Малыш внес в нашу жизнь то, что кто-то из нас назвал «здоровым раздолбайством». Он был убежден, что к некоторым вещам просто опасно относиться серьезно. Не потому что они смешны, а потому что их серьезное восприятие может свести с ума. Законы он презирал, к правилам относился наплевательски. Школьные правила ему пришлось соблюдать, что не мешало ему вворачивать какую-то поганку. Он как-то сказал:
– Законы… Законы составляют люди с комплексом неполноценности. Что это за дело, когда по мосту надо двигаться только по правой стороне?…Это даже если левая свободна?!? Да бред это! Скажем, есть закон природы, что все брошенное вверх падает на землю, за исключением тех случаев когда падает в воду… Хороший закон, я с ним ни разу не конфликтовал… Показательный случай произошел с ним с год назад. Тогда Малыш попал в плен – та кампания близилась к концу и он поставил себе целью выбраться из плена первым – в штате разбитой армии мест было немного. Малыш симулировал сумасшествие —из сосновых шишек наделал солдатиков и от рассвета до заката самозабвенно играл в них. Расчет оказался правильным – его выперли первым же конвоем. Но едва границу пересекши границу, он самым чудесным образом выздоровел. Он даже получил некое повышение – стал лейтенантом лейб-шнандарта и его назначили в технический отдел Генштаба. Некоторые его за это сильно невзлюбили – и это еще слабо сказано. Им казалось несправедливым, что какой-то «сумасшедший» обошел их.
– Должность майорская, – комментировал он, – дали бы мне еще год и ты обращался бы ко мне не иначе как «господин гауптман». Разумеется, года ему никто не дал… Он успел изобрести магическую мину – сгусток Силы, что при легком толчке высвобождалась, калеча и убивая окружающих. Был у этого оружия существенный недостаток – в ней использовался алмаз, единственный полностью инертный к магии элемент. Потом обнаружилось, что подобные свойства есть и у одного сорта угля. Его добывали не везде и Малыш прибыл на одну из таких шахт. «Мышеловка». Она так называлась – шахта «Мышеловка». Матий «Малыш» Тахерия стал шахтером – он буквально рыл носом землю. А потом случился разгром – шахта попала под кавалерийский кулак 3-ей армии генерала Крейзера. Лейтенант лейб-штандарта Тахерия с отрядом ушел в шахты, обороняясь в ожидании контрнаступления. Никакого контрнаступления не последовало, но Малыша будто это и не волновало:
– Старик, моя бомба работала! Я, кажется, уложил дюжин пять! В туннелях это было нечто – мясорубка! Идет, скажем, отряд – тут его шарах и…
– Избавь меня от подробностей, – обычно прерывал я. Их выкурили – Мышеловка она и есть Мышеловка. Малыш попал в Школу – он думал опять «сыграть в дурака», но как оказалось, в Школе таких просто уничтожали. Мало того – в Школе оказалось множество его врагов. И если раньше они просто Малыша не любили, то здесь чувства быстро доросли до ненависти. Хотя, признаться, у него был талант наживать врагов. Когда я попытался познакомить его с Громаном, Малыш бросил:
– Па-а-а-думаешь граф… Был у нас один, нес свою задницу, будто был по крайней мере виконтом. А оказалось – просто геморрой… Ко всем своим бедам Малыш фехтовал просто отвратительно, впрочем иногда даже побеждая грязным приемам, которых он знал во множестве. Он мог бросить соль в глаза и как-то я ему долго объяснял, что бросившего оружие не бьют, тем более когда он лежит. Тем более ногами. Не бьют, – согласился Малыш, – его добивают… Но если бы не протекция оказанная ему мною и Сайдом, били бы уже его. Из пяти своих врагов, которых встретил Малыш по прибытию, трое вскорости погибли, один сдался. Последний, правда пережил Малыша. Но совсем ненадолго.
Одной ночью я проснулся от крика. Орал Малыш:
– Вомпер!… – кричал он, – Генцеф – вомпир! Я поднялся в кровати. Генцеф шел по комнате, выставив чуть вперед руки. В окно светила луна – яркая, но еще щербатая. В белом, холодном свете он действительно казался жуткой пародией на человека. Впрочем, догадываюсь, как и все в ту ночь. Генцеф болел сомнамбулизмом – проще, был лунатиком. Есть предрассудок, что лунатики пьют кровь, и Малыш об этом, кажется, слышал. Он дрожал, пытаясь раскурочить табурет на колья. Но я и Сайд остановили его и мы втроем стали смотреть, что будет дальше. Я предложил попытаться его разбудить, но никто не согласился. Потом мне объяснили, что у меня вряд ли что вышло. Тогда ничего не произошло. Генцеф дошел до двери, ощупал ее поверхность и повернулся к нам. Его глаза были открыты, но я готов поклясться, что он ничего не видит. Он двинулся на нас – я успел подумать, что он действительно вампир. Но Генцеф лег на свою кровать и заснул. В ту ночь в нашей комнате спал только он.
– Он вомпир! – шептал Малыш: Вампира нужно проколоть осиновым колом!
– Ага! Вампир… – передразнил его Сайд: Да кто угодно от осинового кола загнется! Утром мы рассказали ему о его прогулке. Он ничего не помнил, но рассказ его не удивил – о своей болезни он знал. Нам он показал свой талисман – офицерский крест второй степени с маленьким осколком алмаза. Существовал предрассудок, будто алмаз помогает от восьмидесяти болезней – в том числе дарует сон сомнамбулам. Но это было не так. А умер он почти через три недели. Виной гибели Генцефа стал еще один предрассудок – мы думали, что лунатики ходят только в свете луны. Но в ту ночь луны не было вовсе. Генцеф сумел открыть дверь и пошел на дежурных – они кричали на него, перебудив всю школу, а когда он подошел вплотную – зарубили. Потом они говорили, что Генцеф перепугал их до смерти. Я сделал из этого важный вывод – они тоже боялись нас.
Какой смысл в жизни? К горю или к радости, но он мне не известен. Какой смысл в этой книге? Боюсь, что никакого. Я был бы рад вложить в нее хоть какую-то мораль, но все хорошие морали я позабывал, а какой толк в плохих? Может статься, кто-то сделает из моих слов какие-то выводы – наверняка надуться и такие, которые не сделают никаких выводов. Смысл несут вещи – хотя это не всегда так. Я видел много вещей без смысла, но никогда не встречал смысла без вещи. И порой мне кажется, что чем важней считается вещь, тем меньше в ней смысла. Несет ли смысл сам человек. Человек, безусловно несет – но только для других людей, ибо мне кажется, что само человечество никакого смысла не имеет. Жизнь – это такая странная болезнь, от которой земля, кажется пытается выздороветь. Она льет на нас водой, калит морозами, на которых ломается сталь, горы швыряются раскаленными камнями, застилают небо дымом. Только вот беда – земля относится к нам непоследовательно. Как иной человек гордится своим ревматизмом, так новый день согреет замерзшего солнцем, постелит ему траву. И станет путник еще злей, еще сильней, еще бесполезней. Такая вот история болезни. Я не скажу, что в Школе выжили самые лучшие, самые сильные, самые умные. Это не так. Такие-то в основном и погибли – ибо самый сильный редко бывает самым умным. Посредственностей среди нас не было с самого начала, но выживали те, в ком все было сварено примерно в равных долях. Как водится, мы разбились на группы – но выживание каждого было в первую очередь его личным делом. Нас объединяло то, что когда-то мы были солдатами одной армии. Но это скоро ушло в прошлое – наша армия была армией федеративной страны и сперва мы разбились по землячествам. Потом я узнал: далеко, за стеной все происходило как и у нас, но в больших размерах. Мне стало трудно – я сменил столько частей, что не вспомню всех штандартов. Не скажу, что сильно страдал от этого – к тому времени я привык быть одиночкой. Сайд и граф Громан тоже не имели друзей, кажется в силу склада характера и это нас сдружило. Верней мы с уважением относились к одиночеству друг друга, в силу чего наше общество становилось наименее неприятным. Иногда пленные собирались просто так – обсудить новости, слухи, которые сами же и придумывали. Однажды мы сидели на ступенях лестницы между вторым и третьим этажом. Не помню с чего мы собрались, о чем шел разговор, но постепенно он сошел на нет.
– Интересно, что там на родине… – наконец спросил кто-то. Многие с интересом повернули головы на юг, будто могли что-то рассмотреть через стену школы, Стену и многие мили пространства. У многих там были родные, у некоторых – невесты, даже жены. Может, им было бы легче, если бы они знали, что их там ждут. Но граф отрезал с безаппеляционностью палача:
– Родина предала нас!
– Бред! Родина не предает, предают люди.
– Да кто тебе такое сказал… Люди и есть родина. Земля сама по себе не несет границ, их назначают люди. И страна – это прежде всего люди. Люди, а не земля учили тебя убивать, люди, а не земля одели тебя в форму. Пусть говорилось, что страна в опасности – но на войну тебя послали люди. Эти сражались за родину, те сражались за родину. Но они сражались друг с другом. А почему? Потому что каждый дрался за свою родину. Это при том, что они дрались за одну землю. Как это вам понравится? Факт, что жаль… И жаль, что факт! Со смехом вмешался кто-то. Кажется это был Сиглет:
– Где твоя родина, солдат? Где твой дом – неужели эта школа?..
– Тебе так важно иметь родину, дом?… Не все ли равно в чью землю тебя закопают. Патриотизм это хорошо говорили нам. Это красиво, это благородно. Получить гвизармой в живот за родину – это геройская смерть. А я вам скажу – смерть воняет. Любая смерть – и вы это знаете не хуже меня. И нет никакого смысла ни в родине, ни в патриотизме!
– Может еще скажешь, – спросил кто-то, – какой смысл во всем, что с нами твориться, чего они от нас хотят? Почему они одних убивают, других оставляют… Это ты знаешь? Громан просто взорвался:
– Да, я знаю!.. И меня тошнит от этих знаний! Был у меня друг, что искал смысл жизни, пока не узнал целых два… Ровно на два более чем надлежит знать человеку. Так он к утру на вожжах повесился… Вы этого хотите?… Он обвел нас взглядом. Мы молчали, никто ничего не сказал, не кивнул головой, но графа это не остановило:
– Да все просто. Объясни на примере, что не стоит ждать, пока тебя предадут – предай первым. Не жди, когда за тобой придут палачи – убей первым. Они хотят не покорности – они хотят душу. Создавай невыносимые условия раз за разом – и можно получить существо, для которого болевой уровень будет приемлемым и привычным. Я покачал головой:
– Это существо не будет лояльным.
– Будет. Еще как будет. Предать дважды трудней в много крат, а веры такому – во многое меньше. И еще… Было бы лучше, если переметнувшемуся будет что защищать. Выращивают же племенных лошадей, собак, почему тогда не вырастить племенного военного? Следующее поколение будет сильней, умней, преданней – потому им не расскажут, что можно иначе.
– Тогда им нужны женщины…
– А кто тебе сказал, что нет подобных женских лагерей. Отверженные пленные легко сойдутся у них будет много общего. Тогда мне стало по-настоящему страшно.
Осень была при смерти. За окнами лил дождь – он колошматил по крышам, шумел на карнизах и струи рвались из водостоков. Нам читали лекцию об одной из кампаний генерала Рейтера. Читал Смотритель Печей – старик неплохо знал историю. Из учителей он был не самым страшным – из категории злобных по долгу службы, и на его лекциях можно было немного расслабиться. Особенно было хорошо тем, кто научился спать с открытыми глазами
– самым сложным оставалось сохранять осмысленное выражение лица. Старик вещал:
– … тогда командование принял генерал Рейтер. По неизвестным причинам, он избрал необычную тактику…
–
Потом Рейтер ответил мне так:
– Тебе я расскажу… Попытаюсь объяснить. Как раз перед той кампанией появился трактат анонима о том, что армия, связанная с крепостями, не мобильна, а следовательно – уязвима. Идея была более чем спорная, и все говорили, что выиграть войну без крепостей невозможно. Я поддержал эту идею только потому, что кому-то стоило ее поддержать. А когда началась та кампания я попросил себе командование. Войну считали заранее проигранной и все боялись, что это станет крестом на их карьере… Мне тогда на карьеру было наплевать… Сличая события, позже я понял, что в том году ему было наплевать не только на карьеру. Он уходил на войну, не имея цели возвращаться. Генерал ушел на войну, потому что там не было женщин. За собой он вел небольшой экспедиционный корпус – даже гораздо меньший, чем ему предлагали. Но генерал набрал только добровольцев, подобных себе. На удивление таких оказалось достаточно.
–
– Неожиданности начались сразу после вторжения – пограничные форты сдались без боя, узнав, кто выступает против них. К слову, по возвращению из плена их командиры были казнены, – продолжал Смотритель: Генерал вторгся тремя маршевыми колоннами. Две из них прикрывали движение центральной, но после разделения имели собственную задачу… Моя парта стояла у окна. Через него я видел как школьный двор уходит под воду. Я подумал, что наверное со дня на день ударят морозы и у нас получится славный каток. Через шум воды я слышал голос Смотрителя:
– Исключительно в неблагоприятных условиях генерал Рейтер добился поразительных успехов… Я подумал, что у нас тут тоже неблагоприятные условия. Других, кажется не бывает – в этом то все и дело.
–
Но генерал успокоил меня:
– Это, кстати неправда. Условия были как раз были благоприятные. Там идеальная местность для обходных маневров. В горах бы я проиграл войну за месяц… Правда, постоянно лил дождь, но можно подумать, он мешал только мне… Тогда стояла зима, за стенами птицы замерзали на лету, но у нас горела печь – было тепло и уютно…
–
Смотритель печей наконец заметил, что идущий за стенами дождь занимает меня гораздо сильней его лекции. Он прервал свой рассказ и крикнул:
– Эй, Кано, повтори, что я сказал! Многие затаили дыхание – за невнимательность на уроках наказывали. Я поднялся и, собрав в памяти обрывки слышанного, ответил:
– Генерал Рейтер в короткое время создал разветвленную шпионскую сеть… Смотритель удовлетворенно кивнул. И продолжил…
–
А генерал Рейтер поморщился:
– Полная чушь. Они настроили против себя всех, так что на них стучали все, кому не лень. Нам оставалось только слушать.
–
Песок в часах почти весь ссыпался – урок подходил к концу, равно как и поход генерала Рейтера. Его войска уже брали последние оплоты сопротивления. Вопреки его изначальным намерениям он мог не просто вернуться с войны – у него были все шансы стать триумфатором. Впрочем, для него лично это ничего не меняло…
– Последней крепостью была одноименная столица провинции Раббах. Войска генерала разграбили город – было вырезано почти все взрослое население…
–
Я думал, что Рейтер отвергнет обвинение, но он пожал плечами.
– Видишь ли… Войска устали, кампания несколько затянулась. Сарбех сдался без боя и я приказал никого не трогать. Но Раббах проел мне плешь и перед штурмом, я объявил солдатам, что они вольны брать все, что им понравиться. Город взяли за день – солдаты лезли на стены будто на перегонки. И, кстати, потери с нашей стороны были небольшими…
– И вас потом не мучила совесть? Рейтер отрицательно покачал головой, но потом сказал:
– Если честно, то что-то было. Но она бы мучила меня гораздо сильней, если бы я затянул войну. А вообще… Вообще, ложись спать, лейтенант.
–
Смотритель уже закончил с исторической частью и подводил выводы:
– …он практически доказал, что осаждающие могут заблокировать в крепостях больший гарнизон. Разрушив же экономику провинции Раббах, Рейтер сделал ее зависимой от импорта Империи, тем самым сделав ее союзником… Последние песчинки скользнула вниз. Смотритель удовлетворенно кивнул.
– На сегодня все. Можете быть свободны… – он задумался и добавил: Относительно свободны, разумеется…
Отец моей матери, мой дед был довольно странным человеком. Он верил, что человек и дерево не могут жить друг без друга. Рубят дерево, – говорил он, – гибнет человек, умирает человек – дерево уже не зацветет новой весной. Он прекрасно понимал, что деревьев больше чем людей, но объяснял, что не всякое дерево связано с человеком, и это дерево еще нужно распознать. Дед утверждал, что он это умеет – более того, в силах найти дерево конкретного человека. У него было много врагов – даже на старости лет. Он сносил их стойко – как и надлежит в его возрасте. Только иногда брал топор и уходил в лес. Может кому-то это покажется смешным… Но после его походов кто-то из его врагов уходил навсегда. Никто не воспринимал этого всерьез – его враги тоже были в том возрасте, когда пора подумать паковать свои вещи в дорогу из которой нет возврата. Он не был колдуном – просто старик с топором и верой в связь человека и дерева. Даже маленьким я не сильно верил в его рассказы – они замечательно загоняли малыша под одеяло вечером, но утром казались просто сказкой. В те времена смерть кралась по нашим улицам тихими шагами вора, чтобы украсть еще одну жизнь. Но в тот год я вспомнил деда – может в Лесу Жизни шумел ураган, или же в помощь Четырем Всадникам вышел рубить просеку и Лесоруб. Я хотел бы его встретить и спросить одну вещь: Почему?
Освалт Герзиган и Реверт Набиолла – два лейтенанта. Герзиган командовал пехотной ротой и был солдатом в пятом поколении. Набиолла имел сугубо гражданскую родословную, и наверняка носил бы и дальше цивильный костюм и стоил бы мосты и виадуки. Но началась война и ему пришлось примерить униформу. Под его командованием была полурота саперов – таких же инженеров как и он. В круговерти боев под Факрией, остатки их двух подразделений объединили, и командование принял Набиолла, поскольку присягу он принял раньше. Герзиган его недолюбливал, но признавал, что командиром тот был неплохим
– хорошо ладил и с солдатами и с командованием. Был осторожен, но труса не праздновал. И, хотя, по долгу службы они часто спасали друг другу жизнь, особыми друзьями они не стали. Но они держались друг друга, потому что больше никого у них не было. Они вместе воевали, вместе попали в плен, поскольку были ровесниками и офицерами, их отправили в Школу. Они были подобны тем близнецам, которые в материнской утробе срастаются частями тела. Только срослись они не телом – и вряд ли душой. В свое время я слышал историю об одном таком человеческом существе, о двух головах, четырех ногах и двух руках. Самое странное было в том, что когда умерла одна голова, вторая продолжала жить еще день, ожидая, пока по сосудам смерть переползет к ней… Герзигана приговорили к еженедельной казни в начале зимы. Реверт Набиолла пожал плечами и ушел вместе с ним. Странно: их никто хорошо не знал, но когда они ушли, что-то поменялось. Школа впала в какой-то ступор, отчаяние… На следующей неделе декану сдалось семеро – больше, чем за весь предыдущий месяц. Кажется, командование Школы, тоже что-то почувствовала – на следующей неделе никого не казнили. Но только одну неделю. Зима двигалась к солнцестоянию – было очень холодно и перед тем как долбить холодную землю, нам пришлось разгребать снег. С молчаливого согласия караула их пепел ссыпали в одну яму. Прах к праху…
Отчего заболел Сайд? Наверное виной тому была зима – чтобы сохранить тепло все щели в здании забили паклей и заклеили тканью, пропитанной мукой. Потом, весной, когда лед на окнах растаял и от воды мука начал цвести, в неимоверном количестве расплодились тараканы. Когда ленты содрали и тараканам стало нечего есть., то с голоду они пожрали всех клопов и блох в школе, а потом вымерли сами. Но тогда до весны было далеко. Мало кто думал, что доживет до весны – и многие оказались правы. Лишенная щелей школа, утратила свои сквозняки – все были рады этому, кроме Сайда. Сперва он впал в легкую тоску. На арену не ходил, пропускал занятия – я боялся, что его приговорят к смерти за нерадивость. Но этого не произошло, находились другие – тогда я не понимал почему. Я думал: грусть проходит. Но этого не происходило – он тосковал по сквознякам. Иногда сайд выходил на улицу, но в кольце Стены, трещал мороз, способный заморозить на лету не только птицу, но и ветер. Мороз был жутким – камины и печи просто не справлялись, хотя Смотритель Печей и скопил двойной запас дров. Но дым поднимался прямо к небесам, и не было ни ветерка, что отклонил бы его в сторону. Сайд не выздоровел – ему становилось все хуже. В одно утро боль скрутила его так, что он грыз подушку, дабы не выпустить крик наружу. Его болезнь испугала многих – некоторые всерьез считали, что у Сайда стальное сердце, которое гонит смесь щелока и каменного масла. Его болезни боялись даже больше, нежели самого Сайда. А вдруг это заразно, а вдруг от этого не умирают, и становятся еще сильней? У постели больного склонились только те, кто считал танцы со смертью долгом службы и его друзья. Я до сих пор не решил, куда принадлежал я. Совет был недолог. Кажется Громан сказал:
– Дже, помоги ему…
– Я не лекарь.
– Но ты же лечил того рядового. Я не сразу понял, что он говорит о Хайдере.
– Он был кадетом…
– С каких пор кадеты не люди? Я пожал плечами и подошел к Сайду. Он жаловался на жуткие боли и если верить его рассказам, выходило, что источник боли находился чуть ниже плечей… и в нескольких дюймах за спиной. То бишь вне его тела. Когда я сказал это остальным, Малыш спросил:
– Как может болеть то, чего нет? Что будешь делать?
– Не знаю… – немного подумав, добавил: Я скоро. Я вышел из комнаты, тайком вытащив из сумки сухарь. В столовой я нашел кусок сыра, сухой будто камень и наполовину с плесенью. Выбежал на холод, отодрал с дерева кусок коры, разрыл под снегом какую-то траву. Она была бело зеленой, но почему-то ароматной и свежей. Все это я растер камнями, порошок разбавил водой и слепил полдюжины шариков размером с ноготь. Когда я вернулся в комнату, там остался только Сайд. Я отдал ему свое лекарство, он проглотил два колобка, достал из-за кровати флягу и запил содержимым…
– Так ты еще и врач… – сказал он, вытирая губы. Я отрицательно покачал головой.
– А кто научил?
– Да никто и не учил…
– А у меня был дружок… Хирург. Все что-то резал, шил… Бывало, поймает собаку отрежет одну голову, а пришьет другую. Обычно твари сдыхали, но как-то пришил он кошке собачью голову. Так мы уродца выкрали и забросили через фронт
– ох там и переполох был… А он обиделся… Еще пытался вывести науку фехтования из анатомии. Хотя сам дрался неважно. А под Бреанной его самого разделали будто для анатомического. Анатомический театр одного актера! Я промолчал – а что мне оставалось делать. Вылечить мое лекарство ничего не могло, но вреда от него тоже было никакого. Ну что ж в нашей воле всегда дать что-то больному – или сочувствие или легкую смерть. Но через некоторое время Сайд пробормотал:
– Слушай, а ведь полегчало… Тогда я подумал, что на самом деле помогло содержимое его фляги, но потом понял, что Сайд поверил в мое лекарство и убедил себя, что оно поможет…
– У меня всегда там болит, когда меняется ветер… Но пока ветер не тот…
– И что у тебя болит.
– Не знаю. Может быть крылья… Знаешь, когда-то у меня были крылья. Я пожал плечами – бывали случаи, что усекновенные конечности тревожить хозяина. Мне рассказывали случай, как один мог двигать стакан призраком своей руки. Но крылья… Крылья… Я отдал бы немало за пару крыльев…
Человеку свойственно уставать. Иногда он устает от собственных воспоминаний и тогда ему хочется забыться. В Школе нас потчевали слабеньким плодовым вином – мерзким на вкус. Тем, что давали нам в день, напиться не было никакой возможности. Некоторые собирали его, чтобы раз в месяц напиться. Появились различные суррогаты – вино смешивали с вытяжками из бузины, волчьей ягоды. Каждый исхитрялся как мог – скажем я пил вино на пустой желудок и наперстками. Потом Громан познакомил меня с Орсоном —они где-то когда-то пересекались. Можно сказать, что Орсона знал и я – когда я латал кадета, он чем-то делился и даже чему-то меня научил. Из двух кружек Орсон скастрюлил самогонный аппарат. Он умудрялся гнать из всего, что попадало к нам на стол. Мало того – он был садоводом. Не знаю, есть ли более подходящее занятие для солдата. Он строгал ящики, высаживал в плошки цветы. Никакой особой системы у него не было – у него росло все, семена чего он мог достать: от гороха до гранатового деревца. Когда он заполнил подоконники у себя, он принялся раздавать растения знакомым. Мне он подарил фиалку, она, кажется неплохо пахла, но теперь на всю оставшуюся жизнь запах фиалки вызывает в памяти тюрьму. Графу тоже что-то досталось, но что именно я, запамятовал В школе он устроился быстро – он умудрился подружиться со Смотрителем Печей. Это была странная дружба – вроде той, между овцами и волками. Может статься, начнись заваруха, они бы дрались друг с другом не задумываясь. От Смотрителя он получал дрова, доски, сырье для самогона, а потом они его вместе и пили. Дружбу с нами и со Смотрителем он не смешивал, за что я остался ему благодарным.
– Человек, он, в сущности, неплохой. – будто оправдывал Орсон эту дружбу. Вроде нас – только его испортила война… Нас всех испортила война, – сказал потом Гебер Громан… Самой большой добычей Орсона стал ключ от чердака. Вообще – обладать ключом, считалось в Школе символом власти – самым важными были ключ от оружейной и еще три, которые открывали туннели к ней. Четыре ключа были у четырех разных людей и собирались они только в день занятий по фехтованию. Завладей мы этими ключами, мы бы вырезали всю охрану и учителей… Но ключ от чердака тоже что-то значил – обладание им было противозаконно, и, стало быть сладостно. Однажды ему дали его на пару минут, но он успел сделать слепок в грязи, прилипшей к подошве, а затем вырезал такой же из дуба. Пользоваться мы им могли только ночью, когда спала стража, но и это было много. Иногда мы выбирались – побыть немного одними, посмотреть, как рождается рассвет. Что-то в этом было…