Манн Генрих. Верноподданный (Империя - 1)

   - Барабан неправильно поставлен, ножи плохо работают. - Рабочие только посмотрели на него. Тогда он заорал: - Механик! - Чернобородый подошел. Ослепли вы, что ли, не видите этого безобразия? Барабан придвинут слишком низко к ножам, они все тут в порошок сотрут. Вы ответите за убытки.
   Механик наклонился над машиной.
   - Никаких убытков не будет, - спокойно сказал он, но Дидерих уже опять терзался сомнением, не ухмыляется ли тот в свою черную бороду?
   В угрюмом взгляде механика сквозила насмешка. Дидерих не выдержал этого взгляда, он даже позабыл метнуть испепеляющий взор и только руками размахивал.
   - Вы мне ответите!
   - Что случилось? - спросил Зетбир, прибежавший на шум. Он объяснил хозяину, что волокна имеют нормальную толщину и что так делалось всегда. Рабочие утвердительно кивали, механик спокойно стоял рядом. Дидерих, понимая, что ему не хватает практических познаний для спора с этими людьми, лишь крикнул.
   - В таком случае впредь извольте делать по-другому! - круто повернулся и вышел вон.
   Войдя в тряпичный цех, он напустил на себя важность и с видом знатока наблюдал, как работницы, сидя за длинными решетчатыми столами, сортируют тряпье. А когда одна из них, молоденькая темноглазая девушка, вздумала чуть-чуть улыбнуться ему из-под пестренькой косынки, она увидела такую неприступную мину, что оробела и втянула голову в плечи. Из пухлых мешков текли разноцветные лоскуты; шептавшиеся женщины умолкали под взглядом хозяина, в нагретом спертом воздухе раздавалось лишь лязганье вделанных в столы полукруглых ножей, срезавших пуговицы. Но Дидериху, щупавшему трубы отопления, почудились какие-то подозрительные звуки. Он заглянул за наваленные горой мешки - и, наливаясь кровью, шевеля усами, отпрянул:
   - Ну, знаете, дальше некуда! Выходите, слышите?
   Из-под мешков вылез молодой рабочий.
   - И девка тоже! - кричал Дидерих. - Долго еще я буду ждать?
   Показалась девушка; Дидерих стоял подбоченясь. Да, тут, видно, не скучают: его фабрика это не только кабак, а еще кое-что похлеще! Он так орал, что из всех цехов сбежались рабочие.
   - И давно это, господин Зетбир, у вас заведены такие порядки? Поздравляю! Люди, значит, в рабочее время развлекаются за кучей мешков! Как попал в цех парень?
   Молодой рабочий заявил, что девушка его невеста.
   - Невеста? Здесь нет никаких невест, здесь только рабочие и работницы. Вы воруете у меня оплаченное время. Вы - скоты и вдобавок воры. Я вас вышвырну вон, да еще подам в суд за публичный разврат.
   Он окидывал всех воинственными взглядами.
   - Я требую от своих рабочих немецкого добронравия и благопристойности. Понятно? - В поле его зрения попал механик. - И я добьюсь своего, какие бы вы ни корчили рожи.
   - Я и не думал корчить рожи, - спокойно сказал рабочий.
   Но Дидерих не в силах был остановиться. Наконец-то он поймал этого человека с поличным.
   - Я давно взял вас на заметку! Вы не выполняете своих обязанностей, иначе я не накрыл бы здесь эту пару.
   - Я не надсмотрщик, - прервал механик словоизвержения хозяина.
   - Вы бунтарь, вы потворствуете рабочим и развели тут разврат. Вы подкапываетесь под устои империи. Ваше имя?
   - Наполеон Фишер, - ответил механик.
   Дидерих поперхнулся:
   - Нап... Этого еще не хватало! Социал-демократ?
   - Да, социал-демократ!
   - Так я и знал! Вы уволены! - Повернувшись к рабочим, он добавил только: - Видели? Так намотайте себе на ус! - и выскочил из цеха.
   Во дворе его нагнал Зетбир.
   - Хозяин!..
   Старик был сильно взбудоражен. Он ни о чем не хотел говорить, прежде чем дверь конторы не захлопнулась за ними.
   - Хозяин! - повторил старый бухгалтер. - Так нельзя, он член профессионального союза.
   - Именно поэтому его надо гнать вон! - крикнул Дидерих.
   Зетбир повторил, что так делать нельзя, рабочие бросят работу. Дидерих отказывался это понять. Неужели все рабочие - члены профессионального союза? Нет? В чем же дело? Они боятся "красных", пояснил Зетбир, даже на стариков нынче трудно положиться.
   - Я их вышвырну! Всех до единого вместе с потрохами, чтобы духу их здесь не было!
   - Если бы можно было нанять других! - сказал Зетбир, с тонкой улыбкой глядя из-под своего зеленого козырька на молодого хозяина, который от бешенства готов был на стенку лезть.
   Дидерих кричал:
   - Хозяин я на своей фабрике или не хозяин? Я обязан следить за...
   Зетбир подождал, пока он отбушуется, потом сказал:
   - Вам, господин доктор, не придется ничего говорить Фишеру. Он все равно не уйдет, он знает, что мы не оберемся неприятностей.
   Дидерих еще раз вскипел.
   - Так. Выходит, мне можно и не просить его оказать снисхождение и не покидать фабрику? Его превосходительство Наполеон! Можно даже не приглашать его на обед в воскресенье? Впрочем, для меня это было бы слишком большой честью!
   Он побагровел, лицо его, налитое кровью, вздулось, ему показалось тесно в комнате, он рывком распахнул двери. Как раз в эту минуту механик шел мимо. Дидерих посмотрел ему вслед. Ненависть обострила его чувства, ему одновременно бросились в глаза кривые тощие ноги, костлявые плечи, уныло свисающие руки... А когда механик заговорил с рабочими, Дидерих увидел, как заходила под редкой черной бородой его массивная челюсть. До чего он ненавидит этот рот, эти узловатые руки! Фишер давно уже исчез из виду, а Дидериху все еще слышался запах пота, исходивший от этого человека.
   - Вы только поглядите, Зетбир, передние лапы свисают у него чуть не до полу. Он скоро побежит на четвереньках и будет щелкать орехи. Мы этой обезьяне подставим ножку, будьте покойны! Наполеон! Уже одно имя чего стоит! Но пусть не забывается. Могу вас твердо заверить: один из нас, - Дидерих свирепо повел глазами, - ляжет тут костьми.
   Надменно вскинув подбородок, он вышел. Дома он облачился в черный сюртук и отправился засвидетельствовать свое почтение наиболее видным лицам города. С Мейзештрассе попасть к бургомистру Шеффельвейсу, живущему на Швейнихенштрассе, можно было прямо через Вухерерштрассе, ныне переименованную в Кайзер-Вильгельмштрассе. Туда Дидерих и подался было, но в последнее мгновение, точно по тайному уговору с самим собой, все же свернул на Флейшхауэргрубе. Две ступеньки, которые вели на крыльцо дома старога Бука, были стерты ногами двух поколений горожан. Дидерих дернул звонок у желтой застекленной двери, и нежилая тишина дома огласилась долгим дребезжанием. Где-то в задних комнатах хлопнула дверь, по коридору зашлепала старая служанка. Но ее опередил хозяин: он вышел из своего кабинета и отпер сам. Господин Бук взял за руку Дидериха, усердно отвешивавшего поклоны, и втянул его в переднюю.
   - Дорогой мой Геслинг! Я ждал вас, мне сообщили о вашем приезде. Добро пожаловать в Нетциг, господин доктор!
   Глаза у Дидериха мгновенно увлажнились, он забормотал:
   - Как вы добры, господин Бук! Я, конечно, прежде всего решил засвидетельствовать вам свое почтение и заверить, что я всегда и всецело... всегда к вашим услугам! - отбарабанил он бодро, как хороший ученик.
   Бук все еще крепко сжимал его руку своей теплой и в то же время как бы невесомой мягкой рукой.
   - Услуги... - Старик собственноручно придвинул Дидериху кресло. - Вы их, разумеется, окажете, но не мне, а вашим согражданам, они же, в свою очередь, не останутся перед вами в долгу и очень скоро изберут вас в гласные{115}. Это я, кажется, могу твердо обещать вам. Тем самым они воздадут должное всеми уважаемой семье! А там... - старик сделал торжественный и многообещающий жест, - а там всецело полагаюсь на вас и думаю, что в самом недалеком будущем мы сможем приветствовать вас в магистрате.
   Дидерих поклонился, сияя счастливой улыбкой, словно к нему уже со всех сторон неслись приветствия.
   - Не могу сказать, - продолжал старик, - чтобы взгляды, господствующие в нашем городе, были во всех отношениях удовлетворительны... - Белый клин его бороды зарылся в шелковый шейный платок. - Но есть еще поле деятельности для подлинных либералов, - борода снова вынырнула, - и если на то будет воля божия, мы еще повоюем.
   - Я, разумеется, либерал до мозга костей, - заверил Дидерих.
   Старик погладил бумаги, лежавшие на письменном столе.
   - Ваш покойный батюшка не раз сиживал здесь, особенно в ту пору, когда строил фабрику. К моему величайшему удовольствию, я мог оказать ему содействие. Я говорю о ручье, который ныне протекает через ваш двор.
   Дидерих проникновенно сказал:
   - Как часто, господин Бук, отец говорил, что только вам он обязан ручьем, без которого было бы немыслимо наше существование.
   - Вы не правы; не мне одному, а справедливым порядкам в нашем городском самоуправлении, в которых, однако, - господин Бук поднял белый указательный палец и глубокомысленно взглянул на Дидериха, - известные лица и известная партия желали бы многое изменить, да руки коротки. - Он повысил голос, и в нем зазвучали патетические нотки: - Враг у ворот, сомкнем ряды!
   Старик выдержал паузу и продолжал уже более спокойным тоном и даже с легкой усмешкой:
   - Разве вы, господин доктор, не начинаете с того же, с чего в свое время начал ваш отец? Мечтаете расширить фабрику, строите планы, не правда ли?
   - Само собой! - И Дидерих с жаром принялся излагать свои замыслы. Старик внимательно выслушал, кивнул, взял понюшку табаку.
   - Насколько я понимаю, - сказал он наконец, - перестройка вашей фабрики требует не только значительных денежных затрат; возможно, что городская строительная инспекция будет чинить вам трудности. Мне, кстати сказать, приходится в магистрате сталкиваться с нею. А теперь, дорогой мой Геслинг, посмотрите-ка, что лежит у меня на столе.
   И Дидерих увидел точный план своего земельного участка вместе с соседним. На его лице выразилось изумление, и господин Бук удовлетворенно улыбнулся.
   - Я, пожалуй, смогу помочь вам устранить препятствия, - сказал он и в ответ на изъявления благодарности, в которых рассыпался Дидерих, прибавил: Оказывать содействие друзьям - значит служить нашему великому делу, ибо друзья партии народа - это все, кроме тиранов.
   Господин Бук откинулся на спинку кресла и сложил руки. Лицо его разгладилось, он сердечно, как добрый дедушка, кивнул Дидериху.
   - В детстве у вас были такие прелестные белокурые волосы, - сказал он.
   Дидерих понял, что официальная часть беседы закончена.
   - Я вспоминаю, - осмелился он поддержать разговор, - как совсем еще малышом приходил сюда играть в солдатики с вашим уважаемым сыном Вольфгангом.
   - Да, да, он теперь опять играет в солдатики.
   - О, его очень любят офицеры. Он сам говорил мне.
   - Я был бы рад, господин Геслинг, если бы он хотя бы наполовину обладал присущей вам практической жилкой... Ну, ничего, женится - переменится.
   - В вашем сыне, по-моему, есть что-то гениальное, - сказал Дидерих. Поэтому его ничто не удовлетворяет, и он не может принять решение: то ли ему генералом стать, то ли еще как выйти в большие люди.
   - А пока, к сожалению, он делает глупости.
   Старик устремил взгляд в окно. Дидерих не посмел дать волю своему любопытству.
   - Глупости? Не могу себе представить, право! Его ум, его способности всегда меня восхищали. Еще на школьной скамье. Его сочинения, например... А как хорошо он сказал о нашем кайзере: его величество охотно стал бы первым вождем рабочих...
   - Избави боже рабочих...
   - Почему? - Дидерих был чрезвычайно изумлен.
   - Потому, что рабочим от этого не поздоровилось бы. Да и нам бы это впрок не пошло.
   - Но ведь если бы не Гогенцоллерны, у нас не было бы теперь единой Германской империи.
   - Ее у нас и нет, - сказал Бук и с неожиданной легкостью вскочил с кресла. - Для того чтобы создать подлинное единство, нужно свободное волеизъявление, а где оно у нас?{117} "Едиными вы себя мните, но спаяла вас рабства чума". Весной семьдесят первого это крикнул упоенным победой немцам Гервег{117}, такой же обломок прошлого, как я сам. Что сказал бы он нынче?
   Перед этим голосом из потустороннего мира Дидерих мог лишь промямлить:
   - Ах да, вы ведь участник событий сорок восьмого года...
   - Правильнее было бы сказать, дорогой мой юный друг, - безумец и побежденный. Да, мы потерпели поражение, так как были столь наивны, что верили в народ. Нам казалось, что он сам сможет добыть то, что теперь, расплачиваясь ценой своей свободы, получает из рук повелителен. Мы воображали, что он могуч, богат, трезво оценивает свое положение и полон веры в будущее. Мы не понимали, что этот народ, политически еще более отсталый, чем другие, после взлета окажется во власти сил прошлого. Уже в наше время было много, слишком много людей, равнодушных к общему делу, - они преследовали личные интересы и, пригретые каким-нибудь милостивцем, были рады-радехоньки, что могут удовлетворять свою низменную жажду роскоши и наслаждений. Нынче таким людям имя легион, ибо со всех снята забота об общем благе. Ваши правители уже сделали вас великой державой, и пока вы наживаете капиталы, как умеете, и тратите их, как хотите, они построят вам, вернее себе, еще и флот, который в ту пору мы построили бы сами{118}. Только теперь вы поймете слова, сказанные в те дни нашим поэтом: "И в бороздах, Колумбом проведенных, грядущее Германии восходит"{118}.
   - Бисмарк действительно кое-что сделал, - сказал Дидерих с чуть заметной ноткой торжества в голосе.
   - В том-то и суть, что ему позволили это сделать. И хотя осуществил он все собственными руками, формально он действовал от имени властелина. Могу сказать с полным правом, мы, люди сорок восьмого, были много честнее. Я тогда сам расплатился за свои дерзания.
   - Да, я знаю, вы были приговорены к смерти, - сказал Дидерих, опять сомлев от благоговения.
   - Я был приговорен к смертной казни, ибо защищал суверенитет Национального собрания{118} против самовластия и повел на восстание народ, прибегший к самообороне. Единство Германии, которое мы хранили в наших сердцах{118}, было долгом нашей совести, все вместе и каждый в отдельности мы несли за него ответственность. Нет! Мы не прославляли так называемых творцов германского единства. Когда, отданный на милость победителя, я вместе с последними моими друзьями ожидал здесь, в моем доме, прихода королевских солдат, я, великий или ничтожный, был человеком, я сам боролся за свой идеал. Я был одним из многих, но человеком. Куда девались нынче люди?
   Старик умолк, и лицо у него было такое, точно он прислушивался к чему-то. Дидериха бросало в жар и холод. Он чувствовал, что молчать в ответ на эти речи больше нельзя. Он сказал:
   - Теперь германский народ, слава богу, уже не народ мыслителей и поэтов{118}, теперь он ставит перед собой практические цели, диктуемые духом времени.
   Старик, погруженный в свои думы, встрепенулся и, указывая пальцем в потолок, сказал:
   - В те времена у меня бывал весь город, теперь мой дом пуст, как никогда, последним покинул его Вольфганг. Я готов от всего устраниться, но свое прошлое, молодой человек, нужно уважать даже в том случае, если оказываешься в числе побежденных.
   - Без сомнения, - сказал Дидерих. - Да вы ведь по сей день самый влиятельный человек в городе. Только и слышишь - это город господина Бука.
   - Да ничего такого мне вовсе не надо, пусть он сам себе будет хозяином. - Старик глубоко вздохнул. - Это дело сложное и запутанное, вы исподволь начнете разбираться в нем, когда познакомитесь с нашим самоуправлением. Что ни день, правительственные власти и их хозяева в лице юнкеров наседают на нас все сильнее. Сегодня нас заставляют снабжать светом помещиков, которые нам не платят никаких налогов, завтра нас обяжут строить для них дороги. В конце концов и самое самоуправление под угрозой. Вы вскоре убедитесь, что мы живем в осажденном городе.
   Дидерих снисходительно улыбнулся.
   - Все это, я полагаю, не так уж страшно, ведь наш кайзер человек насквозь современный?
   - Да, разумеется, - сказал Бук. Он поднялся, покачал головой, но... предпочел промолчать. Он протянул Дидериху руку. - Милейший доктор, мне ваша дружба так же дорога, как в свое время - дружба вашего покойного отца. Сегодняшняя беседа дает мне право надеяться, что мы и с вами будем во всем единодушны.
   В синих глазах старика сияло столько теплоты, что Дидерих ударил себя в грудь:
   - Я либерал до мозга костей.
   - Больше всего берегитесь регирунгспрезидента{119} фон Вулкова. Это враг, которого навязали нам на шею. Магистрат поддерживает с ним только самые необходимые отношения. Я имею честь состоять в числе тех, с кем этот господин не раскланивается.
   - Да что вы? - воскликнул Дидерих, искренне потрясенный.
   Бук уже открывал перед ним двери, но, казалось, он еще над чем-то раздумывает.
   - Погодите! - Он торопливо подошел к книжным полкам, нагнулся и вынырнул из пыльной глубины с квадратным томиком в руках. Слегка покраснев, с затаенным сиянием в глазах, старик быстрым движением протянул его Дидериху.
   - Вот, возьмите. Это мои "Набатные колокола". Мы и поэтами были... в ту пору{120}. - И он мягко подтолкнул Дидериха к выходу.
   Флейшхауэргрубе круто поднималась в гору, но Дидерих запыхался не только по этой причине. Сквозь смятение первых минут постепенно пробилась мысль, что он свалял дурака. "Ведь этот старый болтун не больше, чем пугало воронье, а я на него чуть ли не молюсь". Смутно вспомнилось детство, когда старик Бук, в сорок восьмом приговоренный к смертной казни, внушал ему такой же страх и трепет, как постовой, стоявший на углу, и привидение в замке. "Неужели я навсегда останусь тряпкой? Другой на моем месте сразу оборвал бы его! Да и черт знает какие неприятности могут произойти оттого, что я молча выслушивал такие компрометирующие речи, а если и возражал, то слишком слабо". Дидерих придумывал впрок энергические ответы. "Старик, конечно, расставил мне сети. Хотел захватить меня врасплох и обезвредить. Да не на таковского напал!" Воинственно шагая по Кайзер-Вильгельмштрассе, Дидерих стискивал кулаки в кармане. "Пока еще придется поддерживать отношения. Но пусть только сила окажется на моей стороне, тогда ему несдобровать".
   Дом бургомистра, свежевыкрашенный масляной краской, ослепительно сверкал зеркальными стеклами окон. Дидериха встретила хорошенькая горничная. По лестнице, освещенной лампой, которую держал в руках приветливо улыбающийся терракотовый мальчик, Дидерих поднялся в переднюю, где перед каждым предметом, будь то даже подставка для зонтов, был разостлан маленький коврик. Из передней его ввели в столовую. Под гастрономическими картинами, висевшими на обшитых светлым деревом стенах, бургомистр и неизвестный Дидериху господин сидели за вторым завтраком. Доктор Шеффельвейс подал Дидериху бледную руку и окинул его взглядом поверх пенсне. Непонятно было, видит ли он того, на кого смотрит, так мутен был взгляд этих глаз, бесцветных, как и все лицо, с разлетающимися, жиденькими, тоже какими-то мутными бачками. Бургомистр несколько раз безуспешно пытался завязать разговор, пока наконец не нашел подходящего начала.
   - Замечательные шрамы, - сказал он и повернулся к первому гостю: - Вы не находите?
   Дидерих насторожился: гость сильно смахивал на еврея. Но бургомистр отрекомендовал его:
   - Господин асессор Ядассон из прокуратуры, - после чего Дидериху оставалось только отвесить низкий поклон.
   - Не тратьте драгоценного времени, - сказал бургомистр, - мы только-только начинаем.
   Он налил Дидериху пива и пододвинул семгу.
   - Жена и теща в городе, дети в школе, вот я и блаженствую на холостяцком положении. Хоть час - да мой! За ваше здоровье!
   Господин из прокуратуры, смахивающий на еврея, никого и ничего не замечал, кроме хорошенькой горничной. Пока она что-то переставляла на столе рядом с ним, одна его рука скрылась из виду. Управившись, девушка вышла, и асессор Ядассон уже собирался заговорить о делах общественных, но бургомистр настойчиво бубнил о своем:
   - Обе дамы раньше, чем к обеду, не вернутся, теща отправилась к зубному врачу. Я знаю, что это значит, с ней не скоро справишься, а тем временем дом в нашем полном распоряжении.
   Он достал из буфета ликер, сначала сам его расхвалил, потом предложил гостям оценить его по достоинству и с полным ртом продолжал монотонно превозносить эти идиллические предобеденные часы. Однако, несмотря на все блаженство, на лице его все явственнее проступала тень озабоченности - он, видно, чувствовал, что в таком духе разговор не может продолжаться, и после общего минутного молчания решился:
   - Осмелюсь высказать предположение, господин доктор Геслинг... Мы с вами ведь не ближайшие соседи, и я счел бы вполне естественным, если бы вы сначала посетили кой-кого из других официальных лиц в городе.
   Дидерих собирался уже соврать и заранее покраснел. "Все равно раскроется", - вовремя спохватился он и сказал:
   - Совершенно верно, я разрешил себе... То есть, само собой, я направился прежде всего к вам, господин бургомистр. И только из уважения к памяти моего покойного отца, можно сказать, благоговевшего перед господином Буком...
   - Понятно, совершенно понятно. - Бургомистр выразительно кивнул. Господин Бук старейший среди заслуженных граждан нашего города, его влияние законно и оправданно.
   - До поры до времени, - неожиданно резким фальцетом выкрикнул господин с еврейской внешностью и вызывающе взглянул на Дидериха. Бургомистр склонился над тарелкой с сыром. Дидерих понял, что защиты ему ждать не от кого, и часто заморгал. Взгляд асессора так неотступно требовал чистосердечного признания вины, что Дидерих робко заговорил о почтении, "вошедшем в кровь и плоть". Стал даже оправдываться воспоминаниями детства, путано объясняя, почему он нанес первый визит Буку. Говоря, он не сводил испуганных глаз с огромных, красных, сильно оттопыренных ушей господина из прокуратуры. Тот выслушал до конца всю эту невнятицу, точно перед ним был подсудимый, запутавшийся в показаниях; наконец он отчеканил:
   - В иных случаях почтительные чувства на то и существуют, чтобы их вытравить.
   Дидерих прикусил язык; затем решил, что лучше всего засмеяться с видом человека, понимающего шутку. Бургомистр улыбнулся своей бесцветной улыбкой и примирительно развел руками.
   - Доктор Ядассон любит острое словцо, что я лично высоко ценю в нем. Но самый пост мой обязывает меня рассматривать вещи объективно и беспристрастно. Поэтому я не могу не сказать: с одной стороны...
   - Перейдем сразу к другой стороне, - потребовал асессор Ядассон. - Для меня, как представителя государственного ведомства и убежденного сторонника существующего строя, этот самый господин Бук и его единомышленник депутат рейхстага Кюлеман по своему прошлому и по своим взглядам попросту крамольники, и только. Я не желаю играть в прятки, это было бы недостойно немца. Открывать дешевые столовые - сделайте одолжение, но лучшая пища для народа - благонадежный образ мыслей. Дом для умалишенных тоже не бесполезное учреждение.
   - Если он проникнут верноподданническим духом! - подхватил Дидерих.
   Бургомистр жестами успокаивал их.
   - Господа, - молил он. - Господа! Между нами говоря, при всем уважении к упомянутым лицам, все же, с другой стороны...
   - С другой стороны! - строго подчеркнул Ядассон.
   - ...все же, с другой стороны, приходится глубоко сожалеть о наших, к моему прискорбию, столь неблагоприятных отношениях с представителями правительства, хотя разрешите сказать вам, что исключительная непримиримость господина регирунгспрезидента фон Вулкова к городским властям...
   - К группам неблагонамеренных, - перебил бургомистра Ядассон.
   Дидерих набрался смелости:
   - Я либерал до мозга костей, но должен сказать, что...
   - Город, - объявил асессор, - город, который глух к справедливым требованиям правительства, не вправе удивляться, что правительство отвернулось от него.
   - Время на проезд от Берлина до Нетцига, будь у нас лучшие отношения с правящими кругами, можно было бы сократить вдвое, - компетентным тоном вставил Дидерих.
   Бургомистр терпеливо ждал, пока его гости доведут дуэт до конца. Он сидел бледный, с полуопущенными веками под стеклами пенсне. Вдруг он поднял глаза и произнес с жидкой улыбкой:
   - Господа, вы ломитесь в открытую дверь, я сознаю, что образ мыслей наших городских властей не отвечает духу времени. Поверьте, не моя вина, что его величеству не была направлена верноподданническая телеграмма во время его пребывания в провинции на прошлогодних маневрах...
   - Магистрат занял глубоко антинемецкую позицию, - объявил Ядассон.
   - Выше знамя национализма! - потребовал Дидерих.
   Бургомистр воздел руки.
   - Милостивые государи, разве я этого не знаю? Но я всего лишь председатель магистрата и, к сожалению, обязан выполнять его постановления. Создайте другие условия! Господин асессор еще помнит наш спор с регирунгспрезидентом по поводу учителя Реттиха, социал-демократа. Я не мог принять против него репрессивные меры. А господину Вулкову известно, бургомистр прищурил один глаз, - что, вообще говоря, я охотно сделал бы это.