– перебудить всех в школе, а если удастся, то и кого-то за Стеной. Прода, сама того не зная, сделала свое дело – мне было жутко одиноко. Я понял, что мир огромен, я же нет. И эти стены мешают мне стать большим. За Стеной я бы смог стать большим – как смерч. Я чуть не бросился на дверь за замками – я бы ломал их, грыз, царапал. Делал бы хоть что-то… Но я ничего не сделал – только большую чашку отвара. С ней я вернулся к подоконнику. Фляга была там же где я ее оставил – в былые времена днем ее бы наверняка бы стянули, или хотя бы выпили содержимое. Но была ночь и времена были не те… Другое время – другие дела… Я взял флягу и поднялся на крышу – подоконника было уже мало. Чутье обострилось – как птица чует в ветре запах будущей добычи, я различал в отваре запах каждой травы. Я знал, что вода, на которой он заварен, текла через меловые пласты – я даже почувствовал запах медной ложки, которой я размешивал, даже запах керамики чашки – чуть сладкий, чуть пыльный. Запах неразличимый для человека. Объяснение было простым – я переставал быть человеком. Там было зябко – дул ветер. Несколько минут я стоял, вдыхая запах ветра – он был свеж и почему-то пах морем. В кружку я плеснул на два пальца дистиллята и присел за трубой. Будто комета по краю неба пролетела луна. Ее поспешность меня рассмешила. Она торопилась, будто опасаясь не успеть до рассвета. На востоке темень ночи уже была разбавлена светом. Рождался рассвет цвета молодой стали. Когда над горизонтом появилась яркая аура нарождающегося солнца, я поднял в его честь флягу. Что-то начиналось. Я не мог больше оставаться на крыше – скоро школа должна была проснутся. Я допил содержимое фляги и спрятал ее за трубу. Вернувшись в комнату я прилег на кровать и закрыл глаза. Сон не шел.
И тогда я понял – это произойдет сегодня. Почему-то сразу стало легче и спокойней. Открыв глаза я сел в кровати, осматривая комнату. Конечно же это была тюрьма, но надо отдать должное – довольно обжитая. Я был в комнате один, а после того как Радель с первого этажа перегрыз горло Орану, я остался один на весь этаж. Без малого год – порядочный срок. Когда-то нас здесь было четверо, сегодня… Люди уходили, вылетали в трубу крематория, их уводили конвоем в другие места, наконец кто-то переставал быть человеком. Но оставались их вещи: вот книги, что завещал мне граф Громан, вот пресс-папье которым убили Давора из десятой камеры: когда убирали то место с молчаливого согласия остальных, я оставил его себе… С первого дня пребывания в этом здании, в этой комнате, я мечтал о том, что я отсюда выберусь. Сперва надеялся выйти победителем, но потом оказалось, что это невозможно – нас разгромили дальше некуда. В минуты слабости, казалось, что можно пойти на сделку с самим собой – что ж хоть тогда я оказался сильней. Теперь оставалось только бегство, но ведь несколько месяцев назад у меня не было и этого. Но мне никогда не приходило в голову, что все вещи – мои и не очень придется оставить здесь. Мой план побега не предусматривал ноши – что ж, это была моя цена свободы. Но оставлять их тут тоже не хотелось. Я поднялся с кровати и бросил на пол покрывало и принялся перебирать бумаги: тетради и отдельные листы, вырезки из книг, даже какие-то обрывки. Я вытаскивал ящики, высыпал содержимое на столешницу. Большая часть возвращалась обратно в стол. Но что-то оставалось на покрывале. В конце концов получилась стопка с дюйм толщиной. С книгами было проще – их было немного и взять все я не мог: пустые полки бросились бы в глаза. Я отобрал «Историю войн» Дагния де Даземира, «Ночь приходит» Табараке и «Пустыню» Паат-Гейза. Последняя была без обложки, но мне она нравилась и я сомневался, что смогу достать еще хоть один экземпляр. Сверху книг я положил шеврон с руной «Кано». Только книги и бумаги – ни одной вещи я не взял, наверное потому что ни одна из этих вещей не была моей – сюда я попал даже без ремня. Книги тоже пришли позже, но книга не сколько вещь, сколько мысли, заключенные в бумагу. А мысли единожды принятые, остаются нашими, вне зависимости, чья это книга. Ну да ладно. Сверток получился небольшой. Я взял его и по черной лестнице спустился в подвал. Одна из плит пола была сорвана с раствора и закрывала лаз в подкоп. Подкоп этот начали рыть с первого дня пребывания в школе. Вернее продолжили, поскольку он существовал до нашего появления. Его, наверное, начали рыть наши предшественники, но не им, ни нам не удалось его закончить. Не знаю как у них, но у нас копать его стало некому. Грунт был тяжелым, много камней и продвижение нашего курса было не таким уж большим. Я в подкопе не участвовал, поскольку считал, что ничего из этого не выйдет. И ведь действительно – не вышло… Вряд ли ректорат не знал о подкопе, но рыть не мешал: изнурение подопечных было им на руку, да и туннель бы скорей всего уперся бы в стену Поля. Может, следующее поколение будет копать дальше, но меня это не интересовало. Я поднял плиту и пролез в шурф. Через щели проникало немного света и я подождал пока глаза привыкнут к полумраку, а затем полез вниз. Саженей десять шурф снижался, но пройдя фундамент выравнивался и шел прямо. В самом конце стояла кирка, две лопаты и фонарь. Я зажег огонь и в боковой стене вырубил нишу, куда положил свой сверток. Затем я залепил землей нишу и вернул инструменты на место. Выбравшись на верх, я вернул плиту на место и притрусил стыки пылью. Дела были сделаны – пора бы и в дорогу. В комнату я возвращаться я не собирался, но мне вдруг захотелось последний раз пройти коридорами школы. Решетка в подвальный коридор была закрыта на висячий замок, который изрядно проржавел от сырости и старости – его не открывали по крайней мере месяца полтора. Первый и свой второй этажи я видел каждый день и я поднялся на третий. У дальнего окна, почти возле парадной лестницы стоял Сиглет. Когда я вступил в коридор, доски под моими ногами заскрипели, но он не стал оборачиваться. Нас разделяло почти двести саженей. Два человека на огромный этаж – когда-то давно, полгода назад здесь было людно и шумно. Здесь много чего происходило – все больше плохого, но бросать все это разом было… Тяжело, что ли. Дурацкое чувство – ведь не может же заключенный привязаться к своей тюрьме. Но все таки грустно, хотя и грустить было не от чего. Я подошел к Сиглету и стал за его спиной. Тот не сменил позы, будто его ничего кроме окна не интересовало.
– Ты только вспомни, какой вчера был дождь, а сейчас дождя нет… Действительно – вчера весь день с небес лила вода, но за ночь тучи ушли и с утра светило солнце. Это была одна из причин, почему я решил бежать сегодня
– в дождь бы я просто не взлетел.
– Послушай, – сказал Сиглет, – отдай его мне.
– Кого? – не понял я.
– Ключ. Ключ от крыши. Он тебе все равно уже ни к чему. Я не знаю, почему он так говорил – может он видел то, что лежит впереди… Как бы там ни было, но он был прав. Я положил ключ на подоконник, Сиглет накрыл его ладонью:
– Спасибо. Я кивнул и мое отражение в стекле послушно повторило мое движение.
– Ты посмотри какое солнце – будто лето вернулось… В такие дни хорошо выбирать дороги… Я опять кивнул. Он опять был прав – за одним исключением: дорога была выбрана. Я сделал шаг назад и пошел к лестнице не говоря ни слова и не прощаясь. Попрощался он:
– Послушай… Я обернулся.
– Послушай… Если ты вдруг почему-то решишь сюда вернуться… Я не представляю себе зачем, но вдруг… Если что – ключ будет под ступенькой. Он проговорил это не отвлекаясь от созерцания и когда он замолчал, я подумал: сказал ли это он или мне послышалось. Я спустился в вестибюль – он был пуст. Все четыре двери школы были открыты настежь, совсем как в тот день, когда мы переступили впервые этот порог. Сделав несколько шагов, я вышел во двор. Смотритель печей и кастельян о чем-то беседовали у второй колонны, а ректор сидел на цоколе памятника, подставив лицо утреннему солнцу. Я вдохнул полной грудью – воздух был свеж и влажен, и я чувствовал: достаточно тверд, чтобы не дрогнуть под крыльями. И я побежал. Краем глаза я видел, как кастельян и смотритель прервали разговор и с удивлением посмотрели на меня. Они не могли предположить, что побег может начаться с обыкновенного бега. Я бежал, чувствуя грудью упругость воздуха. Когда я пробегал мимо ректора, я развел руки в стороны и начал подпрыгивать. Прыжки становились все выше и дальше – у меня получалось! Здание оканчивалось – дорожка шла прямо, чтобы через десять саженей упереться в Поле. Вправо отходила тропинка на кладбище, и сначала я хотел свернуть на нее, но вдруг почувствовал, что мне вполне хватит и короткой дорожки. Я бежал почти не касаясь земли – тело становилось все легче, бег – быстрее, воздух жестче. Я ударился в поле, оно спружинило и отбросило меня – но уже птицей. Я летел! Крылья били воздух – я пытался вытолкать себя как можно выше. Трое во дворе бежали мне навстречу, растопырив руки. Но я еще раз взмахнул крыльями и прошел над их головами. Высота набиралась плохо – я был слишком слаб. Едва поднявшись выше труб, я понял, что дальше так не могу – долгое отсутствие практики давало знать. Я парил, скатываясь все ниже и ниже. И когда мне уже казалось, что бегство обречено, я почувствовал восходящий поток. Всего несколько взмахов и поворотов и я был уже выше створа Поля. Вверху бушевал ветер, и горизонт был во тьме – надвигался дождь. Я взмахнул крыльями и уходя в небо прокаркал тем, кто остался внизу:
– Я вернусь! И мне показалось, что в шуме ветра я услышал голос ректора
– А как ж-ж-же…
III
И тогда я понял – это произойдет сегодня. Почему-то сразу стало легче и спокойней. Открыв глаза я сел в кровати, осматривая комнату. Конечно же это была тюрьма, но надо отдать должное – довольно обжитая. Я был в комнате один, а после того как Радель с первого этажа перегрыз горло Орану, я остался один на весь этаж. Без малого год – порядочный срок. Когда-то нас здесь было четверо, сегодня… Люди уходили, вылетали в трубу крематория, их уводили конвоем в другие места, наконец кто-то переставал быть человеком. Но оставались их вещи: вот книги, что завещал мне граф Громан, вот пресс-папье которым убили Давора из десятой камеры: когда убирали то место с молчаливого согласия остальных, я оставил его себе… С первого дня пребывания в этом здании, в этой комнате, я мечтал о том, что я отсюда выберусь. Сперва надеялся выйти победителем, но потом оказалось, что это невозможно – нас разгромили дальше некуда. В минуты слабости, казалось, что можно пойти на сделку с самим собой – что ж хоть тогда я оказался сильней. Теперь оставалось только бегство, но ведь несколько месяцев назад у меня не было и этого. Но мне никогда не приходило в голову, что все вещи – мои и не очень придется оставить здесь. Мой план побега не предусматривал ноши – что ж, это была моя цена свободы. Но оставлять их тут тоже не хотелось. Я поднялся с кровати и бросил на пол покрывало и принялся перебирать бумаги: тетради и отдельные листы, вырезки из книг, даже какие-то обрывки. Я вытаскивал ящики, высыпал содержимое на столешницу. Большая часть возвращалась обратно в стол. Но что-то оставалось на покрывале. В конце концов получилась стопка с дюйм толщиной. С книгами было проще – их было немного и взять все я не мог: пустые полки бросились бы в глаза. Я отобрал «Историю войн» Дагния де Даземира, «Ночь приходит» Табараке и «Пустыню» Паат-Гейза. Последняя была без обложки, но мне она нравилась и я сомневался, что смогу достать еще хоть один экземпляр. Сверху книг я положил шеврон с руной «Кано». Только книги и бумаги – ни одной вещи я не взял, наверное потому что ни одна из этих вещей не была моей – сюда я попал даже без ремня. Книги тоже пришли позже, но книга не сколько вещь, сколько мысли, заключенные в бумагу. А мысли единожды принятые, остаются нашими, вне зависимости, чья это книга. Ну да ладно. Сверток получился небольшой. Я взял его и по черной лестнице спустился в подвал. Одна из плит пола была сорвана с раствора и закрывала лаз в подкоп. Подкоп этот начали рыть с первого дня пребывания в школе. Вернее продолжили, поскольку он существовал до нашего появления. Его, наверное, начали рыть наши предшественники, но не им, ни нам не удалось его закончить. Не знаю как у них, но у нас копать его стало некому. Грунт был тяжелым, много камней и продвижение нашего курса было не таким уж большим. Я в подкопе не участвовал, поскольку считал, что ничего из этого не выйдет. И ведь действительно – не вышло… Вряд ли ректорат не знал о подкопе, но рыть не мешал: изнурение подопечных было им на руку, да и туннель бы скорей всего уперся бы в стену Поля. Может, следующее поколение будет копать дальше, но меня это не интересовало. Я поднял плиту и пролез в шурф. Через щели проникало немного света и я подождал пока глаза привыкнут к полумраку, а затем полез вниз. Саженей десять шурф снижался, но пройдя фундамент выравнивался и шел прямо. В самом конце стояла кирка, две лопаты и фонарь. Я зажег огонь и в боковой стене вырубил нишу, куда положил свой сверток. Затем я залепил землей нишу и вернул инструменты на место. Выбравшись на верх, я вернул плиту на место и притрусил стыки пылью. Дела были сделаны – пора бы и в дорогу. В комнату я возвращаться я не собирался, но мне вдруг захотелось последний раз пройти коридорами школы. Решетка в подвальный коридор была закрыта на висячий замок, который изрядно проржавел от сырости и старости – его не открывали по крайней мере месяца полтора. Первый и свой второй этажи я видел каждый день и я поднялся на третий. У дальнего окна, почти возле парадной лестницы стоял Сиглет. Когда я вступил в коридор, доски под моими ногами заскрипели, но он не стал оборачиваться. Нас разделяло почти двести саженей. Два человека на огромный этаж – когда-то давно, полгода назад здесь было людно и шумно. Здесь много чего происходило – все больше плохого, но бросать все это разом было… Тяжело, что ли. Дурацкое чувство – ведь не может же заключенный привязаться к своей тюрьме. Но все таки грустно, хотя и грустить было не от чего. Я подошел к Сиглету и стал за его спиной. Тот не сменил позы, будто его ничего кроме окна не интересовало.
– Ты только вспомни, какой вчера был дождь, а сейчас дождя нет… Действительно – вчера весь день с небес лила вода, но за ночь тучи ушли и с утра светило солнце. Это была одна из причин, почему я решил бежать сегодня
– в дождь бы я просто не взлетел.
– Послушай, – сказал Сиглет, – отдай его мне.
– Кого? – не понял я.
– Ключ. Ключ от крыши. Он тебе все равно уже ни к чему. Я не знаю, почему он так говорил – может он видел то, что лежит впереди… Как бы там ни было, но он был прав. Я положил ключ на подоконник, Сиглет накрыл его ладонью:
– Спасибо. Я кивнул и мое отражение в стекле послушно повторило мое движение.
– Ты посмотри какое солнце – будто лето вернулось… В такие дни хорошо выбирать дороги… Я опять кивнул. Он опять был прав – за одним исключением: дорога была выбрана. Я сделал шаг назад и пошел к лестнице не говоря ни слова и не прощаясь. Попрощался он:
– Послушай… Я обернулся.
– Послушай… Если ты вдруг почему-то решишь сюда вернуться… Я не представляю себе зачем, но вдруг… Если что – ключ будет под ступенькой. Он проговорил это не отвлекаясь от созерцания и когда он замолчал, я подумал: сказал ли это он или мне послышалось. Я спустился в вестибюль – он был пуст. Все четыре двери школы были открыты настежь, совсем как в тот день, когда мы переступили впервые этот порог. Сделав несколько шагов, я вышел во двор. Смотритель печей и кастельян о чем-то беседовали у второй колонны, а ректор сидел на цоколе памятника, подставив лицо утреннему солнцу. Я вдохнул полной грудью – воздух был свеж и влажен, и я чувствовал: достаточно тверд, чтобы не дрогнуть под крыльями. И я побежал. Краем глаза я видел, как кастельян и смотритель прервали разговор и с удивлением посмотрели на меня. Они не могли предположить, что побег может начаться с обыкновенного бега. Я бежал, чувствуя грудью упругость воздуха. Когда я пробегал мимо ректора, я развел руки в стороны и начал подпрыгивать. Прыжки становились все выше и дальше – у меня получалось! Здание оканчивалось – дорожка шла прямо, чтобы через десять саженей упереться в Поле. Вправо отходила тропинка на кладбище, и сначала я хотел свернуть на нее, но вдруг почувствовал, что мне вполне хватит и короткой дорожки. Я бежал почти не касаясь земли – тело становилось все легче, бег – быстрее, воздух жестче. Я ударился в поле, оно спружинило и отбросило меня – но уже птицей. Я летел! Крылья били воздух – я пытался вытолкать себя как можно выше. Трое во дворе бежали мне навстречу, растопырив руки. Но я еще раз взмахнул крыльями и прошел над их головами. Высота набиралась плохо – я был слишком слаб. Едва поднявшись выше труб, я понял, что дальше так не могу – долгое отсутствие практики давало знать. Я парил, скатываясь все ниже и ниже. И когда мне уже казалось, что бегство обречено, я почувствовал восходящий поток. Всего несколько взмахов и поворотов и я был уже выше створа Поля. Вверху бушевал ветер, и горизонт был во тьме – надвигался дождь. Я взмахнул крыльями и уходя в небо прокаркал тем, кто остался внизу:
– Я вернусь! И мне показалось, что в шуме ветра я услышал голос ректора
– А как ж-ж-же…
III
Но дождь все же догнал меня. Некоторое время мы летели вместе – я и облака, что расстилались подо мной будто ковер. Я летел пока хватало сил и упрямства, и к тому времени, когда понял, что больше не могу, покрыл миль двести. Может я пролетел бы дальше, но ветер переменился и уже толкал меня назад. Над облаками ярко светило солнце, но его лучи почти не грели. И я рухнул вниз, в просвет меж облаков, туда, где лил дождь, туда, где должна была быть земля. А внизу холодными нитями дождя хлестал ветер. Молнии вдребезги кололи небо. Я вымок за несколько мгновений, а воздух кружил меня будто в огромной карусели. Здесь не было других направлений, кроме вниз: я падал, чувствуя, что перестаю быть птицей. Но я успел, хотя превратился в человека, еще не коснувшись земли. Ноги увязли в грязи, и сделав по инерции несколько шагов, я рухнул лицом в грязь. Я не знаю, сколько я лежал под дождем – может быть слишком долго. Но сил двигаться дальше уже не было. Все тело болело, стук сердца превратился в ровный гул. И я лежал, чувствуя как по мне льется вода, превращая землю вокруг меня в жижу. Уже потом я узнал – здесь уже начиналась осень. Опять осень. Я все же поднялся – сперва на четвереньки, потом на колени, затем с коленей на ноги. Здесь не было перекрестков, ни даже дороги. Только поле, пока хватало взгляда и лишь на севере виднелась полоса леса. Я пошел против ветра – во первых есть у меня такая привычка. А во вторых, как я говорил, ветер дул туда, откуда я прилетел. Через пару миль я нашел себе одежду – содрал ее с пугала. Она пропахла сеном и была такой же мокрой, как и я. А уже перед самым заходом солнца, у меня была крыша. Небольшая халабуда в четыре стены по пять шагов каждая. Не знаю, кто ее поставил, может тапер или бортник – но сейчас она была пуста. Вдоль одной стены стоял топчан, под которым были уложены дрова. В камине, сложенном из булыжников, было немного пепла, но он был холоден как слова судьи. Я сложил дрова в очаг – ночь обещала быть холодной. Огнива не было и у меня долго не получалось поджечь дрова – полет и поход под дождем выжали меня как галерного гребца. Сначала с пальцев срывались только мелкие искры, но потом пропали и они. Чтобы немного отдохнуть, я прилег на топчан… и мгновенно провалился в сон. Проснулся я глубоко ночью – от холода. Теперь хватило одного жеста, чтобы поджечь дрова. Я стянул с себя мокрую одежду и развесил ее под крышей. Камин сильно дымил, но давал главное – тепло. Я опять заснул – а что оставалось делать.
Это были дни крепкого сна и удачной охоты – так кажется говорят… На следующий день я проснулся ранним утром. Так рано, что еще немного и я смог увидеть как умирает ночь в нарождающемся утре. Я проснулся выспавшимся и отдохнувшим. Огонь уже потух, но пепел еще хранил тепло. Я вышел на воздух – над полем висел низкий туман. Воздух был чистым и пьянящим. Таким он бывает только ранним утром, пока его не выжгло солнце и не осквернил человек. Трава была мокрой то ли от росы, то ли от ночного дождя. Если от дождя, то это был его единственный след – тучи что вчера закрывали все небо сегодня пропали без следа. Я разбежался и ушел в небо. Сперва просто кувыркался в воздухе, как ребенок кувыркается в морском прибое. Я летал, вспоминая старые времена – взмывал и падал вниз. С высоты земля казалась залитой молоком и только вершины деревьев торчали из пелены будто зубья огромной щетки. Но налетел ветер и порвал ткань тумана, согнав его в овраги и лощины. И я начал охоту. Я бил сусликов, ящериц, ломал крылья птицам слабей меня. И к тому времени, когда устал, у порога моего жилища лежала кучка моих жертв. Я превращался в птицу, но был и человеком. Мне приходилось есть сырое мясо – тогда нам запретили жечь костры. Теперь огонь у меня был – я запек в углях несколько своих жертв. мне не хватало только соли и хлеба. Но соли – больше. Хотелось есть, и я съел все без хлеба, приправ и соли. У меня было сырое мясо, мясо подгорелое и мясо обугленное – не самый широкий выбор, но бывало и хуже. После полудня я опять поднялся в небо. Но в этот раз я не скользил над землей, а карабкался вверх, перебираясь из одного восходящего потока в другой. Я знал с точностью до полусотни миль, где я нахожусь, но сейчас это было неважно. Меня интересовало, что было рядом – и кто был рядом. В высоте было два преимущества: во-первых с высоты было дальше видно. А во вторых, здесь высота превращалась в расстояние. Так я становился недосягаемым для магических алармов, даже находясь над ними. Не знаю, насколько необходимо было последнее – вокруг меня простирались поля, порезанные на неравные куски оврагами и пролесками. Сейчас они были пусты – некоторые под паром, на остальных урожай был уже убран. К югу от моего жилища шла дорога. Тогда она была пуста, но позже я узнал, что так было не всегда. Иногда по ней проносились хоругви кавалерии, пылила пехота, неспешно катились фуры с продовольствием, ездили крестьянские телеги со своим нехитрым грузом. Они проезжали всего в двух милях от меня, но они были слишком заняты своим движением. Река на востоке была явно несудоходна: все ее русло за исключением нескольких окон чистой воды, она была затянута камышом. В месте, где дорога пересекала реку стояла деревня. До нее от моего убежища было миль восемь —десять по прямой. Она была слишком далеко, чтобы что-то рассмотреть, но ближе спускаться не решился. Позже я появлялся в деревне часто. В первый свой визит я украл ржавый топор и погнутый лом. ночи становились все холодней, и я нуждался в дровах, чтобы согреться. Конечно, я мог наломать дрова простым заклинанием, но месяца пребывания в школе ослабили меня, и мне нужны были физические нагрузки. Лом мне нужен был для тех же целей – я упражнялся в фехтовании. Для оружия он был отвратительно сбалансирован и неудобен, но по весу был немногим тяжелей двуручного меча. Из куска украденной же мешковины я сделал подобие плохоньких перчаток. Они совсем не походили на мои старые, сшитые под заказ из змеиной кожи, но выбирать мне не приходилось. Мой дом был маленьким – пожалуй самым маленьким из всех, в которых мне приходилось останавливаться. Пожалуй, чуть больше камеры в крепости Бар – но то была тюрьма, а здесь я был волен уходить и возвращаться. Чтобы добыть одежду, мне пришлось стать вором. Я выбирал дом на окраине, ждал, когда его покинут все хозяева. Потом, превратившись в птицу, забирался в дом. В огромных фамильных сундуках, что стояли в самых темных углах люди хранили… Я не знаю как это стоит назвать. Можно назвать это хламом – как правило эти вещи хранили, но никогда не пользовались. С другой стороны они были в довольно неплохом состоянии, если не считать жуткого запаха лаванды, которой перекладывали одежду от моли. Я думаю, что эта одежда принадлежала давно умершим людям – она давно вышла из моды. Но мода – вещь относительная и она волновала меня меньше всего. Несколько раз я находил деньги, а один раз – саблю. Она была в отличном состоянии и я вытащил ее из ножен и сделал пару взмахов. Мне хотелось взять ее с собой, но я опять спрятал ее в сундук. Я взял только одежду и обувь, и думаю их пропажу не обнаружили до сих пор. Все наворованное я выбрасывал в окно, а потом вылетал из дома сам. Как оказалось, выжить в чистом поле, оказалось многим проще, нежели в круговерти войны. Когда мы рвались из окружения, никто не думал заметать следы, и мы брали все, что нам было нужно. Здесь все было иначе – никто не думал меня искать, и мне не нужно было бежать. Я спал сколько хотел, ел сколько получалось. Запасов еды я никогда не делал – ведь завтра опять должен быть новый день.
А однажды ночью мне приснился генерал Рейтер, попавший в тюрьму. Он был единственным заключенным, ибо казематы эти строил вокруг себя он сам. Рейтер был здесь всем – заключенным, надзирателем, конвоиром и палачом. Он спал, укрывшись знаменами своих величайших побед. Просыпался рано утром, чтобы увидеть казнь тишины, ходил на кладбище – чтобы побыть наедине со смертью. Менялся мир, сменялись эпохи – он смотрел на это из окон своей тюрьмы свысока. Но не из-за надменности, а потому что люди всегда смотрели себе под ноги и никогда – вверх. У его ног змеями вились дороги. Они стягивались в кольцо. По ним маршировали войска разных стран и времен, догоняя друг друга, разворачиваясь на контрмаршах, стараясь зайти другим во фланг. А Рейтер хохотал над ними и его смех заглушал крики боя и стон раненых. Он больше не хотел быть богом войны – ему надоело быть богом. Я понял – воздвигнув тюрьму вокруг себя, он заключил в нее и всех остальных. Потому что он всегда мог открыть дверь и войти в мир, но никому не дано было вторгнуться в его обитель. Я проснулся, долго не понимая, что сон сей значил. Тот день прошел как обычно – я летал, охотился, ломал лес топором до тяжести в рука. А вечером стоя на пороге своего дома я смотрел как закатывается за лес солнце…
– Хорошо, что сегодня не было дождя, – сказал я вдруг… Я подумал – а почему хорошо? И вспомнил – мне сегодня снился Рейтер. Покойники снятся к дождю, стало быть генерал жив…
Мне удалось насобирать немного зерна. Я смолол его и смешав с несколькими травами, испек простенькие лепешки. В одном из родников, что я нашел в лесу, вода была чуть солоноватой – как пот. Я пил ее с таким восторгом, будто на свете не существовало ничего вкусней. За все время, пока я жил там, только один раз я оказался на грани обнаружения. Когда я ходил, за водой, к моему жилищу подошли охотники. Наверное, они нашли теплый пепел в очаге и остались ждать моего возвращения. Они разложили огонь и сели у костра. Я стал невидимым и сел за их спинами. То были обыкновенные охотниками – с луками, кривыми охотничьими ножами. Я слушал их разговоры, грелся возле их огня, но они даже не подозревали о моем присутствии. Они говорили о видах на урожай, о ценах на зерно, о погоде, о бабах наконец. Конечно, они меня не дождались, решив, что путник, разложивший здесь огонь, уже ушел дальше. У меня не было причин их разубеждать: топор и лом я прятал под корягой, а одежду – под крышей. Но пока они сидели у костра, я скинул за бревно бутылку, где еще плескалась четверть пинты самогона. Пил я его мелкими глотками, лежа на топчане. Я не прикасался к алкоголю уже год, и он быстро делал свое дело. Мир становился легким и расплывчатым, мысли текли как хотели, вверх, рывок в сторону, бег за спиной, провал вниз. Люди, имена, места – все это бушевало во мне как ураган. И в ту ночь мне вспомнился отец… Один наш разговор…
– Сынок, —сказал мне как-то отец: я ведь твой должник. Я должен тебе одну вещь. Я должен тебе твою молодость. Прости меня, если сможешь, но так получилось – я отнял ее у тебя и дал войну… Он говорил это сидя за раскладным столом – я стоял перед ним на вытяжку. Депеша, привезенная мной за много миль была открыта, но еще не прочитана. Она лежала между нами на столе, повернутая чистой стороной ко мне. Но отец не спешил ее читать, сегодня ему было, что мне сказать:
– Может ты простишь старого дурака… Когда закончится это безумие, ты можешь предъявить мне любой счет – и он не может быть для меня слишком большим. Ты жил войной, когда все упивались миром. Ты ковал сталь, когда все остальные сеяли семя. Ты узник нашего замка «Если»… Я молчал – в тот день я натер задницу о седло, проскакав всю ночь. Я хотел только одного – лечь поспать: в казарме ли, на сене в конюшне. Не важно
– только бы поспать. Хоть немного. Отец поднял глаза от карты и посмотрел на меня – как мне кажется сейчас, заискивающе:
– Так что скажешь, сынок. Что я тебе должен? Я незаметно проверил ремень – под него входило положенные по уставу два пальца. Облизал пересохшие губы – вода у меня кончилась еще прошлым утром. Опустошенье – мне не хотелось ничего, кроме как рухнуть и превратиться в пыль. В пыль, что хранит следы, но которую не замечет никто из тех, кто следы оставляет. Я ответил так:
– Разрешите идти, господин полковник?
– Иди… Идите лейтенант – и постарайтесь не грешить. Если получится…
Я вспомнил этот, наверное, несостоявшийся разговор, лежа на топчане в доме, который стал моим. Осень вступала в свои права и за стенами опять сек дождь. Огонь крошил дрова в очаге. Мне было тепло и уютно и я думал о том, что не смог сделать. И о том, что не захотел делать. Тогда я жил просто: когда безумие змеей вилось в моем мозгу, я кричал. Оно вырывалось криком из меня и исчезло в тиши ночи. Я был один, но не страдал от одиночества, ибо не чувствовал себя покинутым. Все было открыто и светло и даже время бежало легкими шагами. Но иногда появлялись мысли, что не были безумием и были необычны. Сомнение – мысли о ключах, от дверей, в которые я не вошел. Может быть это было предательством —иногда мысли о предательстве тоже предательство. Бывало, я прислушивался даже к словам последнего базарного шарлатана – мне казалось, что у него тоже есть право на крупицу правды и смысла. Но тогда все решалось просто: была война и враги, была присяга, преступить которую я не помышлял. Но теперь фронты были неизвестно где – и я не знал были ли они сейчас. Присяга… нет, теперь она меня не держала. Я честно отдал все что мог, всего себя… И теперь стал никем… Думая так, я спросил себя – а чего же я лишился? Чего, черт возьми?..
И я выяснил это довольно быстро. В селе, что было рядом, намечался праздник – кажется день осеннего солнцестояния. Но праздник мог не состоятся – всю неделю лили дожди. Но за день до дня солнцестояния я разогнал тучи. И в селе начались приготовления. Я парил над деревней, вдыхая аромат праздничных пирогов, глядя как расставляются столы, слушая репетиции музыкантов… К празднику прилагалась небольшая ярмарка, на которую съезжались из других деревень. И я мог прийти к ним, без страха быть неопознанным. Воздух был пропитан магией всех сортов, что я осмелился создать из своих лохмотьев иллюзию хорошей одежды. И когда ночь спустилась на деревню, а свет костров и фонарей залил площадь, я вошел в деревню. Праздник был в самом разгаре. Никто не обратил внимания на меня, а мне было нужно только это. Я бродил меж ними: старцами, что в сторонке судачили о своей жизни, ларьками со снедью и выпивкой, молодежью, что то сбивалась в группы, то распадалась на пары. Здесь все было просто и немного наивно. Простая музыка, простые угощения, простые забавы… Я шел через толпу – они шли мимо меня. Они не замечали меня, сотни лиц проносились перед моими глазами, но через минуту я не помнил ни одного. Лица кружили, складываясь будто в калейдоскопе в одно – ЕЕ – лицо. Они не замечали меня – хотя были обязаны именно мне своим праздником. С поля и дворов тянуло дымом: приятным дымом осенних листьев и древесного угля. Он совсем не походил на дым разоренных городов. Дым мешался с туманом подымающимся с реки. Играла танцевальная мелодийка, пары кружили в каком-то танце. Я смотрел на них и не мог понять: да, я сбежал из плена, но они-то все что здесь делают? Как они могут веселиться, когда где-то идет война. Мне не пришлось научиться танцевать – некогда было, да и хороших учителей танцев в военных училищах не водилось… Я почувствовал руку на свое плече – я обернулся, передо мной стояла девушка. Она была круглолица и улыбалась мне самой широкой, открытой улыбкой.
Это были дни крепкого сна и удачной охоты – так кажется говорят… На следующий день я проснулся ранним утром. Так рано, что еще немного и я смог увидеть как умирает ночь в нарождающемся утре. Я проснулся выспавшимся и отдохнувшим. Огонь уже потух, но пепел еще хранил тепло. Я вышел на воздух – над полем висел низкий туман. Воздух был чистым и пьянящим. Таким он бывает только ранним утром, пока его не выжгло солнце и не осквернил человек. Трава была мокрой то ли от росы, то ли от ночного дождя. Если от дождя, то это был его единственный след – тучи что вчера закрывали все небо сегодня пропали без следа. Я разбежался и ушел в небо. Сперва просто кувыркался в воздухе, как ребенок кувыркается в морском прибое. Я летал, вспоминая старые времена – взмывал и падал вниз. С высоты земля казалась залитой молоком и только вершины деревьев торчали из пелены будто зубья огромной щетки. Но налетел ветер и порвал ткань тумана, согнав его в овраги и лощины. И я начал охоту. Я бил сусликов, ящериц, ломал крылья птицам слабей меня. И к тому времени, когда устал, у порога моего жилища лежала кучка моих жертв. Я превращался в птицу, но был и человеком. Мне приходилось есть сырое мясо – тогда нам запретили жечь костры. Теперь огонь у меня был – я запек в углях несколько своих жертв. мне не хватало только соли и хлеба. Но соли – больше. Хотелось есть, и я съел все без хлеба, приправ и соли. У меня было сырое мясо, мясо подгорелое и мясо обугленное – не самый широкий выбор, но бывало и хуже. После полудня я опять поднялся в небо. Но в этот раз я не скользил над землей, а карабкался вверх, перебираясь из одного восходящего потока в другой. Я знал с точностью до полусотни миль, где я нахожусь, но сейчас это было неважно. Меня интересовало, что было рядом – и кто был рядом. В высоте было два преимущества: во-первых с высоты было дальше видно. А во вторых, здесь высота превращалась в расстояние. Так я становился недосягаемым для магических алармов, даже находясь над ними. Не знаю, насколько необходимо было последнее – вокруг меня простирались поля, порезанные на неравные куски оврагами и пролесками. Сейчас они были пусты – некоторые под паром, на остальных урожай был уже убран. К югу от моего жилища шла дорога. Тогда она была пуста, но позже я узнал, что так было не всегда. Иногда по ней проносились хоругви кавалерии, пылила пехота, неспешно катились фуры с продовольствием, ездили крестьянские телеги со своим нехитрым грузом. Они проезжали всего в двух милях от меня, но они были слишком заняты своим движением. Река на востоке была явно несудоходна: все ее русло за исключением нескольких окон чистой воды, она была затянута камышом. В месте, где дорога пересекала реку стояла деревня. До нее от моего убежища было миль восемь —десять по прямой. Она была слишком далеко, чтобы что-то рассмотреть, но ближе спускаться не решился. Позже я появлялся в деревне часто. В первый свой визит я украл ржавый топор и погнутый лом. ночи становились все холодней, и я нуждался в дровах, чтобы согреться. Конечно, я мог наломать дрова простым заклинанием, но месяца пребывания в школе ослабили меня, и мне нужны были физические нагрузки. Лом мне нужен был для тех же целей – я упражнялся в фехтовании. Для оружия он был отвратительно сбалансирован и неудобен, но по весу был немногим тяжелей двуручного меча. Из куска украденной же мешковины я сделал подобие плохоньких перчаток. Они совсем не походили на мои старые, сшитые под заказ из змеиной кожи, но выбирать мне не приходилось. Мой дом был маленьким – пожалуй самым маленьким из всех, в которых мне приходилось останавливаться. Пожалуй, чуть больше камеры в крепости Бар – но то была тюрьма, а здесь я был волен уходить и возвращаться. Чтобы добыть одежду, мне пришлось стать вором. Я выбирал дом на окраине, ждал, когда его покинут все хозяева. Потом, превратившись в птицу, забирался в дом. В огромных фамильных сундуках, что стояли в самых темных углах люди хранили… Я не знаю как это стоит назвать. Можно назвать это хламом – как правило эти вещи хранили, но никогда не пользовались. С другой стороны они были в довольно неплохом состоянии, если не считать жуткого запаха лаванды, которой перекладывали одежду от моли. Я думаю, что эта одежда принадлежала давно умершим людям – она давно вышла из моды. Но мода – вещь относительная и она волновала меня меньше всего. Несколько раз я находил деньги, а один раз – саблю. Она была в отличном состоянии и я вытащил ее из ножен и сделал пару взмахов. Мне хотелось взять ее с собой, но я опять спрятал ее в сундук. Я взял только одежду и обувь, и думаю их пропажу не обнаружили до сих пор. Все наворованное я выбрасывал в окно, а потом вылетал из дома сам. Как оказалось, выжить в чистом поле, оказалось многим проще, нежели в круговерти войны. Когда мы рвались из окружения, никто не думал заметать следы, и мы брали все, что нам было нужно. Здесь все было иначе – никто не думал меня искать, и мне не нужно было бежать. Я спал сколько хотел, ел сколько получалось. Запасов еды я никогда не делал – ведь завтра опять должен быть новый день.
А однажды ночью мне приснился генерал Рейтер, попавший в тюрьму. Он был единственным заключенным, ибо казематы эти строил вокруг себя он сам. Рейтер был здесь всем – заключенным, надзирателем, конвоиром и палачом. Он спал, укрывшись знаменами своих величайших побед. Просыпался рано утром, чтобы увидеть казнь тишины, ходил на кладбище – чтобы побыть наедине со смертью. Менялся мир, сменялись эпохи – он смотрел на это из окон своей тюрьмы свысока. Но не из-за надменности, а потому что люди всегда смотрели себе под ноги и никогда – вверх. У его ног змеями вились дороги. Они стягивались в кольцо. По ним маршировали войска разных стран и времен, догоняя друг друга, разворачиваясь на контрмаршах, стараясь зайти другим во фланг. А Рейтер хохотал над ними и его смех заглушал крики боя и стон раненых. Он больше не хотел быть богом войны – ему надоело быть богом. Я понял – воздвигнув тюрьму вокруг себя, он заключил в нее и всех остальных. Потому что он всегда мог открыть дверь и войти в мир, но никому не дано было вторгнуться в его обитель. Я проснулся, долго не понимая, что сон сей значил. Тот день прошел как обычно – я летал, охотился, ломал лес топором до тяжести в рука. А вечером стоя на пороге своего дома я смотрел как закатывается за лес солнце…
– Хорошо, что сегодня не было дождя, – сказал я вдруг… Я подумал – а почему хорошо? И вспомнил – мне сегодня снился Рейтер. Покойники снятся к дождю, стало быть генерал жив…
Мне удалось насобирать немного зерна. Я смолол его и смешав с несколькими травами, испек простенькие лепешки. В одном из родников, что я нашел в лесу, вода была чуть солоноватой – как пот. Я пил ее с таким восторгом, будто на свете не существовало ничего вкусней. За все время, пока я жил там, только один раз я оказался на грани обнаружения. Когда я ходил, за водой, к моему жилищу подошли охотники. Наверное, они нашли теплый пепел в очаге и остались ждать моего возвращения. Они разложили огонь и сели у костра. Я стал невидимым и сел за их спинами. То были обыкновенные охотниками – с луками, кривыми охотничьими ножами. Я слушал их разговоры, грелся возле их огня, но они даже не подозревали о моем присутствии. Они говорили о видах на урожай, о ценах на зерно, о погоде, о бабах наконец. Конечно, они меня не дождались, решив, что путник, разложивший здесь огонь, уже ушел дальше. У меня не было причин их разубеждать: топор и лом я прятал под корягой, а одежду – под крышей. Но пока они сидели у костра, я скинул за бревно бутылку, где еще плескалась четверть пинты самогона. Пил я его мелкими глотками, лежа на топчане. Я не прикасался к алкоголю уже год, и он быстро делал свое дело. Мир становился легким и расплывчатым, мысли текли как хотели, вверх, рывок в сторону, бег за спиной, провал вниз. Люди, имена, места – все это бушевало во мне как ураган. И в ту ночь мне вспомнился отец… Один наш разговор…
– Сынок, —сказал мне как-то отец: я ведь твой должник. Я должен тебе одну вещь. Я должен тебе твою молодость. Прости меня, если сможешь, но так получилось – я отнял ее у тебя и дал войну… Он говорил это сидя за раскладным столом – я стоял перед ним на вытяжку. Депеша, привезенная мной за много миль была открыта, но еще не прочитана. Она лежала между нами на столе, повернутая чистой стороной ко мне. Но отец не спешил ее читать, сегодня ему было, что мне сказать:
– Может ты простишь старого дурака… Когда закончится это безумие, ты можешь предъявить мне любой счет – и он не может быть для меня слишком большим. Ты жил войной, когда все упивались миром. Ты ковал сталь, когда все остальные сеяли семя. Ты узник нашего замка «Если»… Я молчал – в тот день я натер задницу о седло, проскакав всю ночь. Я хотел только одного – лечь поспать: в казарме ли, на сене в конюшне. Не важно
– только бы поспать. Хоть немного. Отец поднял глаза от карты и посмотрел на меня – как мне кажется сейчас, заискивающе:
– Так что скажешь, сынок. Что я тебе должен? Я незаметно проверил ремень – под него входило положенные по уставу два пальца. Облизал пересохшие губы – вода у меня кончилась еще прошлым утром. Опустошенье – мне не хотелось ничего, кроме как рухнуть и превратиться в пыль. В пыль, что хранит следы, но которую не замечет никто из тех, кто следы оставляет. Я ответил так:
– Разрешите идти, господин полковник?
– Иди… Идите лейтенант – и постарайтесь не грешить. Если получится…
Я вспомнил этот, наверное, несостоявшийся разговор, лежа на топчане в доме, который стал моим. Осень вступала в свои права и за стенами опять сек дождь. Огонь крошил дрова в очаге. Мне было тепло и уютно и я думал о том, что не смог сделать. И о том, что не захотел делать. Тогда я жил просто: когда безумие змеей вилось в моем мозгу, я кричал. Оно вырывалось криком из меня и исчезло в тиши ночи. Я был один, но не страдал от одиночества, ибо не чувствовал себя покинутым. Все было открыто и светло и даже время бежало легкими шагами. Но иногда появлялись мысли, что не были безумием и были необычны. Сомнение – мысли о ключах, от дверей, в которые я не вошел. Может быть это было предательством —иногда мысли о предательстве тоже предательство. Бывало, я прислушивался даже к словам последнего базарного шарлатана – мне казалось, что у него тоже есть право на крупицу правды и смысла. Но тогда все решалось просто: была война и враги, была присяга, преступить которую я не помышлял. Но теперь фронты были неизвестно где – и я не знал были ли они сейчас. Присяга… нет, теперь она меня не держала. Я честно отдал все что мог, всего себя… И теперь стал никем… Думая так, я спросил себя – а чего же я лишился? Чего, черт возьми?..
И я выяснил это довольно быстро. В селе, что было рядом, намечался праздник – кажется день осеннего солнцестояния. Но праздник мог не состоятся – всю неделю лили дожди. Но за день до дня солнцестояния я разогнал тучи. И в селе начались приготовления. Я парил над деревней, вдыхая аромат праздничных пирогов, глядя как расставляются столы, слушая репетиции музыкантов… К празднику прилагалась небольшая ярмарка, на которую съезжались из других деревень. И я мог прийти к ним, без страха быть неопознанным. Воздух был пропитан магией всех сортов, что я осмелился создать из своих лохмотьев иллюзию хорошей одежды. И когда ночь спустилась на деревню, а свет костров и фонарей залил площадь, я вошел в деревню. Праздник был в самом разгаре. Никто не обратил внимания на меня, а мне было нужно только это. Я бродил меж ними: старцами, что в сторонке судачили о своей жизни, ларьками со снедью и выпивкой, молодежью, что то сбивалась в группы, то распадалась на пары. Здесь все было просто и немного наивно. Простая музыка, простые угощения, простые забавы… Я шел через толпу – они шли мимо меня. Они не замечали меня, сотни лиц проносились перед моими глазами, но через минуту я не помнил ни одного. Лица кружили, складываясь будто в калейдоскопе в одно – ЕЕ – лицо. Они не замечали меня – хотя были обязаны именно мне своим праздником. С поля и дворов тянуло дымом: приятным дымом осенних листьев и древесного угля. Он совсем не походил на дым разоренных городов. Дым мешался с туманом подымающимся с реки. Играла танцевальная мелодийка, пары кружили в каком-то танце. Я смотрел на них и не мог понять: да, я сбежал из плена, но они-то все что здесь делают? Как они могут веселиться, когда где-то идет война. Мне не пришлось научиться танцевать – некогда было, да и хороших учителей танцев в военных училищах не водилось… Я почувствовал руку на свое плече – я обернулся, передо мной стояла девушка. Она была круглолица и улыбалась мне самой широкой, открытой улыбкой.