Страница:
Фильм с Ларой Рай закончился. Началась комическая. Толстенький человечек корчил забавные рожи, кокетничал с барышнями, кувыркался, падал и, выкидывая в стороны коротенькие ножки, гонялся по Москве за облигацией государственного займа, никак не дающейся ему в руки. Новая комическая звезда. Илья… Илья… Иглинский, кажется.
Зиночка докурила, вытащила папиросу из мундштука и, не загасив, бросила на пол.
Парочка на последней скамье зашумела. Послышался возглас: «Негодяй!» – звук пощечины, вскрик… Что-то тяжелое упало на пол.
Зиночка поспешно поднялась и начала пробираться к выходу.
На улице по-прежнему шел дождь. Зиночка подняла воротник макинтоша, раскрыла зонт и медленно пошла вдоль тротуара, оглядываясь в поисках таксомотора.
Взгляд ее упал на вывеску: «ПАРИКМАХЕРСКАЯ». И далее витиеватым шрифтом: «Вечная завивка! Новое открытие в косметологии! Измените себя, и мир изменится с вами!» Сверху пошлую рекламку венчало не менее пошлое изображение женской головки, кудрявой, как овечка, с овечьим же выражением хорошенькой мордочки.
Но Зиночка остановилась. По лицу ее пробежала тень колебания, однако в следующий момент она решительно толкнула дверь.
Звякнул колокольчик.
В нос ударил удушливо-сладкий запах одеколона.
– Чего изволите, барышня?
Перед ней в белой куртке, слегка изогнувшись, стоял парикмахер, представляющий собой точную копию картинки из модного журнала: набриолиненные, прилизанные черные волосы, прямой пробор-ниточка, кошачьи усики, умильное выражение круглой физиономии. Такой же удушливо-сладкий, как и его одеколон.
Зиночка села в кресло перед большим зеркалом, закинула руку за голову и выдернула из волос черепаховую шпильку. Встряхнула головой. Пепельный поток хлынул вниз, окутав спину до талии.
– Режьте!
Парикмахер испуганным кошачьим движением, так подходящим к его физиономии, отпрянул прочь.
– Помилуйте! – Он взмахнул обеими руками, словно отгораживаясь от этой дикой идеи. – Такая красота!
– Делайте, что вам говорят! Ах, какой же вы!..
Зиночка схватила ножницы, лежащие на столике перед зеркалом, перекинула прядь волос вперед и приставила к ней ножницы на уровне плеча.
Клац! Пепельный пушистый зверек упал на пол.
Парикмахер застонал.
– Не трогайте! Я сам! – Он осторожно взял всю массу волос и взвесил на руке с таким видом, будто это был золотой запас страны. – Чего же вы хотите, барышня?
– Изменить себя, чтобы мир изменился вместе со мной, чего же еще! Вечной завивки.
– Вечного ничего не бывает, – усмехнулся парикмахер. – Шесть месяцев – максимум, который я могу вам гарантировать. Устроит?
– Хотя бы честно, – отозвалась Зиночка.
Через час ее волосы, вымоченные в пахучей эссенции и накрученные на тонкие деревянные палочки, сохли под огромным электрическим колпаком.
Зиночка меж тем лениво листала журналы. Смешное название задержало ее внимание. «Чарльстон на циферблате» – танцуют практически все!» «Ерунда какая!» – подумала Зиночка с улыбкой и принялась читать.
Сюрреалистическое кино… Два режиссера. Дмитрий Пальмин и Алексей Лоз… Лозинский? Хм! Интересно. А выглядел скорее ловким самоуверенным прохиндеем, но никак не сюрреалистом. Сценарий известного поэта… Что это? Рунич?
Она вздрогнула.
«Юрий Рунич, молчавший последние три года, вдруг разразился сюжетом о чуде-юде-времени, пожирающем ни в чем не повинных людей. В абракадабре сюжета и какофонии образов нетрудно увидеть комплексы и страхи ныне творчески несостоятельного, а когда-то бывшего лидером поэтического декаданса престарелого литератора, очевидно, считающего себя гуру прописных истин. Да, уважаемый читатель! Ассоциации и символы на экране преувеличенно многозначительны и нарочито странны, а мысли за ними кроются самые банальные».
Бойко написано. Но оскорбительно!.. Бедный Рунич!
Рунич… рунические надписи… знаки… предзнаменования… тайные смыслы…
Какую подсказку дает ей лист «Синемира»? Какой смысл в том, что Рунич таким неожиданным опосредованным образом снова вторгся в ее жизнь? А ведь хотела забыть! Выкинуть из памяти, из головы, из того мягкого податливого места в середине груди, где, кажется, живет душа. Его высокие скулы, впалые щеки, сумрачный взгляд… Маска индейского вождя…
Выходит, рано забывать? И Лозинский тут же. И кино. И ее смутное щемящее чувство скорых перемен. И фильма с Ларой Рай. Все смешалось, сплелось.
Погруженная в свои мысли, она не заметила, как парикмахер выключил электрическую сушилку, отодвинул в сторону и вынул из волос Зиночки деревянные палочки.
– Ну вот! Полюбуйтесь, барышня! – Он с довольным видом оглядывал дело своих рук.
Зиночка посмотрела в зеркало.
Бог мой, да она ли это? Мелкие локоны каскадом струились вниз, закрывая шею. Завитки-змейки неожиданно вылепили лицо. Черты, казавшиеся мягкими, по-девичьи неопределенными, слегка припухлыми при геометрически прямых, ровных и гладких волосах, теперь, когда прическа сама потеряла определенность, превратившись в хаос, пену, лаву, предстали твердыми и значительными. Четкая линия скул, изящно обрисованный нос, прихотливые губы словно выписаны тонкой кисточкой, чистый лоб стал выше и – абсолютно прозрачные глаза с быстрым жестким отчерком темных ресниц. Лицо тонкое и непреклонное. Злой ангел с флорентийской картины.
Ей стало грустно. Больше нет былой Зиночки – папиной дочки, прилежной ученицы, книжного червя. Есть девушка с холодным взглядом, которая не узнает в зеркале саму себя. У другой Зиночки и жизнь должна быть другой. И привычки, и занятия, и характер, и имя. Жалко ли ей ту, былую? Да нет. А взгрустнулось от неизвестности. Это просто маленький глупый девчачий страх. Нервы. Ничего больше.
– Не надевайте шляпу! – шепнул парикмахер. – Под дождем завивка немного разойдется и волосы станут пушистыми.
Она надменно кивнула и вышла на улицу.
Звякнул колокольчик.
Удушливо-сладкий запах одеколона остался за спиной, и Зиночка полной грудью вдохнула сырой холодный воздух.
Глава седьмая
Зиночка докурила, вытащила папиросу из мундштука и, не загасив, бросила на пол.
Парочка на последней скамье зашумела. Послышался возглас: «Негодяй!» – звук пощечины, вскрик… Что-то тяжелое упало на пол.
Зиночка поспешно поднялась и начала пробираться к выходу.
На улице по-прежнему шел дождь. Зиночка подняла воротник макинтоша, раскрыла зонт и медленно пошла вдоль тротуара, оглядываясь в поисках таксомотора.
Взгляд ее упал на вывеску: «ПАРИКМАХЕРСКАЯ». И далее витиеватым шрифтом: «Вечная завивка! Новое открытие в косметологии! Измените себя, и мир изменится с вами!» Сверху пошлую рекламку венчало не менее пошлое изображение женской головки, кудрявой, как овечка, с овечьим же выражением хорошенькой мордочки.
Но Зиночка остановилась. По лицу ее пробежала тень колебания, однако в следующий момент она решительно толкнула дверь.
Звякнул колокольчик.
В нос ударил удушливо-сладкий запах одеколона.
– Чего изволите, барышня?
Перед ней в белой куртке, слегка изогнувшись, стоял парикмахер, представляющий собой точную копию картинки из модного журнала: набриолиненные, прилизанные черные волосы, прямой пробор-ниточка, кошачьи усики, умильное выражение круглой физиономии. Такой же удушливо-сладкий, как и его одеколон.
Зиночка села в кресло перед большим зеркалом, закинула руку за голову и выдернула из волос черепаховую шпильку. Встряхнула головой. Пепельный поток хлынул вниз, окутав спину до талии.
– Режьте!
Парикмахер испуганным кошачьим движением, так подходящим к его физиономии, отпрянул прочь.
– Помилуйте! – Он взмахнул обеими руками, словно отгораживаясь от этой дикой идеи. – Такая красота!
– Делайте, что вам говорят! Ах, какой же вы!..
Зиночка схватила ножницы, лежащие на столике перед зеркалом, перекинула прядь волос вперед и приставила к ней ножницы на уровне плеча.
Клац! Пепельный пушистый зверек упал на пол.
Парикмахер застонал.
– Не трогайте! Я сам! – Он осторожно взял всю массу волос и взвесил на руке с таким видом, будто это был золотой запас страны. – Чего же вы хотите, барышня?
– Изменить себя, чтобы мир изменился вместе со мной, чего же еще! Вечной завивки.
– Вечного ничего не бывает, – усмехнулся парикмахер. – Шесть месяцев – максимум, который я могу вам гарантировать. Устроит?
– Хотя бы честно, – отозвалась Зиночка.
Через час ее волосы, вымоченные в пахучей эссенции и накрученные на тонкие деревянные палочки, сохли под огромным электрическим колпаком.
Зиночка меж тем лениво листала журналы. Смешное название задержало ее внимание. «Чарльстон на циферблате» – танцуют практически все!» «Ерунда какая!» – подумала Зиночка с улыбкой и принялась читать.
Сюрреалистическое кино… Два режиссера. Дмитрий Пальмин и Алексей Лоз… Лозинский? Хм! Интересно. А выглядел скорее ловким самоуверенным прохиндеем, но никак не сюрреалистом. Сценарий известного поэта… Что это? Рунич?
Она вздрогнула.
«Юрий Рунич, молчавший последние три года, вдруг разразился сюжетом о чуде-юде-времени, пожирающем ни в чем не повинных людей. В абракадабре сюжета и какофонии образов нетрудно увидеть комплексы и страхи ныне творчески несостоятельного, а когда-то бывшего лидером поэтического декаданса престарелого литератора, очевидно, считающего себя гуру прописных истин. Да, уважаемый читатель! Ассоциации и символы на экране преувеличенно многозначительны и нарочито странны, а мысли за ними кроются самые банальные».
Бойко написано. Но оскорбительно!.. Бедный Рунич!
Рунич… рунические надписи… знаки… предзнаменования… тайные смыслы…
Какую подсказку дает ей лист «Синемира»? Какой смысл в том, что Рунич таким неожиданным опосредованным образом снова вторгся в ее жизнь? А ведь хотела забыть! Выкинуть из памяти, из головы, из того мягкого податливого места в середине груди, где, кажется, живет душа. Его высокие скулы, впалые щеки, сумрачный взгляд… Маска индейского вождя…
Выходит, рано забывать? И Лозинский тут же. И кино. И ее смутное щемящее чувство скорых перемен. И фильма с Ларой Рай. Все смешалось, сплелось.
Погруженная в свои мысли, она не заметила, как парикмахер выключил электрическую сушилку, отодвинул в сторону и вынул из волос Зиночки деревянные палочки.
– Ну вот! Полюбуйтесь, барышня! – Он с довольным видом оглядывал дело своих рук.
Зиночка посмотрела в зеркало.
Бог мой, да она ли это? Мелкие локоны каскадом струились вниз, закрывая шею. Завитки-змейки неожиданно вылепили лицо. Черты, казавшиеся мягкими, по-девичьи неопределенными, слегка припухлыми при геометрически прямых, ровных и гладких волосах, теперь, когда прическа сама потеряла определенность, превратившись в хаос, пену, лаву, предстали твердыми и значительными. Четкая линия скул, изящно обрисованный нос, прихотливые губы словно выписаны тонкой кисточкой, чистый лоб стал выше и – абсолютно прозрачные глаза с быстрым жестким отчерком темных ресниц. Лицо тонкое и непреклонное. Злой ангел с флорентийской картины.
Ей стало грустно. Больше нет былой Зиночки – папиной дочки, прилежной ученицы, книжного червя. Есть девушка с холодным взглядом, которая не узнает в зеркале саму себя. У другой Зиночки и жизнь должна быть другой. И привычки, и занятия, и характер, и имя. Жалко ли ей ту, былую? Да нет. А взгрустнулось от неизвестности. Это просто маленький глупый девчачий страх. Нервы. Ничего больше.
– Не надевайте шляпу! – шепнул парикмахер. – Под дождем завивка немного разойдется и волосы станут пушистыми.
Она надменно кивнула и вышла на улицу.
Звякнул колокольчик.
Удушливо-сладкий запах одеколона остался за спиной, и Зиночка полной грудью вдохнула сырой холодный воздух.
Глава седьмая
Встреча в зоопарке
Новый московский зоопарк на Пресне был открыт в самое неудачное время – в конце августа, в преддверии осени. Не успели москвичи насладиться прогулками в зарослях экзотических деревьев и наглядеться на диковинных животных, как наступили холода и… Разочарованию столичных дам и барышень не было предела. «Боже мой, они отморозят жирафу ушки!» – «Да что ушки, милая! Говорят, у самца макаки от холода…» Далее таинственный шепот. «Милая» склоняет головку. Выразительные жесты. Многозначительная мимика. Округлившийся ротик. «Что вы говорите! Какой ужас!» И все хором порицали московские власти за то, что так безжалостно обошлись с «невинными зверятками», привыкшими к солнцу и теплу.
Зверяток между тем поместили в закрытые вольеры. Зоопарк закрыли.
Каково же было удивление публики, когда в конце октября на круглых афишных тумбах появились огромные рекламные плакаты: «МОСКОВСКИЙ ЗООПАРК. В любое время года – хорошая погода! У нас – как на экваторе!» Обращало на себя внимание, что цена билета возросла вдвое.
Публика заволновалась, и в ближайшее воскресенье авто, пролетки и трамваи потянулись к Пресне. Отцы и матери семейств с отпрысками, шумные компании молодежи, влюбленные парочки, любопытствующие одиночки в изумлении замирали у входа и долго стояли, задрав голову к небу и открыв рот.
Все пространство между Грузинами и Пресней было накрыто гигантским стеклянным колпаком. Придя в себя, посетители с опаской подвигались к входной двери. Что ждало их внутри?
Внутри было не по-московски тепло и влажно. Стеклянный колпак, накрывший территорию зоопарка, создавал эффект термоса. В широкой гардеробной посетители скидывали пальто и макинтоши и через стеклянную дверь попадали в цветущий сад.
Розовые песчаные дорожки разбегались в разные стороны. По обеим сторонам высились пальмы и кипарисы. Кусты, усыпанные алыми и лиловыми цветами, скрывали в своей тени очаровательные павильончики с мороженым и прохладительными напитками. Там вдруг открывалось маленькое живописное озеро. Тут вставал зеленый холм. Справа падал со скалы водопад. Слева высились льды и торосы. То и дело в отдаленных уголках сада слышались женские возгласы и вскрики: зебры, антилопы, жирафы, тигры, львы, медведи гуляли на свободе среди рощ и лугов, слишком близко подходя к дорожкам и глазея на людей с тем же детским любопытством, с которым люди глазели на них. И лишь в последний момент, за секунду до того, как выскочить под ноги какому-нибудь проказливому малышу или его суетливой бабушке, зверь утыкался носом в стеклянную стену. Таким образом, оставалось неясным, кто в действительности находится внутри вольера, а кто снаружи – зверь или человек.
Рунич пришел сюда не то чтобы от скуки… Померещилось, что может быть получено сильное впечатление от новизны происходящего, которое расшевелит окончательно угасшие по осенней слякоти душевные силы, желания, эмоции, etc. То, что происходило в Сокольниках на дачке Пальмина, давно его не занимало. Как сценарист, он был почти отстранен от процесса. Съемки еще шли, но Пальмин большую часть времени проводил в монтажной. Пронырливый журналистишка, просочившийся на просмотр рабочего материала, тиснул – каналья! – в «Синемир» пасквиль, в котором он, Рунич, был назван «престарелым литератором».
Рунич поежился при воспоминании о гнусной статейке.
В остальном жизнь шла вяло. Подружка, соседка и утешительница Софи Добронравова упорхнула к мужу в Париж. Письменный стол давно не влек к себе. Литературные посиделки в «Синем щеголе» казались скучны и выспренни. Впечатлений! Новых впечатлений!
И вот он здесь. Аттракцион хоть куда. Для мамаш и их сопливых отпрысков. Но ему-то что за дело до глупых обезьян!
Он бродил по аллеям, с тоской глядя по сторонам и отчетливо понимая, что ему нужна еще одна интеллектуальная встряска сродни той, что дал ему забавный коротышка Митя Пальмин. Ведь он почти встрепенулся, почти начал писать. Почти… Почти…
Взгляд остановился на фигуре девушки, которая сидела за столиком у стеклянной стены гигантского аквариума. Там, за прозрачной преградой, сновали взад-вперед диковинные рыбы экзотических расцветок с причудливыми мордами, сверкали в свете электрических ламп, как драгоценные камни – алые, бирюзовые, лимонные, изумрудные, полосатые и пятнистые. Плавники и хвосты мягко колыхались в воде и казались живыми веерами, которыми рыбы-дамы подавали тайные знаки рыбам-кавалерам на морском балу. Ядовито-зеленые и багровые водоросли вставали лесом со стеклянного дна, обвивая обломки нежно-розовых кораллов, мраморные раковины и обросшие мхом камни.
Девушка сидела, отвернувшись к аквариуму так, что Рунич не видел ее лица. Ее рука – тонкая, бледная, с длинными худыми пальцами – придерживала на столике бокал шампанского.
Рунича поразили ее волосы – такие струящиеся локоны он видел только во Флоренции на картинах великих итальянцев. Да и вся она, казалось, струится. Плечи чуть покаты, но спину держит прямо. Фигура скрыта бесформенным по моде платьем, однако ее изящество нельзя скрыть ничем. Посадка головы, постановка чуть склоненной шеи, скрещение длинных ног, откинутая на столик рука… Во всем ощущались тайна и обещание. Свет, преломленный водой и стеклом, бросал на нее странные отблески, и чудилось, что она плывет в зеленоватой воде и солнце играет в ее кудрях.
Девушка повернула голову, и он увидел абрис нежной бледной щеки.
Что-то знакомое померещилось Руничу.
Но тут она резко обернулась, видимо, почувствовав его взгляд, и посмотрела на него в упор прозрачными удлиненными глазами, похожими разрезом на рыб, что плавали за ее спиной.
Зиночка! Зиночка Ведерникова!
На долю секунды чувство досады охватило его. Как? Эта восторженная дурочка? Сейчас пойдет болтать глупости о стихах да о древних царицах, замучает восклицательными предложениями.
Рунич был разочарован. Таинственная незнакомка превратилась в банально-докучливую знакомую.
Но в тот же миг разочарование сменилось удивлением. Полно, да она ли это? Как изменилась! И взгляд… Что с ней? Она явно узнала его, но лицо ее не выражало узнавания. Оно вообще ничего не выражало.
Он подошел.
Она молча протянула ему руку для поцелуя.
Он прикоснулся губами к ее холодной ладони. Что делать дальше? Она не предлагала ему сесть и в то же время, очевидно, никого не ждала. Рунич почувствовал неловкость, затем раздражение – она ставит его в дурацкое положение! – и сел не спросясь.
Она по-прежнему молчала, пристально глядя на него.
Он откашлялся.
– Зиночка… – начал он. В ее глазах появилось надменное недоумение, и он сбился. – Зинаида Владимировна… – Что говорить? Как себя вести? Однако… Однако это интересно. Интересно раскусить эту, новую… совсем женщину. Как же ее теперь называть? – Вы очень похорошели с тех пор, как мы не видались. Новая прическа? – выпалил он и покраснел от собственной пошлости.
Ее брови приподнялись. «Это вы мне? Мне?! Кажется, вы приняли меня за салонную барышню или, того хуже, за одну из ваших веселых подруг, которые падки до несвежих комплиментов», – говорили две тонкие изогнутые полоски, и брезгливая морщинка взбухала на гладком лбу.
Зиночка разозлилась.
Она пришла сюда с шумной компанией университетских друзей – просто так, развеяться, увидеть что-то непохожее на окружающую жизнь, отличное от надоевшего. Но компания быстро прискучила, пальмы с глянцевыми метелками листьев показались глупыми, животные – грязными и неприятными. Она ускользнула от приятелей и устроилась в кафе, расположенном у стеклянной стены аквариума. Рыбы с их медленным задумчивым движением успокоили ее.
Рунича она узнала сразу, и узнавание ошеломило ее. Она не ожидала увидеть его здесь, в месте для воскресных семейных выходов с детьми, боннами и бабушками. И потом… Последние дни, встретив его имя в журнале, она только о нем и думала. И вот он перед ней. Глядит удивленными глазами. Случайная встреча? Ответ на вопросы?
Она застыла. Машинально подала руку. Забыла о вежливости, так и не пригласив сесть. А теперь разозлилась. Он говорил с ней как с девчонкой, профурсеткой, фифой. Хуже – дурой.
Она слегка изогнула губы в полуулыбке.
Рунич задохнулся. В ее едва уловимой усмешке было превосходство. В эту минуту она владела им и знала, что владеет.
– Мне очень жаль, Юрий Константинович, – холодно проговорила она.
– Жаль? Чего?
– Что ваш первый опыт в синематографе оказался столь неудачным. Примите соболезнования, – ее усмешка стала явственной. – Ну, не отчаивайтесь. Вы – человек еще не старый. У вас все впереди.
Рунич вспыхнул.
Ярость шерстяным комком взбухла в горле. Дрянь! Правду говорила ее мамаша – мерзавка! Но какова! Смеется! Не совладав с собой, он грубо схватил ее за руку.
Она дернулась. Бокал шампанского полетел на пол. Звон стекла. Фонтан брызг.
– Ой! Мое новое платье! – Она растерянно смотрела на залитую юбку. Глаза полны слез, как у маленькой девочки.
Прежняя Зиночка. Гимназисточка-курсисточка, а вовсе не Снежная королева. Господи!
Он взял со стола льняную салфетку и приложил к мокрому пятну.
Она кивком поблагодарила.
Принесли еще шампанского, и он разлил его по узким тонкостенным бокалам.
Опустив глаза, она прикоснулась губами к краю бокала.
Под потолком вспыхнули лампионы. Электрический свет пронзил толщу воды в аквариуме, оттолкнулся от нее, рикошетом взрезал грань хрустального бокала и упал на лицо Зиночки. Оно стало странно некрасивым, причудливо искривленным, почти уродливым. Тени от ресниц стрелами легли на щеки.
Рунич замер.
– Ресницы – стрелки, зрачок – циферблат… – пробормотал он.
– Что? – удивилась Зиночка, поднимая глаза.
Ее лицо вновь было алебастрово-холодным, тонким, прекрасным.
– Ничего, ничего, – отозвался Рунич, думая, что теперь самое время откланяться, а то кудрями этими флорентийскими, не ровен час, прикрутят к стулу. Хорошо еще, если они в змеек не превратятся.
Он по-отечески улыбался Зиночке и одновременно знаком руки призывал официанта, который замешкался в центре залы.
Рунич привстал.
Ему показалось, что с другой стороны аквариума мелькнула знакомая фигура и «конский хвост» на голове, называемый пальминскими друзьями «пальма», – новоявленная прическа коротышки Дмитрия Дмитрича.
Через секунду на дорожке действительно появился Пальмин. Он угодливо семенил рядом с представительным джентльменом, на пиджаке которого красовался внушительных размеров значок дирекции зоопарка. Пальмин явно решил только что важный вопрос – гуттаперчевое тело его благодарно кланялось, отпускало, видимо, комплименты, велеречиво прощалось, но при этом было ясно, что мыслями Пальмин находится далеко.
– Пальмин! – крикнул Рунич. Тот коротко распрощался со своим собеседником и подлетел к столику. – Дмитрий Дмитрич, вы тоже интересуетесь братьями и кузенами нашими меньшими? Какими судьбами тут? Позвольте представить – Зинаида Владимировна Ведерникова, будущий археолог. Пальмин – художник, кинорежиссер и будущая знаменитость!
Зиночка растерянно хмыкнула.
Пальмин, поглощенный своими мыслями, кивнул. На лице его брызнула улыбка, и он заговорщицки зашептал, словно посвящая Рунича и Зиночку в какую-то тайну:
– Утрясал тут, знаете ли, некоторые формальности. Готов любопытный сюрприз… Уже на пути в Сокольники… Юрий Константинович, ваша сценарная миссия требует участия – предлагаю немедленно отправиться на съемочную площадку.
– С удовольствием! Кстати… – Рунич повернулся в сторону Зиночки. – Археолога берем с собой.
Через несколько минут они сидели в пальминском авто.
– Снова удалось починить двигатель! – болтал Пальмин, ловко выкручивая руль. – История этого автомобиля, мадемуазель археолог, уходит корнями в историю синема. Известный продюсер Ожогин, первый владелец авто, едва не бросился с Каменного моста после того, как его жена кинодива Лара Рай покончила с собой…
Зиночка сидела на переднем сиденье и улыбалась.
Ей все очень нравилось. Она ясно ощутила: жизнь наконец тронулась, станция с заснувшим железнодорожником, задремавшим буфетчиком, захрапевшим сторожем, впавшей в забытье продавщицей цветов позади – по-за-ди! Теперь все помчится. Надо только не оглядываться.
В Сокольники приехали через час и, свернув на аллею, ведущую к пальминской дачке, догнали большой крытый автофургон, шедший, видимо, тем же маршрутом.
Рунич удивленно поднял брови.
Пальмин сделал успокаивающий жест: мол, всему свое время, дорогой Юрий Константинович, имейте терпение.
К спортсменской площадке, где были установлены декорации, подрулили одновременно с автофургоном, и, пока Рунич подавал Зиночке руку и помогал выйти из авто, задняя дверь фургона распахнулась, и на землю посыпались люди в рабочих комбинезонах. Затем спустили что-то вроде трапа. Из кабины важно вышел человек в черных крагах, с хлыстиком в руке.
– Давай ее, суку! – крикнул кто-то из рабочих, и по трапу покатилась вниз огромная клетка, в которой металась здоровенная кошка. Палево-дымчатая, с коротким, будто обрубленным, хвостом, пушистыми лапами, кисточками на ушах и желто-зелеными раскосыми глазами, она бросалась на прутья клетки и рычала.
– Рысь! – ахнула Зиночка.
Человек в крагах подошел к клетке, что-то прошептал, достал из кармана лакомство, скормил рыси, похлопал ее по морде, пощекотал хлыстиком за ушами и обернулся к Пальмину.
– Где будем делать трюк? – деловито спросил он.
Пальмин подскочил к нему, замахал руками, затараторил:
– Трюк будем делать здесь. Вот, смотрите, три бумажных циферблата на трех железных обручах, как в цирке. Рысь прыгает сквозь обруч, разрывая бумагу. Сможете сделать? Три дубля. Зверь, разрывающий Время, вырывается на свободу. Каково! Символично, не правда ли?
Дрессировщик рассеянно кивал, слушая Пальмина вполуха, и, прищурившись, оглядывал площадку. Что-то прикинул на глаз. Крикнул рабочих. Отдал короткое приказание.
Те засуетились, потащили из фургона железки, и через минуту пространство съемочной площадки было оцеплено компактной металлической сеткой.
Подкатили клетку с рысью. Та, увидав толпу людей, снова зарычала, заметалась, закосила желтым глазом.
Зиночка, стоявшая в толпе, прильнув к сетке, вместе со всеми ахнула и отшатнулась.
К Пальмину подошел оператор.
– Вы как хотите, Дмитрий Дмитрич, но я с дикими зверями работать не нанимался.
– Вы как хотите, Иван Алексеич, но у вас подписан контракт, так что извольте встать за камеру, – сурово отвечал Пальмин.
– Как мило, что сюрреалисты, провозглашающие отмену всех законов бытия, так легко взывают к закону, когда дело касается их интересов, – раздался из толпы ехидный голос.
А рабочие уже втискивали оператора в ватные штаны и куртку, выставляли вокруг камеры металлические щиты. Ассистент дрессировщика, держа рысь за ошейник, тащил ее на исходную позицию.
– Мотор! Ал-ле!
Ассистент отпустил ошейник.
Рысь рванулась вперед и – ах! – взлетела над площадкой, прорвала циферблат и застряла в плотных обрывках бумаги. Страшно взревев, она завертела мордой в разные стороны.
– Гениально! Еще один дубль! Ставьте второй циферблат! – кричал Пальмин, обезьяной скача вокруг сетки.
Зиночка, вцепившись пальцами в сетку и замерев от восторга, наблюдала за происходящим. Рунич куда-то подевался, но она не заметила его исчезновения. Рысь очень ей нравилась – напоминала рисунок дикой кошки, изображенной на кувшине, который этим летом нашли на раскопках. Те же раскосые желто-зеленые яростные глаза.
Она вспомнила высокого молодого человека – Лозинского, а имя она позабыла, – который так странно объяснялся в любви, будто уговаривал ее стать другим существом, предлагал другую судьбу. Съемки в пустыне. Скукотища по сравнению со здешним восхитительным безумным аттракционом.
Рысь рванулась еще раз, и Зиночка мгновенно позабыла и о Лозинском, и о пустыне.
Поставили второй циферблат, за ним третий.
Оператор в ватных штанах хмуро крутил ручку кинокамеры.
– Быстрей! Быстрей! – кричал Пальмин. – Нужен рапид!
«Что такое рапид?» – промелькнуло в голове у Зиночки.
А рысь уже тащили обратно в клетку.
Толпа, состоящая из членов съемочной группы и обитателей близлежащих дачек, хлопала и улюлюкала.
Рысь озиралась и огрызалась.
Оператор стаскивал штаны.
Сетку быстро разобрали и запихнули в фургон.
Клетку начали поднимать по трапу.
– Стойте! – истошно заорал Пальмин. – Обратно! Мне нужен крупный план ее глаз! Иван Алексеич!
– Нет уж, увольте, Дмитрий Дмитрич! – закричал в ответ оператор, срываясь на фальцет, то есть попросту давая петуха. – Это издевательство какое-то! Я к ней на десять метров не подойду! Хотите – снимайте сами!
И в сердцах швырнув на землю штаны, он резко развернулся и злым шагом пошел прочь с площадки.
– Зарезал! Зарезал, изверг! – Пальмин хватался за голову, метался по площадке, как давеча рысь по клетке. – Что делать?! Что делать?!
Кто-то тронул его за плечо.
Пальмин обернулся и увидел улыбающееся лицо Рунича.
– Зачем вам рысь, Пальмин? Возьмите женский глаз. Помните: ресницы – стрелки, зрачок – циферблат? Это же ваша идея! – Он незаметно подталкивал Пальмина к тому месту, где стояла Зиночка. – И поверьте мне, женский глаз может быть значительно более диким и загадочным, чем у кошки. Дикий… раскосый… жадный и холодный одновременно… упорный… упрямый… глаз-нож… – нашептывал Рунич на ухо Пальмину и тот послушно следовал за ним.
Приблизившись к Зиночке сзади, он будто ненароком толкнул ее.
Зиночка обернулась. На лице ее было недоуменное, высокомерное выражение. Глядя на Рунича снизу вверх, она на самом деле – казалось Пальмину – смотрела свысока.
Ее глаза поразили Пальмина прозрачностью, холодом, странной таящейся в глубине опасностью, и он невольно опустил перед ними взгляд. Почудилось – сейчас девица бросится и расцарапает им с Руничем лица. И волосы у нее дымчато-палевые, как у рыси. Хороша кошка!
– Я же говорил вам! – прошептал Рунич. – Ну что, снимаете?
– Снимаю! Снимаю! – и, схватив Зиночку за руку, Пальмин потащил ее за собой. Он снова был скор и деловит. – Сейчас снимем ваши глаза. От вас ничего не требуется, просто смотрите в камеру. Главное – не моргать! Потом увидите на экране, как ваши ресницы превратятся в часовые стрелки. На всякий случай снимем еще губы – вдруг пригодятся.
– Ну, я рад, что все устроилось, – сказал Рунич и легко прикоснулся губами к руке Зиночки. – Надеюсь, Пальмин, вы отправите девушку домой на авто. Засим разрешите откланяться.
И исчез.
Рысь увезли.
Народ разошелся.
Оператора вернули.
Зиночку завели на дачку. Усадили перед туго натянутым на стену полотном.
Она почти не осознавала того, что происходит. Однако глаза ее с расширившимися от восторга и возбуждения зрачками точно и твердо смотрели в объектив камеры, как будто она всю жизнь знала, что нужно делать.
Зверяток между тем поместили в закрытые вольеры. Зоопарк закрыли.
Каково же было удивление публики, когда в конце октября на круглых афишных тумбах появились огромные рекламные плакаты: «МОСКОВСКИЙ ЗООПАРК. В любое время года – хорошая погода! У нас – как на экваторе!» Обращало на себя внимание, что цена билета возросла вдвое.
Публика заволновалась, и в ближайшее воскресенье авто, пролетки и трамваи потянулись к Пресне. Отцы и матери семейств с отпрысками, шумные компании молодежи, влюбленные парочки, любопытствующие одиночки в изумлении замирали у входа и долго стояли, задрав голову к небу и открыв рот.
Все пространство между Грузинами и Пресней было накрыто гигантским стеклянным колпаком. Придя в себя, посетители с опаской подвигались к входной двери. Что ждало их внутри?
Внутри было не по-московски тепло и влажно. Стеклянный колпак, накрывший территорию зоопарка, создавал эффект термоса. В широкой гардеробной посетители скидывали пальто и макинтоши и через стеклянную дверь попадали в цветущий сад.
Розовые песчаные дорожки разбегались в разные стороны. По обеим сторонам высились пальмы и кипарисы. Кусты, усыпанные алыми и лиловыми цветами, скрывали в своей тени очаровательные павильончики с мороженым и прохладительными напитками. Там вдруг открывалось маленькое живописное озеро. Тут вставал зеленый холм. Справа падал со скалы водопад. Слева высились льды и торосы. То и дело в отдаленных уголках сада слышались женские возгласы и вскрики: зебры, антилопы, жирафы, тигры, львы, медведи гуляли на свободе среди рощ и лугов, слишком близко подходя к дорожкам и глазея на людей с тем же детским любопытством, с которым люди глазели на них. И лишь в последний момент, за секунду до того, как выскочить под ноги какому-нибудь проказливому малышу или его суетливой бабушке, зверь утыкался носом в стеклянную стену. Таким образом, оставалось неясным, кто в действительности находится внутри вольера, а кто снаружи – зверь или человек.
Рунич пришел сюда не то чтобы от скуки… Померещилось, что может быть получено сильное впечатление от новизны происходящего, которое расшевелит окончательно угасшие по осенней слякоти душевные силы, желания, эмоции, etc. То, что происходило в Сокольниках на дачке Пальмина, давно его не занимало. Как сценарист, он был почти отстранен от процесса. Съемки еще шли, но Пальмин большую часть времени проводил в монтажной. Пронырливый журналистишка, просочившийся на просмотр рабочего материала, тиснул – каналья! – в «Синемир» пасквиль, в котором он, Рунич, был назван «престарелым литератором».
Рунич поежился при воспоминании о гнусной статейке.
В остальном жизнь шла вяло. Подружка, соседка и утешительница Софи Добронравова упорхнула к мужу в Париж. Письменный стол давно не влек к себе. Литературные посиделки в «Синем щеголе» казались скучны и выспренни. Впечатлений! Новых впечатлений!
И вот он здесь. Аттракцион хоть куда. Для мамаш и их сопливых отпрысков. Но ему-то что за дело до глупых обезьян!
Он бродил по аллеям, с тоской глядя по сторонам и отчетливо понимая, что ему нужна еще одна интеллектуальная встряска сродни той, что дал ему забавный коротышка Митя Пальмин. Ведь он почти встрепенулся, почти начал писать. Почти… Почти…
Взгляд остановился на фигуре девушки, которая сидела за столиком у стеклянной стены гигантского аквариума. Там, за прозрачной преградой, сновали взад-вперед диковинные рыбы экзотических расцветок с причудливыми мордами, сверкали в свете электрических ламп, как драгоценные камни – алые, бирюзовые, лимонные, изумрудные, полосатые и пятнистые. Плавники и хвосты мягко колыхались в воде и казались живыми веерами, которыми рыбы-дамы подавали тайные знаки рыбам-кавалерам на морском балу. Ядовито-зеленые и багровые водоросли вставали лесом со стеклянного дна, обвивая обломки нежно-розовых кораллов, мраморные раковины и обросшие мхом камни.
Девушка сидела, отвернувшись к аквариуму так, что Рунич не видел ее лица. Ее рука – тонкая, бледная, с длинными худыми пальцами – придерживала на столике бокал шампанского.
Рунича поразили ее волосы – такие струящиеся локоны он видел только во Флоренции на картинах великих итальянцев. Да и вся она, казалось, струится. Плечи чуть покаты, но спину держит прямо. Фигура скрыта бесформенным по моде платьем, однако ее изящество нельзя скрыть ничем. Посадка головы, постановка чуть склоненной шеи, скрещение длинных ног, откинутая на столик рука… Во всем ощущались тайна и обещание. Свет, преломленный водой и стеклом, бросал на нее странные отблески, и чудилось, что она плывет в зеленоватой воде и солнце играет в ее кудрях.
Девушка повернула голову, и он увидел абрис нежной бледной щеки.
Что-то знакомое померещилось Руничу.
Но тут она резко обернулась, видимо, почувствовав его взгляд, и посмотрела на него в упор прозрачными удлиненными глазами, похожими разрезом на рыб, что плавали за ее спиной.
Зиночка! Зиночка Ведерникова!
На долю секунды чувство досады охватило его. Как? Эта восторженная дурочка? Сейчас пойдет болтать глупости о стихах да о древних царицах, замучает восклицательными предложениями.
Рунич был разочарован. Таинственная незнакомка превратилась в банально-докучливую знакомую.
Но в тот же миг разочарование сменилось удивлением. Полно, да она ли это? Как изменилась! И взгляд… Что с ней? Она явно узнала его, но лицо ее не выражало узнавания. Оно вообще ничего не выражало.
Он подошел.
Она молча протянула ему руку для поцелуя.
Он прикоснулся губами к ее холодной ладони. Что делать дальше? Она не предлагала ему сесть и в то же время, очевидно, никого не ждала. Рунич почувствовал неловкость, затем раздражение – она ставит его в дурацкое положение! – и сел не спросясь.
Она по-прежнему молчала, пристально глядя на него.
Он откашлялся.
– Зиночка… – начал он. В ее глазах появилось надменное недоумение, и он сбился. – Зинаида Владимировна… – Что говорить? Как себя вести? Однако… Однако это интересно. Интересно раскусить эту, новую… совсем женщину. Как же ее теперь называть? – Вы очень похорошели с тех пор, как мы не видались. Новая прическа? – выпалил он и покраснел от собственной пошлости.
Ее брови приподнялись. «Это вы мне? Мне?! Кажется, вы приняли меня за салонную барышню или, того хуже, за одну из ваших веселых подруг, которые падки до несвежих комплиментов», – говорили две тонкие изогнутые полоски, и брезгливая морщинка взбухала на гладком лбу.
Зиночка разозлилась.
Она пришла сюда с шумной компанией университетских друзей – просто так, развеяться, увидеть что-то непохожее на окружающую жизнь, отличное от надоевшего. Но компания быстро прискучила, пальмы с глянцевыми метелками листьев показались глупыми, животные – грязными и неприятными. Она ускользнула от приятелей и устроилась в кафе, расположенном у стеклянной стены аквариума. Рыбы с их медленным задумчивым движением успокоили ее.
Рунича она узнала сразу, и узнавание ошеломило ее. Она не ожидала увидеть его здесь, в месте для воскресных семейных выходов с детьми, боннами и бабушками. И потом… Последние дни, встретив его имя в журнале, она только о нем и думала. И вот он перед ней. Глядит удивленными глазами. Случайная встреча? Ответ на вопросы?
Она застыла. Машинально подала руку. Забыла о вежливости, так и не пригласив сесть. А теперь разозлилась. Он говорил с ней как с девчонкой, профурсеткой, фифой. Хуже – дурой.
Она слегка изогнула губы в полуулыбке.
Рунич задохнулся. В ее едва уловимой усмешке было превосходство. В эту минуту она владела им и знала, что владеет.
– Мне очень жаль, Юрий Константинович, – холодно проговорила она.
– Жаль? Чего?
– Что ваш первый опыт в синематографе оказался столь неудачным. Примите соболезнования, – ее усмешка стала явственной. – Ну, не отчаивайтесь. Вы – человек еще не старый. У вас все впереди.
Рунич вспыхнул.
Ярость шерстяным комком взбухла в горле. Дрянь! Правду говорила ее мамаша – мерзавка! Но какова! Смеется! Не совладав с собой, он грубо схватил ее за руку.
Она дернулась. Бокал шампанского полетел на пол. Звон стекла. Фонтан брызг.
– Ой! Мое новое платье! – Она растерянно смотрела на залитую юбку. Глаза полны слез, как у маленькой девочки.
Прежняя Зиночка. Гимназисточка-курсисточка, а вовсе не Снежная королева. Господи!
Он взял со стола льняную салфетку и приложил к мокрому пятну.
Она кивком поблагодарила.
Принесли еще шампанского, и он разлил его по узким тонкостенным бокалам.
Опустив глаза, она прикоснулась губами к краю бокала.
Под потолком вспыхнули лампионы. Электрический свет пронзил толщу воды в аквариуме, оттолкнулся от нее, рикошетом взрезал грань хрустального бокала и упал на лицо Зиночки. Оно стало странно некрасивым, причудливо искривленным, почти уродливым. Тени от ресниц стрелами легли на щеки.
Рунич замер.
– Ресницы – стрелки, зрачок – циферблат… – пробормотал он.
– Что? – удивилась Зиночка, поднимая глаза.
Ее лицо вновь было алебастрово-холодным, тонким, прекрасным.
– Ничего, ничего, – отозвался Рунич, думая, что теперь самое время откланяться, а то кудрями этими флорентийскими, не ровен час, прикрутят к стулу. Хорошо еще, если они в змеек не превратятся.
Он по-отечески улыбался Зиночке и одновременно знаком руки призывал официанта, который замешкался в центре залы.
Рунич привстал.
Ему показалось, что с другой стороны аквариума мелькнула знакомая фигура и «конский хвост» на голове, называемый пальминскими друзьями «пальма», – новоявленная прическа коротышки Дмитрия Дмитрича.
Через секунду на дорожке действительно появился Пальмин. Он угодливо семенил рядом с представительным джентльменом, на пиджаке которого красовался внушительных размеров значок дирекции зоопарка. Пальмин явно решил только что важный вопрос – гуттаперчевое тело его благодарно кланялось, отпускало, видимо, комплименты, велеречиво прощалось, но при этом было ясно, что мыслями Пальмин находится далеко.
– Пальмин! – крикнул Рунич. Тот коротко распрощался со своим собеседником и подлетел к столику. – Дмитрий Дмитрич, вы тоже интересуетесь братьями и кузенами нашими меньшими? Какими судьбами тут? Позвольте представить – Зинаида Владимировна Ведерникова, будущий археолог. Пальмин – художник, кинорежиссер и будущая знаменитость!
Зиночка растерянно хмыкнула.
Пальмин, поглощенный своими мыслями, кивнул. На лице его брызнула улыбка, и он заговорщицки зашептал, словно посвящая Рунича и Зиночку в какую-то тайну:
– Утрясал тут, знаете ли, некоторые формальности. Готов любопытный сюрприз… Уже на пути в Сокольники… Юрий Константинович, ваша сценарная миссия требует участия – предлагаю немедленно отправиться на съемочную площадку.
– С удовольствием! Кстати… – Рунич повернулся в сторону Зиночки. – Археолога берем с собой.
Через несколько минут они сидели в пальминском авто.
– Снова удалось починить двигатель! – болтал Пальмин, ловко выкручивая руль. – История этого автомобиля, мадемуазель археолог, уходит корнями в историю синема. Известный продюсер Ожогин, первый владелец авто, едва не бросился с Каменного моста после того, как его жена кинодива Лара Рай покончила с собой…
Зиночка сидела на переднем сиденье и улыбалась.
Ей все очень нравилось. Она ясно ощутила: жизнь наконец тронулась, станция с заснувшим железнодорожником, задремавшим буфетчиком, захрапевшим сторожем, впавшей в забытье продавщицей цветов позади – по-за-ди! Теперь все помчится. Надо только не оглядываться.
В Сокольники приехали через час и, свернув на аллею, ведущую к пальминской дачке, догнали большой крытый автофургон, шедший, видимо, тем же маршрутом.
Рунич удивленно поднял брови.
Пальмин сделал успокаивающий жест: мол, всему свое время, дорогой Юрий Константинович, имейте терпение.
К спортсменской площадке, где были установлены декорации, подрулили одновременно с автофургоном, и, пока Рунич подавал Зиночке руку и помогал выйти из авто, задняя дверь фургона распахнулась, и на землю посыпались люди в рабочих комбинезонах. Затем спустили что-то вроде трапа. Из кабины важно вышел человек в черных крагах, с хлыстиком в руке.
– Давай ее, суку! – крикнул кто-то из рабочих, и по трапу покатилась вниз огромная клетка, в которой металась здоровенная кошка. Палево-дымчатая, с коротким, будто обрубленным, хвостом, пушистыми лапами, кисточками на ушах и желто-зелеными раскосыми глазами, она бросалась на прутья клетки и рычала.
– Рысь! – ахнула Зиночка.
Человек в крагах подошел к клетке, что-то прошептал, достал из кармана лакомство, скормил рыси, похлопал ее по морде, пощекотал хлыстиком за ушами и обернулся к Пальмину.
– Где будем делать трюк? – деловито спросил он.
Пальмин подскочил к нему, замахал руками, затараторил:
– Трюк будем делать здесь. Вот, смотрите, три бумажных циферблата на трех железных обручах, как в цирке. Рысь прыгает сквозь обруч, разрывая бумагу. Сможете сделать? Три дубля. Зверь, разрывающий Время, вырывается на свободу. Каково! Символично, не правда ли?
Дрессировщик рассеянно кивал, слушая Пальмина вполуха, и, прищурившись, оглядывал площадку. Что-то прикинул на глаз. Крикнул рабочих. Отдал короткое приказание.
Те засуетились, потащили из фургона железки, и через минуту пространство съемочной площадки было оцеплено компактной металлической сеткой.
Подкатили клетку с рысью. Та, увидав толпу людей, снова зарычала, заметалась, закосила желтым глазом.
Зиночка, стоявшая в толпе, прильнув к сетке, вместе со всеми ахнула и отшатнулась.
К Пальмину подошел оператор.
– Вы как хотите, Дмитрий Дмитрич, но я с дикими зверями работать не нанимался.
– Вы как хотите, Иван Алексеич, но у вас подписан контракт, так что извольте встать за камеру, – сурово отвечал Пальмин.
– Как мило, что сюрреалисты, провозглашающие отмену всех законов бытия, так легко взывают к закону, когда дело касается их интересов, – раздался из толпы ехидный голос.
А рабочие уже втискивали оператора в ватные штаны и куртку, выставляли вокруг камеры металлические щиты. Ассистент дрессировщика, держа рысь за ошейник, тащил ее на исходную позицию.
– Мотор! Ал-ле!
Ассистент отпустил ошейник.
Рысь рванулась вперед и – ах! – взлетела над площадкой, прорвала циферблат и застряла в плотных обрывках бумаги. Страшно взревев, она завертела мордой в разные стороны.
– Гениально! Еще один дубль! Ставьте второй циферблат! – кричал Пальмин, обезьяной скача вокруг сетки.
Зиночка, вцепившись пальцами в сетку и замерев от восторга, наблюдала за происходящим. Рунич куда-то подевался, но она не заметила его исчезновения. Рысь очень ей нравилась – напоминала рисунок дикой кошки, изображенной на кувшине, который этим летом нашли на раскопках. Те же раскосые желто-зеленые яростные глаза.
Она вспомнила высокого молодого человека – Лозинского, а имя она позабыла, – который так странно объяснялся в любви, будто уговаривал ее стать другим существом, предлагал другую судьбу. Съемки в пустыне. Скукотища по сравнению со здешним восхитительным безумным аттракционом.
Рысь рванулась еще раз, и Зиночка мгновенно позабыла и о Лозинском, и о пустыне.
Поставили второй циферблат, за ним третий.
Оператор в ватных штанах хмуро крутил ручку кинокамеры.
– Быстрей! Быстрей! – кричал Пальмин. – Нужен рапид!
«Что такое рапид?» – промелькнуло в голове у Зиночки.
А рысь уже тащили обратно в клетку.
Толпа, состоящая из членов съемочной группы и обитателей близлежащих дачек, хлопала и улюлюкала.
Рысь озиралась и огрызалась.
Оператор стаскивал штаны.
Сетку быстро разобрали и запихнули в фургон.
Клетку начали поднимать по трапу.
– Стойте! – истошно заорал Пальмин. – Обратно! Мне нужен крупный план ее глаз! Иван Алексеич!
– Нет уж, увольте, Дмитрий Дмитрич! – закричал в ответ оператор, срываясь на фальцет, то есть попросту давая петуха. – Это издевательство какое-то! Я к ней на десять метров не подойду! Хотите – снимайте сами!
И в сердцах швырнув на землю штаны, он резко развернулся и злым шагом пошел прочь с площадки.
– Зарезал! Зарезал, изверг! – Пальмин хватался за голову, метался по площадке, как давеча рысь по клетке. – Что делать?! Что делать?!
Кто-то тронул его за плечо.
Пальмин обернулся и увидел улыбающееся лицо Рунича.
– Зачем вам рысь, Пальмин? Возьмите женский глаз. Помните: ресницы – стрелки, зрачок – циферблат? Это же ваша идея! – Он незаметно подталкивал Пальмина к тому месту, где стояла Зиночка. – И поверьте мне, женский глаз может быть значительно более диким и загадочным, чем у кошки. Дикий… раскосый… жадный и холодный одновременно… упорный… упрямый… глаз-нож… – нашептывал Рунич на ухо Пальмину и тот послушно следовал за ним.
Приблизившись к Зиночке сзади, он будто ненароком толкнул ее.
Зиночка обернулась. На лице ее было недоуменное, высокомерное выражение. Глядя на Рунича снизу вверх, она на самом деле – казалось Пальмину – смотрела свысока.
Ее глаза поразили Пальмина прозрачностью, холодом, странной таящейся в глубине опасностью, и он невольно опустил перед ними взгляд. Почудилось – сейчас девица бросится и расцарапает им с Руничем лица. И волосы у нее дымчато-палевые, как у рыси. Хороша кошка!
– Я же говорил вам! – прошептал Рунич. – Ну что, снимаете?
– Снимаю! Снимаю! – и, схватив Зиночку за руку, Пальмин потащил ее за собой. Он снова был скор и деловит. – Сейчас снимем ваши глаза. От вас ничего не требуется, просто смотрите в камеру. Главное – не моргать! Потом увидите на экране, как ваши ресницы превратятся в часовые стрелки. На всякий случай снимем еще губы – вдруг пригодятся.
– Ну, я рад, что все устроилось, – сказал Рунич и легко прикоснулся губами к руке Зиночки. – Надеюсь, Пальмин, вы отправите девушку домой на авто. Засим разрешите откланяться.
И исчез.
Рысь увезли.
Народ разошелся.
Оператора вернули.
Зиночку завели на дачку. Усадили перед туго натянутым на стену полотном.
Она почти не осознавала того, что происходит. Однако глаза ее с расширившимися от восторга и возбуждения зрачками точно и твердо смотрели в объектив камеры, как будто она всю жизнь знала, что нужно делать.