убьют которого, всю жизнь совесть мучить будет… И тогда я ка-ак размахнусь, да одним махом…
— Всех пятерых? — опережает кто-то серьёзным тоном.
— Да нет, сначала только двоих… Потом, конешно, ещё с одним управился. А те два, как увидели, что шутки плохи, так и дали деру! Только пыль столбом!.. А я — на помощь Звенигоре!.. Смотрю, аж…
Арсен, только краем уха слушавший Иваника, который уже не раз повторял свои побасёнки, снисходительно улыбнулся в небольшие тёмные усы, отросшие за время войны, и поскакал в голову обоза. Сейчас — только спуститься с горы — и Дубовая Балка. За ним поскакали и другие казаки. Позади поспешали погонщики и пешие сердюки.
На околице уже стояла толпа. Увидав казаков, выскочивших на конях из лесу, она всколыхнулась и двинулась навстречу. Послышались крики. Кто-то всхлипнул, заплакал: прискакавшие раньше успели сообщить, кто ранен, а кто и убит.
Звенигора сразу узнал своих. Здесь были все, кроме пана Мартына. «Неужто помер?» — сжалось сердце, но Арсен отогнал тревожную мысль и пришпорил коня.
Навстречу вырвались Златка и Стеша. Как ласточки, метнулись они к нему. Арсен сразу подхватил обеих на руки, поцеловал в тугие, загоревшие на солнце щеки.
— Милые мои!..
Так и ехал с ними до самой толпы, чувствуя, как от радости сердцу тесно в груди. Только когда Яцько схватил коня за уздечку, а мать, вскрикнув, подалась вперёд, опустил девушек на землю, соскочил с коня и очутился в объятиях родимой. К нему теснились, хлопали по плечу, жали руки дедушка, воевода Младен, Якуб.
Если на свете бывает огромное счастье, то вершина его — возвращение воина домой, встреча с самыми дорогими и любимыми людьми. Именно такое счастье испытывал сейчас Звенигора. Видя вокруг себя радостные, дорогие лица, он подумал, что ради этой минуты стоило вытерпеть все: и злоключения в неволе, и тяготы военных походов, и раны, и муки.
Одно омрачало: не все разделяли эту радость, это счастье. Тот, кто потерял на войне сына, отца, мужа или брата, немел от острой боли, захлёбывался слезами от горя. Поэтому сейчас на хуторском выгоне слышались горестные крики и причитания. Правда, постепенно они затихли, ибо люди привыкли прятать своё горе, переживать его наедине. Так, каждый, кто узнавал о гибели близкого человека, спешил домой и там, в родных стенах, давал волю своему горю.
Совсем неожиданной оказалась встреча Иваника с женой.
Приближался к толпе он с немалым страхом. Уже спускаясь с горы, перестал разглагольствовать, а внизу и совсем затих, пригорюнился. Ждал взбучки от Зинки. За что, и сам не ведал, однако годы совместной жизни научили, что женское сердце никак не понять. Да ещё Зинкино!.. Боялся, что снова, как прежде, она сделает его посмешищем всего хутора, а этого теперь он, герой, в глазах казаков не перенесёт.
Потому и придерживал поводья, чтобы немного отдалить встречу. А глазами шарил между людьми: где же Зинка? Хотя была она дебелой молодицей и стояла в окружении малых деток и на виду, от сильного волнения он её так и не заметил, пока вдруг не раздался крик:
— Ива-а-ник!
В тот же миг какая-то сила легко сняла с коня и понесла его, как ребёнка, на руках. У бедного Иваника от страха сердце опустилось к животу. Он зажмурился, ожидая крепкой затрещины. Но внезапно почувствовал такой жаркий поцелуй, какого сроду не знал, даже в первый год после свадьбы. А слух ласкали слова:
— Иваник! Родимый! Милый!..
Он открыл глаза: ему улыбалась Зинка. А он — у неё на руках, как когда-то давно-давно у мамы… Снизу к нему тянулись детские ручонки, звонкие голоса требовали внимания и отцовской ласки.
На радостях он чмокнул Зинку в румяную, обветренную щеку, высвободился из могучих объятий и спрыгнул на землю.
— Живой! — не отставала от него жена, все ещё не веря в своё счастье. — Турки не убили! Слава богу!..
— Чуть было не убили, — согласился Иваник, выпячивая хилую грудь. — Как налетело на меня восемь турок… Матушки! Что делать? Все чёрные да здоровенные… Саблями так и целят человеку прямо в живот…