Страница:
Марина Палей
Кабирия с Обводного канала
Повести и рассказы
Кабирия с Обводного канала
Когда не было рядом мужчин, или голосов мужчин, или мужского запаха, она сидела, развалив колени, и вяло колупала ногти.
Ее звали Раймонда Рыбная, в быту – Монька, Монечка. Фамилию она заполучила от мужа – именем была обязана своей мамочке, а моей тетке, Гертруде Борисовне Файкиной. Тетка от природы была наделена сильным тяготением к красивым предметам, вследствие чего неизменно перевозила за собой с квартиры на квартиру (и тут же прибивала на новом месте): подобранный на помойке портрет писателя Хемингуэя, календарь за август 1962 года с лимонноликой японкой, полулежащей в чем родила ее мать, и трехрублевого Иисуса, страдающего на гипсовом кресте. Другой природной склонностью тетки была безудержная страсть к вранью. Усталые родственники говорили, что она врет как дышит. В результате этого ее пристрастия и родилось трогательное предание, согласно которому имя для дочери она подобрала исключительно в память о погибшем на фронте брате Романе. (Рассказывая, тетка, где надо, делала выразительные паузы.) Легенду портил маленький изъян. Дело в том, что у Гертруды Борисовны был сын, который появился на свет тоже после гибели своего героического дяди и, кстати сказать, до рождения Монечки, – ему Гертруда Борисовна подыскивала имя в диапазоне от Аскольда (Асика) до Эразма (Эрика) и окончательно остановилась на Нелике. Корнелий впоследствии стал милиционером.
А вот фотография. На ней Моньке лет четырнадцать – мне, соответственно, четыре. Мы стоим у заснеженной ели, возле дома деда и бабушки. У Моньки просторный лоб, на щеках ямочки, а глаза откровенно шельмоватые, точнее сказать, вполне уже блудливые глаза. Я прихожусь ей по пояс, гляжу взыскательно – и сильно смахиваю на умненькую, строгую и непреклонную старушку.
...Из мириад разлетевшихся осколков поток забвения возвращает почему-то тот, на котором Гертруда Борисовна собирает Моньку в пионерский лагерь.
Тетка стоит на кухне, деревянной ложкой торопливо запихивая в банку из-под компота рубиновый винегрет и, с красивым оттенком фатальности, очень громко, благо соседи ушли, кричит дочери через всю коммуналку:
– И чтобы ты помнила?! Я в шестнадцать лет выпила только одну рюмку!! И вот с этой рюмки был Нелик!!
Но Монька уже несется с фанерным чемоданчиком по берегу Обводного канала.
Она бежит, улыбаясь, приплясывая, подол юбки, как всегда, намного выше ординара, Монька не меняется, ей вечно четырнадцать, – меняются лишь плакаты и лозунги (они плоховато видны мне за пеленой времени, пыли, сизых выхлопов и заводских дымов): вот человек в тяжелом скафандре осеняет ее римским жестом победы, жест перехватывает орденоносный дядечка с толстыми, как усы, бровями – она бежит, улыбаясь, приплясывая, кривые на диаграммах неуклонно ползут вверх, мелькают указатели, канал трудно проталкивает невесть куда мутные свои воды – она бежит, улыбаясь, приплясывая, идеальный юноша показывает белые зубы, пять в четыре, и вот уже олимпийский медведь, вознесенный над морем караваев и кокошников, старательно копирует жест космонавта, дядечки, юноши, – она бежит, улыбаясь, приплясывая, вдоль обочины однообразно тянется красный частокол: XXVI XXVII XXVIII, на бегу она подхватывает прутик и громко делает по забору др-р-р-р-р-р-р!! Внезапно парапет обрывается, и плоский, непривычно пустынный берег заманивает ее к тусклой воде. Она завороженно глядит в тающее свое отражение... Плеск одинокого весла особенно отчетлив в этом душном беззвучии. «Плату», – на языке немых требует гребец. Она бросается к чемоданчику. Фонтаном взлетают зеленые, зашитые синим чулки, красная юбка с булавкой вместо застежки, танкетки, косметичка, застиранный лифчик с отодранной бретелькой, попугайского цвета кофточка в треугольных следах утюга, газовая косынка, трепаные ботинки, рыжее, в катышках шерстяное платье, взмахнув рукавами, выставляет темные полукружья подмышек... «Не надо», – беззвучно говорит гребец. Она обиженной дудочкой вытягивает губы... Растерянный взор ее плавно перетекает в томный, озороватый, кокетливый и, наконец, откровенно зазывный. Она игриво хихикает и многозначительно лыбится. Гребец недвижен и стар. Сияя, она сощуривает свои зенки – в них яростно пляшут эскадроны синих чертей – и, прикрывшись ладонью, шепчет ему какие-то словечки, мне не слышно какие... Гребец начинает хохотать. Он хохочет долго, облегченно – впервые за тысячелетия однообразного безрадостного труда. Его громкий хохот взрезает бурую тушу заката, и солнце, скандально нарушая вселенский закон, резко дает задний ход, на миг озарив быстротекущую воду... Годится, бодро говорит перевозчик. Он даже слегка молодеет.
Талант Монечки, как водится у вундеркиндов, проявил себя рано, бурливо и шумно.
Бывало, мы спали вместе, когда гостили на даче у бабушки. Как-то случайно я нашарила у Моньки жесткий треугольник волос – в таком месте, где они, по моему разумению, и расти-то не могут. Еще больше я удивилась, что мою находку она явно одобрила и поощрила. Но тут тетка высадила меня на горшок.
Монька давно не пользовалась ночным горшком. Летними ночами ее чаще всего не бывало дома. Она убегала на поздние танцульки, а утром ее ссаживал с велосипедной рамы кто-нибудь в кепке.
– Это Владик! – чрезмерно правдиво объявляла она и, конечно, разумно не приближалась к крыльцу. – Не узнаете, что ли, Владика?.. Это же Владик!
Удержать Моньку летним вечером дома было делом гиблым: она исчезала еще с утра. А если ее пытались придержать утром, она вызывалась идти на рынок, в центр дачного поселка, чтобы помочь бабушке принести продукты, – и пропадала несколько дней кряду.
Ее пороли. Монькин папаша, Арнольд Аронович, герой финской кампании, не торопясь, наматывал армейский ремень на беспалую руку. Брюки падали, он переступал через них. В одних трусах, урча и сосредоточенно сопя, это животное принималось надвигаться на несовершеннолетнюю свою дочь, которая уже опрокидывала стулья и билась в заранее им запертую дверь. Впиваясь в Моньку единственным глазом, циклоп-тарантул без труда завершал поимку: Монька сама замирала в углу. Родитель работал над ней молча, с наслаждением, время от времени сладострастно вскрикивая и резко выдыхая воздух.
Но не успевали еще просохнуть обмоченные трусы, как Монька снова усвистывала.
У меня сохранилась предназначенная ей хрестоматия по советской литературе для десятого класса. Гертруда Борисовна как-то принесла ее по случаю с товарной базы вместе с ящиком циркулей «козья ножка». Как и положено старой деве, хрестоматия дряхла и целомудренна. Никто не покусился разрезать ее листы, остальные же страницы остались нетронуто-чистыми: годы жизни классиков на них не подчеркнуты, не обведены рамочкой, и на полях нет даже кукольных очей с неправдоподобной длины кудрявыми ресницами. Правда, серая обложка залита чем-то буро-лиловым, вроде портвейна, да на форзаце приторной вязью какой-то ябедницы выведено:
Монька была в восторге от этого изречения, которое она притащила из женской консультации в летние каникулы после седьмого класса. Изречение было красиво написано на санпросветплакате, где, в духе шарады, соотнеслись следующие иллюстративные элементы: бутыль сорокаградусной, криминогенная садовая скамья и зеленоватая парочка, а также луна и сомнительного вида младенец. Думаю, имени поэтизирующего автора Монька так и не узнала. Она не вытерпела тягомотины наук, так что каникулы после седьмого класса стали ее последними.
– Буду я им учиться! – презрительно заявила она в начале лета 1959 года, и это были принципиальные слова.
Моньке всегда было свойственно беспечно клясться, божиться, зарекаться и давать зуб. Однако на этот раз слову она оказалась верна: ни одной книжки в ее руках я больше не видела.
А последний раз перед тем видела в щелочку. Это был двухтомный «Нюрнбергский процесс». Монька с подружкой заперлись в сарае и, пакостно хихикая, разглядывали в этой книге срамные картинки со стоящими в очередях или поваленными в кучу голыми дядьками и тетьками. За этим-то занятием я Моньку с подружкой и накрыла. Они стращали меня и клянчили не закладывать взрослым, и я не заложила – но что толку?
Вокруг нее всегда был шум и скандал. Ее отлучки сопровождались всеобщим тарарамом, ничуть не меньшим по силе страстей и звука, чем утренние прибытия. Арнольд Аронович орал на Гертруду Борисовну, что она растит шлюху и паразитку; Гертруда Борисовна с величественным видом королевы-изгнанницы латала дырку от папиросы на замызганной Монькиной юбке («Почему ты за нее все делаешь?! За эту телку, паскуду?!» – «Я тебя сейчас задушу, Арнольд». – «Ноги раздвигать – она уже взрослая, а юбку зашить...» – «Арнольд, если ты сейчас же не замолчишь, это будут твои последние слова!!!»); Нелик с милицейской прямотой вставлял, что от этого бывает люэс; дед, выковыривая из самых неожиданных мест Монькины трусы, ломкие от стародавней месячной крови, кричал, что от этого бывают мыши.
В то лето решили запирать Моньку ночью на кухне. Это было гуманной мерой. Учли ее слабость кусочничать, особенно по ночам, и, с отчаянья, тешили себя надеждой возместить этим, хотя бы отчасти, запрет на кое-что повкусней. Под окном, в траве, пристроили Нелика, чья милицейская увлеченность правопорядком легче всего осуществлялась дома.
Наутро кухня была пуста. В первое мгновение Корнелий даже допустил, что рехнулся. Но, применив долженствующие чину способности, установил, что Монька сиганула в подпол – и, скорее всего, была такова через подвальное окошко. Одного милиционер не мог понять: если она исхитрилась пролезть в дырку, значит, в первую голову, пролезла ее голова, но голова Моньки пролезть туда не могла, так как была совсем не маленькой из-за невероятно густых черных волос, которые ей однажды остригли вместе с гнидами, а потом голову намазали керосином, и от всего этого ее новая грива стала и вовсе буйной.
Корнелий провел следственный эксперимент. Он мужественно ринулся в отверстие – и, конечно, застрял. На крики прибежал дед. Бурно сквернословя, они забили дырку наглухо и для надежности подперли новообразованную заплату толстущим, бурым от крови бревном, на котором дед обычно резал кур (предварительно распластав по земле и намертво придавив ботинками бьющиеся в пыли крылья).
Так что в другой раз, когда Корнелий вздумал среди ночи попить и, не рискнув отлучиться к колодцу, зашел в кухню, Раймонда как миленькая лежала на своем матрасе. Рядом с ней, старательно вжимаясь в стену, лежал спортивного вида детина, покрытый лишь собственной татуировкой. На табуретке валялась тельняшка и непочатая пачка «Беломора».
– Это Юрик, – приглашая брата разделить радость, сказала Монечка. – Не узнаешь, что ли, Юрика? Это же Юрик!!
Слов у Корнелия оказалось так много и они были так тяжелы, что в глотке его образовали холодную свинцовую пробку. Вращая белыми, круглыми, словно пуговицы, глазами, с форменной пряжкой наголо, он ринулся вокруг дома за визжащей и, кстати сказать, совершенно голой Раймондой, отчего разбудил единственное утешение родителей, королевского пуделя Патрика, который примкнул к марафону с громким лаем – особенно громким в заколдованной пустоте белой ночи. Вихрем подлетев к окну, Гертруда Борисовна вмиг добавила к этой какофонии свой трагический вопль:
– Патрик, не бегай так, Патрик! Ты же инфаркт себе получишь, Патрик!!
Рядовой милиции обернулся – в ту же долю секунды Монька шаркнула сквозь дырку забора и, уже чуть медленнее, с вольготной ленцой, засверкала задницей через дорогу.
Гертруда Борисовна величественно застыла у занавески, придав ей значение занавеса. Капроновые воланы и рюши пышно розовели на ядовито-зеленой ночной рубашке, которую она называла пеньюар, и как нельзя лучше подходили к бледно-фиолетовому дыму волос. Дым призрачно колыхался ветром. Гертруда Борисовна была исполнена скорби и державной многозначительности. Она походила на вдовствующую королеву-мать. И она сказала Корнелию то, что всегда говорила в таких случаях:
– Оставьте ее в покое. Она все равно не жилец.
Потом, тонко чувствуя незавершенность сцены, добавила:
– Можешь мне верить. Я знаю, что говорю. Я видела сон... ох, с сердцем плохо... – Она морщилась, очень точно выдерживала паузу и стоически продолжала: – Неважный сон, можешь мне верить...
В неважном сне Гертруды Борисовны зловеще взаимодействовали белый голубь, покойная прабабка в черном – и голая, абсолютно голая Раймонда, что, как известно, к болезням; Раймонда вдобавок ела воронье мясо, а это как раз к тому... самому...
– Не знаю, где я буду брать силы, чтобы это перенести, – нарядно заканчивала Гертруда Борисовна. – А что я таки уже перенесла – кто бы знал?! – Ее ветхозаветный пафос слегка портило рыночное исполнение.
Если перевести монолог Гертруды Борисовны на строгий язык фактов, то получилось бы, что Монька в недавнем времени переболела ревматизмом, осложненным тяжелым пороком сердца. Врачи прослушивали грубый шум, качали головами и говорили о разумном режиме и общеукрепляющих мероприятиях. Именно с этих пор Монькино сердце принялось шумно пропускать сквозь себя черт знает каких типов; каждому находилось особое место, каждый сидел в красном углу, потому что там все углы были красные; с неиссякаемой готовностью это порочное сердце принимало, размещало и согревало всех, мало-мальски наделенных признаками мужской природы, и, наперед благодарное за головокружительно-прекрасные эти признаки, с силой проталкивало деятельную кровь – по жилам, по жилочкам – а там вновь собирало в груди – согревало, грелось, горело. Видимо, все это в совокупности и было разумным режимом ее организма и главным, стихийно нащупанным, общеукрепляющим мероприятием. Недуг и лекарство объединились. Они проявляли взаимосвязь с ужасающим постоянством. И Гертруда Борисовна справедливо считала, что так долго продолжаться не может.
Преувеличивая роль трудового воспитания, родительница пристроила Монечку посудомойкой в кафе-мороженицу на Обводном, недалеко от дома. Кроме того, Гертруда Борисовна полагала, что Монька будет приходить домой в обед, чтобы правильно питаться.
А между тем работенка попалась и впрямь что надо: плечистые кавалеры заказывали шампанское и, срывая сверкающую серебряную фольгу, обнажали тяжелые, драгоценные слитки черного шоколада, чтобы с шиком разломить их для дам, которым официантки подносили запотевшие креманочки с разноцветными, уложенными в пирамидки, холодными шариками сказочной вкуснотищи, политой, кроме того, вишневым или малиновым, а то и лимонным сиропом, – вдобавок ко всей этой красоте ритмично и громко наяривала радиола – и Монька, стоя у раковины, блестящим синим глазом целый день глядела в дырочку на этот беспрерывный праздник жизни, а ее задница, словно сама по себе, отдельно от прочего тела, покачивалась, дергалась и вертелась, охваченная яростным танцевальным зудом.
Она ничего не делала в одиночку. Она не могла существовать одна ни секунды.
...Монька мается под кустом на бабушкиной даче, густо мазюкая огрызком красного карандаша вдрызг обгрызенные же ногти. Принеси то, говорит она мне, пробегающей мимо, принеси сё. Зеркальце – знаешь, в сумочке?.. Ножнички... Машинку такую, ресницы загинать. А теперь, знаешь, чего хочу? Угадай. Она мечтательно закатывает небесные глаза и притворно вздыхает. Не знаешь?.. Ее выщипанные в мышиный хвост бровки дыбятся в нарочитом удивлении: фу-ты ну-ты! О пустячке же речь! Она невообразимо косит глаза (словно говоря мне: ты, видно, обалдела?!), капризно морщит свой утяшный носик. Ну, поняла наконец? Нет?.. Ее терпение на пределе. Мяконькие, в веснушках губы представляют обиженный бантик. Ну?! Это уж слишком!! Она садится, принимаясь, как бы в грозном нетерпении, отбивать такт ногой, но похоже, будто она виляет хвостом. Я стою с участливым, тупым видом.
Тогда она размыкает губки – и произносит свое самое любимое слово:
– Вку-у-усненькое...
Монька, как обычно, говорит так, будто передразнивает кого-то, очень похожего на себя, кого все, конечно, знают, кто в печенки всем засел, и ей самой в том числе. Она кривит рот, словно клоун, а носик – с плоской площадочкой на конце – зажимает в кулак, будто сморкается. Получается гнусаво: «вгузьденькое». В общем, довольно противно получается.
– Тебе сию секунду принести? – Н-да-а-а... (Н-дэ-э-э...) – На подносике? – !!!
Вкусненькое – это: селедочка, яблочко. Сахар. Хлеб с малосольным огурчиком. «У нее что, своих ног нет?!» – вскипают сородичи. А Монька уже канючит водички или компотику. Морсику. Семечек!
Это все были ее хитренькие уловки. На самом деле Моньке просто требовалась компания – для любых житейских процедур. Ее кровообращение, похоже, действовало лишь сообща, гуртом, заедино, с непременным условием беспрерывной вовлеченности всех, вся, хоть кого-нибудь в процесс этого живого движения. Вне компании она не могла дышать, тупела и чахла. Ее нерядовой организм, видимо, изначально был рассчитан исключительно на совместное осуществление положенных ему ритуалов.
...Она смотрит на меня с видом, сулящим замечательное приключение. Я вновь стою участливо и тупо. Она исходит нетерпением. Вновь быстро прокручивает все свои пантомимические ужимочки. Наконец канючливо тянет:
– Айда в одно местечко...
Иногда обозначает это иначе:
– Сходи со мной в тубзик!
Или так:
– Пошли в трест?
Или:
– В уборняшку хочешь?
Синонимов у нее хватает! Все эти названия относятся, конечно, к деревянной двустворчатой будочке за сараем. Выйдя из своей кабинки, она тут же делится интересными впечатлениями.
Подружки у ней водились повсюду. Исчерпывающая характеристика, которую Монька давала любой из них, укладывалась в знакомую формулу:
– Это же Галка! Галку, что ли, не знаешь?! Это же Галка!!
Сначала то были все незамужние, полные злого томления и нескромных мечтаний девушки. Потом – разведенные, потрепанные тетки – или замужние, полные злого томления и нескромных мечтаний о разводе, любовнике и новом замужестве. В промежутки между заданными циклами их инсектоподобных превращений и попадало – прерывисто – собственное замужество Раймонды.
Кошка с помойки всегда догадается, какую именно травку ей стрескать, чтобы так запросто не околеть. Могучий инстинкт Монечки, видимо, в самом раннем детстве счастливо подсказал ей, что необходимая совместность действий надежней всего осуществима с особями противоположного пола.
Это правило явилось главным открытием ее жизни. И впрямь: она словно предчувствовала, что товарки ее детства-отрочества далеко не во всякие времена смогут составить ей компанию для разглядывания картинок. Но зато открытие совместных с мужчинами действий – самой природой гарантировало ей прочную и, как мечталось, достаточно долговечную точку соприкосновения с компанией человеков. В этом, на двоих, самом естественном из сообществ она теперь навсегда была защищена от сиротливого уныния, более того: она была спасена от исчезновения в небытии – чем? – да своей сопричастностью к самому существу жизни. Выход из тупика отворял золотые, розовые горизонты. Монька была азартна, и разносчики лакомств в земном пиру невольно подливали ей чуть больше капель орехового масла.
В ее замужестве не было ничего от брака взрослой женщины и много – от подростковой игры, точнее, игры несостоявшейся. Ну, затеяла отроковица-переспелка поиграть в дочки-матери, ну, приготовила все: суп из подорожника сварила, на второе – котлеты из еловых шишек с гарниром из мелко наколотого стекла, на третье – песчаные куличики со свежей малиной; ну, расставила блюда на игрушечном столике; куклы – запеленатые, натетешканные, убаюканные – спят. Что дальше? Не играется как-то. Скучно...
А в общем-то, все у нее шло нормально.
Она так и осталась навсегда ослепленной немеркнущим шахерезадо-гаремным таинством брака. Этому таинству как-то износу не было. Оно завораживающе мерцало, оно зазывно поблескивало в конце дня и помогало сносить глумливый будничный кнут. Монька терпеливо исполняла все ритуалы игры – именно потому, что эта взрослая, криводушная, не ею заведенная игра, именуемая Институтом брака, – изматывающая, отягченная кучей пресных мелочных правил, нудных обрядов и ежечасных драконовских штрафов, унылая игра, стопроцентно гарантирующая самому выносливому комически-жалкое прекраснодушие и тотальное отупение, – эта игра имела узенький еженощный просвет. Убитые бытом бабьи существа – те, которые заморенно и, в соответствии со своими обыденно-постными способностями, регулярно выплачивают ночной оброк супружества (и получают соответственно по труду), – в этом просвете умеют только добыть свое временное пособие по фактической бесполости – захватанный черствый пряник в компенсацию рабьего терпения, воловьего труда, собачьего быта, а многие несут и вовсе беспряничную, последнюю за день трудовую повинность.
Не так было у Раймонды. С остервенелым восторгом она протискивалась в долгожданную, сияющую, узкую, как игольное ушко, скважину – и вот! – попадала в лицемерно скрываемый рай!
В райском саду росло Дерево.
Книжки, которые Монька не читала, именуют его по-разному: Жезл жизни, Корень страсти, Коралловая ветвь, Зверь, Пацан, Дьявол, Воробышек, Кол, Перец, Палка, Ночная змея, Кальсонная гадюка и даже Кортик-девок-портить – в зависимости от темперамента и эстетических устоев этноса, к которому принадлежит автор, а также от местных климатических условий, калорийности пищи и склонности – как автора, так и этноса – к самозавораживанию.
В раю, и только там, пока Монечка обнимала свое Дерево счастья, ее муж, Коля Рыбный, называл ее мышенька, гусинька, барашкин мой – и еще мурзоленция (вероятно, возвеличивая Монькину бесшабашную неряшливость).
Рай изобиловал стыдными прекрасностями.
Пребывая в раю, Монечка прочно забывала дневной опыт, голосом здравого смысла давно уже убедивший ее товарок, что у Гименея, как у пролетариата, ничего, кроме цепей, за душой нет. Раймонда не верила этому. Для нее позолоченный стержень супружества непрестанно сиял медовым и лунным светом и дарил свое мерцание тусклым реалиям дня, расцвечивая куриные хвосты узорами жар-птиц и павлинов.
Монька, в общем-то, знала правила поведения в школе. Нельзя курить в открытую, нельзя, если захочется, красить губы на уроке и, даже если очень захочется, лучше не рисовать на парте срамные штучки-дрючки. То же самое было в Институте брака. Следовало делать вид, что главное – это уроки, общественная работа и примерное поведение, но главным-то было совсем другое, как водится у взрослых, скрытое от глаз, и Монька недоумевала, как это оплывшие отличницы так ловко делают вид, что их интересуют только домашние задания, что они полностью этими заданиями поглощены (будто за одним этим и шли в Институт) и к ним не имеет ровным счетом никакого отношения то – сладостное, лучезарное... ах!
Постепенно Монька приняла этот распорядок жизни, заведенный не ею: делала противные уроки, где можно – халтурила, где везло – сачковала и вовсе не роптала, считая, что все это нормальная нагрузка к такому дефицитному билетику. Всего и перетерпеть: утро, день, вечер. Подумаешь.
Она по-прежнему жила на Обводном – благо Гертруда Борисовна со своим супругом, получив квартиру, съехала. И вот – в оставшейся Моньке коммунальной комнатушке появились самодельная тахта и дочь (Коля Рыбный был умелец), а непременно распахнутая крышка купленного в рассрочку пианино постоянно была украшена нотами украинской народной песни «Ой, лопнув обруч» (Монька отдала ребенка на музыку). За пианино, параллельно ему, лежала небольшого размера мумия – парализованная с макушки до пят свекровь Монечки, доставшаяся ей в нагрузку к фигуристому иногороднему мужу, – лежала, лежала, лежала, глядя в потолок.
Монька звонко пропевала давным-давно сочиненную песенку: давала соседкам бигуди, одалживала им треху до утра, подбрасывала ребенка до вечера и, щедро расцвеченная синяками, объясняла Гертруде Борисовне, что упала, ударилась о мебель, а еще пострадала в общественном транспорте. После такого объяснения она обычно жила у мамаши несколько деньков, и шло по-старому. Нет, абсолютно все словечки – и все, от начала до конца, нотки этой занудной взрослой песенки – знала наизусть Монечка.
В это время она уже работала в баре у Балтийского вокзала. Баром служил пляжного образца вагончик, не вписывающийся легкомысленным видом в эту загазованную, мертвую зону, но хлипкостью строения, впрочем, соответствующий ей вполне. Снаружи вагончик был густо разляпан американистыми полосами и звездами, а внутри предъявлял коньяк, ириски и засохший сыр, но главное – лихой полумрак, такой сладостный после бесприютного дня, тающий дремотный полумрак с мерцающим серебряным шаром, с этим божественным уплыванием на волнах импортной музыки...
Ее звали Раймонда Рыбная, в быту – Монька, Монечка. Фамилию она заполучила от мужа – именем была обязана своей мамочке, а моей тетке, Гертруде Борисовне Файкиной. Тетка от природы была наделена сильным тяготением к красивым предметам, вследствие чего неизменно перевозила за собой с квартиры на квартиру (и тут же прибивала на новом месте): подобранный на помойке портрет писателя Хемингуэя, календарь за август 1962 года с лимонноликой японкой, полулежащей в чем родила ее мать, и трехрублевого Иисуса, страдающего на гипсовом кресте. Другой природной склонностью тетки была безудержная страсть к вранью. Усталые родственники говорили, что она врет как дышит. В результате этого ее пристрастия и родилось трогательное предание, согласно которому имя для дочери она подобрала исключительно в память о погибшем на фронте брате Романе. (Рассказывая, тетка, где надо, делала выразительные паузы.) Легенду портил маленький изъян. Дело в том, что у Гертруды Борисовны был сын, который появился на свет тоже после гибели своего героического дяди и, кстати сказать, до рождения Монечки, – ему Гертруда Борисовна подыскивала имя в диапазоне от Аскольда (Асика) до Эразма (Эрика) и окончательно остановилась на Нелике. Корнелий впоследствии стал милиционером.
А вот фотография. На ней Моньке лет четырнадцать – мне, соответственно, четыре. Мы стоим у заснеженной ели, возле дома деда и бабушки. У Моньки просторный лоб, на щеках ямочки, а глаза откровенно шельмоватые, точнее сказать, вполне уже блудливые глаза. Я прихожусь ей по пояс, гляжу взыскательно – и сильно смахиваю на умненькую, строгую и непреклонную старушку.
...Из мириад разлетевшихся осколков поток забвения возвращает почему-то тот, на котором Гертруда Борисовна собирает Моньку в пионерский лагерь.
Тетка стоит на кухне, деревянной ложкой торопливо запихивая в банку из-под компота рубиновый винегрет и, с красивым оттенком фатальности, очень громко, благо соседи ушли, кричит дочери через всю коммуналку:
– И чтобы ты помнила?! Я в шестнадцать лет выпила только одну рюмку!! И вот с этой рюмки был Нелик!!
Но Монька уже несется с фанерным чемоданчиком по берегу Обводного канала.
Она бежит, улыбаясь, приплясывая, подол юбки, как всегда, намного выше ординара, Монька не меняется, ей вечно четырнадцать, – меняются лишь плакаты и лозунги (они плоховато видны мне за пеленой времени, пыли, сизых выхлопов и заводских дымов): вот человек в тяжелом скафандре осеняет ее римским жестом победы, жест перехватывает орденоносный дядечка с толстыми, как усы, бровями – она бежит, улыбаясь, приплясывая, кривые на диаграммах неуклонно ползут вверх, мелькают указатели, канал трудно проталкивает невесть куда мутные свои воды – она бежит, улыбаясь, приплясывая, идеальный юноша показывает белые зубы, пять в четыре, и вот уже олимпийский медведь, вознесенный над морем караваев и кокошников, старательно копирует жест космонавта, дядечки, юноши, – она бежит, улыбаясь, приплясывая, вдоль обочины однообразно тянется красный частокол: XXVI XXVII XXVIII, на бегу она подхватывает прутик и громко делает по забору др-р-р-р-р-р-р!! Внезапно парапет обрывается, и плоский, непривычно пустынный берег заманивает ее к тусклой воде. Она завороженно глядит в тающее свое отражение... Плеск одинокого весла особенно отчетлив в этом душном беззвучии. «Плату», – на языке немых требует гребец. Она бросается к чемоданчику. Фонтаном взлетают зеленые, зашитые синим чулки, красная юбка с булавкой вместо застежки, танкетки, косметичка, застиранный лифчик с отодранной бретелькой, попугайского цвета кофточка в треугольных следах утюга, газовая косынка, трепаные ботинки, рыжее, в катышках шерстяное платье, взмахнув рукавами, выставляет темные полукружья подмышек... «Не надо», – беззвучно говорит гребец. Она обиженной дудочкой вытягивает губы... Растерянный взор ее плавно перетекает в томный, озороватый, кокетливый и, наконец, откровенно зазывный. Она игриво хихикает и многозначительно лыбится. Гребец недвижен и стар. Сияя, она сощуривает свои зенки – в них яростно пляшут эскадроны синих чертей – и, прикрывшись ладонью, шепчет ему какие-то словечки, мне не слышно какие... Гребец начинает хохотать. Он хохочет долго, облегченно – впервые за тысячелетия однообразного безрадостного труда. Его громкий хохот взрезает бурую тушу заката, и солнце, скандально нарушая вселенский закон, резко дает задний ход, на миг озарив быстротекущую воду... Годится, бодро говорит перевозчик. Он даже слегка молодеет.
Талант Монечки, как водится у вундеркиндов, проявил себя рано, бурливо и шумно.
Бывало, мы спали вместе, когда гостили на даче у бабушки. Как-то случайно я нашарила у Моньки жесткий треугольник волос – в таком месте, где они, по моему разумению, и расти-то не могут. Еще больше я удивилась, что мою находку она явно одобрила и поощрила. Но тут тетка высадила меня на горшок.
Монька давно не пользовалась ночным горшком. Летними ночами ее чаще всего не бывало дома. Она убегала на поздние танцульки, а утром ее ссаживал с велосипедной рамы кто-нибудь в кепке.
– Это Владик! – чрезмерно правдиво объявляла она и, конечно, разумно не приближалась к крыльцу. – Не узнаете, что ли, Владика?.. Это же Владик!
Удержать Моньку летним вечером дома было делом гиблым: она исчезала еще с утра. А если ее пытались придержать утром, она вызывалась идти на рынок, в центр дачного поселка, чтобы помочь бабушке принести продукты, – и пропадала несколько дней кряду.
Ее пороли. Монькин папаша, Арнольд Аронович, герой финской кампании, не торопясь, наматывал армейский ремень на беспалую руку. Брюки падали, он переступал через них. В одних трусах, урча и сосредоточенно сопя, это животное принималось надвигаться на несовершеннолетнюю свою дочь, которая уже опрокидывала стулья и билась в заранее им запертую дверь. Впиваясь в Моньку единственным глазом, циклоп-тарантул без труда завершал поимку: Монька сама замирала в углу. Родитель работал над ней молча, с наслаждением, время от времени сладострастно вскрикивая и резко выдыхая воздух.
Но не успевали еще просохнуть обмоченные трусы, как Монька снова усвистывала.
У меня сохранилась предназначенная ей хрестоматия по советской литературе для десятого класса. Гертруда Борисовна как-то принесла ее по случаю с товарной базы вместе с ящиком циркулей «козья ножка». Как и положено старой деве, хрестоматия дряхла и целомудренна. Никто не покусился разрезать ее листы, остальные же страницы остались нетронуто-чистыми: годы жизни классиков на них не подчеркнуты, не обведены рамочкой, и на полях нет даже кукольных очей с неправдоподобной длины кудрявыми ресницами. Правда, серая обложка залита чем-то буро-лиловым, вроде портвейна, да на форзаце приторной вязью какой-то ябедницы выведено:
В этой книге содержится ряд ценных сведений. Горький, с уютом расположившись между Ждановым и Молотовым, доверительно сообщает им, что «человек звучит гордо», а непрерывно взволнованный Степан Щипачев высоко проносит свой лозунг: «ЛЮБОВЬЮ ДОРОЖИТЬ УМЕЙТЕ!!! ЛЮБОВЬ – НЕ ВЗДОХИ НА СКАМЕЙКЕ!!!»
Учись, моя дорогая,
Ведь время идет,
И проходят года.
Сама не заметишь,
Как станешь большая,
И поздно уж будет
Учиться тогда.
Монька была в восторге от этого изречения, которое она притащила из женской консультации в летние каникулы после седьмого класса. Изречение было красиво написано на санпросветплакате, где, в духе шарады, соотнеслись следующие иллюстративные элементы: бутыль сорокаградусной, криминогенная садовая скамья и зеленоватая парочка, а также луна и сомнительного вида младенец. Думаю, имени поэтизирующего автора Монька так и не узнала. Она не вытерпела тягомотины наук, так что каникулы после седьмого класса стали ее последними.
– Буду я им учиться! – презрительно заявила она в начале лета 1959 года, и это были принципиальные слова.
Моньке всегда было свойственно беспечно клясться, божиться, зарекаться и давать зуб. Однако на этот раз слову она оказалась верна: ни одной книжки в ее руках я больше не видела.
А последний раз перед тем видела в щелочку. Это был двухтомный «Нюрнбергский процесс». Монька с подружкой заперлись в сарае и, пакостно хихикая, разглядывали в этой книге срамные картинки со стоящими в очередях или поваленными в кучу голыми дядьками и тетьками. За этим-то занятием я Моньку с подружкой и накрыла. Они стращали меня и клянчили не закладывать взрослым, и я не заложила – но что толку?
Вокруг нее всегда был шум и скандал. Ее отлучки сопровождались всеобщим тарарамом, ничуть не меньшим по силе страстей и звука, чем утренние прибытия. Арнольд Аронович орал на Гертруду Борисовну, что она растит шлюху и паразитку; Гертруда Борисовна с величественным видом королевы-изгнанницы латала дырку от папиросы на замызганной Монькиной юбке («Почему ты за нее все делаешь?! За эту телку, паскуду?!» – «Я тебя сейчас задушу, Арнольд». – «Ноги раздвигать – она уже взрослая, а юбку зашить...» – «Арнольд, если ты сейчас же не замолчишь, это будут твои последние слова!!!»); Нелик с милицейской прямотой вставлял, что от этого бывает люэс; дед, выковыривая из самых неожиданных мест Монькины трусы, ломкие от стародавней месячной крови, кричал, что от этого бывают мыши.
В то лето решили запирать Моньку ночью на кухне. Это было гуманной мерой. Учли ее слабость кусочничать, особенно по ночам, и, с отчаянья, тешили себя надеждой возместить этим, хотя бы отчасти, запрет на кое-что повкусней. Под окном, в траве, пристроили Нелика, чья милицейская увлеченность правопорядком легче всего осуществлялась дома.
Наутро кухня была пуста. В первое мгновение Корнелий даже допустил, что рехнулся. Но, применив долженствующие чину способности, установил, что Монька сиганула в подпол – и, скорее всего, была такова через подвальное окошко. Одного милиционер не мог понять: если она исхитрилась пролезть в дырку, значит, в первую голову, пролезла ее голова, но голова Моньки пролезть туда не могла, так как была совсем не маленькой из-за невероятно густых черных волос, которые ей однажды остригли вместе с гнидами, а потом голову намазали керосином, и от всего этого ее новая грива стала и вовсе буйной.
Корнелий провел следственный эксперимент. Он мужественно ринулся в отверстие – и, конечно, застрял. На крики прибежал дед. Бурно сквернословя, они забили дырку наглухо и для надежности подперли новообразованную заплату толстущим, бурым от крови бревном, на котором дед обычно резал кур (предварительно распластав по земле и намертво придавив ботинками бьющиеся в пыли крылья).
Так что в другой раз, когда Корнелий вздумал среди ночи попить и, не рискнув отлучиться к колодцу, зашел в кухню, Раймонда как миленькая лежала на своем матрасе. Рядом с ней, старательно вжимаясь в стену, лежал спортивного вида детина, покрытый лишь собственной татуировкой. На табуретке валялась тельняшка и непочатая пачка «Беломора».
– Это Юрик, – приглашая брата разделить радость, сказала Монечка. – Не узнаешь, что ли, Юрика? Это же Юрик!!
Слов у Корнелия оказалось так много и они были так тяжелы, что в глотке его образовали холодную свинцовую пробку. Вращая белыми, круглыми, словно пуговицы, глазами, с форменной пряжкой наголо, он ринулся вокруг дома за визжащей и, кстати сказать, совершенно голой Раймондой, отчего разбудил единственное утешение родителей, королевского пуделя Патрика, который примкнул к марафону с громким лаем – особенно громким в заколдованной пустоте белой ночи. Вихрем подлетев к окну, Гертруда Борисовна вмиг добавила к этой какофонии свой трагический вопль:
– Патрик, не бегай так, Патрик! Ты же инфаркт себе получишь, Патрик!!
Рядовой милиции обернулся – в ту же долю секунды Монька шаркнула сквозь дырку забора и, уже чуть медленнее, с вольготной ленцой, засверкала задницей через дорогу.
Гертруда Борисовна величественно застыла у занавески, придав ей значение занавеса. Капроновые воланы и рюши пышно розовели на ядовито-зеленой ночной рубашке, которую она называла пеньюар, и как нельзя лучше подходили к бледно-фиолетовому дыму волос. Дым призрачно колыхался ветром. Гертруда Борисовна была исполнена скорби и державной многозначительности. Она походила на вдовствующую королеву-мать. И она сказала Корнелию то, что всегда говорила в таких случаях:
– Оставьте ее в покое. Она все равно не жилец.
Потом, тонко чувствуя незавершенность сцены, добавила:
– Можешь мне верить. Я знаю, что говорю. Я видела сон... ох, с сердцем плохо... – Она морщилась, очень точно выдерживала паузу и стоически продолжала: – Неважный сон, можешь мне верить...
В неважном сне Гертруды Борисовны зловеще взаимодействовали белый голубь, покойная прабабка в черном – и голая, абсолютно голая Раймонда, что, как известно, к болезням; Раймонда вдобавок ела воронье мясо, а это как раз к тому... самому...
– Не знаю, где я буду брать силы, чтобы это перенести, – нарядно заканчивала Гертруда Борисовна. – А что я таки уже перенесла – кто бы знал?! – Ее ветхозаветный пафос слегка портило рыночное исполнение.
Если перевести монолог Гертруды Борисовны на строгий язык фактов, то получилось бы, что Монька в недавнем времени переболела ревматизмом, осложненным тяжелым пороком сердца. Врачи прослушивали грубый шум, качали головами и говорили о разумном режиме и общеукрепляющих мероприятиях. Именно с этих пор Монькино сердце принялось шумно пропускать сквозь себя черт знает каких типов; каждому находилось особое место, каждый сидел в красном углу, потому что там все углы были красные; с неиссякаемой готовностью это порочное сердце принимало, размещало и согревало всех, мало-мальски наделенных признаками мужской природы, и, наперед благодарное за головокружительно-прекрасные эти признаки, с силой проталкивало деятельную кровь – по жилам, по жилочкам – а там вновь собирало в груди – согревало, грелось, горело. Видимо, все это в совокупности и было разумным режимом ее организма и главным, стихийно нащупанным, общеукрепляющим мероприятием. Недуг и лекарство объединились. Они проявляли взаимосвязь с ужасающим постоянством. И Гертруда Борисовна справедливо считала, что так долго продолжаться не может.
Преувеличивая роль трудового воспитания, родительница пристроила Монечку посудомойкой в кафе-мороженицу на Обводном, недалеко от дома. Кроме того, Гертруда Борисовна полагала, что Монька будет приходить домой в обед, чтобы правильно питаться.
А между тем работенка попалась и впрямь что надо: плечистые кавалеры заказывали шампанское и, срывая сверкающую серебряную фольгу, обнажали тяжелые, драгоценные слитки черного шоколада, чтобы с шиком разломить их для дам, которым официантки подносили запотевшие креманочки с разноцветными, уложенными в пирамидки, холодными шариками сказочной вкуснотищи, политой, кроме того, вишневым или малиновым, а то и лимонным сиропом, – вдобавок ко всей этой красоте ритмично и громко наяривала радиола – и Монька, стоя у раковины, блестящим синим глазом целый день глядела в дырочку на этот беспрерывный праздник жизни, а ее задница, словно сама по себе, отдельно от прочего тела, покачивалась, дергалась и вертелась, охваченная яростным танцевальным зудом.
Она ничего не делала в одиночку. Она не могла существовать одна ни секунды.
...Монька мается под кустом на бабушкиной даче, густо мазюкая огрызком красного карандаша вдрызг обгрызенные же ногти. Принеси то, говорит она мне, пробегающей мимо, принеси сё. Зеркальце – знаешь, в сумочке?.. Ножнички... Машинку такую, ресницы загинать. А теперь, знаешь, чего хочу? Угадай. Она мечтательно закатывает небесные глаза и притворно вздыхает. Не знаешь?.. Ее выщипанные в мышиный хвост бровки дыбятся в нарочитом удивлении: фу-ты ну-ты! О пустячке же речь! Она невообразимо косит глаза (словно говоря мне: ты, видно, обалдела?!), капризно морщит свой утяшный носик. Ну, поняла наконец? Нет?.. Ее терпение на пределе. Мяконькие, в веснушках губы представляют обиженный бантик. Ну?! Это уж слишком!! Она садится, принимаясь, как бы в грозном нетерпении, отбивать такт ногой, но похоже, будто она виляет хвостом. Я стою с участливым, тупым видом.
Тогда она размыкает губки – и произносит свое самое любимое слово:
– Вку-у-усненькое...
Монька, как обычно, говорит так, будто передразнивает кого-то, очень похожего на себя, кого все, конечно, знают, кто в печенки всем засел, и ей самой в том числе. Она кривит рот, словно клоун, а носик – с плоской площадочкой на конце – зажимает в кулак, будто сморкается. Получается гнусаво: «вгузьденькое». В общем, довольно противно получается.
– Тебе сию секунду принести? – Н-да-а-а... (Н-дэ-э-э...) – На подносике? – !!!
Вкусненькое – это: селедочка, яблочко. Сахар. Хлеб с малосольным огурчиком. «У нее что, своих ног нет?!» – вскипают сородичи. А Монька уже канючит водички или компотику. Морсику. Семечек!
Это все были ее хитренькие уловки. На самом деле Моньке просто требовалась компания – для любых житейских процедур. Ее кровообращение, похоже, действовало лишь сообща, гуртом, заедино, с непременным условием беспрерывной вовлеченности всех, вся, хоть кого-нибудь в процесс этого живого движения. Вне компании она не могла дышать, тупела и чахла. Ее нерядовой организм, видимо, изначально был рассчитан исключительно на совместное осуществление положенных ему ритуалов.
...Она смотрит на меня с видом, сулящим замечательное приключение. Я вновь стою участливо и тупо. Она исходит нетерпением. Вновь быстро прокручивает все свои пантомимические ужимочки. Наконец канючливо тянет:
– Айда в одно местечко...
Иногда обозначает это иначе:
– Сходи со мной в тубзик!
Или так:
– Пошли в трест?
Или:
– В уборняшку хочешь?
Синонимов у нее хватает! Все эти названия относятся, конечно, к деревянной двустворчатой будочке за сараем. Выйдя из своей кабинки, она тут же делится интересными впечатлениями.
Подружки у ней водились повсюду. Исчерпывающая характеристика, которую Монька давала любой из них, укладывалась в знакомую формулу:
– Это же Галка! Галку, что ли, не знаешь?! Это же Галка!!
Сначала то были все незамужние, полные злого томления и нескромных мечтаний девушки. Потом – разведенные, потрепанные тетки – или замужние, полные злого томления и нескромных мечтаний о разводе, любовнике и новом замужестве. В промежутки между заданными циклами их инсектоподобных превращений и попадало – прерывисто – собственное замужество Раймонды.
Кошка с помойки всегда догадается, какую именно травку ей стрескать, чтобы так запросто не околеть. Могучий инстинкт Монечки, видимо, в самом раннем детстве счастливо подсказал ей, что необходимая совместность действий надежней всего осуществима с особями противоположного пола.
Это правило явилось главным открытием ее жизни. И впрямь: она словно предчувствовала, что товарки ее детства-отрочества далеко не во всякие времена смогут составить ей компанию для разглядывания картинок. Но зато открытие совместных с мужчинами действий – самой природой гарантировало ей прочную и, как мечталось, достаточно долговечную точку соприкосновения с компанией человеков. В этом, на двоих, самом естественном из сообществ она теперь навсегда была защищена от сиротливого уныния, более того: она была спасена от исчезновения в небытии – чем? – да своей сопричастностью к самому существу жизни. Выход из тупика отворял золотые, розовые горизонты. Монька была азартна, и разносчики лакомств в земном пиру невольно подливали ей чуть больше капель орехового масла.
В ее замужестве не было ничего от брака взрослой женщины и много – от подростковой игры, точнее, игры несостоявшейся. Ну, затеяла отроковица-переспелка поиграть в дочки-матери, ну, приготовила все: суп из подорожника сварила, на второе – котлеты из еловых шишек с гарниром из мелко наколотого стекла, на третье – песчаные куличики со свежей малиной; ну, расставила блюда на игрушечном столике; куклы – запеленатые, натетешканные, убаюканные – спят. Что дальше? Не играется как-то. Скучно...
А в общем-то, все у нее шло нормально.
Она так и осталась навсегда ослепленной немеркнущим шахерезадо-гаремным таинством брака. Этому таинству как-то износу не было. Оно завораживающе мерцало, оно зазывно поблескивало в конце дня и помогало сносить глумливый будничный кнут. Монька терпеливо исполняла все ритуалы игры – именно потому, что эта взрослая, криводушная, не ею заведенная игра, именуемая Институтом брака, – изматывающая, отягченная кучей пресных мелочных правил, нудных обрядов и ежечасных драконовских штрафов, унылая игра, стопроцентно гарантирующая самому выносливому комически-жалкое прекраснодушие и тотальное отупение, – эта игра имела узенький еженощный просвет. Убитые бытом бабьи существа – те, которые заморенно и, в соответствии со своими обыденно-постными способностями, регулярно выплачивают ночной оброк супружества (и получают соответственно по труду), – в этом просвете умеют только добыть свое временное пособие по фактической бесполости – захватанный черствый пряник в компенсацию рабьего терпения, воловьего труда, собачьего быта, а многие несут и вовсе беспряничную, последнюю за день трудовую повинность.
Не так было у Раймонды. С остервенелым восторгом она протискивалась в долгожданную, сияющую, узкую, как игольное ушко, скважину – и вот! – попадала в лицемерно скрываемый рай!
В райском саду росло Дерево.
Книжки, которые Монька не читала, именуют его по-разному: Жезл жизни, Корень страсти, Коралловая ветвь, Зверь, Пацан, Дьявол, Воробышек, Кол, Перец, Палка, Ночная змея, Кальсонная гадюка и даже Кортик-девок-портить – в зависимости от темперамента и эстетических устоев этноса, к которому принадлежит автор, а также от местных климатических условий, калорийности пищи и склонности – как автора, так и этноса – к самозавораживанию.
В раю, и только там, пока Монечка обнимала свое Дерево счастья, ее муж, Коля Рыбный, называл ее мышенька, гусинька, барашкин мой – и еще мурзоленция (вероятно, возвеличивая Монькину бесшабашную неряшливость).
Рай изобиловал стыдными прекрасностями.
Пребывая в раю, Монечка прочно забывала дневной опыт, голосом здравого смысла давно уже убедивший ее товарок, что у Гименея, как у пролетариата, ничего, кроме цепей, за душой нет. Раймонда не верила этому. Для нее позолоченный стержень супружества непрестанно сиял медовым и лунным светом и дарил свое мерцание тусклым реалиям дня, расцвечивая куриные хвосты узорами жар-птиц и павлинов.
Монька, в общем-то, знала правила поведения в школе. Нельзя курить в открытую, нельзя, если захочется, красить губы на уроке и, даже если очень захочется, лучше не рисовать на парте срамные штучки-дрючки. То же самое было в Институте брака. Следовало делать вид, что главное – это уроки, общественная работа и примерное поведение, но главным-то было совсем другое, как водится у взрослых, скрытое от глаз, и Монька недоумевала, как это оплывшие отличницы так ловко делают вид, что их интересуют только домашние задания, что они полностью этими заданиями поглощены (будто за одним этим и шли в Институт) и к ним не имеет ровным счетом никакого отношения то – сладостное, лучезарное... ах!
Постепенно Монька приняла этот распорядок жизни, заведенный не ею: делала противные уроки, где можно – халтурила, где везло – сачковала и вовсе не роптала, считая, что все это нормальная нагрузка к такому дефицитному билетику. Всего и перетерпеть: утро, день, вечер. Подумаешь.
Она по-прежнему жила на Обводном – благо Гертруда Борисовна со своим супругом, получив квартиру, съехала. И вот – в оставшейся Моньке коммунальной комнатушке появились самодельная тахта и дочь (Коля Рыбный был умелец), а непременно распахнутая крышка купленного в рассрочку пианино постоянно была украшена нотами украинской народной песни «Ой, лопнув обруч» (Монька отдала ребенка на музыку). За пианино, параллельно ему, лежала небольшого размера мумия – парализованная с макушки до пят свекровь Монечки, доставшаяся ей в нагрузку к фигуристому иногороднему мужу, – лежала, лежала, лежала, глядя в потолок.
Монька звонко пропевала давным-давно сочиненную песенку: давала соседкам бигуди, одалживала им треху до утра, подбрасывала ребенка до вечера и, щедро расцвеченная синяками, объясняла Гертруде Борисовне, что упала, ударилась о мебель, а еще пострадала в общественном транспорте. После такого объяснения она обычно жила у мамаши несколько деньков, и шло по-старому. Нет, абсолютно все словечки – и все, от начала до конца, нотки этой занудной взрослой песенки – знала наизусть Монечка.
В это время она уже работала в баре у Балтийского вокзала. Баром служил пляжного образца вагончик, не вписывающийся легкомысленным видом в эту загазованную, мертвую зону, но хлипкостью строения, впрочем, соответствующий ей вполне. Снаружи вагончик был густо разляпан американистыми полосами и звездами, а внутри предъявлял коньяк, ириски и засохший сыр, но главное – лихой полумрак, такой сладостный после бесприютного дня, тающий дремотный полумрак с мерцающим серебряным шаром, с этим божественным уплыванием на волнах импортной музыки...