И потом стал не редкостью этот зов по ночам: Алла, Алла! Алла всегда просыпалась на него, и в синем мраке комнаты ей казалось: Станислав вот-вот встанет, но уже навсегда не прежний, а жуткий в своей отрешенности.
И интонации этого зова из другого мира казались ей разными. Часто, будто расшифровывая этот крик, в уме звучало одно:
Алла, Алла, сладко ль спать в могиле,
Сладко ль видеть неземные сны?
Причем могилой тогда ей виделась вся земля, планета наша, а неземные сны — те, что ей снятся в этой гигантской могиле.
Но иногда в этом призыве «Алла, Алла!» ей слышалось тихое, медленное, тайное его возвращение.
Однако днем было трудно понять, то ли он возвращается, то ли, наоборот, уходит, уже бесповоротно и окончательно — до Страшного Суда, до конца миров.
И интонации этого зова из другого мира казались ей разными. Часто, будто расшифровывая этот крик, в уме звучало одно:
Алла, Алла, сладко ль спать в могиле,
Сладко ль видеть неземные сны?
Причем могилой тогда ей виделась вся земля, планета наша, а неземные сны — те, что ей снятся в этой гигантской могиле.
Но иногда в этом призыве «Алла, Алла!» ей слышалось тихое, медленное, тайное его возвращение.
Однако днем было трудно понять, то ли он возвращается, то ли, наоборот, уходит, уже бесповоротно и окончательно — до Страшного Суда, до конца миров.
Глава 19
Ольга Полянова была удивительным человеком. Лена и Алла знали ее с давних пор, но в последнее время потеряли ее след в огромной Москве. Не только в их кругу об Ольге ходили легенды. Но многое в них было простым фактом. Самым глобальным фактом была Любовь, но не та любовь, которой ограничивались люди. Это была любовь не к «любимому», а ко всем, к самому бытию, к образу и подобию Божьему, скрытому в глубине человеческой души, к Свету сознания и к его Источнику, к великой тайне в человеке.
У Ольги все это было проявлено, светилось на лице. Когда она вдруг появлялась, приглашенная, например, в дом, где были незнакомые люди, впервые увидевшие ее, то эффект был ошарашивающим и смущал саму Олечку: наиболее чувствительные люди неожиданно для самих себя точно замирали в лучах невидимого света, исходящего от нее. Некоторые ощущали себя вброшенными на минуты в иную жизнь. Стоило только взглянуть на нее. Все животные токи, все, что объединяет человека со зверем, мгновенно исчезало, превращалось в труп, а душа — оживала, как будто она попала в райский мир. Да, Олечка была красива, тихая такая голубоглазая русская девушка, но все решалось необъяснимым Светом любви, исходящим от нее, от ее бледного лица, превращенного в отблеск Неба.
Люди видели — и забывали о том, что они на земле, на этой планете, в проклятом темном, но великом мире. Не было и ничего завлекающего с ее стороны — просто светилась ее душа сквозь телесную оболочку. Ухаживать за ней было бы нелепо — и это чувствовали те, кто к ней приближались. Никакого предпочтения с ее стороны, ничего лично женского, и красота ее была смертельна для земных. Ее любовь убивала похоть.
Оля была прихожанкой бедной православной церкви на окраине Москвы. Батюшка там, старенький, как будто вышедший из прошлых столетий, боялся за ее существование на земле и молился о ней, как молились в старину.
За ее существование на земле опасались и ее друзья. Ей никто и ничто не угрожало, кроме ее самой: она была, казалось, несовместима с этим миром. И тем не менее эта несовместимость и влекла к ней многих людей.
Когда Олечка входила в больничную палату, где лежали обреченные, обреченность падала с них, как туман. Даже самые тупые чувствовали, что бессмертие есть.
— Дай нам частицу твоей души! — кричал ей с постели раковый старичок.
— Такая частица есть в каждом, — ответила тогда Оля.
— В каждом, но во тьме, — заметила врач. — Не как у вас.
Были случаи истерики, когда видели ее. Не всегда все происходило гладко. Один молодой человек взвыл, увидя ее, и закричал:
— Зачем вы здесь? Вы нам мешаете!
Но большинство признавало, что в ней таится потерянная часть человеческой души.
— Когда-то мы все были такие, — вздыхала больная старушка из палаты необреченных.
Больше всего поражало отсутствие эгоизма и личной заинтересованности.
— Это даже не политкорректно, — заметил какой-то журналист.
Алла и Лена души не чаяли в Ольге.
— Ваши идут страшным путем познания того, что не дано людям знать, — повторяла им Оля.
— А ты путем Любви, — отвечала ей Лена.
Но и Оля не чуралась знаний, Богословские труды великих Отцов и учителей Церкви лежали и на ее столе.
— Но твой истинный Божий дар — это твоя душа, Олечка, — говорила ей Алла. — В твоих глазах есть то, что навеки потеряло современное человечество.
— Не говори так, Алла, не говори. Не все потеряно, — возражала Ольга.
— Да я знаю, не все и не всеми потеряно, — улыбалась Алла.
Это было года два назад.
И вдруг Лена позвонила Алле, которая как раз в это время завтракала вместе со Станиславом и Андреем, но к телефону подбежать успела.
— Ты представь, Оля Полякова объявилась, — провозгласила Лена. — Она уезжала в глубь России. Даю ее телефон и адрес!
И они встретились — Алла и Оля, там, в маленькой квартирке Поляновой.
Говорили долго-долго, погрузившись в общение. В конце концов Алла, ошеломленная, сказала:
— Оля, ты все больше и больше уходишь по своему пути. Этот путь ведет в какой-то высший, особый рай, созданный, чтоб существа могли бы отдохнуть от патологической злобы и ненависти, глубинным идиотизмом раскинутой по всему этому миру, гнездящемуся в каждой клеточке его обитателей. Как ты можешь жить здесь, да еще в их теле?
— Аллочка, я стараюсь ни о чем не задумываться до крайности. — Оля только развела руками. — Живу и живу. Через меня проходит то, чего нет в этом мире, я знаю это, глупо отрицать… Ну и что? Я рада уйти отсюда в любую минуту, если на то Божья воля. Как на Руси, у нас, говорилось: здесь мы в гостях, а там дома. Но тут у нас я вижу много страданий и много людей на редкость чистых, живых, открытых… Они не поддались механизму превращения в манекены…
— Конечно, конечно. Кругом одни парадоксы. Мир проклят, а в нем жители рая. А через тебя, Олечка, проходят такие волны неземной нежности ко всему, что существует, что мне становится страшно от этого несоответствия Неба и земли…
— Закончим, Алла. Естественно, я не ставлю себя высоко. Вот вы все рветесь в непостижимое, за грань… Лучше еще раз расскажи о Станиславе.
В конце концов Алла попросила Олю приехать к ней, поговорить со Стасиком, может быть…
— Я знаю, мы вспоминали об этом, что твое воздействие нередко встречает сопротивление. Но попробуем, — страстно добавила Алла.
— Не знаю, — засомневалась Оля, — случай со Станиславом уж слишком странен и запутан…
И они попробовали. Станислав встретил Олю радушно. Оля, как всегда, ничего и не делала специально, просто была, и все. Но радушие Станислава не перешло в освобождение, в возвращение. Точно образ, красота, свет, вся аура Оли прошла сквозь него, была принята, но не изменила страшной замкнутости его состояния. Все было хорошо, но хорошее ни к чему не привело. Олино предчувствие оправдалось, хотя…
Зато на следующий день Оля прикосновением руки излечила девочку-малыша. Это произошло впервые и почти случайно, и она ужаснулась, не смея отвергнуть свой новый Божий дар.
У Ольги все это было проявлено, светилось на лице. Когда она вдруг появлялась, приглашенная, например, в дом, где были незнакомые люди, впервые увидевшие ее, то эффект был ошарашивающим и смущал саму Олечку: наиболее чувствительные люди неожиданно для самих себя точно замирали в лучах невидимого света, исходящего от нее. Некоторые ощущали себя вброшенными на минуты в иную жизнь. Стоило только взглянуть на нее. Все животные токи, все, что объединяет человека со зверем, мгновенно исчезало, превращалось в труп, а душа — оживала, как будто она попала в райский мир. Да, Олечка была красива, тихая такая голубоглазая русская девушка, но все решалось необъяснимым Светом любви, исходящим от нее, от ее бледного лица, превращенного в отблеск Неба.
Люди видели — и забывали о том, что они на земле, на этой планете, в проклятом темном, но великом мире. Не было и ничего завлекающего с ее стороны — просто светилась ее душа сквозь телесную оболочку. Ухаживать за ней было бы нелепо — и это чувствовали те, кто к ней приближались. Никакого предпочтения с ее стороны, ничего лично женского, и красота ее была смертельна для земных. Ее любовь убивала похоть.
Оля была прихожанкой бедной православной церкви на окраине Москвы. Батюшка там, старенький, как будто вышедший из прошлых столетий, боялся за ее существование на земле и молился о ней, как молились в старину.
За ее существование на земле опасались и ее друзья. Ей никто и ничто не угрожало, кроме ее самой: она была, казалось, несовместима с этим миром. И тем не менее эта несовместимость и влекла к ней многих людей.
Когда Олечка входила в больничную палату, где лежали обреченные, обреченность падала с них, как туман. Даже самые тупые чувствовали, что бессмертие есть.
— Дай нам частицу твоей души! — кричал ей с постели раковый старичок.
— Такая частица есть в каждом, — ответила тогда Оля.
— В каждом, но во тьме, — заметила врач. — Не как у вас.
Были случаи истерики, когда видели ее. Не всегда все происходило гладко. Один молодой человек взвыл, увидя ее, и закричал:
— Зачем вы здесь? Вы нам мешаете!
Но большинство признавало, что в ней таится потерянная часть человеческой души.
— Когда-то мы все были такие, — вздыхала больная старушка из палаты необреченных.
Больше всего поражало отсутствие эгоизма и личной заинтересованности.
— Это даже не политкорректно, — заметил какой-то журналист.
Алла и Лена души не чаяли в Ольге.
— Ваши идут страшным путем познания того, что не дано людям знать, — повторяла им Оля.
— А ты путем Любви, — отвечала ей Лена.
Но и Оля не чуралась знаний, Богословские труды великих Отцов и учителей Церкви лежали и на ее столе.
— Но твой истинный Божий дар — это твоя душа, Олечка, — говорила ей Алла. — В твоих глазах есть то, что навеки потеряло современное человечество.
— Не говори так, Алла, не говори. Не все потеряно, — возражала Ольга.
— Да я знаю, не все и не всеми потеряно, — улыбалась Алла.
Это было года два назад.
И вдруг Лена позвонила Алле, которая как раз в это время завтракала вместе со Станиславом и Андреем, но к телефону подбежать успела.
— Ты представь, Оля Полякова объявилась, — провозгласила Лена. — Она уезжала в глубь России. Даю ее телефон и адрес!
И они встретились — Алла и Оля, там, в маленькой квартирке Поляновой.
Говорили долго-долго, погрузившись в общение. В конце концов Алла, ошеломленная, сказала:
— Оля, ты все больше и больше уходишь по своему пути. Этот путь ведет в какой-то высший, особый рай, созданный, чтоб существа могли бы отдохнуть от патологической злобы и ненависти, глубинным идиотизмом раскинутой по всему этому миру, гнездящемуся в каждой клеточке его обитателей. Как ты можешь жить здесь, да еще в их теле?
— Аллочка, я стараюсь ни о чем не задумываться до крайности. — Оля только развела руками. — Живу и живу. Через меня проходит то, чего нет в этом мире, я знаю это, глупо отрицать… Ну и что? Я рада уйти отсюда в любую минуту, если на то Божья воля. Как на Руси, у нас, говорилось: здесь мы в гостях, а там дома. Но тут у нас я вижу много страданий и много людей на редкость чистых, живых, открытых… Они не поддались механизму превращения в манекены…
— Конечно, конечно. Кругом одни парадоксы. Мир проклят, а в нем жители рая. А через тебя, Олечка, проходят такие волны неземной нежности ко всему, что существует, что мне становится страшно от этого несоответствия Неба и земли…
— Закончим, Алла. Естественно, я не ставлю себя высоко. Вот вы все рветесь в непостижимое, за грань… Лучше еще раз расскажи о Станиславе.
В конце концов Алла попросила Олю приехать к ней, поговорить со Стасиком, может быть…
— Я знаю, мы вспоминали об этом, что твое воздействие нередко встречает сопротивление. Но попробуем, — страстно добавила Алла.
— Не знаю, — засомневалась Оля, — случай со Станиславом уж слишком странен и запутан…
И они попробовали. Станислав встретил Олю радушно. Оля, как всегда, ничего и не делала специально, просто была, и все. Но радушие Станислава не перешло в освобождение, в возвращение. Точно образ, красота, свет, вся аура Оли прошла сквозь него, была принята, но не изменила страшной замкнутости его состояния. Все было хорошо, но хорошее ни к чему не привело. Олино предчувствие оправдалось, хотя…
Зато на следующий день Оля прикосновением руки излечила девочку-малыша. Это произошло впервые и почти случайно, и она ужаснулась, не смея отвергнуть свой новый Божий дар.
Глава 20
В тот день во дворе, где жила Алла, долго выла собака. Она сошла с ума, пристально глядя в глаза хозяина. Что же таилось в глазах этого человека — никому не было известно.
Но Алла ждала гостей. Наконец-то решилась пригласить Ростислава Андреевича, Короля бытия, и его Друга — Дальниева Антона Георгиевича, при котором Ростислав всегда более тих и разумен в стихии своего невиданного существования.
Однако так же, как в приход Ольги, Станислав был неприступен, хотя и общался с гостями на своем уровне.
Он совершенно сбил с толку Ростислава, утверждая, что тот похож на смерть. Такое Славе не шептали даже черти во время сновидений.
Дальниев тем не менее не был смущен потусторонней развязностью Станислава и только внимательно его созерцал.
— Мы все-таки вернули вам мужа, Алла, — тихонько вставил Слава, когда Стасик вышел зачем-то из комнаты. — Но дальнейшее не в наших руках, ей-Богу, я это чувствую. Уж очень далеко ваш Станислав зашел.
Стасик, видимо, слышал последние слова, потому, когда вернулся, дико проговорил:
— Я не ушел. Я здесь, я здесь! Здесь так интересно, на земле. Людей нет, а существ много. И провалы. Ха-ха!
Впервые после возвращения в квартиру Станислав рассмеялся, и его хохот походил на крик птицы.
— Садись, Стас, — мрачно сказала Алла. И он покорно сел.
Моментами Алле казалась, что ярость бытия, мелькавшая порой в глазах великого Славы, заразит ее Стаса и вызовет взрыв или губы его захотят крови, крови жизни.
Но спустя мгновения чувствовала — поток идет в Стаса, но он сам вне его. И Алла молчаливо, незримо для других плакала, будто, несмотря ни на что, Стасик оставался тем, кем был для нее раньше.
Внезапно Дальниев спросил:
— Станислав, скажи, ты знаешь себя, ты знаешь, кто ты? Кто? Скажи.
Даже губы Стасика не дернулись, хотя бы чуть-чуть, от такого резкого вопроса. Он сразу, но медленно ответил:
— Этого я не знаю и не узнаю никогда. Да и зачем мне знать?
…Когда вышли прощаться в коридор (Станислав остался в комнате), на глазах у Аллы были слезы.
— Держитесь, Алла, — Дальниев посмотрел на нее. — Претерпевший до конца… Сами знаете…
И уже в дверях Дальниев заметил:
— Это не будет продолжаться долго. Скоро произойдет поворот — в ту или иную сторону…
…Алла теперь часто оставалась одна в квартире наедине со Станиславом. Зеркала упорно молчали. Андрей не выдержал: сбежал.
— Это уже не мой брат, Алла, — сказал он вместо «до свиданья». — Кому он теперь родня — не знаю. Скорее, таких существ, родственных ему, вообще нет в этом мире, во всем этом мироздании.
И ушел.
Но все же появилась другая помощь. От друзей. От Ксюши. Она ловила себя на том, что ей становится страшно со Стасом, когда она одна. В голову даже залезала иногда мысль, что он вернется в прошлое, которое изменили прямо перед его гибелью, и она увидит прежнего любимого Станислава, но уже мертвого, бродящего по квартире и отраженного в зеркалах в виде живого, живого Стасика, которого она познала в первый год их любви. Но любовь стала казаться ей полным безумием, наказанием Божиим за разделенность…
Только обезумевший от событий Толя, муж Ксюши, упорно твердил ей:
— Терпи, терпи и забудь о себе на время… Сам же Толя уже окончательно потерял свой практицизм.
Но сердечко Аллы порой замирало, когда она открывала дверь в комнату Стаса: вдруг поворот, и не в ту сторону, состоялся и она увидит вместо своего Стасика какое-то уму непостижимое существо, жуткое не агрессией, а своей внезапно раскрывшейся, как бездна, сутью…
Но Стасик пока оставался Стасиком.
И все же это происходило молнией, моментами. Очень помогали друзья — приходили Лена и Сергей, Ксюша, ее Толя и еще другие, даже дядя Валя, хоть и пропойца. Ночевали и верили.
Дни шли как на надежной лодке, но в океане.
И вдруг в один мрачновато-уютный день раздался телефонный звонок и голос Лены провозгласил, что пора Алле немного рассеяться метафизически и подвернулся глубинный случай: мы приглашены на чтение, причем какое — читать будет Царев, свое. А что свое? Ведь он из непредсказуемых.
Оказалось, приглашены Лена с Сергеем, Алла (но без Стасика, так лучше для него). Будут Дальниев и Филипов, Ростислав. Вероятно, кто-то еще. Встреча назначена на завтра, на чьей-то даче, недалеко, в районе Мытищ. Следовательно, состоится чаепитие в Мытищах, но мистическое. Один Царев чего стоит.
На следующий день они отправились в путь. Со Стасиком остался полуобезумевший, но ответственный Толя со своей Ксюшей.
Лена с Сергеем и Алла добирались с пересадками, в толпе измученно-спешивших людей. Лена видела тем не менее, по глазам, по ауре, что где-то в глубине, в тайне, в закрытых уголках души зреет у многих новая невиданная Россия. И дети тоже были участниками этой незримой тайны — не все, конечно, но встречи с грядущим были.
Наконец они приехали. Лесной участок, довольно великий, скромный домик. Оказалось, что дача — одного из друзей Царева, он отсутствовал, и Царев был хозяин.
Уже вечерело, но тьма почему-то наступала быстрее обычного. Их встретил Антон Георгиевич. «Я так и думала — Дальниев уже здесь», — шепнула самой себе Лена.
Но он провел их не в дом, а в уголок сада, где за устремленными в темные облака елями и соснами они увидели стол, стулья и тихие силуэты людей. Среди них был Царев, а на столе, видимо, лежала рукопись. «Сразу — чтение. Без всяких ненужностей. Погружение — и точка. Это по-нашему», — подумала Лена.
За столом она также заметила Ростислава и двоих незнакомых (даже по духу) людей. Все-таки состоялся предварительный странный разговор, но эти двое все время молчали — и когда знакомились, не произнесли ни звука. Ни Лена, ни Алла так и не узнали их имена. Были они в черном.
«Но как же здесь читать — темно», — удивилась Лена. И сразу возник свет. Рядом висел фонарь.
Аллу захватила аура всего этого. «Здесь то и не то вместе, — подумала она. — Почему эти двое молчат? По их виду не скажешь, что они немые, да и глаза пронзительно-ледяные, далеко понимающие. Кто они?»
Царев открыл рукопись. «Это небольшая повесть», — сухо заметил он. И его голос стал владеть всеми. Начало ошеломило Лену. Речь шла о том, что на землю опустилась, как туча из невидимого, новая реальность, уничтожившая, закрывшая все то, чем жило человечество в своем сознании до сих пор. Все исчезло, провалилось, ушло — память об истории, прежняя духовная жизнь, искусство, наука, культура, даже язык и способ мышления. Новая реальность, спустившись на землю, отстранила все, даже сновидения. Но немного людей осталось, и осталась их душа — ее остаток, ее глубь, непонятная, незнаемая, и надо было жить, начинать все сначала, а главное — понять новую, не постижимую прежним умом реальность, а может быть, непостижимую вообще. Прежнее человечество кануло в бездну. И то, что осталось, уже не могло иметь с ним почти ничего общего. Эти люди барахтались в непостижимом, как слоны на луне. Но все же была какая-то возможность вступить в контакт с иной реальностью, пробудив не угасший ум, а нечто безумно-новое в своей душе. И главное — не убить, не сожрать друг друга в спустившейся тьме.
С этого и началось действие…
Повесть вызывала тревогу, бесконечную тревогу, поднимающуюся с неведомого дна души.
Лена сосредоточенно следила и за глазами Царева. Это был уже другой Царев. Никакой непредсказуемости, а холодный, сжатый в одну точку, нечеловечески волевой взгляд творца. Его глаза, казалось, бесповоротно изменились, словно вышел наружу новый Царев — поднявшийся над землей исследователь неведомого. Нашедший средства через язык выразить то, что недоступно языку. Каждое слово жалило своим намеком, уводило туда, где уже не было ничего, кроме расплавленной магмы души, кроме возгоравшихся язычков пламени иной реальности. Герои повести метались, и по мере этого метания превращались в иные существа. Так длилось еще полчаса. Можно ли было все это выразить, это иное?
Внезапно Царев остановился. В его глазах сквозило холодное торжество.
Возникла пауза.
И Дальниев резко спросил:
— Вы собираетесь это публиковать?
— В своем роде, — тихо ответил Царев.
— Это никто не поймет, Всеволод Петрович, — негромкий голос Дальниева звучал из темноты. — Если Данте могут сейчас понять всего лишь кучка, ничтожное число людей, то это не поймет никто. До конца даже я. И, вероятно, вы сами. Вы лишь знаете одно — что вас вело, когда вы писали это.
— Антон Георгиевич прав. В середине чтения возможность понимания текста рушится, — проговорила Лена. — Мы чувствуем что-то страшное, уничтожающее наше сознание, но не больше…
— Если можно было бы войти в эту иную, новую реальность, — внезапно прервал Филипов, — это был бы конец, нас просто не было бы ни здесь, ни, может быть, нигде…
Лицо Царева оставалось недоступным. Два молчаливых субъекта, сидевших около него, сохраняли пустоту и тишину.
— Все нити оборваны, текст превращается в безумие Богов, — прошептала Алла.
Один из молчавших тоже что-то прошептал — еле доходивший до сознания звук сжимал сердце.
— Всеволод Петрович, вы открылись, — спокойно произнес Дальниев. — Спасибо. Но что делать с текстом?
— Опубликовать, — холодно ответил Царев, медленно встал, взяв рукопись, и зажег ее.
Все остолбенели.
— Это единственный экземпляр, — нечеловечески отстраненно сказал он.
— И вот так я его публикую. Рукописи прекрасно горят. Но мысль — никогда. Вы все знаете, что этот текст, его основа, сохранится на невидимом плане. И когда придет время, он воплотится снова и будет действовать, сметая… Когда и где — неважно.
Рукопись, брошенная на землю, быстро пожиралась огнем, но пожиралась с каким-то безумием, как будто сам огонь сошел с ума.
Царев улыбался.
Было ясно, что никакие комментарии не нужны. Алла с ужасом посмотрела на Царева, ей показалось, что перед ней уже не стоит человек.
Молчаливые вдруг трепетно, задушевно пожали руки гостям. Они оставались. А Царев сразу ушел в глубь дома.
В Москве все гости этого чтения разошлись.
…Алла с трудом открыла дверь в свою квартиру. Толя и Ксюша, видимо, уже спали. Алла прошла к себе и вдруг увидела свет в комнате Станислава. Она решилась войти.
Станислав лежал на кровати, горел ночник, видно было, что он только что проснулся.
— Алла, — сказал он вдруг своим давним, хорошо знакомым ей, с прежними интонациями голосом, — что со мною было, что произошло? Где я существовал, я почти ничего не помню, не знаю! Где же ты была? Алла, что все это значило?
Но Алла ждала гостей. Наконец-то решилась пригласить Ростислава Андреевича, Короля бытия, и его Друга — Дальниева Антона Георгиевича, при котором Ростислав всегда более тих и разумен в стихии своего невиданного существования.
Однако так же, как в приход Ольги, Станислав был неприступен, хотя и общался с гостями на своем уровне.
Он совершенно сбил с толку Ростислава, утверждая, что тот похож на смерть. Такое Славе не шептали даже черти во время сновидений.
Дальниев тем не менее не был смущен потусторонней развязностью Станислава и только внимательно его созерцал.
— Мы все-таки вернули вам мужа, Алла, — тихонько вставил Слава, когда Стасик вышел зачем-то из комнаты. — Но дальнейшее не в наших руках, ей-Богу, я это чувствую. Уж очень далеко ваш Станислав зашел.
Стасик, видимо, слышал последние слова, потому, когда вернулся, дико проговорил:
— Я не ушел. Я здесь, я здесь! Здесь так интересно, на земле. Людей нет, а существ много. И провалы. Ха-ха!
Впервые после возвращения в квартиру Станислав рассмеялся, и его хохот походил на крик птицы.
— Садись, Стас, — мрачно сказала Алла. И он покорно сел.
Моментами Алле казалась, что ярость бытия, мелькавшая порой в глазах великого Славы, заразит ее Стаса и вызовет взрыв или губы его захотят крови, крови жизни.
Но спустя мгновения чувствовала — поток идет в Стаса, но он сам вне его. И Алла молчаливо, незримо для других плакала, будто, несмотря ни на что, Стасик оставался тем, кем был для нее раньше.
Внезапно Дальниев спросил:
— Станислав, скажи, ты знаешь себя, ты знаешь, кто ты? Кто? Скажи.
Даже губы Стасика не дернулись, хотя бы чуть-чуть, от такого резкого вопроса. Он сразу, но медленно ответил:
— Этого я не знаю и не узнаю никогда. Да и зачем мне знать?
…Когда вышли прощаться в коридор (Станислав остался в комнате), на глазах у Аллы были слезы.
— Держитесь, Алла, — Дальниев посмотрел на нее. — Претерпевший до конца… Сами знаете…
И уже в дверях Дальниев заметил:
— Это не будет продолжаться долго. Скоро произойдет поворот — в ту или иную сторону…
…Алла теперь часто оставалась одна в квартире наедине со Станиславом. Зеркала упорно молчали. Андрей не выдержал: сбежал.
— Это уже не мой брат, Алла, — сказал он вместо «до свиданья». — Кому он теперь родня — не знаю. Скорее, таких существ, родственных ему, вообще нет в этом мире, во всем этом мироздании.
И ушел.
Но все же появилась другая помощь. От друзей. От Ксюши. Она ловила себя на том, что ей становится страшно со Стасом, когда она одна. В голову даже залезала иногда мысль, что он вернется в прошлое, которое изменили прямо перед его гибелью, и она увидит прежнего любимого Станислава, но уже мертвого, бродящего по квартире и отраженного в зеркалах в виде живого, живого Стасика, которого она познала в первый год их любви. Но любовь стала казаться ей полным безумием, наказанием Божиим за разделенность…
Только обезумевший от событий Толя, муж Ксюши, упорно твердил ей:
— Терпи, терпи и забудь о себе на время… Сам же Толя уже окончательно потерял свой практицизм.
Но сердечко Аллы порой замирало, когда она открывала дверь в комнату Стаса: вдруг поворот, и не в ту сторону, состоялся и она увидит вместо своего Стасика какое-то уму непостижимое существо, жуткое не агрессией, а своей внезапно раскрывшейся, как бездна, сутью…
Но Стасик пока оставался Стасиком.
И все же это происходило молнией, моментами. Очень помогали друзья — приходили Лена и Сергей, Ксюша, ее Толя и еще другие, даже дядя Валя, хоть и пропойца. Ночевали и верили.
Дни шли как на надежной лодке, но в океане.
И вдруг в один мрачновато-уютный день раздался телефонный звонок и голос Лены провозгласил, что пора Алле немного рассеяться метафизически и подвернулся глубинный случай: мы приглашены на чтение, причем какое — читать будет Царев, свое. А что свое? Ведь он из непредсказуемых.
Оказалось, приглашены Лена с Сергеем, Алла (но без Стасика, так лучше для него). Будут Дальниев и Филипов, Ростислав. Вероятно, кто-то еще. Встреча назначена на завтра, на чьей-то даче, недалеко, в районе Мытищ. Следовательно, состоится чаепитие в Мытищах, но мистическое. Один Царев чего стоит.
На следующий день они отправились в путь. Со Стасиком остался полуобезумевший, но ответственный Толя со своей Ксюшей.
Лена с Сергеем и Алла добирались с пересадками, в толпе измученно-спешивших людей. Лена видела тем не менее, по глазам, по ауре, что где-то в глубине, в тайне, в закрытых уголках души зреет у многих новая невиданная Россия. И дети тоже были участниками этой незримой тайны — не все, конечно, но встречи с грядущим были.
Наконец они приехали. Лесной участок, довольно великий, скромный домик. Оказалось, что дача — одного из друзей Царева, он отсутствовал, и Царев был хозяин.
Уже вечерело, но тьма почему-то наступала быстрее обычного. Их встретил Антон Георгиевич. «Я так и думала — Дальниев уже здесь», — шепнула самой себе Лена.
Но он провел их не в дом, а в уголок сада, где за устремленными в темные облака елями и соснами они увидели стол, стулья и тихие силуэты людей. Среди них был Царев, а на столе, видимо, лежала рукопись. «Сразу — чтение. Без всяких ненужностей. Погружение — и точка. Это по-нашему», — подумала Лена.
За столом она также заметила Ростислава и двоих незнакомых (даже по духу) людей. Все-таки состоялся предварительный странный разговор, но эти двое все время молчали — и когда знакомились, не произнесли ни звука. Ни Лена, ни Алла так и не узнали их имена. Были они в черном.
«Но как же здесь читать — темно», — удивилась Лена. И сразу возник свет. Рядом висел фонарь.
Аллу захватила аура всего этого. «Здесь то и не то вместе, — подумала она. — Почему эти двое молчат? По их виду не скажешь, что они немые, да и глаза пронзительно-ледяные, далеко понимающие. Кто они?»
Царев открыл рукопись. «Это небольшая повесть», — сухо заметил он. И его голос стал владеть всеми. Начало ошеломило Лену. Речь шла о том, что на землю опустилась, как туча из невидимого, новая реальность, уничтожившая, закрывшая все то, чем жило человечество в своем сознании до сих пор. Все исчезло, провалилось, ушло — память об истории, прежняя духовная жизнь, искусство, наука, культура, даже язык и способ мышления. Новая реальность, спустившись на землю, отстранила все, даже сновидения. Но немного людей осталось, и осталась их душа — ее остаток, ее глубь, непонятная, незнаемая, и надо было жить, начинать все сначала, а главное — понять новую, не постижимую прежним умом реальность, а может быть, непостижимую вообще. Прежнее человечество кануло в бездну. И то, что осталось, уже не могло иметь с ним почти ничего общего. Эти люди барахтались в непостижимом, как слоны на луне. Но все же была какая-то возможность вступить в контакт с иной реальностью, пробудив не угасший ум, а нечто безумно-новое в своей душе. И главное — не убить, не сожрать друг друга в спустившейся тьме.
С этого и началось действие…
Повесть вызывала тревогу, бесконечную тревогу, поднимающуюся с неведомого дна души.
Лена сосредоточенно следила и за глазами Царева. Это был уже другой Царев. Никакой непредсказуемости, а холодный, сжатый в одну точку, нечеловечески волевой взгляд творца. Его глаза, казалось, бесповоротно изменились, словно вышел наружу новый Царев — поднявшийся над землей исследователь неведомого. Нашедший средства через язык выразить то, что недоступно языку. Каждое слово жалило своим намеком, уводило туда, где уже не было ничего, кроме расплавленной магмы души, кроме возгоравшихся язычков пламени иной реальности. Герои повести метались, и по мере этого метания превращались в иные существа. Так длилось еще полчаса. Можно ли было все это выразить, это иное?
Внезапно Царев остановился. В его глазах сквозило холодное торжество.
Возникла пауза.
И Дальниев резко спросил:
— Вы собираетесь это публиковать?
— В своем роде, — тихо ответил Царев.
— Это никто не поймет, Всеволод Петрович, — негромкий голос Дальниева звучал из темноты. — Если Данте могут сейчас понять всего лишь кучка, ничтожное число людей, то это не поймет никто. До конца даже я. И, вероятно, вы сами. Вы лишь знаете одно — что вас вело, когда вы писали это.
— Антон Георгиевич прав. В середине чтения возможность понимания текста рушится, — проговорила Лена. — Мы чувствуем что-то страшное, уничтожающее наше сознание, но не больше…
— Если можно было бы войти в эту иную, новую реальность, — внезапно прервал Филипов, — это был бы конец, нас просто не было бы ни здесь, ни, может быть, нигде…
Лицо Царева оставалось недоступным. Два молчаливых субъекта, сидевших около него, сохраняли пустоту и тишину.
— Все нити оборваны, текст превращается в безумие Богов, — прошептала Алла.
Один из молчавших тоже что-то прошептал — еле доходивший до сознания звук сжимал сердце.
— Всеволод Петрович, вы открылись, — спокойно произнес Дальниев. — Спасибо. Но что делать с текстом?
— Опубликовать, — холодно ответил Царев, медленно встал, взяв рукопись, и зажег ее.
Все остолбенели.
— Это единственный экземпляр, — нечеловечески отстраненно сказал он.
— И вот так я его публикую. Рукописи прекрасно горят. Но мысль — никогда. Вы все знаете, что этот текст, его основа, сохранится на невидимом плане. И когда придет время, он воплотится снова и будет действовать, сметая… Когда и где — неважно.
Рукопись, брошенная на землю, быстро пожиралась огнем, но пожиралась с каким-то безумием, как будто сам огонь сошел с ума.
Царев улыбался.
Было ясно, что никакие комментарии не нужны. Алла с ужасом посмотрела на Царева, ей показалось, что перед ней уже не стоит человек.
Молчаливые вдруг трепетно, задушевно пожали руки гостям. Они оставались. А Царев сразу ушел в глубь дома.
В Москве все гости этого чтения разошлись.
…Алла с трудом открыла дверь в свою квартиру. Толя и Ксюша, видимо, уже спали. Алла прошла к себе и вдруг увидела свет в комнате Станислава. Она решилась войти.
Станислав лежал на кровати, горел ночник, видно было, что он только что проснулся.
— Алла, — сказал он вдруг своим давним, хорошо знакомым ей, с прежними интонациями голосом, — что со мною было, что произошло? Где я существовал, я почти ничего не помню, не знаю! Где же ты была? Алла, что все это значило?
Эпилог
Возвращение Станислава вызвало скрытую вибрацию и дрожь по всей тайной Москве. Но прежде, чем эта дрожь распространилась, Стасик сам приходил в себя в своей квартире.
В ночь его возвращения только Алла была свидетельницей того, что Станислав впал в прежнее свое состояние, стал тем, кем он был, хотя…
Они сидели друг против друга в креслах, рядом, глаза в глаза.
Алла не решалась раскрывать ему то, что происходило, пока его искали здесь, на этой земле, в этом мире. А он настойчиво спрашивал ее, что произошло. Алла ответила наконец:
— Пожалуй, тебе самому лучше знать, что с тобой произошло. Мы просто нашли тебя в деревне…
— Но я ничего не помню, Алла, — пробормотал Станисдав, глядя на нее не вполне безумными глазами. — Я знаю только: что-то мелькало, какие-то лица, куда-то меня вело… Главное помню: все было чуждо, все, все, но еще ужасней — почти постоянное ощущение, чувство, что я, моя душа точнее, вот-вот провалится в немыслимую черную Бездну, из которой нет возврата… Провалишься — и тогда конец всему, что есть… душе, уму, концу мира даже — всему конец… В этой бездне ничего нет постижимого…
— Ты это ясно чувствовал, тебя что-то толкало туда?
— Да, но была невидимая стена… которая охраняла все-таки… Чуть-чуть… Хрупкая стена… Но если бы не она, меня бы не было нигде… И еще: я бродил по какому-то бредовому миру, хотя на первый взгляд это был обычный город, но мое восприятие все меняло… Да, и часто на горизонте я видел сияние, которое охватывало полнеба, отрешенно-жуткое сияние цвета, которому нет аналогов на земле… Цвета, которого нет…
— Стасик, Стасик! — Алла вдруг истерически вскочила с кресла. — Но ты вернулся, ты жив, ты прежний!!! Значит, все в порядке!!! Давай жить снова!!!
— Давай, давай, — проговорил Станислав лихорадочно и тоже встал. — Я рад, что вернулся. Я хочу жить!
Алла словно обезумела в лучшем смысле:
— Пойдем гулять, в город, в Москву, вместе, пусть ночь…
Они в экстазе ошеломления выскочили на улицу.
— Ты узнаешь, узнаешь! Это — Москва, твой город, великий город, — шептала Алла, прижимаясь к Станиславу.
— Да, да, я узнаю, — отвечал Стасик. — Это не чужой город, это Москва. Мне хорошо, все в порядке.
Станислав, как после десятилетней разлуки, смотрел на улицы, на пространство, родившее его…
— Ты любишь меня? — вдруг спросила дрогнувшим голосом Алла.
— Да, да, конечно, — подхватил Стасик, с абсолютно человеческим чувством. — Кого же мне еще любить, кроме тебя?! Ты — моя жена…
Они погуляли немного, опьяневши от того, что случилось, и опомнились уже дома, в постели. И отдались другому опьянению, и все было у Станислава как у человеков — словно и не бродил долго в неведомом мире и не зазывала его в себя Черная Бездна.
Утро превратилось в настоящий праздник. Ксюша в первый момент не выдержала: чуть не упала на пол от изумления. А потом — поцелуи, поцелуи, Стасик, родная сестра, Толя…
— Гитара нужна, гитара, — бормотал Толя. — Я хочу спеть.
Постепенно все улеглось. Надо было вводить Станислава в жизнь, хлопотать, оповещать друзей…
Андрей примчался, не поверил своим ушам, что Стасик — прежний, но в уме поверил. Выбежал на улицу — и расцеловал первых встречных. На вопрос: почему? он отвечал: брат умер, а сейчас пришел обратно. Прохожие одобрительно кивали головой.
Лена шепнула Алле, что все-таки надо быть настороже: мало ли чего, реальность-то стала причудлива… Глядишь, и напроказит опять…
Сергей только твердил: «Мы молились за вас…»
Но о морге и всем прочем, непознаваемом, решено было молчать, чтоб не трепать нервы Станиславу, а заодно и психику. «Неизвестно еще, как он себя поведет, если узнает, что по некоторым предположениям он умер», — волновалась Ксюша. Да Стасик теперь и не требовал особых объяснений: нашли так нашли. Чего же боле?..
Стасику объяснили, однако, что появились новые друзья. Первым, конечно, представили Данилу Ле-сомина. К тому же от него ждали глубинной оценки случившегося.
Стасик встретил Данилу крайне дружелюбно.
А когда Алла и Лена оказались с Данилой втроем на кухне, Данила дал оценку:
— Алла, его вернула та же сила, которая вела его в ту заброшенную, вне Всего, Тьму, которую он называл тебе Бездной. Вела и вернула без всякого личного отношения к нему — как вихрь подхватывает человека и выбрасывает его вдруг в тихое место. Все мотивы, почему, отчего и так далее, — бессмысленны, ибо это слишком далеко от ума и от людей. Только она и могла его вернуть… Он вернулся, это ясно, и думаю, больше не будет подхвачен, ибо такие случаи уникальны, это аналогично лучам, которые проходят сквозь Реальность, сами не имея к ней никакого отношения.
С этим трудно было не согласиться — и Лене, и Алле.
Перешли в гостиную, и тут ворвался Слава Филипов, мощный своим бытием. В руках его был огромный букет цветов, и он вручил их Стасику, поздравив его.
— Я знал, знал… — выкрикивал Слава и, осмотрев Стасика пронзительно-обволакивающим взглядом, заявил: — С ним все на уровне… Бытие не ушло… Алла, вина, вина! Если нет амброзии, то хотя бы вино!
Стасик выпил за милую душу, покраснел и повеселел.
Тем временем по разным углам в Москве происходило параллельно и другое, пусть и более обычное. К примеру, дикий скандал возник в одной московской школе, где директрисой была ведьма. У нее в восьмом классе скопились экстрасенсы, мальчики и девочки, эдак на тридцать процентов класс состоял из таких, включая небезызвестную Дашу, племянницу Лены.
Детишки эти превратили жизнь класса в сумасшедший дом, предвидения сыпались за предвидениями, и дети уже перестали понимать, где сон, а где явь, где тот свет, а где этот, будущее путали с настоящим. Предвидение будущего не простиралось, правда, особенно далеко, иногда всего на час-два вперед, как у диких львов, например. Но ералаш получился значительный. Учительницу биологии, приверженку материализма, уложили в сумасшедший дом, а потом в нервную клинику. Возникали и судебные разбирательства, которые тонули в неразберихе. Кончилось дело тем, что класс расформировали, а директрису повысили: отправили служить в Министерство образования.
Впрочем, все это еще носило более или менее безобидный характер.
Круче произошло с бедной Любовь Петровной, с Самой. Не выдержала она общения с нечеловеческими силами, и контактерство обернулось психическим якобы заболеванием, которого ранее в природе не существовало и по отношению к которому, следовательно, не было ни обозначения, ни диагноза, ни лечения. Впрочем, никакое оно не было «заболевание», но от этого было не легче.
Нил Палыч первый искренне испугался, когда пришла к нему весть о подлинном возвращении Стасика в нормальное состояние. Он все лепетал, что этого не может быть, и даже расплакался.
И эту весть он решил донести до Любовь Петровны. Но невинно-жуткие глаза его расширились, а квазибессмысленный взгляд потух, когда он увидел Саму, Любовь Петровну. Она лежала на диване, дочь ухаживала за ней. Впрочем, ухаживать было не за кем. На человеческом уровне Любовь Петровна отсутствовала. Состояние ее ума было неописуемо.
Все, что с ней происходило, Нил Палыч не мог даже выразить в терминах патологии невидимого мира.
Он сник и исчез. На следующий день Нил Палыч укатил из Москвы в неизвестном направлении. Впоследствии говорили, что он обнаружился в Латинской Америке и надолго там застрял. По ночам ему снились иногда, наряду с письменами майя, глаза Любовь Петровны, те, которые он видел в свое последнее посещение ее квартиры. Впрочем, это уже не были глаза Любовь Петровны, Самой. О ее дальнейшей судьбе не знала даже потаенная Москва.
Зато Олечка Полянова нежно и трепетно отличилась. Лена сводила ее к небезызвестным Потаповым с их воющим и мрачнеющим не по дням, а по часам Мишей. Сколько Миша ни сдерживал себя, а злые мысли рождались в его голове, как потусторонние мухи в помойной яме. И кто попадался ему на глаза, тот получал удар судьбы, ни с того ни с сего.
В ночь его возвращения только Алла была свидетельницей того, что Станислав впал в прежнее свое состояние, стал тем, кем он был, хотя…
Они сидели друг против друга в креслах, рядом, глаза в глаза.
Алла не решалась раскрывать ему то, что происходило, пока его искали здесь, на этой земле, в этом мире. А он настойчиво спрашивал ее, что произошло. Алла ответила наконец:
— Пожалуй, тебе самому лучше знать, что с тобой произошло. Мы просто нашли тебя в деревне…
— Но я ничего не помню, Алла, — пробормотал Станисдав, глядя на нее не вполне безумными глазами. — Я знаю только: что-то мелькало, какие-то лица, куда-то меня вело… Главное помню: все было чуждо, все, все, но еще ужасней — почти постоянное ощущение, чувство, что я, моя душа точнее, вот-вот провалится в немыслимую черную Бездну, из которой нет возврата… Провалишься — и тогда конец всему, что есть… душе, уму, концу мира даже — всему конец… В этой бездне ничего нет постижимого…
— Ты это ясно чувствовал, тебя что-то толкало туда?
— Да, но была невидимая стена… которая охраняла все-таки… Чуть-чуть… Хрупкая стена… Но если бы не она, меня бы не было нигде… И еще: я бродил по какому-то бредовому миру, хотя на первый взгляд это был обычный город, но мое восприятие все меняло… Да, и часто на горизонте я видел сияние, которое охватывало полнеба, отрешенно-жуткое сияние цвета, которому нет аналогов на земле… Цвета, которого нет…
— Стасик, Стасик! — Алла вдруг истерически вскочила с кресла. — Но ты вернулся, ты жив, ты прежний!!! Значит, все в порядке!!! Давай жить снова!!!
— Давай, давай, — проговорил Станислав лихорадочно и тоже встал. — Я рад, что вернулся. Я хочу жить!
Алла словно обезумела в лучшем смысле:
— Пойдем гулять, в город, в Москву, вместе, пусть ночь…
Они в экстазе ошеломления выскочили на улицу.
— Ты узнаешь, узнаешь! Это — Москва, твой город, великий город, — шептала Алла, прижимаясь к Станиславу.
— Да, да, я узнаю, — отвечал Стасик. — Это не чужой город, это Москва. Мне хорошо, все в порядке.
Станислав, как после десятилетней разлуки, смотрел на улицы, на пространство, родившее его…
— Ты любишь меня? — вдруг спросила дрогнувшим голосом Алла.
— Да, да, конечно, — подхватил Стасик, с абсолютно человеческим чувством. — Кого же мне еще любить, кроме тебя?! Ты — моя жена…
Они погуляли немного, опьяневши от того, что случилось, и опомнились уже дома, в постели. И отдались другому опьянению, и все было у Станислава как у человеков — словно и не бродил долго в неведомом мире и не зазывала его в себя Черная Бездна.
Утро превратилось в настоящий праздник. Ксюша в первый момент не выдержала: чуть не упала на пол от изумления. А потом — поцелуи, поцелуи, Стасик, родная сестра, Толя…
— Гитара нужна, гитара, — бормотал Толя. — Я хочу спеть.
Постепенно все улеглось. Надо было вводить Станислава в жизнь, хлопотать, оповещать друзей…
Андрей примчался, не поверил своим ушам, что Стасик — прежний, но в уме поверил. Выбежал на улицу — и расцеловал первых встречных. На вопрос: почему? он отвечал: брат умер, а сейчас пришел обратно. Прохожие одобрительно кивали головой.
Лена шепнула Алле, что все-таки надо быть настороже: мало ли чего, реальность-то стала причудлива… Глядишь, и напроказит опять…
Сергей только твердил: «Мы молились за вас…»
Но о морге и всем прочем, непознаваемом, решено было молчать, чтоб не трепать нервы Станиславу, а заодно и психику. «Неизвестно еще, как он себя поведет, если узнает, что по некоторым предположениям он умер», — волновалась Ксюша. Да Стасик теперь и не требовал особых объяснений: нашли так нашли. Чего же боле?..
Стасику объяснили, однако, что появились новые друзья. Первым, конечно, представили Данилу Ле-сомина. К тому же от него ждали глубинной оценки случившегося.
Стасик встретил Данилу крайне дружелюбно.
А когда Алла и Лена оказались с Данилой втроем на кухне, Данила дал оценку:
— Алла, его вернула та же сила, которая вела его в ту заброшенную, вне Всего, Тьму, которую он называл тебе Бездной. Вела и вернула без всякого личного отношения к нему — как вихрь подхватывает человека и выбрасывает его вдруг в тихое место. Все мотивы, почему, отчего и так далее, — бессмысленны, ибо это слишком далеко от ума и от людей. Только она и могла его вернуть… Он вернулся, это ясно, и думаю, больше не будет подхвачен, ибо такие случаи уникальны, это аналогично лучам, которые проходят сквозь Реальность, сами не имея к ней никакого отношения.
С этим трудно было не согласиться — и Лене, и Алле.
Перешли в гостиную, и тут ворвался Слава Филипов, мощный своим бытием. В руках его был огромный букет цветов, и он вручил их Стасику, поздравив его.
— Я знал, знал… — выкрикивал Слава и, осмотрев Стасика пронзительно-обволакивающим взглядом, заявил: — С ним все на уровне… Бытие не ушло… Алла, вина, вина! Если нет амброзии, то хотя бы вино!
Стасик выпил за милую душу, покраснел и повеселел.
Тем временем по разным углам в Москве происходило параллельно и другое, пусть и более обычное. К примеру, дикий скандал возник в одной московской школе, где директрисой была ведьма. У нее в восьмом классе скопились экстрасенсы, мальчики и девочки, эдак на тридцать процентов класс состоял из таких, включая небезызвестную Дашу, племянницу Лены.
Детишки эти превратили жизнь класса в сумасшедший дом, предвидения сыпались за предвидениями, и дети уже перестали понимать, где сон, а где явь, где тот свет, а где этот, будущее путали с настоящим. Предвидение будущего не простиралось, правда, особенно далеко, иногда всего на час-два вперед, как у диких львов, например. Но ералаш получился значительный. Учительницу биологии, приверженку материализма, уложили в сумасшедший дом, а потом в нервную клинику. Возникали и судебные разбирательства, которые тонули в неразберихе. Кончилось дело тем, что класс расформировали, а директрису повысили: отправили служить в Министерство образования.
Впрочем, все это еще носило более или менее безобидный характер.
Круче произошло с бедной Любовь Петровной, с Самой. Не выдержала она общения с нечеловеческими силами, и контактерство обернулось психическим якобы заболеванием, которого ранее в природе не существовало и по отношению к которому, следовательно, не было ни обозначения, ни диагноза, ни лечения. Впрочем, никакое оно не было «заболевание», но от этого было не легче.
Нил Палыч первый искренне испугался, когда пришла к нему весть о подлинном возвращении Стасика в нормальное состояние. Он все лепетал, что этого не может быть, и даже расплакался.
И эту весть он решил донести до Любовь Петровны. Но невинно-жуткие глаза его расширились, а квазибессмысленный взгляд потух, когда он увидел Саму, Любовь Петровну. Она лежала на диване, дочь ухаживала за ней. Впрочем, ухаживать было не за кем. На человеческом уровне Любовь Петровна отсутствовала. Состояние ее ума было неописуемо.
Все, что с ней происходило, Нил Палыч не мог даже выразить в терминах патологии невидимого мира.
Он сник и исчез. На следующий день Нил Палыч укатил из Москвы в неизвестном направлении. Впоследствии говорили, что он обнаружился в Латинской Америке и надолго там застрял. По ночам ему снились иногда, наряду с письменами майя, глаза Любовь Петровны, те, которые он видел в свое последнее посещение ее квартиры. Впрочем, это уже не были глаза Любовь Петровны, Самой. О ее дальнейшей судьбе не знала даже потаенная Москва.
Зато Олечка Полянова нежно и трепетно отличилась. Лена сводила ее к небезызвестным Потаповым с их воющим и мрачнеющим не по дням, а по часам Мишей. Сколько Миша ни сдерживал себя, а злые мысли рождались в его голове, как потусторонние мухи в помойной яме. И кто попадался ему на глаза, тот получал удар судьбы, ни с того ни с сего.