Страница:
– Да отчего же неудачна! Я, собственно, к старику Данте и пытался подобраться, но мой соавтор – противник высоколобого искусства. Он даже в сюрреалистическом полотне пытается искать, так сказать, коммерческие ходы. Правду я говорю, Лекс? – Пальмин обернулся к Лозинскому.
– Однако заметь, Митя, Юрий Константинович тоже не уверен, оживет ли на экране дантовский грифон, – откликнулся тот. – Может быть, стоит продумать, кто стоит за часами-убийцами? К примеру, безумный рабочий часовой фабрики, измученный трудами и…
– Да отлипни ты, Лекс, со своими рабочими! – перебил его Пальмин. – Что ты все тянешь пошлые детективы! Если бы еще ученый-маньяк, тогда…
– Хорошо! Пусть будет ученый-маньяк! Хоть какая-то реальность должна стоять за часами-обжорами! Ученый, открывший новый ритм времени, – почему нет? Скажем, он прибавит к суткам двадцать пятый час. Это будет его тайной! – гнул свою линию Лозинский.
– А двадцать пятый час – реальность? – саркастически хмыкнул Пальмин. – Впрочем, неплохо. Но прибережем для следующего фильма. Будет феерический детектив, в котором человек станет прятаться в последнем часе дня, о котором, кроме него, никто не подозревает. В двадцать пятом часе.
– Потрясающе! – Лозинский чуть не вывалился из кресла. – Как тебе такое в голову приходит?!
Довольный Пальмин с важным видом закурил.
Рунич, так и не присевший, молчал. Да, собственно, и негде было присесть: вся терраса завалена листами ватмана, черновиками, грязными тюбиками с высохшей краской; беспорядок вызывал у него брезгливость, – молчал. Ему не очень было понятно, зачем он здесь, зачем согласился участвовать в этом сомнительном предприятии. Мальчишкам чуть больше двадцати – у них другие горизонты. В чем-то они, возможно, разберутся лет через десять. А он-то… он-то для пресловутого Времени уже главное блюдо – только соусом полей, и милости просим. К тому же неплохо бы увидеть их – как сейчас принято выражаться – продюсэра. А то об инфернальном уже наговорены целые тома, а о материальном – молчок.
– Попробуйте еще наручные часики-убийцы, раз у вас идет развитие темы, – сказал он. – Помпезный циферблат на стене замка открывает пасть, городские часы чмокают грязными ртами, а на белых запястьях бездумных дамочек кусаются маленькие серебряные часики. Визг в зале обеспечен. Часовые компании подадут на вас в суд. На этом позвольте откланяться…
– Великолепно, Рунич! Удивительно, как хорошо вы нас поняли! – так и подпрыгнул Пальмин, принявший его слова за чистую монету. – Подождите, не уходите! Чай и всякое такое вас, конечно, не интересует, да у меня и нет ничего. Послушайте – я состряпал несколько аккордов для фильма! – Он скинул барахло с крышки рояля, и по желтым, будто прокуренным, клавишам поскакали его маленькие пальцы. Какофония. Но больно и страшно. – Хорошо? – подмигнул он Руничу.
Тот кивнул.
– И что же, вы нашли безумца, который захотел оплатить ваши… назовем так – прихоти воображения? – поинтересовался Рунич равнодушным тоном.
– Тут незаменимым оказался наш друг Лозинский! Осанка. Стать. Жест. Взгляд. Умеет, бестия! – Лозинский с несколько снисходительным видом кивал в такт словам друга. – Знаете Евграфа Анатольева? – продолжал Пальмин. – Лекс уломал его найти нам финансирование. Звучит многообещающе. Вы были на фотовыставке авангардистов? Нет? Жаль. Анатольев организовал. Я очень на него рассчитываю.
– Ну хорошо, – вздохнул Рунич. – Чего вы от меня хотите?
– Сюжета, сюжета! – вскричал Пальмин. – Образов! Персонажей! В два месяца уложитесь?
Рунич усмехнулся.
Знать бы, как должны выглядеть этот сюжет, образы и персонажи! Но, быть может, в этом и есть смысл – взяться за то, о чем понятия не имеешь? Все – заново? Все – с чистого листа? Оттолкнувшись от одной-единственной, когда-то придуманной фразы? Быть может, сама судьба в лице мадам Ведерниковой подсунула ему двух сумасшедших дружков, чтобы он наконец-то… Сколько он не писал? Год? Два? Три?
Рунич тряхнул головой, отгоняя мысли, от которых становилось пусто внутри, и поднял на Пальмина сумрачные глаза.
– Попробую.
– Вот и отлично! – обрадовался Пальмин, обернувшись к Лозинскому. – Можешь ехать снимать свою пошлую рекламу. Начнем в сентябре.
– Это не реклама! – надулся Лозинский, и на лице его появилось обиженное детское выражение. – Это видовой фильм с целью пропаганды автомобильного дела.
– Ладно-ладно! Представляете, Рунич, наш друг решил пуститься в коммерцию и едет в Среднюю Азию снимать автопробег, который устраивает князь Канишев. Князь собирается строить в тех местах автомобильную фабрику, и наш друг совершенно извелся – а ну как пропустит эту упоительную прогулку, участие в которой оплачивается кругленькой суммой! Не грусти, Лекс, получишь все сполна! Впрочем, надо бы спрыснуть наш джентльменский договор. Может, посетим ресторацию? Тут, на берегу озера, есть недурная.
Рунич с трудом отвертелся от настойчивых приглашений бойкого Пальмина – спрыскивать ничего не хотелось, да и сидеть в ресторации с этими щенятами казалось излишним. Фамильярности ни к чему. И о чем, собственно, они стали бы говорить за бокалом игристого? Он уже утомился этим странным длинным несуразным днем и его громкогласными обитателями, так настойчиво вторгшимися в его жизнь, и хотел как можно скорее оказаться в тиши своей библиотеки. Отдохнуть. Думать о будущем сценарии пока боялся. Если ничего не выйдет, так, верно, не выйдет уже никогда. Шанс будет упущен.
Впрочем, вздор! Чего он боится? Чего разнюнился? Выйдет – не выйдет… Кто знает, что, как и когда проснется в нем после многолетней мучительной спячки?
Нет, он не будет ставить судьбе условий. Правильнее всего – отнестись к киношной истории с иронией, обратить работу в шутку, пересмеять самого себя.
Домой он вернулся на таксомоторе в ровном настроении и, посмеиваясь, приготовил к завтрашнему утру стопку чистой бумаги и новенькую самописку.
Глава четвертая
Глава пятая
– Однако заметь, Митя, Юрий Константинович тоже не уверен, оживет ли на экране дантовский грифон, – откликнулся тот. – Может быть, стоит продумать, кто стоит за часами-убийцами? К примеру, безумный рабочий часовой фабрики, измученный трудами и…
– Да отлипни ты, Лекс, со своими рабочими! – перебил его Пальмин. – Что ты все тянешь пошлые детективы! Если бы еще ученый-маньяк, тогда…
– Хорошо! Пусть будет ученый-маньяк! Хоть какая-то реальность должна стоять за часами-обжорами! Ученый, открывший новый ритм времени, – почему нет? Скажем, он прибавит к суткам двадцать пятый час. Это будет его тайной! – гнул свою линию Лозинский.
– А двадцать пятый час – реальность? – саркастически хмыкнул Пальмин. – Впрочем, неплохо. Но прибережем для следующего фильма. Будет феерический детектив, в котором человек станет прятаться в последнем часе дня, о котором, кроме него, никто не подозревает. В двадцать пятом часе.
– Потрясающе! – Лозинский чуть не вывалился из кресла. – Как тебе такое в голову приходит?!
Довольный Пальмин с важным видом закурил.
Рунич, так и не присевший, молчал. Да, собственно, и негде было присесть: вся терраса завалена листами ватмана, черновиками, грязными тюбиками с высохшей краской; беспорядок вызывал у него брезгливость, – молчал. Ему не очень было понятно, зачем он здесь, зачем согласился участвовать в этом сомнительном предприятии. Мальчишкам чуть больше двадцати – у них другие горизонты. В чем-то они, возможно, разберутся лет через десять. А он-то… он-то для пресловутого Времени уже главное блюдо – только соусом полей, и милости просим. К тому же неплохо бы увидеть их – как сейчас принято выражаться – продюсэра. А то об инфернальном уже наговорены целые тома, а о материальном – молчок.
– Попробуйте еще наручные часики-убийцы, раз у вас идет развитие темы, – сказал он. – Помпезный циферблат на стене замка открывает пасть, городские часы чмокают грязными ртами, а на белых запястьях бездумных дамочек кусаются маленькие серебряные часики. Визг в зале обеспечен. Часовые компании подадут на вас в суд. На этом позвольте откланяться…
– Великолепно, Рунич! Удивительно, как хорошо вы нас поняли! – так и подпрыгнул Пальмин, принявший его слова за чистую монету. – Подождите, не уходите! Чай и всякое такое вас, конечно, не интересует, да у меня и нет ничего. Послушайте – я состряпал несколько аккордов для фильма! – Он скинул барахло с крышки рояля, и по желтым, будто прокуренным, клавишам поскакали его маленькие пальцы. Какофония. Но больно и страшно. – Хорошо? – подмигнул он Руничу.
Тот кивнул.
– И что же, вы нашли безумца, который захотел оплатить ваши… назовем так – прихоти воображения? – поинтересовался Рунич равнодушным тоном.
– Тут незаменимым оказался наш друг Лозинский! Осанка. Стать. Жест. Взгляд. Умеет, бестия! – Лозинский с несколько снисходительным видом кивал в такт словам друга. – Знаете Евграфа Анатольева? – продолжал Пальмин. – Лекс уломал его найти нам финансирование. Звучит многообещающе. Вы были на фотовыставке авангардистов? Нет? Жаль. Анатольев организовал. Я очень на него рассчитываю.
– Ну хорошо, – вздохнул Рунич. – Чего вы от меня хотите?
– Сюжета, сюжета! – вскричал Пальмин. – Образов! Персонажей! В два месяца уложитесь?
Рунич усмехнулся.
Знать бы, как должны выглядеть этот сюжет, образы и персонажи! Но, быть может, в этом и есть смысл – взяться за то, о чем понятия не имеешь? Все – заново? Все – с чистого листа? Оттолкнувшись от одной-единственной, когда-то придуманной фразы? Быть может, сама судьба в лице мадам Ведерниковой подсунула ему двух сумасшедших дружков, чтобы он наконец-то… Сколько он не писал? Год? Два? Три?
Рунич тряхнул головой, отгоняя мысли, от которых становилось пусто внутри, и поднял на Пальмина сумрачные глаза.
– Попробую.
– Вот и отлично! – обрадовался Пальмин, обернувшись к Лозинскому. – Можешь ехать снимать свою пошлую рекламу. Начнем в сентябре.
– Это не реклама! – надулся Лозинский, и на лице его появилось обиженное детское выражение. – Это видовой фильм с целью пропаганды автомобильного дела.
– Ладно-ладно! Представляете, Рунич, наш друг решил пуститься в коммерцию и едет в Среднюю Азию снимать автопробег, который устраивает князь Канишев. Князь собирается строить в тех местах автомобильную фабрику, и наш друг совершенно извелся – а ну как пропустит эту упоительную прогулку, участие в которой оплачивается кругленькой суммой! Не грусти, Лекс, получишь все сполна! Впрочем, надо бы спрыснуть наш джентльменский договор. Может, посетим ресторацию? Тут, на берегу озера, есть недурная.
Рунич с трудом отвертелся от настойчивых приглашений бойкого Пальмина – спрыскивать ничего не хотелось, да и сидеть в ресторации с этими щенятами казалось излишним. Фамильярности ни к чему. И о чем, собственно, они стали бы говорить за бокалом игристого? Он уже утомился этим странным длинным несуразным днем и его громкогласными обитателями, так настойчиво вторгшимися в его жизнь, и хотел как можно скорее оказаться в тиши своей библиотеки. Отдохнуть. Думать о будущем сценарии пока боялся. Если ничего не выйдет, так, верно, не выйдет уже никогда. Шанс будет упущен.
Впрочем, вздор! Чего он боится? Чего разнюнился? Выйдет – не выйдет… Кто знает, что, как и когда проснется в нем после многолетней мучительной спячки?
Нет, он не будет ставить судьбе условий. Правильнее всего – отнестись к киношной истории с иронией, обратить работу в шутку, пересмеять самого себя.
Домой он вернулся на таксомоторе в ровном настроении и, посмеиваясь, приготовил к завтрашнему утру стопку чистой бумаги и новенькую самописку.
Глава четвертая
Буря в пустыне
Автоколонна шла по раскаленной пустыне – пять машин, в последней из которых, шестиместном «Бьюике», ехали Лозинский и оператор Андрей Гесс. Кроме них и шофера, в машине никого не было: кинокамера и железные коробки с пленкой занимали слишком много места.
С места ночевки выехали затемно и уже несколько часов обливались потом под злым палящим солнцем. Воды было вдоволь – запаслись по-хозяйски, с избытком, но… Но Лекс Лозинский давно понял, что расчеты его на необременительную прогулку с пикником не оправдались. Месяц поджариваться на этой адской сковородке. Спать на земле. Жрать сухие галеты. Если удавалось завернуть по дороге в какой-нибудь чахлый кишлак, то – вот счастье! – обливались, как ненормальные, холодной водой из колодца или арыка, с жадностью поедали огромные куски жареной жирной баранины, от которой по ночам к горлу подкатывала тошнота и крутило живот.
Бежать было некуда. Да Лекс и не собирался – слишком щедрое вознаграждение посулил князь Канишев за этот крестный путь. Кроме того, путешествие оказалось пусть маловыносимым, однако неопасным. Разве что долбанет солнцем по темечку. А пробковые шлемы на что?
Лекс был трусоват. Опасности были ему ни к чему. Он и так удивлялся, что ввязался в эту авантюру. Авантюр в жизни Лекса до сей поры было раз-два и обчелся. Гимназистом старших классов целовался с соседской барышней ночью на кладбище. Потом очень гордился собой. На спор спрыгнул со стены полуразрушенной крепости на городском валу. Повредил ногу и зарекся совершать глупости.
Сын провинциального хирурга, всю жизнь проработавшего в госпитале, после окончания гимназии Лекс уехал в губернский город и поступил в медицинскую академию. Отучившись с год, вдруг обнаружил, что человеческое тело придется изучать не только по анатомическим атласам, и на первом же занятии в анатомичке с позором упал в обморок. Больше в академии его не видели.
Лекс двинулся в Москву, где проживал без малого пять лет, подвизаясь на киносъемочных площадках сначала осветителем, потом ассистентом режиссера, а с недавних пор и режиссером. На его счету было две комические, одна мелодрама и одна историческая. Не бог весть что, учитывая, что снимать звезд Лексу не давали – перебивался начинающими актерами.
История с сюрреалистической драмой, придуманной Пальминым, казалось Лексу, выведет его на широкую дорогу настоящего искусства, вскормленного настоящими деньгами. Слава и деньги – суть одно, справедливо полагал Лекс. А добившись славы, он покажет, на что способен сам.
Пока же приходилось зарабатывать каторжным трудом. Следы узорчатых шин на песке, солнечные зайчики отражаются в металлических деталях авто, блестящие капоты с разноцветными флажками – все это дивно, но устал он, однако, как собака. Грязный, пыльный, злой. Руки и ноги налиты свинцовой усталостью.
Внезапно хлынул проливной дождь, и выжженный песок мгновенно, как это бывает только в пустыне, превратился в трясину.
Машины забуксовали.
Шедший впереди «Форд» остановился. Оттуда выскочил человек, замахал платком. Знак: всем стоять.
Из машин вылезли люди, сбежались к «Форду». Принялись подкладывать под колеса доски, толкать. Шофер давил на газ. Матерился. Из-под колес летели комья грязи.
Лозинский с Гессом тоже вылезли из машины, потащили наружу тяжелую камеру. Приказ князя был: снимать все, что будет происходить в пути, особенно происшествия.
Камера не хотела стоять на размокшем песке. Заваливалась набок.
Лозинский с трудом выровнял ее, уцепился за треногу.
Гесс начал крутить ручку.
С оператором – считал Лозинский – ему и повезло, и нет. Этой весной Гесс снимал грандиозную эпопею «Защита Зимнего», о которой кричат все газеты и толкуют на всех углах. Говорят, они с режиссером Сергеем Эйсбаром чуть не погибли, когда лезли на шпиль Адмиралтейства, и что съемки поражают размахом и изобретательностью. Ну-с, осенью будет премьера, посмотрим.
И вот теперь Гесс ноет, что все делается не так: нужно было взять воздушные шары, наполнить гелием и снимать автопробег с воздуха.
Какой, на хрен, воздух! Какой, на хрен, гелий! Очумелый тип достался ему. В Москве выглядел тихоней – очочки, застенчивая улыбочка в усы, – а через двое суток оказался «зрелым авангардистом», как сам себя называет.
Камера стрекотала. Дождь не прекращался. Еще один взмах платком от переднего авто. Сворачиваем. Не проехать.
Гесс с Лозинским затащили камеру обратно в машину.
Лозинский развернул карту. Неподалеку находился городок с труднопроизносимым названием. Впрочем, расстояния не подчинялись прямому измерению в этих местах. «Неподалеку» могло означать что угодно: добраться до городка за час, к вечеру или не добраться вообще.
Добрались к вечеру. Городок оказался тихим, зеленым, с бегущими вдоль улиц веселыми арыками, инжирными и гранатовыми деревьями, глухими белыми заборами, за которыми угадывался сладостный покой тенистых цветущих садов. И – о чудо! – имелась маленькая гостиница, похожая на глинобитный домишко, но – все равно чудо!
Они выгрузились у входа, а пока выгружались, к гостинице подошли двое: высокий седобородый человек в полотняном костюме и девушка.
Пепельные волосы. Почти прозрачное лицо.
Лозинский, вытаскивающий из машины коробки с пленками, оглянулся и… застыл. Она! Конечно, она!
Но кто – она? Что значит – она? Глаза, как капли, прошитые солнечным лучом, и совершенно неопределенное выражение бледного (тоже чудо – при таком-то солнце!) лица. Кажется, что его мимика-физиогномика играют поперек ее настроения. Брови чуть сдвинуты, но лоб безмятежен. Прихотливые губы змеятся в улыбке. А взгляд – ускользающий, недобрый. Хрупкое, точеное, убийственно мягкое лицо и в то же время – жесткое, непреклонное.
Вот что нужно ему для детектива! Героиня, в которой зритель с самого начала будет подозревать убийцу, но которая может оказаться кем угодно.
Подходя к гостинице, Зиночка бросила быстрый взгляд на молодого человека, стоящего возле авто с огромными железными банками в руках и глядевшего на нее открыв рот.
Высок. Строен. Кажется, недурен собой. Лицо в пыли, трудно разглядеть, но черты вроде бы тонкие, немного женственные.
Зиночка усмехнулась. Вот и развлечение! Месяц на раскопках с отцом – о чем еще она могла мечтать прежде? А теперь… Теперь все казалось иным. Соскучилась. Да и раздражало многое. Год назад она на раскопки не ездила – поступала в университет. А раньше девчонкой была, ребенком. Выходит, выросла.
Она по-прежнему делала тщательное описание находок, фотографировала, проявляла пленки, составляла графики работ. По-прежнему у нее были свои, фирменные, приемы – использовала крем для лица, чтобы вычищать грязь, забившуюся в мелкие трещинки черепков, а тонкую сандаловую палочку – чтобы осторожно извлекать черепки из песка. По-прежнему замирало сердце, когда из земли возникали причудливые изгибы золотого браслета, а на полуистлевшей полоске кожи проступали красные и черные линии – контуры сказочной птицы.
Но… Тяжело было спать в палатке, мыться в тазике на заднем дворе мазанки, служившей конторой и складом, есть неизменный рис, который варила таджичка-повариха.
Раздражали рабочие. Зиночка замечала, что они слегка обманывают отца. То уедут в кишлак обедать и не возвращаются до вечера. То приходят – нет инструмента. А глаза блудливые. Может, потеряли, а может, сами же и продали. То начнут требовать денег, дескать, им недоплатили жалованья.
Отец, считала Зиночка, был с наглецами излишне мягок. Вдруг объявил выходной, устроил соревнования – скачки с джигитовкой. Победитель получил живого барана, купленного, между прочим, отнюдь не на деньги Археологического общества, а из личных сбережений Владимира Ивановича Ведерникова. После скачек был устроен пир. На следующий день никто, разумеется, на работу не вышел.
Зиночка пыталась говорить об этом с отцом, но безуспешно – тот лишь отмахивался. Чего волноваться? Раскопки идут прекрасно. Найдено множество предметов утвари, украшений, оружия. Пора отправлять первые контейнеры с находками.
Собственно, в этом маленьком городке с труднопроизносимым названием Владимир Иванович с дочерью и двумя помощниками оказался именно по этой причине. Раньше раз в неделю приезжали пополнять запасы провизии. Теперь ждали почтовые машины, чтобы везти драгоценный груз в Душанбе, а оттуда – в Москву.
В холле гостиницы – если можно назвать холлом комнатушку с выбеленными стенами и дорожками с восточным рисунком на полу – Зиночка увидела отца, стоявшего в центре группы людей с пропыленными лицами, в пробковых шлемах и автомобильных очках. Видимо, это те, что приехали на авто, теснившихся перед входом на узкой полугородской-полудеревенской улочке. Успел уже подружиться.
Отец в отличие от матери был скор на знакомства, легкое путевое приятельство, необременительную фамильярность. Его интересовали не только черепки. Его интересовали люди, и в этом смысле он пользовался у них взаимностью.
Порхнуло слово «автопробег». Был упомянут князь Канишев. Отец с уважением кивнул. Он знал князя как дельного человека.
Мельком взглянув в зеркало, висевшее против входа, Зиночка заметила, что молодой человек с железными коробками вошел в гостиницу следом за ней и, свалив коробки в угол, присоединился к шумному кружку. Он стоял рядом с отцом, но смотрел на нее, вернее на ее затылок.
Она усмехнулась и подошла ближе.
Отец рассказывал о раскопках.
– …и совершенно целые кувшины с потрясающим орнаментом, – говорил отец.
– А давайте их снимем, – сказал молодой человек, по-прежнему не спуская с Зиночки глаз.
– То есть? – удивился отец.
– Снимем на пленку. Позвольте представиться, – молодой человек протянул отцу руку. – Алексей Лозинский. Кинорежиссер. По просьбе князя Канишева снимаю на пленку автопробег в просветительских и пропагандистских целях. Можно сделать киноматериал о ваших находках, смонтировать и показывать в синема как видовой фильм. Название: «Археология – национальное достояние». Как вам это понравится?
Он обращался к отцу, но говорил, очевидно, для нее.
«Ловко!» – подумала Зиночка.
Через минуту все толпились на заднем дворе, где под брезентовым навесом стояли деревянные ящики с упакованными находками. Кто-то притащил молоток. Один ящик вскрыли. Хозяин гостиницы бросил на глинобитный пол ковер. На ковер установили кувшины, плошки, миски, глиняные фигурки зверей и людей.
Появился тихий человек в очках. Поставил трехногую камеру. Начал крутить ручку.
Лозинский отдавал приказания.
Зиночка стояла в стороне. Через минуту на ее лице появилось выражение недоумения, через две – брезгливости. Губы скривились, брови поползли вверх – что Лозинский и увидел, когда обернулся, чтобы посмотреть, производят ли на нее должное впечатление его съемочные пассы.
Зиночка поймала его взгляд.
– Я думала, видовая подразумевает съемки на раскопках, а не рекламные фото, пусть и стрекочущей камерой. В чем тут смысл, господин Лози… Лозинский, не так ли? Я видела несколько фото, которые делала Ленни Оффеншталь. Помните плакат, на котором сталкиваются в воздухе футбольный мяч и ястреб? Не знаю, как это придумывается и снимается… Но тот пикник на ковре, который вы фильмируете, имеет к этому весьма отдаленное отношение.
Лозинский слегка опешил.
Оператор сжал губы, чтобы не расхохотаться, но камеру выключил.
Профессор Ведерников схватился за голову и ушел в дом: вот дочь моя, пожалуйста, господа, рекомендую, – говорила его спина.
Зиночка пожала плечами.
– А вы правы, – нашелся Лозинский. Если девчонка затеяла игру, то почему бы и нет: путешествия сближают. – Давайте прямо сейчас поедем на раскопки. Будете нашим проводником?
Через полчаса машина, в которой сидели четверо – Ведерниковы, Гесс, Лозинский, – пылила по пустыне.
Зиночка повязала вокруг головы льняной платок, поверх него натянула шляпу, лицо закрыла большими очками и, отвернувшись, смотрела вдаль, игнорируя разговор.
Больше всех кричал отец и, кажется, сорвал голос.
Песок то взлетал столбами, то оседал на редкие высохшие деревья, которые странным образом напоминали булавки, скрепляющие выцветшее небо с белой землей. Безмолвные холмы вдали. Верблюды неохотно поворачивали головы на звук машины.
Лозинский рассматривал профиль скандальной барышни, не понимая, что значит ее отрешенность. Это игра или она действительно видит что-то в плавящемся воздухе? Действительно занимается археологией или?.. Или – что? Скрывается в пустыне от неприглядной истории?
Доехали меньше чем за час.
Раскопки представляли собой несколько ям разновеликой величины, лабиринт из колышков и палатку, створки которой были тщательно завязаны шнурками на несколько узлов. Дорожки, выложенные из досок. В смысле фильмирования – не то чтобы бал с маскарадными костюмами.
Однако барышня оживилась. Она командовала рабочими, прыгала в ямы, закапываясь в песке, как в свежем снегу.
– Папа, давай покажем им, как это бывает! Как расступается занавес песка! Как он теряет плотность и проступают выдолбленные на медной поверхности знаки, как начинают светиться осколки цветных камней! Солнце добирается до них, и смысл оживает. Будто время расступается на мгновение! Вы понимаете, господин Лозинский? Если уловить этот миг, можно увидеть, что происходило столетия назад в эту секунду.
Зиночка расшнуровывала полог палатки.
Кувшины, горшки, военные доспехи, украшения расставлялись в одном ей известном порядке и тут же засыпались песком.
– Разве вы не пригласите профессора Ведерникова в кадр? Не снимете, как тает песок? Давайте, я буду сыпать его из кувшина прямо перед камерой.
– Только не в объектив, милая, я за него в ответе, – отозвался оператор.
Зиночка кивнула и продолжала размахивать руками, будто дирижируя армией, в которой числились кирки, лопаты, отец, ветер, а также тысячелетней давности серебряные доспехи и сияющие грустью украшения узкоокой царицы, нашедшей в здешних песках последний приют.
«Раскраснелась барышня. Из черно-белого снимка, бледного, едва проявленного, превратилась в цветной», – подумал Лозинский.
– Ну, что же вы стоите? Крутите свою ручку! Теперь правильно! – крикнула Зиночка оператору.
Она была совсем другой сейчас. Не той – расслабленной, колеблющейся, бесплотной, скользящей в зыбком мареве закатного солнца, какой Лозинский увидел ее впервые несколько часов назад. Он слушал затаив дыхание.
«И правда, так лучше, – думал он. – Что ж, поснимаем, раз площадка готова».
Он подошел к Гессу и заговорил с ним на «птичьем» профессиональном языке: общий план, крупный, ракурсы, второй штатив, с движения или нет? Будем собирать операторскую тележку?
Работа началась.
Зиночка, затащив отца в кадр, отошла в сторону.
Лозинский шепнул Гессу, чтобы тот «и на девчонку иногда наводил».
Гесс кивнул, вытащил из песка железные когти штатива и полез в одну из ям.
Лозинский сморщился, но полез за ним.
«Однако видовой фильм, кажется, получается, – подумал он. – Да и Археологическое общество может оказаться не последним заказчиком. А барышня знает толк в том, как затеять игру!»
Прошло около часа. Съемки закончились.
Ведерников поил всех старинным виски из серебряной фляжки.
Солнце скрылось за холмами, мгновенно стало зябко.
Гесс паковал камеру.
Пора было возвращаться.
В гостинице долго отмывались от песка. Решили не ужинать – слишком устали. Гесс собрался спать. Лозинский же вышел на улицу.
Зиночка сидела на скамейке под чинарой, подобрав под себя ноги, и глядела в обморочно-черное небо, затканное крупными звездами.
Он подошел.
– Послушайте… – начал он, но голос сорвался.
Он кашлянул и присел рядом.
Она чуть подвинулась, давая ему место.
Рука заскользила к ней по шершавым доскам скамейки. Прохлада полотняной юбки. Выше. Выше. Шелк блузки. Пуговицы на спине.
Она улыбается рассеянной улыбкой. Глядит в сторону.
Он бормочет что-то о кино.
– Послушайте… вы должны… нет, обязаны… вас должны видеть на экране… ваше лицо… я мог бы… вы в главной роли… завтра утром… поедемте со мной…
Какая тугая застежка… и кожа… какая горячая у нее кожа… там, в узкой расщелине между пуговицами… как кружится голова… это от солнца, наверное… и голода… он ничего не ел с утра…
Он опрокинул ее на скамейку, и теперь она смотрела прямо ему в лицо немигающим выжидающим взглядом.
Лозинский наклонился. Коснулся губами ее губ. Те были сухи и горячи, как будто тоже ждали.
– Вы!.. – задохнулся он. – Вы!.. Ангел!
Она хохотнула и выскользнула у него из рук. Соскочила на землю, повернулась вокруг своей оси и стала пятиться, ускользая в ночь.
– А вы не испугаетесь на мне жениться? Кое-кто стрелялся из-за меня. – Она медленно отступала во мрак ночи и растворялась, растворялась. – Слава богу, все живы. Без жертв. Но на всякий случай меня сослали. И вот я тут…
В темноте светились ее пепельные волосы и белки глаз. Бледно-зеленая блузка с широкими рукавами казалась белесой, почти бесцветной гигантской бабочкой. Взлетела вверх рука. Махнула ему. И – ничего. Пустота. Чернота. Мрак.
«Сойти с ума, – думал Лозинский. – Сойти с ума… Усыпить… Связать… Увезти с собой… насильно…»
Назавтра он проснулся поздно. Первое, что вспомнил: ночь, прозрачные глаза, пепельные волосы, ускользающая улыбка.
Вскочил. Путаясь в штанинах и рукавах, натянул брюки и рубаху и выскочил в коридор.
Навстречу, поблескивая очочками, шел Гесс с полотенцем на плече и бритвенным прибором в руках.
– Что это вы такой всклокоченный? Спите спокойно. Сегодня объявлен отдых. Выезжаем завтра на рассвете.
– А… а археологи?
– Уехали утром, – Гесс неопределенно махнул рукой куда-то в сторону. – Отправили груз и уехали.
– Куда?.. Где?..
Гесс пожал плечами.
– Вроде бы на новую точку. Километров, кажется, двести отсюда. А впрочем, не знаю, – и пошел дальше.
Лозинский выбежал на задний двор.
Восточный коврик по-прежнему валялся на глиняном полу. Больше ничего не напоминало о том, что еще недавно здесь стояли узкогорлые кувшины абрикосового цвета и их теплый отблеск падал на прозрачную кожу светловолосой девушки.
Лозинский застонал и бросился на улицу.
Пыльно. Душно. Сонно. Скамейка под чинарой жарится на солнцепеке. Мимо на осле проехал старик в полосатом стеганом халате. Облачко пыли взмыло вверх и медленно осело, словно последний отголосок бури, только что пронесшейся над этими местами.
И снова – пыльно, душно, сонно.
«Какая глупость! – думала меж тем Зиночка, трясясь в кабине экспедиционного грузовичка. – На экране меня должны видеть! В главной роли! Ха! Прямо сцена из дурной мелодрамы! Неужели все мужчины держат женщин за дур?»
С места ночевки выехали затемно и уже несколько часов обливались потом под злым палящим солнцем. Воды было вдоволь – запаслись по-хозяйски, с избытком, но… Но Лекс Лозинский давно понял, что расчеты его на необременительную прогулку с пикником не оправдались. Месяц поджариваться на этой адской сковородке. Спать на земле. Жрать сухие галеты. Если удавалось завернуть по дороге в какой-нибудь чахлый кишлак, то – вот счастье! – обливались, как ненормальные, холодной водой из колодца или арыка, с жадностью поедали огромные куски жареной жирной баранины, от которой по ночам к горлу подкатывала тошнота и крутило живот.
Бежать было некуда. Да Лекс и не собирался – слишком щедрое вознаграждение посулил князь Канишев за этот крестный путь. Кроме того, путешествие оказалось пусть маловыносимым, однако неопасным. Разве что долбанет солнцем по темечку. А пробковые шлемы на что?
Лекс был трусоват. Опасности были ему ни к чему. Он и так удивлялся, что ввязался в эту авантюру. Авантюр в жизни Лекса до сей поры было раз-два и обчелся. Гимназистом старших классов целовался с соседской барышней ночью на кладбище. Потом очень гордился собой. На спор спрыгнул со стены полуразрушенной крепости на городском валу. Повредил ногу и зарекся совершать глупости.
Сын провинциального хирурга, всю жизнь проработавшего в госпитале, после окончания гимназии Лекс уехал в губернский город и поступил в медицинскую академию. Отучившись с год, вдруг обнаружил, что человеческое тело придется изучать не только по анатомическим атласам, и на первом же занятии в анатомичке с позором упал в обморок. Больше в академии его не видели.
Лекс двинулся в Москву, где проживал без малого пять лет, подвизаясь на киносъемочных площадках сначала осветителем, потом ассистентом режиссера, а с недавних пор и режиссером. На его счету было две комические, одна мелодрама и одна историческая. Не бог весть что, учитывая, что снимать звезд Лексу не давали – перебивался начинающими актерами.
История с сюрреалистической драмой, придуманной Пальминым, казалось Лексу, выведет его на широкую дорогу настоящего искусства, вскормленного настоящими деньгами. Слава и деньги – суть одно, справедливо полагал Лекс. А добившись славы, он покажет, на что способен сам.
Пока же приходилось зарабатывать каторжным трудом. Следы узорчатых шин на песке, солнечные зайчики отражаются в металлических деталях авто, блестящие капоты с разноцветными флажками – все это дивно, но устал он, однако, как собака. Грязный, пыльный, злой. Руки и ноги налиты свинцовой усталостью.
Внезапно хлынул проливной дождь, и выжженный песок мгновенно, как это бывает только в пустыне, превратился в трясину.
Машины забуксовали.
Шедший впереди «Форд» остановился. Оттуда выскочил человек, замахал платком. Знак: всем стоять.
Из машин вылезли люди, сбежались к «Форду». Принялись подкладывать под колеса доски, толкать. Шофер давил на газ. Матерился. Из-под колес летели комья грязи.
Лозинский с Гессом тоже вылезли из машины, потащили наружу тяжелую камеру. Приказ князя был: снимать все, что будет происходить в пути, особенно происшествия.
Камера не хотела стоять на размокшем песке. Заваливалась набок.
Лозинский с трудом выровнял ее, уцепился за треногу.
Гесс начал крутить ручку.
С оператором – считал Лозинский – ему и повезло, и нет. Этой весной Гесс снимал грандиозную эпопею «Защита Зимнего», о которой кричат все газеты и толкуют на всех углах. Говорят, они с режиссером Сергеем Эйсбаром чуть не погибли, когда лезли на шпиль Адмиралтейства, и что съемки поражают размахом и изобретательностью. Ну-с, осенью будет премьера, посмотрим.
И вот теперь Гесс ноет, что все делается не так: нужно было взять воздушные шары, наполнить гелием и снимать автопробег с воздуха.
Какой, на хрен, воздух! Какой, на хрен, гелий! Очумелый тип достался ему. В Москве выглядел тихоней – очочки, застенчивая улыбочка в усы, – а через двое суток оказался «зрелым авангардистом», как сам себя называет.
Камера стрекотала. Дождь не прекращался. Еще один взмах платком от переднего авто. Сворачиваем. Не проехать.
Гесс с Лозинским затащили камеру обратно в машину.
Лозинский развернул карту. Неподалеку находился городок с труднопроизносимым названием. Впрочем, расстояния не подчинялись прямому измерению в этих местах. «Неподалеку» могло означать что угодно: добраться до городка за час, к вечеру или не добраться вообще.
Добрались к вечеру. Городок оказался тихим, зеленым, с бегущими вдоль улиц веселыми арыками, инжирными и гранатовыми деревьями, глухими белыми заборами, за которыми угадывался сладостный покой тенистых цветущих садов. И – о чудо! – имелась маленькая гостиница, похожая на глинобитный домишко, но – все равно чудо!
Они выгрузились у входа, а пока выгружались, к гостинице подошли двое: высокий седобородый человек в полотняном костюме и девушка.
Пепельные волосы. Почти прозрачное лицо.
Лозинский, вытаскивающий из машины коробки с пленками, оглянулся и… застыл. Она! Конечно, она!
Но кто – она? Что значит – она? Глаза, как капли, прошитые солнечным лучом, и совершенно неопределенное выражение бледного (тоже чудо – при таком-то солнце!) лица. Кажется, что его мимика-физиогномика играют поперек ее настроения. Брови чуть сдвинуты, но лоб безмятежен. Прихотливые губы змеятся в улыбке. А взгляд – ускользающий, недобрый. Хрупкое, точеное, убийственно мягкое лицо и в то же время – жесткое, непреклонное.
Вот что нужно ему для детектива! Героиня, в которой зритель с самого начала будет подозревать убийцу, но которая может оказаться кем угодно.
Подходя к гостинице, Зиночка бросила быстрый взгляд на молодого человека, стоящего возле авто с огромными железными банками в руках и глядевшего на нее открыв рот.
Высок. Строен. Кажется, недурен собой. Лицо в пыли, трудно разглядеть, но черты вроде бы тонкие, немного женственные.
Зиночка усмехнулась. Вот и развлечение! Месяц на раскопках с отцом – о чем еще она могла мечтать прежде? А теперь… Теперь все казалось иным. Соскучилась. Да и раздражало многое. Год назад она на раскопки не ездила – поступала в университет. А раньше девчонкой была, ребенком. Выходит, выросла.
Она по-прежнему делала тщательное описание находок, фотографировала, проявляла пленки, составляла графики работ. По-прежнему у нее были свои, фирменные, приемы – использовала крем для лица, чтобы вычищать грязь, забившуюся в мелкие трещинки черепков, а тонкую сандаловую палочку – чтобы осторожно извлекать черепки из песка. По-прежнему замирало сердце, когда из земли возникали причудливые изгибы золотого браслета, а на полуистлевшей полоске кожи проступали красные и черные линии – контуры сказочной птицы.
Но… Тяжело было спать в палатке, мыться в тазике на заднем дворе мазанки, служившей конторой и складом, есть неизменный рис, который варила таджичка-повариха.
Раздражали рабочие. Зиночка замечала, что они слегка обманывают отца. То уедут в кишлак обедать и не возвращаются до вечера. То приходят – нет инструмента. А глаза блудливые. Может, потеряли, а может, сами же и продали. То начнут требовать денег, дескать, им недоплатили жалованья.
Отец, считала Зиночка, был с наглецами излишне мягок. Вдруг объявил выходной, устроил соревнования – скачки с джигитовкой. Победитель получил живого барана, купленного, между прочим, отнюдь не на деньги Археологического общества, а из личных сбережений Владимира Ивановича Ведерникова. После скачек был устроен пир. На следующий день никто, разумеется, на работу не вышел.
Зиночка пыталась говорить об этом с отцом, но безуспешно – тот лишь отмахивался. Чего волноваться? Раскопки идут прекрасно. Найдено множество предметов утвари, украшений, оружия. Пора отправлять первые контейнеры с находками.
Собственно, в этом маленьком городке с труднопроизносимым названием Владимир Иванович с дочерью и двумя помощниками оказался именно по этой причине. Раньше раз в неделю приезжали пополнять запасы провизии. Теперь ждали почтовые машины, чтобы везти драгоценный груз в Душанбе, а оттуда – в Москву.
В холле гостиницы – если можно назвать холлом комнатушку с выбеленными стенами и дорожками с восточным рисунком на полу – Зиночка увидела отца, стоявшего в центре группы людей с пропыленными лицами, в пробковых шлемах и автомобильных очках. Видимо, это те, что приехали на авто, теснившихся перед входом на узкой полугородской-полудеревенской улочке. Успел уже подружиться.
Отец в отличие от матери был скор на знакомства, легкое путевое приятельство, необременительную фамильярность. Его интересовали не только черепки. Его интересовали люди, и в этом смысле он пользовался у них взаимностью.
Порхнуло слово «автопробег». Был упомянут князь Канишев. Отец с уважением кивнул. Он знал князя как дельного человека.
Мельком взглянув в зеркало, висевшее против входа, Зиночка заметила, что молодой человек с железными коробками вошел в гостиницу следом за ней и, свалив коробки в угол, присоединился к шумному кружку. Он стоял рядом с отцом, но смотрел на нее, вернее на ее затылок.
Она усмехнулась и подошла ближе.
Отец рассказывал о раскопках.
– …и совершенно целые кувшины с потрясающим орнаментом, – говорил отец.
– А давайте их снимем, – сказал молодой человек, по-прежнему не спуская с Зиночки глаз.
– То есть? – удивился отец.
– Снимем на пленку. Позвольте представиться, – молодой человек протянул отцу руку. – Алексей Лозинский. Кинорежиссер. По просьбе князя Канишева снимаю на пленку автопробег в просветительских и пропагандистских целях. Можно сделать киноматериал о ваших находках, смонтировать и показывать в синема как видовой фильм. Название: «Археология – национальное достояние». Как вам это понравится?
Он обращался к отцу, но говорил, очевидно, для нее.
«Ловко!» – подумала Зиночка.
Через минуту все толпились на заднем дворе, где под брезентовым навесом стояли деревянные ящики с упакованными находками. Кто-то притащил молоток. Один ящик вскрыли. Хозяин гостиницы бросил на глинобитный пол ковер. На ковер установили кувшины, плошки, миски, глиняные фигурки зверей и людей.
Появился тихий человек в очках. Поставил трехногую камеру. Начал крутить ручку.
Лозинский отдавал приказания.
Зиночка стояла в стороне. Через минуту на ее лице появилось выражение недоумения, через две – брезгливости. Губы скривились, брови поползли вверх – что Лозинский и увидел, когда обернулся, чтобы посмотреть, производят ли на нее должное впечатление его съемочные пассы.
Зиночка поймала его взгляд.
– Я думала, видовая подразумевает съемки на раскопках, а не рекламные фото, пусть и стрекочущей камерой. В чем тут смысл, господин Лози… Лозинский, не так ли? Я видела несколько фото, которые делала Ленни Оффеншталь. Помните плакат, на котором сталкиваются в воздухе футбольный мяч и ястреб? Не знаю, как это придумывается и снимается… Но тот пикник на ковре, который вы фильмируете, имеет к этому весьма отдаленное отношение.
Лозинский слегка опешил.
Оператор сжал губы, чтобы не расхохотаться, но камеру выключил.
Профессор Ведерников схватился за голову и ушел в дом: вот дочь моя, пожалуйста, господа, рекомендую, – говорила его спина.
Зиночка пожала плечами.
– А вы правы, – нашелся Лозинский. Если девчонка затеяла игру, то почему бы и нет: путешествия сближают. – Давайте прямо сейчас поедем на раскопки. Будете нашим проводником?
Через полчаса машина, в которой сидели четверо – Ведерниковы, Гесс, Лозинский, – пылила по пустыне.
Зиночка повязала вокруг головы льняной платок, поверх него натянула шляпу, лицо закрыла большими очками и, отвернувшись, смотрела вдаль, игнорируя разговор.
Больше всех кричал отец и, кажется, сорвал голос.
Песок то взлетал столбами, то оседал на редкие высохшие деревья, которые странным образом напоминали булавки, скрепляющие выцветшее небо с белой землей. Безмолвные холмы вдали. Верблюды неохотно поворачивали головы на звук машины.
Лозинский рассматривал профиль скандальной барышни, не понимая, что значит ее отрешенность. Это игра или она действительно видит что-то в плавящемся воздухе? Действительно занимается археологией или?.. Или – что? Скрывается в пустыне от неприглядной истории?
Доехали меньше чем за час.
Раскопки представляли собой несколько ям разновеликой величины, лабиринт из колышков и палатку, створки которой были тщательно завязаны шнурками на несколько узлов. Дорожки, выложенные из досок. В смысле фильмирования – не то чтобы бал с маскарадными костюмами.
Однако барышня оживилась. Она командовала рабочими, прыгала в ямы, закапываясь в песке, как в свежем снегу.
– Папа, давай покажем им, как это бывает! Как расступается занавес песка! Как он теряет плотность и проступают выдолбленные на медной поверхности знаки, как начинают светиться осколки цветных камней! Солнце добирается до них, и смысл оживает. Будто время расступается на мгновение! Вы понимаете, господин Лозинский? Если уловить этот миг, можно увидеть, что происходило столетия назад в эту секунду.
Зиночка расшнуровывала полог палатки.
Кувшины, горшки, военные доспехи, украшения расставлялись в одном ей известном порядке и тут же засыпались песком.
– Разве вы не пригласите профессора Ведерникова в кадр? Не снимете, как тает песок? Давайте, я буду сыпать его из кувшина прямо перед камерой.
– Только не в объектив, милая, я за него в ответе, – отозвался оператор.
Зиночка кивнула и продолжала размахивать руками, будто дирижируя армией, в которой числились кирки, лопаты, отец, ветер, а также тысячелетней давности серебряные доспехи и сияющие грустью украшения узкоокой царицы, нашедшей в здешних песках последний приют.
«Раскраснелась барышня. Из черно-белого снимка, бледного, едва проявленного, превратилась в цветной», – подумал Лозинский.
– Ну, что же вы стоите? Крутите свою ручку! Теперь правильно! – крикнула Зиночка оператору.
Она была совсем другой сейчас. Не той – расслабленной, колеблющейся, бесплотной, скользящей в зыбком мареве закатного солнца, какой Лозинский увидел ее впервые несколько часов назад. Он слушал затаив дыхание.
«И правда, так лучше, – думал он. – Что ж, поснимаем, раз площадка готова».
Он подошел к Гессу и заговорил с ним на «птичьем» профессиональном языке: общий план, крупный, ракурсы, второй штатив, с движения или нет? Будем собирать операторскую тележку?
Работа началась.
Зиночка, затащив отца в кадр, отошла в сторону.
Лозинский шепнул Гессу, чтобы тот «и на девчонку иногда наводил».
Гесс кивнул, вытащил из песка железные когти штатива и полез в одну из ям.
Лозинский сморщился, но полез за ним.
«Однако видовой фильм, кажется, получается, – подумал он. – Да и Археологическое общество может оказаться не последним заказчиком. А барышня знает толк в том, как затеять игру!»
Прошло около часа. Съемки закончились.
Ведерников поил всех старинным виски из серебряной фляжки.
Солнце скрылось за холмами, мгновенно стало зябко.
Гесс паковал камеру.
Пора было возвращаться.
В гостинице долго отмывались от песка. Решили не ужинать – слишком устали. Гесс собрался спать. Лозинский же вышел на улицу.
Зиночка сидела на скамейке под чинарой, подобрав под себя ноги, и глядела в обморочно-черное небо, затканное крупными звездами.
Он подошел.
– Послушайте… – начал он, но голос сорвался.
Он кашлянул и присел рядом.
Она чуть подвинулась, давая ему место.
Рука заскользила к ней по шершавым доскам скамейки. Прохлада полотняной юбки. Выше. Выше. Шелк блузки. Пуговицы на спине.
Она улыбается рассеянной улыбкой. Глядит в сторону.
Он бормочет что-то о кино.
– Послушайте… вы должны… нет, обязаны… вас должны видеть на экране… ваше лицо… я мог бы… вы в главной роли… завтра утром… поедемте со мной…
Какая тугая застежка… и кожа… какая горячая у нее кожа… там, в узкой расщелине между пуговицами… как кружится голова… это от солнца, наверное… и голода… он ничего не ел с утра…
Он опрокинул ее на скамейку, и теперь она смотрела прямо ему в лицо немигающим выжидающим взглядом.
Лозинский наклонился. Коснулся губами ее губ. Те были сухи и горячи, как будто тоже ждали.
– Вы!.. – задохнулся он. – Вы!.. Ангел!
Она хохотнула и выскользнула у него из рук. Соскочила на землю, повернулась вокруг своей оси и стала пятиться, ускользая в ночь.
– А вы не испугаетесь на мне жениться? Кое-кто стрелялся из-за меня. – Она медленно отступала во мрак ночи и растворялась, растворялась. – Слава богу, все живы. Без жертв. Но на всякий случай меня сослали. И вот я тут…
В темноте светились ее пепельные волосы и белки глаз. Бледно-зеленая блузка с широкими рукавами казалась белесой, почти бесцветной гигантской бабочкой. Взлетела вверх рука. Махнула ему. И – ничего. Пустота. Чернота. Мрак.
«Сойти с ума, – думал Лозинский. – Сойти с ума… Усыпить… Связать… Увезти с собой… насильно…»
Назавтра он проснулся поздно. Первое, что вспомнил: ночь, прозрачные глаза, пепельные волосы, ускользающая улыбка.
Вскочил. Путаясь в штанинах и рукавах, натянул брюки и рубаху и выскочил в коридор.
Навстречу, поблескивая очочками, шел Гесс с полотенцем на плече и бритвенным прибором в руках.
– Что это вы такой всклокоченный? Спите спокойно. Сегодня объявлен отдых. Выезжаем завтра на рассвете.
– А… а археологи?
– Уехали утром, – Гесс неопределенно махнул рукой куда-то в сторону. – Отправили груз и уехали.
– Куда?.. Где?..
Гесс пожал плечами.
– Вроде бы на новую точку. Километров, кажется, двести отсюда. А впрочем, не знаю, – и пошел дальше.
Лозинский выбежал на задний двор.
Восточный коврик по-прежнему валялся на глиняном полу. Больше ничего не напоминало о том, что еще недавно здесь стояли узкогорлые кувшины абрикосового цвета и их теплый отблеск падал на прозрачную кожу светловолосой девушки.
Лозинский застонал и бросился на улицу.
Пыльно. Душно. Сонно. Скамейка под чинарой жарится на солнцепеке. Мимо на осле проехал старик в полосатом стеганом халате. Облачко пыли взмыло вверх и медленно осело, словно последний отголосок бури, только что пронесшейся над этими местами.
И снова – пыльно, душно, сонно.
«Какая глупость! – думала меж тем Зиночка, трясясь в кабине экспедиционного грузовичка. – На экране меня должны видеть! В главной роли! Ха! Прямо сцена из дурной мелодрамы! Неужели все мужчины держат женщин за дур?»
Глава пятая
Игры со временем
Пальмин предложил Руничу взять комнатку на его дачке, чтобы не мотаться каждый день из московского центра в Сокольники. «Чарльстон на циферблате» – или «Сюрреалистический гэг с часами и рыбками гуппи», как уточнял Пальмин в беседах со случайными гостями, – придумывался на дачке.