Страница:
Вход в палату № 1 охранял сержант местной полиции Боб Даггер с мрачным, почти яростным выражением лица. Огромный верзила, в очках, с мясистыми крупными чертами лица и пронизывающим взглядом, он показался Жаклин отталкивающим. Ей и в голову не могло прийти, что в это время его грызла одна забота: автомобиль, в котором он примчался в госпиталь. Эта машина принадлежала заместителю начальника далласской полиции Батчелору. Даггер стоял у Торгового центра, когда стало известно о ранении президента. Он не успел предупредить Батчелора и, вскочив в его машину, приехал в Парклендский госпиталь. Теперь его обуревали тысячи сомнений: что подумает его начальник? не решит ли он, что автомобиль похитили? не заявит ли в полицию о краже? не обвинит ли его, Даггера, в краже? В глазах Даггера все это вырастало в серьезную проблему. Виду сержанта был весьма свирепый. Жаклин Кеннеди, украдкой наблюдавшая за ним, старалась определить, как он относится к покушению на президента и не приверженец ли он ультраправого Общества Джона Берча.
В то же время поведение людей, оказавшихся в совершенно аналогичных условиях, отличалось самым невероятным образом. Жаклин Кеннеди и Нелли Коннэли стояли буквально в двух шагах друг от друга, ожидая известий о состоянии их тяжело раненных мужей, и обе знали, что раны президента смертельны. И если в таких условиях вообще могла идти речь о каком-то этикете, то супруге губернатора, несомненно, надлежало натворить первой. Однако она этого не сделала. Жаклин первой обратилась к ней и тихо осведомилась о состоянии Коннэли. Вначале Нелли ничего не ответила. Обратившаяся к ней женщина показалась ей незнакомой, затем она отрывисто сказала:
— Он выживет. — И это было все.
Сенатор Ральф Ярборо внезапно начал истерически кричать и никак не мог остановиться. Его отвели в кабинет заведующего лабораторией переливания крови. Он не переставая вопил срывающимся голосом:
— Он умер! Какой ужас! Какой ужас!..
Мэр города Далласа Кэйбелл, наоборот, не произносил ни слова: подобно О’Доннелу он замкнулся в себе, а в тех случаях, когда обстоятельства вынуждали его сказать что-то, он отказывался призвать реальность случившегося. Стоявшие рядом с ним слышали, как он шепотом произносил:
— Нет, этого не было!
Корреспондент журнала «Таймс» Хью Сайди с каким-то остервенением все записывал. Позднее он сам не сумел разобрать даже половины своих записей.
Боб Баскин попросту уехал в деловую часть Далласа и зашел в редакцию своей «Морнинг ньюс», чтобы поговорить с друзьями и узнать, не произошло ли чего-нибудь нового в мире.
Отсутствие надлежащей охраны позволило посторонним беспрепятственно проникать в госпиталь. К счастью, лабиринт госпитальных коридоров сам по себе надлежаще защищал Линдона Джонсона от посторонних взоров. Он был упрятан в самом центре здания, в недрах отделения перевязок. Его так запрятали, что, когда наступило время отъезда из госпиталя, потребовался специальный проводник, чтобы вывести его наружу.
Для деятельных людей пассивность в эти минуты была совершенно невыносимой. Поэтому сгрудившиеся в госпитале люди отдавали какие-то бессмысленные приказы, заказывали или пытались заказать абсолютно ненужные междугородные телефонные переговоры, кричали (как это делал Ярборо) или покидали свой пост (Баскин). А в тех случаях, когда нельзя было найти оправдания для тех или иных действий, они тут же изобретались и принимались за чистую монету.
Эпидемия безрассудства охватила не только ближайшее окружение президента. Она распространилась и на медицинский персонал госпиталя. В отделении «скорой помощи» зазвонил телефон. К телефону подошла старшая медицинская сестра Дорис Нельсон, которая тут же продемонстрировала, что и у нее отсутствует иммунитет против Этой эпидемии. Она с удивлением выслушала, как один из терапевтов госпиталя спросил, что ей надо. Она ответила: — Ранен президент.
— Да, — нетерпеливо сказал врач, — ну, что еще нового?
Губернатор Коннэли почувствовал, что кто-то трогает его одежду. Затем он услышал чей-то голос; — Я снял с него пиджак и рубашку, В ответ кто-то пробормотал:
— Никак не справлюсь с брюками.
Последовало несколько болезненных рывков. В отчаянии Коннэли простонал;
— Разрежьте их!
Наступило молчание. Сам того не сознавая, губернатор только что напомнил врачам о хорошо им известном и практикуемом в госпитале порядке раздевания тяжелораненых пациентов.
Наиболее далекими от реальности оказались работника канцелярии госпиталя. Им прочно вбили в голову, что при любых обстоятельствах главное — это бумага. Привычный ритуал бюрократического оформления был для них желанным убежищем, где можно было укрыться от окружающего хаоса.
Имя «Кеннеди, Джон Ф. » было пунктуально занесено в журнал с пометкой о времени поступления — 12. 38. Не менее скрупулезно было установлено, что пациент мужского пола, белый. Ему был присвоен номер для жертв несчастных случаев 24740. В графе «основные жалобы» было написано «ОР» — «Огнестрельное ранение». У «Коннэли, Джона» за № 24743 была аналогичная жалоба. Его имя было зарегистрировано тремя строчками ниже имени президента, после белой пациентки с кровотечением изо рта и цветной женщины с жалобами на боли в брюшной полости. (В действительности, как известно, губернатор поступил в госпиталь ранее всех остальных. ) Такая неразбериха продолжалась весь остаток дня. Разъяренный начальник госпиталя Прайс пригрозил уволить одного из самых ревностных регистраторов. Но даже эта угроза не помогла: все заносилось в бесконечные анкеты и раскладывалось по полочкам бесчисленных карточек. Исключений не допускалось.
Лэрри О’Брайен вбежал в госпиталь вместе с конгрессменами Альбертом Томасом и Джеком Бруксом. Где-то по пути к хирургическому отделению он ошибся и повернул не в ту сторону. Перед ним была стойка, за которой высилась дама в очках.
— Минуточку, — сказала она безапелляционным тоном и протянула ему чистый бланк и ручку. В полном замешательстве он послушно стал выписывать на регистрационном бланке печатными буквами «О’Брайен, Лоренс Ф. ». Затем он остановился, как будто его поразила молния: тут только он понял весь идиотизм своего поведения. Бросив ручку и бланк, он помчался по незнакомым коридорам, разыскивая своего президента.
Тело Джона Кеннеди покоилось в самом центре смятения, охватившего людей. Между ним и внешним миром появилась, словно непроницаемая стена, ответственность тех, кто находился в палате № 1. Здесь, в этой комнате, не было нужды в мнимой ответственности. Собравшиеся здесь мужчины и женщины знали цену каждой секунды, а привычное чувство дисциплины накладывало на их действия отпечаток размеренности и даже своеобразного спокойствия. Руки людей механически подавали инструменты, поворачивали рукоятки аппаратов. Пальцы в резиновых перчатках тянулись, схватывали, сжимались, бесшумно подчиняясь одним им известному ритму. Это была хорошо знакомая ее участникам битва. Они сражались с помощью испытанного оружия, используя все известные приемы. Они продолжали сражаться даже после того, как им стало ясно, что битва безнадежно проиграна.
Да, ее исход был предрешен! Рана на шее (а в те мгновения врачи, у которых не было временя перевернуть тело, были убеждены, что именно здесь пуля впилась в тело) была небольшой и мало кровоточила. Неизмеримо серьезнее обстояло дело с ранением черепа. Именно оно было источником обильного кровотечения, начавшегося еще на Элм-стрит и непрерывно продолжавшегося во время пути в госпиталь, погрузки на носилки и на всем протяжении коридора, ведущего в палату. И даже здесь, в палате, не удавалось его остановить. Старшая сестра Дорис Нельсон была в крови. Каждый, кто находился вблизи от пациента, был залит его кровью. Казалось, к этому времени в сосудах Кеннеди не должно было остаться ни капля крови. Однако его могучее сердце продолжало биться. Почти полтора литра алой жидкости залили алюминиевую каталку, простыни, пол и стоны.
Другая старшая хирургическая сестра, Диана Боурин, и медсестра Маргарита Хинчклиф быстро раздели президента, оставив на нем лишь трусы и медицинский корсет, поддерживающий больной позвоночник. Затем они сложили его вещи на полку в углу палаты. Большое полуобнаженное тело Кеннеди было лишено каких-либо внешних повреждений. Он лежал на спине на подстилке из черной кожи. Широко раскрытые глаза разошлись и невидящим взором как бы уставились в одинокую лампу, ярко светящуюся на потолке. Первым в палату вошел дежурный врач Чарлз Каррико, молодой хирург-ординатор, лет двадцати с небольшим. Быстро осмотрев президента, он установил, что пульса нет и кровяное давление упало до нуля. Однако в теле Кеннеди все еще теплилась жизнь. Еще можно было видеть медленные, агональные дыхательные движения и ощущать редкие удары сердца. Каррико приступил к оказанию неотложной помощи. Он ввел раненому через рот трубку для очистки дыхательных путей. Затем с помощью катетера начали вливание раствора Рингера с лактатом — особый тип физиологического раствора. Тихим голосом врач торопливо осведомился о группе крови Кеннеди. Медсестра мгновенно выскочила в коридор.
— Какая группа крови у президента? — обратилась она к Хиллу и Келлерману.
Клинт потянулся за записной книжкой, но Рой опередил его:
— Нулевая, резус положительный.
Вбежав обратно в палату, сестра обнаружила, что там стало намного теснее. Несмотря на то что Дорис Нельсон, стоя в дверях, пропускала только тех сотрудников госпиталя, в которых, по ее мнению, была необходимость, в палате около носилок сгрудилось не менее четырнадцати врачей. Такое множество медицинских работников было совершенно излишне. Помещение палаты было вдвое меньше ванной комнаты Кеннеди на втором этаже Белого дома. Абсолютно необходимым было присутствие лишь трех врачей: хирурга Малькольма Перри, только что, спотыкаясь, сбежавшего вниз по ступенькам из кафетерия госпиталя, чтобы сменить Каррико; личного врача президента д-ра Беркли, ибо только он один знал всю историю болезни Кеннеди и всегда хранил при себе в черном портфеле необходимые особые препараты в соответствующих дозах, и, наконец, старшего анестезиолога госпиталя Марион Дженкинс. Остальные врачи — нейрохирурги, терапевты, урологи — пришли на тот случай, если понадобится их помощь. Но получилось так, что единственная польза от них здесь состояла в том, что они образовали барьер вокруг пациента, укрывая его от нескромных взоров зевак.
Естественным руководителем в этой группе врачей стал Мак Перри. Подобно своему пациенту, он отличался могучим телосложением и впечатляющей внешностью. Оба они оказались в центре сцены, где разыгрывалась эта безмолвная драма. Этот угловатый внук техасского сельского врача еще поспешно дожевывал котлету, когда ворвался в палату, но он с ходу включился в работу. Сбросив синий спортивный пиджак прямо на залитый кровью пол, он быстро натянул резиновые перчатки на свои большие руки — у него не было времени, чтобы помыть их. У него почти не оставалось времени даже для того, чтобы обдумать свои действия. В его сознании метались две мысли: «Президент крупней, чем я предполагал» и «Он самый важный человек в мире». Затем все смешалось в его сознании, словно в калейдоскопе. Разумеется, его взгляд сразу же зафиксировал кровотечение, и он отметил «быструю и большую потерю крови». Затем он увидел, что грудь Кеннеди не поднимается. Тогда он попытался нащупать пульс на бедренной артерии. Его сильные пальцы натолкнулись лишь на твердый панцирь спинного корсета Кеннеди. Он увидел, что меры для переливания крови уже приняты. Вена на правой ноге президента была обнажена, и медсестра Боурин уже снимала с левого запястья президента покрытые запекшейся кровью золотые часы — браслет, освобождая руку для обнажения второй вены. Беркли вынул из своего медицинского Саквояжа три флакона по сто миллиграммов гидрокортизона и прошептал:
— Внутривенно или внутримышечно?
Все необходимые уколы и вливания делались без малейшего промедления. Однако надо было немедленно очистить дыхательные пути. Введенная через рот трубка не функционировала, по-видимому из-за ранения в шею»Давать наркоз не пришлось, так как Кеннеди был без сознания.
— Скальпель! — буркнул Перри.
Сестра тут же положила его на обтянутую резиной ладонь Перри. Сделав надрез на шее президента под самой раной, он приступил к экстренной трахеотомии. А я это время введенную через рот трубку подсоединили к респиратору.
Именно в этот момент Жаклин Кеннеди приняла решение войти в палату. Вот уже целых десять минут, и каждая из них была кошмарней предыдущей, выстояла она в этом мрачном коридоре. Полицейский Даггер с его бычьим затылком в упор разглядывал ее. Нелли Коннэли покинула ее, Дорис Нельсон пыталась заставить снять перчатки, а пробегающие мимо санитары уговаривали отдохнуть в одной из завешенных простынями кабинок.
Только сейчас до ее сознания начал со всей силой доходить непоправимый и необъятный ужас случившегося. Однако она твердо решила никуда отсюда не уходить.
Медицинский персонал Парклендского госпиталя не мог представить себе, какая непоколебимая воля скрывалась за этим решением. Они знали ее лишь понаслышке. Но, подобно Роберту Кеннеди, Жаклин в действительности сильно отличалась от образа, с которым она ассоциировалась в представлении миллионов американцев. Роберт Кеннеди был мягче и тоньше, чем думали, она же была значительно тверже, чем это представляла себе публика. В ореоле славы президента личные качества этих двух людей неизменно оставались незамеченными. Пока он был шив, это не имело ровно никакого значения. Однако с его смертью их индивидуальные черти должны были проявиться со всей силой. Наступил час самоутверждения для Жаклин.
В течение нескольких минут она внимательно наблюдала за происходящим. Она никак не могла понять, почему врачи один за другим бегут в палату, где лежит тело ее мужа. У нее не было и тени сомнения в том, что ой убит. Потом ей удалось уловить обрывки разговора об уколах и вливаниях. Врачи думают, что медицинская терминология ввергает простых смертных в почтительный трепет. Обычно они бывают правы, но на этот раз они ошиблись. С первого дня их совместной жизни Джона Кеннеди одолевали болезни. Его жене пришлось провести немало времени в залах ожидания больниц. Она хорошо знала, что такое физиологический — раствор, и, когда из палаты до ее слуха донеслось слово «реанимация», Жаклин превосходно поняла значение этого термина. В изумлении она подумала: «Он еще жив!» Однако эта мысль никак не укладывалась в ее сознании: она была убеждена, что он убит. «Неужели есть еще какая-то надежда, что он будет жить? — подумала Жаклин. И затем: — О боже, если бы только он выжил! Я всю свою жизнь отдам только ему. Я все на свете отдам за его жизнь!» Слова «если бы только», «мог бы», «все на свете», словно молнии, озаряли ее сознание. «Надежда — это пугливая птаха, которая гнездится в душе человеческой», — писала Эмили Диккинсон[35].
Жаклин обменялась взглядами с Марти и Кеном, стоявшими неподалеку.
— Вы верите, что… — прошептала она.
Они промолчали — им нечего было ей сказать. Немного спустя они отошли в сторону, пока матерчатые занавески кабины не скрыли ее из виду. О’Доннел на какое-то мгновение вышел из состояния транса, в котором пребывал все это время, и шепнул на ухо О’Брайену:
— Боже, на то, что он выживет, один шанс из тысячи!
Однако Жаклин, ощутив даже эту мимолетную робкую надежду, вдруг почувствовала, как ею овладевает неодолимое желание.
— Я пойду к нему, — сказала она.
Сестра Дорис Нельсон услышала эти слова и преградила ей путь. Своим внешним видом сестра Дорис больше всего напоминала белого накрахмаленного дракона, наделенного незаурядной мускулатурой. Всю жизнь она была яростным приверженцем той школы медицинского мышления, которая гласит, что родственников нельзя на пушечный выстрел подпускать к больным. Одна из целей этой школы заключается именно в том, чтобы душить в зародыше необоснованные надежды, подобные той, которая только что зародилась у Жаклин Кеннеди.
— Вам сюда нельзя! — резко заявила Дорис и пошире расставила свои крепкие ноги в туфлях на каучуковой подошве.
Но Джекки не так-то легко было запугать. Со словами: «Я войду в палату, и никто меня не выгонит оттуда», она попыталась протиснуться мимо сестры. Сильная Дорис без труда оттолкнула ее от дверей. Шум этой борьбы привлек внимание доктора Беркли, и он вышел в коридор.
— Госпожа Кеннеди, вам надо принять успокоительное, — сказал он дрожащим от волнения голосом.
— Я хочу быть с ним, когда он умрет, — ответила она. Доктор понимающе кивнул головой. Его симпатии были на ее стороне.
— Это ее право, это ее право! Вы не должны ей мешать.
С этими словами он провел Жаклин в палату мимо женщины в запятнанном кровью болом халате, неохотно пропустившей их в палату, так как она ошибочно решила, что с ней говорит один из агентов секретной службы. В палате доктор Беркли заботливо ограждал Жаклин, чтобы ее никто не вывел из помещения.
В комнату тем временем набилось еще больше людей. Жаклин и личного врача президента немедленно оттеснили в угол слева от входа. За ними была стена операционной палаты «скорой помощи». На серых изразцовых плитках выделялся зеленый шланг для подачи кислорода, висел металлический шкафчик, набитый марлевыми салфетками. Жаклин наклонилась вперед и прижалась на мгновение своей забрызганной кровью щекой к плечу доктора Беркли. Затем она быстро опустилась на колени, на пол, залитый кровью ее мужа, и смежила веки в короткой молитве. Потом так же быстро поднялась и, выпрямившись, стала неотступно следить взором за неутомимыми руками хирурга Перри.
Казалось, что в комнате не осталось места даже для одного человека. И все же в палату с трудом протиснулся еще один врач. Это был главный нейрохирург госпиталя Уильям Кеми Кларк, рослый лысеющий мужчин».
Кларк был одним из ведущих специалистов госпиталя, и столпившиеся в палате врачи немного расступились, уступая ему дорогу. Кларк обменялся с Перри взглядами. Они не прочли в глазах друг друга ничего утешительного. Оба врача прекрасно понимали, что спасти жизнь президента уже нельзя. Но они продолжали механически выполнять все предписанные в таких случаях процедуры. Увидев Жаклин, Кларк спросил: — Может быть, вам лучше уйти? Вам будет лучше подождать снаружи.
Губы Жаклин шевельнулись и почти беззвучно произнесли:
— Нет.
Когда в палату вошел Кларк, Перри уже заканчивал трахеотомию. Сейчас он вводил трахеотомную трубку в дыхательное горло. Дженкинс подсоединил ее к наркозному аппарату, который поддавался более точной регулировке, чем респиратор. Кларк, не отводя взора, следил за показаниями электрокардиографа. Перри, почти исчерпавший все доступные средства, предложил в качестве последнего шага закрытый массаж сердца.
Перри во что бы то ни стало пытался стимулировать дыхание. Но ему никак не удавалось занять удобную позицию. Тогда он приподнялся на цыпочки, но грудная клетка пациента все еще находилась слишком высоко для него.
— Дайте стул, — тяжело дыша, сказал Перри. — Кто-то падал ему стул, и, взобравшись на него, он в течение десяти минут энергично массировал грудную клетку Кеннеди.
Все, чем располагал Парклендский госпиталь, было мобилизовано для спасения жизни президента: физиологический раствор, гидрокортизон и кровь, первая пинта Которой при помощи двух катетеров уже вливалась в его сосуды; через нос в желудок Кеннеди был введен зонд, чтобы удалить оттуда содержимое и предупредить тем самым возможность рвоты. В полость плевры с обеих сторон были введены дренажи для отсасывания жидкости и предотвращения спадения легких. И в конце концов врачи применили самый примитивный метод, существовавший еще до Уильяма Гарвея: они использовали технику оживления, которая по своей простоте была не сложней попытки путем потряхивания остановившихся часов вызвать у них ход. Перри массировал и сжимал эластичную мускулистую грудь Кеннеди, пытаясь вызвать хотя бы слабое биение его остановившегося сердца. Мускулы Перри заболели от напряжения.
Однако ничто не помогало. Прекратились даже отдельные судорожные движения. Прекратилось кровотечение из зияющей рваной раны справа на затылке: в организме больше не оставалось крови, за исключением введенных пациенту жидкостей, вены его были полностью опустошены, а кожные покровы зловеще побледнели. Непродолжительный и еле уловимый трепет сердца, запечатленный электрокардиографом, прекратился, и приземистый аппарат бездействовал, тускло мерцая металлов рядом с носилками, на которых лежал президент. Мак Перри, стиснув зубы в тяжело дыша, еще ниже склонился над телом Кеннеди. Притаившийся за дверью Рои Келлерман пересек коридор, подошел к медицинскому посту, где у телефонной трубки дежурил Клинт Хилл, поддерживавший непрерывную связь с Белым домом, и прошептал:
— Передай Джерри неофициально и не для печати. Он скончался.
Часы на рекламном щите фирмы «Интернейшнл бизнес машинз» показывали час дня. Стрелка электрокардиографа по-прежнему была неподвижна.
Уильям Кемп Кларк отвернулся от аппарата и с трудом выдавил из себя:
— Слишком поздно, Мак!
Потерпевшие поражение руки Перри замерли, словно безжизненные плети. Затем он медленно поднял их с неестественно белой груди покойного, тяжело ступил вниз со стула и, как слепой, вышел из палаты. Он грузно упал на первый попавшийся стул и, устремив невидящий взор куда-то в пространство, стал рассеянно грызть ноготь на мизинце. Стоявший у изголовья президента Дженкинс наклонился и молча накрыл лицо президента простыней. . Кларк подошел к Жаклин Кеннеди и сказал;
— Рана вашего супруга смертельна. Одними губами она ответила:
— Я это знаю.
Доктор Беркли стоял так близко от ложа президента, что смог, протянув руку, пощупать пульс. Пульса не было. Он выпрямился и, опираясь на серый кафель стены, приблизил свое широкое цветущее лицо к лицу Жаклин, Он хотел убедиться, что она поняла, что произошло. Он попытался выговорить: «Президент скончался», — но голос отказал ему, и он не смог произнести это членораздельно»
Во время второй мировой войны на Тихом океане через руки Беркли прошли тысячи раненых моряков. Он был полным адмиралом действующего флота. Но все же сейчас он не мог совладать с собой. Он с усилием проглотил тяжелый комок в горле и глухо сказал: — Президент умер.
Он не услышал ответа и лишь увидел, как еле заметно склонилась голова Жаклин.
Кен О’Доннел словно в глубоком сне миновал педиатрическое отделение и сообщил эту весть Линдону Джонсону.
Пауэрс нацарапал в своей записной книжке:
«13.00. Д-р Уильям Кларк констатировал смерть г-на президента».
К часу дня по далласскому времени, как это следует из данных Чикагского университета, проводившего на следующий год специальный опрос, 68 процентов взрослого населения, или свыше 75 миллионов человек, знали о совершившемся покушении. В первые тридцать минут поступала лишь скудная, неточная или даже искаженная информация, однако с самого начала было совершенно ясно, что преступление, совершенное на Элм-стрит, является, после нападения на Пирл-Харбор, самым катастрофическим событием в жизни страны. Преступление было совершено против всей нации, и нация понимала это.
Еще до наступления ночи, когда 99, 8 процента населения ужо узнало, что законный президент пал от руки убийцы, страну охватил исключительный по своей силе эмоциональный кризис.
Царившие в госпитале Паркленд беспорядок, смятение и горе распространились повсюду, где имелись телевизоры, радиоприемники, телефоны или даже примитивные телеграфные аппараты. Практически ни один человек не остался вне сферы воздействия средств массовой информации. В момент смерти президента Америка как бы превратилась в гигантскую больничную палату.
Необъятная армия телезрителей страны собралась в эту пятницу у голубых экранов ровно через шесть минут после того, как Ли Харви Освальд сделал последний выстрел. В 12. 36 по центральному стандартному времени радиокомментатор «Америкен бродкастинг компани» Кон Гардинер прервал местные радиопередачи и передал рожденную в муках первую молнию Мерримэна Смита, которую за две минуты до этого сорвали с телетайпа. В 12. 40 перед телезрителями предстал комментатор «Коламбиа бродкастинг компани» Уолтер Кронкайт, объявивший: «В Далласе, штат Техас, по кортежу президента Кеннеди было произведено три выстрела». В первых сообщениях говорилось, что президент «тяжело ранен».
Вся огромная радиотелевизионная американская империя с ее неисчерпаемыми долларовыми ресурсами была сведена до положения простейшего рупора. К сообщениям, доносившимся из его раструба, затаив дыхание, прислушивались добрых две трети населения страны. Они слышали голоса двух корреспондентов телеграфных агентств, передававших новости в судорожно зажатые трубки госпитальных телефонов. Смита и Белла объединяла общая печальная участь. В том месте, где они находились, они не имели доступа к самым последним новостям. Подлинной ценностью в это время была лишь скорость. Прежде чем введенные в заблуждение люди могли распространить неправильные сведения, они сами становились частью формирующейся гигантской аудитории. Если бы не эта быстрота, ложь могла бы пустить такие глубокие корни, бороться с которыми было бы безнадежно. Даже в этих условиях большая часть 76-миллионной аудитории впервые узнала о происшедшей трагедии лишь понаслышке. Был рабочий день, а дневные телевизионные — программы не пользовались высокой репутацией. Итак, слухи, передававшиеся устно от одного к другому, — такова была основная форма распространения новостей о покушении на президента. Не был исключением даже Белый дом. Правда, у него было свое конфиденциальное информационное агентство — секретная служба Соединенных Штатов.
В то же время поведение людей, оказавшихся в совершенно аналогичных условиях, отличалось самым невероятным образом. Жаклин Кеннеди и Нелли Коннэли стояли буквально в двух шагах друг от друга, ожидая известий о состоянии их тяжело раненных мужей, и обе знали, что раны президента смертельны. И если в таких условиях вообще могла идти речь о каком-то этикете, то супруге губернатора, несомненно, надлежало натворить первой. Однако она этого не сделала. Жаклин первой обратилась к ней и тихо осведомилась о состоянии Коннэли. Вначале Нелли ничего не ответила. Обратившаяся к ней женщина показалась ей незнакомой, затем она отрывисто сказала:
— Он выживет. — И это было все.
Сенатор Ральф Ярборо внезапно начал истерически кричать и никак не мог остановиться. Его отвели в кабинет заведующего лабораторией переливания крови. Он не переставая вопил срывающимся голосом:
— Он умер! Какой ужас! Какой ужас!..
Мэр города Далласа Кэйбелл, наоборот, не произносил ни слова: подобно О’Доннелу он замкнулся в себе, а в тех случаях, когда обстоятельства вынуждали его сказать что-то, он отказывался призвать реальность случившегося. Стоявшие рядом с ним слышали, как он шепотом произносил:
— Нет, этого не было!
Корреспондент журнала «Таймс» Хью Сайди с каким-то остервенением все записывал. Позднее он сам не сумел разобрать даже половины своих записей.
Боб Баскин попросту уехал в деловую часть Далласа и зашел в редакцию своей «Морнинг ньюс», чтобы поговорить с друзьями и узнать, не произошло ли чего-нибудь нового в мире.
Отсутствие надлежащей охраны позволило посторонним беспрепятственно проникать в госпиталь. К счастью, лабиринт госпитальных коридоров сам по себе надлежаще защищал Линдона Джонсона от посторонних взоров. Он был упрятан в самом центре здания, в недрах отделения перевязок. Его так запрятали, что, когда наступило время отъезда из госпиталя, потребовался специальный проводник, чтобы вывести его наружу.
Для деятельных людей пассивность в эти минуты была совершенно невыносимой. Поэтому сгрудившиеся в госпитале люди отдавали какие-то бессмысленные приказы, заказывали или пытались заказать абсолютно ненужные междугородные телефонные переговоры, кричали (как это делал Ярборо) или покидали свой пост (Баскин). А в тех случаях, когда нельзя было найти оправдания для тех или иных действий, они тут же изобретались и принимались за чистую монету.
Эпидемия безрассудства охватила не только ближайшее окружение президента. Она распространилась и на медицинский персонал госпиталя. В отделении «скорой помощи» зазвонил телефон. К телефону подошла старшая медицинская сестра Дорис Нельсон, которая тут же продемонстрировала, что и у нее отсутствует иммунитет против Этой эпидемии. Она с удивлением выслушала, как один из терапевтов госпиталя спросил, что ей надо. Она ответила: — Ранен президент.
— Да, — нетерпеливо сказал врач, — ну, что еще нового?
Губернатор Коннэли почувствовал, что кто-то трогает его одежду. Затем он услышал чей-то голос; — Я снял с него пиджак и рубашку, В ответ кто-то пробормотал:
— Никак не справлюсь с брюками.
Последовало несколько болезненных рывков. В отчаянии Коннэли простонал;
— Разрежьте их!
Наступило молчание. Сам того не сознавая, губернатор только что напомнил врачам о хорошо им известном и практикуемом в госпитале порядке раздевания тяжелораненых пациентов.
Наиболее далекими от реальности оказались работника канцелярии госпиталя. Им прочно вбили в голову, что при любых обстоятельствах главное — это бумага. Привычный ритуал бюрократического оформления был для них желанным убежищем, где можно было укрыться от окружающего хаоса.
Имя «Кеннеди, Джон Ф. » было пунктуально занесено в журнал с пометкой о времени поступления — 12. 38. Не менее скрупулезно было установлено, что пациент мужского пола, белый. Ему был присвоен номер для жертв несчастных случаев 24740. В графе «основные жалобы» было написано «ОР» — «Огнестрельное ранение». У «Коннэли, Джона» за № 24743 была аналогичная жалоба. Его имя было зарегистрировано тремя строчками ниже имени президента, после белой пациентки с кровотечением изо рта и цветной женщины с жалобами на боли в брюшной полости. (В действительности, как известно, губернатор поступил в госпиталь ранее всех остальных. ) Такая неразбериха продолжалась весь остаток дня. Разъяренный начальник госпиталя Прайс пригрозил уволить одного из самых ревностных регистраторов. Но даже эта угроза не помогла: все заносилось в бесконечные анкеты и раскладывалось по полочкам бесчисленных карточек. Исключений не допускалось.
Лэрри О’Брайен вбежал в госпиталь вместе с конгрессменами Альбертом Томасом и Джеком Бруксом. Где-то по пути к хирургическому отделению он ошибся и повернул не в ту сторону. Перед ним была стойка, за которой высилась дама в очках.
— Минуточку, — сказала она безапелляционным тоном и протянула ему чистый бланк и ручку. В полном замешательстве он послушно стал выписывать на регистрационном бланке печатными буквами «О’Брайен, Лоренс Ф. ». Затем он остановился, как будто его поразила молния: тут только он понял весь идиотизм своего поведения. Бросив ручку и бланк, он помчался по незнакомым коридорам, разыскивая своего президента.
Тело Джона Кеннеди покоилось в самом центре смятения, охватившего людей. Между ним и внешним миром появилась, словно непроницаемая стена, ответственность тех, кто находился в палате № 1. Здесь, в этой комнате, не было нужды в мнимой ответственности. Собравшиеся здесь мужчины и женщины знали цену каждой секунды, а привычное чувство дисциплины накладывало на их действия отпечаток размеренности и даже своеобразного спокойствия. Руки людей механически подавали инструменты, поворачивали рукоятки аппаратов. Пальцы в резиновых перчатках тянулись, схватывали, сжимались, бесшумно подчиняясь одним им известному ритму. Это была хорошо знакомая ее участникам битва. Они сражались с помощью испытанного оружия, используя все известные приемы. Они продолжали сражаться даже после того, как им стало ясно, что битва безнадежно проиграна.
Да, ее исход был предрешен! Рана на шее (а в те мгновения врачи, у которых не было временя перевернуть тело, были убеждены, что именно здесь пуля впилась в тело) была небольшой и мало кровоточила. Неизмеримо серьезнее обстояло дело с ранением черепа. Именно оно было источником обильного кровотечения, начавшегося еще на Элм-стрит и непрерывно продолжавшегося во время пути в госпиталь, погрузки на носилки и на всем протяжении коридора, ведущего в палату. И даже здесь, в палате, не удавалось его остановить. Старшая сестра Дорис Нельсон была в крови. Каждый, кто находился вблизи от пациента, был залит его кровью. Казалось, к этому времени в сосудах Кеннеди не должно было остаться ни капля крови. Однако его могучее сердце продолжало биться. Почти полтора литра алой жидкости залили алюминиевую каталку, простыни, пол и стоны.
Другая старшая хирургическая сестра, Диана Боурин, и медсестра Маргарита Хинчклиф быстро раздели президента, оставив на нем лишь трусы и медицинский корсет, поддерживающий больной позвоночник. Затем они сложили его вещи на полку в углу палаты. Большое полуобнаженное тело Кеннеди было лишено каких-либо внешних повреждений. Он лежал на спине на подстилке из черной кожи. Широко раскрытые глаза разошлись и невидящим взором как бы уставились в одинокую лампу, ярко светящуюся на потолке. Первым в палату вошел дежурный врач Чарлз Каррико, молодой хирург-ординатор, лет двадцати с небольшим. Быстро осмотрев президента, он установил, что пульса нет и кровяное давление упало до нуля. Однако в теле Кеннеди все еще теплилась жизнь. Еще можно было видеть медленные, агональные дыхательные движения и ощущать редкие удары сердца. Каррико приступил к оказанию неотложной помощи. Он ввел раненому через рот трубку для очистки дыхательных путей. Затем с помощью катетера начали вливание раствора Рингера с лактатом — особый тип физиологического раствора. Тихим голосом врач торопливо осведомился о группе крови Кеннеди. Медсестра мгновенно выскочила в коридор.
— Какая группа крови у президента? — обратилась она к Хиллу и Келлерману.
Клинт потянулся за записной книжкой, но Рой опередил его:
— Нулевая, резус положительный.
Вбежав обратно в палату, сестра обнаружила, что там стало намного теснее. Несмотря на то что Дорис Нельсон, стоя в дверях, пропускала только тех сотрудников госпиталя, в которых, по ее мнению, была необходимость, в палате около носилок сгрудилось не менее четырнадцати врачей. Такое множество медицинских работников было совершенно излишне. Помещение палаты было вдвое меньше ванной комнаты Кеннеди на втором этаже Белого дома. Абсолютно необходимым было присутствие лишь трех врачей: хирурга Малькольма Перри, только что, спотыкаясь, сбежавшего вниз по ступенькам из кафетерия госпиталя, чтобы сменить Каррико; личного врача президента д-ра Беркли, ибо только он один знал всю историю болезни Кеннеди и всегда хранил при себе в черном портфеле необходимые особые препараты в соответствующих дозах, и, наконец, старшего анестезиолога госпиталя Марион Дженкинс. Остальные врачи — нейрохирурги, терапевты, урологи — пришли на тот случай, если понадобится их помощь. Но получилось так, что единственная польза от них здесь состояла в том, что они образовали барьер вокруг пациента, укрывая его от нескромных взоров зевак.
Естественным руководителем в этой группе врачей стал Мак Перри. Подобно своему пациенту, он отличался могучим телосложением и впечатляющей внешностью. Оба они оказались в центре сцены, где разыгрывалась эта безмолвная драма. Этот угловатый внук техасского сельского врача еще поспешно дожевывал котлету, когда ворвался в палату, но он с ходу включился в работу. Сбросив синий спортивный пиджак прямо на залитый кровью пол, он быстро натянул резиновые перчатки на свои большие руки — у него не было времени, чтобы помыть их. У него почти не оставалось времени даже для того, чтобы обдумать свои действия. В его сознании метались две мысли: «Президент крупней, чем я предполагал» и «Он самый важный человек в мире». Затем все смешалось в его сознании, словно в калейдоскопе. Разумеется, его взгляд сразу же зафиксировал кровотечение, и он отметил «быструю и большую потерю крови». Затем он увидел, что грудь Кеннеди не поднимается. Тогда он попытался нащупать пульс на бедренной артерии. Его сильные пальцы натолкнулись лишь на твердый панцирь спинного корсета Кеннеди. Он увидел, что меры для переливания крови уже приняты. Вена на правой ноге президента была обнажена, и медсестра Боурин уже снимала с левого запястья президента покрытые запекшейся кровью золотые часы — браслет, освобождая руку для обнажения второй вены. Беркли вынул из своего медицинского Саквояжа три флакона по сто миллиграммов гидрокортизона и прошептал:
— Внутривенно или внутримышечно?
Все необходимые уколы и вливания делались без малейшего промедления. Однако надо было немедленно очистить дыхательные пути. Введенная через рот трубка не функционировала, по-видимому из-за ранения в шею»Давать наркоз не пришлось, так как Кеннеди был без сознания.
— Скальпель! — буркнул Перри.
Сестра тут же положила его на обтянутую резиной ладонь Перри. Сделав надрез на шее президента под самой раной, он приступил к экстренной трахеотомии. А я это время введенную через рот трубку подсоединили к респиратору.
Именно в этот момент Жаклин Кеннеди приняла решение войти в палату. Вот уже целых десять минут, и каждая из них была кошмарней предыдущей, выстояла она в этом мрачном коридоре. Полицейский Даггер с его бычьим затылком в упор разглядывал ее. Нелли Коннэли покинула ее, Дорис Нельсон пыталась заставить снять перчатки, а пробегающие мимо санитары уговаривали отдохнуть в одной из завешенных простынями кабинок.
Только сейчас до ее сознания начал со всей силой доходить непоправимый и необъятный ужас случившегося. Однако она твердо решила никуда отсюда не уходить.
Медицинский персонал Парклендского госпиталя не мог представить себе, какая непоколебимая воля скрывалась за этим решением. Они знали ее лишь понаслышке. Но, подобно Роберту Кеннеди, Жаклин в действительности сильно отличалась от образа, с которым она ассоциировалась в представлении миллионов американцев. Роберт Кеннеди был мягче и тоньше, чем думали, она же была значительно тверже, чем это представляла себе публика. В ореоле славы президента личные качества этих двух людей неизменно оставались незамеченными. Пока он был шив, это не имело ровно никакого значения. Однако с его смертью их индивидуальные черти должны были проявиться со всей силой. Наступил час самоутверждения для Жаклин.
В течение нескольких минут она внимательно наблюдала за происходящим. Она никак не могла понять, почему врачи один за другим бегут в палату, где лежит тело ее мужа. У нее не было и тени сомнения в том, что ой убит. Потом ей удалось уловить обрывки разговора об уколах и вливаниях. Врачи думают, что медицинская терминология ввергает простых смертных в почтительный трепет. Обычно они бывают правы, но на этот раз они ошиблись. С первого дня их совместной жизни Джона Кеннеди одолевали болезни. Его жене пришлось провести немало времени в залах ожидания больниц. Она хорошо знала, что такое физиологический — раствор, и, когда из палаты до ее слуха донеслось слово «реанимация», Жаклин превосходно поняла значение этого термина. В изумлении она подумала: «Он еще жив!» Однако эта мысль никак не укладывалась в ее сознании: она была убеждена, что он убит. «Неужели есть еще какая-то надежда, что он будет жить? — подумала Жаклин. И затем: — О боже, если бы только он выжил! Я всю свою жизнь отдам только ему. Я все на свете отдам за его жизнь!» Слова «если бы только», «мог бы», «все на свете», словно молнии, озаряли ее сознание. «Надежда — это пугливая птаха, которая гнездится в душе человеческой», — писала Эмили Диккинсон[35].
Жаклин обменялась взглядами с Марти и Кеном, стоявшими неподалеку.
— Вы верите, что… — прошептала она.
Они промолчали — им нечего было ей сказать. Немного спустя они отошли в сторону, пока матерчатые занавески кабины не скрыли ее из виду. О’Доннел на какое-то мгновение вышел из состояния транса, в котором пребывал все это время, и шепнул на ухо О’Брайену:
— Боже, на то, что он выживет, один шанс из тысячи!
Однако Жаклин, ощутив даже эту мимолетную робкую надежду, вдруг почувствовала, как ею овладевает неодолимое желание.
— Я пойду к нему, — сказала она.
Сестра Дорис Нельсон услышала эти слова и преградила ей путь. Своим внешним видом сестра Дорис больше всего напоминала белого накрахмаленного дракона, наделенного незаурядной мускулатурой. Всю жизнь она была яростным приверженцем той школы медицинского мышления, которая гласит, что родственников нельзя на пушечный выстрел подпускать к больным. Одна из целей этой школы заключается именно в том, чтобы душить в зародыше необоснованные надежды, подобные той, которая только что зародилась у Жаклин Кеннеди.
— Вам сюда нельзя! — резко заявила Дорис и пошире расставила свои крепкие ноги в туфлях на каучуковой подошве.
Но Джекки не так-то легко было запугать. Со словами: «Я войду в палату, и никто меня не выгонит оттуда», она попыталась протиснуться мимо сестры. Сильная Дорис без труда оттолкнула ее от дверей. Шум этой борьбы привлек внимание доктора Беркли, и он вышел в коридор.
— Госпожа Кеннеди, вам надо принять успокоительное, — сказал он дрожащим от волнения голосом.
— Я хочу быть с ним, когда он умрет, — ответила она. Доктор понимающе кивнул головой. Его симпатии были на ее стороне.
— Это ее право, это ее право! Вы не должны ей мешать.
С этими словами он провел Жаклин в палату мимо женщины в запятнанном кровью болом халате, неохотно пропустившей их в палату, так как она ошибочно решила, что с ней говорит один из агентов секретной службы. В палате доктор Беркли заботливо ограждал Жаклин, чтобы ее никто не вывел из помещения.
В комнату тем временем набилось еще больше людей. Жаклин и личного врача президента немедленно оттеснили в угол слева от входа. За ними была стена операционной палаты «скорой помощи». На серых изразцовых плитках выделялся зеленый шланг для подачи кислорода, висел металлический шкафчик, набитый марлевыми салфетками. Жаклин наклонилась вперед и прижалась на мгновение своей забрызганной кровью щекой к плечу доктора Беркли. Затем она быстро опустилась на колени, на пол, залитый кровью ее мужа, и смежила веки в короткой молитве. Потом так же быстро поднялась и, выпрямившись, стала неотступно следить взором за неутомимыми руками хирурга Перри.
Казалось, что в комнате не осталось места даже для одного человека. И все же в палату с трудом протиснулся еще один врач. Это был главный нейрохирург госпиталя Уильям Кеми Кларк, рослый лысеющий мужчин».
Кларк был одним из ведущих специалистов госпиталя, и столпившиеся в палате врачи немного расступились, уступая ему дорогу. Кларк обменялся с Перри взглядами. Они не прочли в глазах друг друга ничего утешительного. Оба врача прекрасно понимали, что спасти жизнь президента уже нельзя. Но они продолжали механически выполнять все предписанные в таких случаях процедуры. Увидев Жаклин, Кларк спросил: — Может быть, вам лучше уйти? Вам будет лучше подождать снаружи.
Губы Жаклин шевельнулись и почти беззвучно произнесли:
— Нет.
Когда в палату вошел Кларк, Перри уже заканчивал трахеотомию. Сейчас он вводил трахеотомную трубку в дыхательное горло. Дженкинс подсоединил ее к наркозному аппарату, который поддавался более точной регулировке, чем респиратор. Кларк, не отводя взора, следил за показаниями электрокардиографа. Перри, почти исчерпавший все доступные средства, предложил в качестве последнего шага закрытый массаж сердца.
Перри во что бы то ни стало пытался стимулировать дыхание. Но ему никак не удавалось занять удобную позицию. Тогда он приподнялся на цыпочки, но грудная клетка пациента все еще находилась слишком высоко для него.
— Дайте стул, — тяжело дыша, сказал Перри. — Кто-то падал ему стул, и, взобравшись на него, он в течение десяти минут энергично массировал грудную клетку Кеннеди.
Все, чем располагал Парклендский госпиталь, было мобилизовано для спасения жизни президента: физиологический раствор, гидрокортизон и кровь, первая пинта Которой при помощи двух катетеров уже вливалась в его сосуды; через нос в желудок Кеннеди был введен зонд, чтобы удалить оттуда содержимое и предупредить тем самым возможность рвоты. В полость плевры с обеих сторон были введены дренажи для отсасывания жидкости и предотвращения спадения легких. И в конце концов врачи применили самый примитивный метод, существовавший еще до Уильяма Гарвея: они использовали технику оживления, которая по своей простоте была не сложней попытки путем потряхивания остановившихся часов вызвать у них ход. Перри массировал и сжимал эластичную мускулистую грудь Кеннеди, пытаясь вызвать хотя бы слабое биение его остановившегося сердца. Мускулы Перри заболели от напряжения.
Однако ничто не помогало. Прекратились даже отдельные судорожные движения. Прекратилось кровотечение из зияющей рваной раны справа на затылке: в организме больше не оставалось крови, за исключением введенных пациенту жидкостей, вены его были полностью опустошены, а кожные покровы зловеще побледнели. Непродолжительный и еле уловимый трепет сердца, запечатленный электрокардиографом, прекратился, и приземистый аппарат бездействовал, тускло мерцая металлов рядом с носилками, на которых лежал президент. Мак Перри, стиснув зубы в тяжело дыша, еще ниже склонился над телом Кеннеди. Притаившийся за дверью Рои Келлерман пересек коридор, подошел к медицинскому посту, где у телефонной трубки дежурил Клинт Хилл, поддерживавший непрерывную связь с Белым домом, и прошептал:
— Передай Джерри неофициально и не для печати. Он скончался.
Часы на рекламном щите фирмы «Интернейшнл бизнес машинз» показывали час дня. Стрелка электрокардиографа по-прежнему была неподвижна.
Уильям Кемп Кларк отвернулся от аппарата и с трудом выдавил из себя:
— Слишком поздно, Мак!
Потерпевшие поражение руки Перри замерли, словно безжизненные плети. Затем он медленно поднял их с неестественно белой груди покойного, тяжело ступил вниз со стула и, как слепой, вышел из палаты. Он грузно упал на первый попавшийся стул и, устремив невидящий взор куда-то в пространство, стал рассеянно грызть ноготь на мизинце. Стоявший у изголовья президента Дженкинс наклонился и молча накрыл лицо президента простыней. . Кларк подошел к Жаклин Кеннеди и сказал;
— Рана вашего супруга смертельна. Одними губами она ответила:
— Я это знаю.
Доктор Беркли стоял так близко от ложа президента, что смог, протянув руку, пощупать пульс. Пульса не было. Он выпрямился и, опираясь на серый кафель стены, приблизил свое широкое цветущее лицо к лицу Жаклин, Он хотел убедиться, что она поняла, что произошло. Он попытался выговорить: «Президент скончался», — но голос отказал ему, и он не смог произнести это членораздельно»
Во время второй мировой войны на Тихом океане через руки Беркли прошли тысячи раненых моряков. Он был полным адмиралом действующего флота. Но все же сейчас он не мог совладать с собой. Он с усилием проглотил тяжелый комок в горле и глухо сказал: — Президент умер.
Он не услышал ответа и лишь увидел, как еле заметно склонилась голова Жаклин.
Кен О’Доннел словно в глубоком сне миновал педиатрическое отделение и сообщил эту весть Линдону Джонсону.
Пауэрс нацарапал в своей записной книжке:
«13.00. Д-р Уильям Кларк констатировал смерть г-на президента».
К часу дня по далласскому времени, как это следует из данных Чикагского университета, проводившего на следующий год специальный опрос, 68 процентов взрослого населения, или свыше 75 миллионов человек, знали о совершившемся покушении. В первые тридцать минут поступала лишь скудная, неточная или даже искаженная информация, однако с самого начала было совершенно ясно, что преступление, совершенное на Элм-стрит, является, после нападения на Пирл-Харбор, самым катастрофическим событием в жизни страны. Преступление было совершено против всей нации, и нация понимала это.
Еще до наступления ночи, когда 99, 8 процента населения ужо узнало, что законный президент пал от руки убийцы, страну охватил исключительный по своей силе эмоциональный кризис.
Царившие в госпитале Паркленд беспорядок, смятение и горе распространились повсюду, где имелись телевизоры, радиоприемники, телефоны или даже примитивные телеграфные аппараты. Практически ни один человек не остался вне сферы воздействия средств массовой информации. В момент смерти президента Америка как бы превратилась в гигантскую больничную палату.
Необъятная армия телезрителей страны собралась в эту пятницу у голубых экранов ровно через шесть минут после того, как Ли Харви Освальд сделал последний выстрел. В 12. 36 по центральному стандартному времени радиокомментатор «Америкен бродкастинг компани» Кон Гардинер прервал местные радиопередачи и передал рожденную в муках первую молнию Мерримэна Смита, которую за две минуты до этого сорвали с телетайпа. В 12. 40 перед телезрителями предстал комментатор «Коламбиа бродкастинг компани» Уолтер Кронкайт, объявивший: «В Далласе, штат Техас, по кортежу президента Кеннеди было произведено три выстрела». В первых сообщениях говорилось, что президент «тяжело ранен».
Вся огромная радиотелевизионная американская империя с ее неисчерпаемыми долларовыми ресурсами была сведена до положения простейшего рупора. К сообщениям, доносившимся из его раструба, затаив дыхание, прислушивались добрых две трети населения страны. Они слышали голоса двух корреспондентов телеграфных агентств, передававших новости в судорожно зажатые трубки госпитальных телефонов. Смита и Белла объединяла общая печальная участь. В том месте, где они находились, они не имели доступа к самым последним новостям. Подлинной ценностью в это время была лишь скорость. Прежде чем введенные в заблуждение люди могли распространить неправильные сведения, они сами становились частью формирующейся гигантской аудитории. Если бы не эта быстрота, ложь могла бы пустить такие глубокие корни, бороться с которыми было бы безнадежно. Даже в этих условиях большая часть 76-миллионной аудитории впервые узнала о происшедшей трагедии лишь понаслышке. Был рабочий день, а дневные телевизионные — программы не пользовались высокой репутацией. Итак, слухи, передававшиеся устно от одного к другому, — такова была основная форма распространения новостей о покушении на президента. Не был исключением даже Белый дом. Правда, у него было свое конфиденциальное информационное агентство — секретная служба Соединенных Штатов.