Глава восьмая
Продолжение следует
– Смотри! Смотри, как она прыгает! Красавица моя! А теперь второй дубль, в рапиде. Что творит! – восторженно восклицал Пальмин, толкая Лозинского локтем под ребро. – Да ты не смотришь!
– Смотрю, – недовольно бурчал Лозинский.
Они сидели на дачке в Сокольниках перед маленьким монтажным столом, отсматривая рабочий материал фильма. Лозинский только что привез из города проявленные пленки.
На экране в замедленном режиме плыла по воздуху рысь. Лапы колебались, как плавники в воде. Морда рыси вошла в бумажный круг, бумага расступилась, и ее лохмотья тяжелыми волнами заколыхались вокруг оскаленной пасти.
Лозинский в раздражении смотрел на экран.
«Какая глупость! – думал он. – Рысь зачем-то притащили! Вся Москва только об этой рыси и говорит. Оператор, дурак, на каждом углу талдычит, как его чуть не загрызли. Цирк шапито, да и только! Игра! Ничего настоящего. А Митя… Неужели он думает, что этот детский сад кому-нибудь нужен?»
– Так какой дубль взять? Что ты посоветуешь? – продолжал приставать Пальмин.
– Возьми оба, – рассеянно ответил Лозинский.
– Оба! Конечно, оба! Рысь прыгающая и рысь, плывущая по воздуху! Зверь, разрывающий Время, и Зверь, летящий вместе со Временем! Гениально, Лекс!
Лозинский поморщился. Последнее время его совсем перестали увлекать идеи Пальмина. Снобистско-художественный бред – вот что такое его идеи. И эта дурацкая утомительная восторженность! Сбежать бы отсюда поскорей, да бросить друга неудобно. Впрочем, почему неудобно? Для Мити все – прихоть. Он, между прочим, неплохие деньги зарабатывает своими сюрреалистическими картинками, на которых малюет живые стулья и столы с носами, ушами и ртами. Да и семья у Пальмина – дай бог каждому. Коллекционеры. На одних этих коллекциях можно припеваючи прожить всю жизнь.
А ему, Лозинскому, надо славу зарабатывать и деньги. Съемки детективной серии, слава богу – дело решенное. Контракт со Студенкиным подписан. Уже нашли чудную натуру – песчаный карьер за городом, на берегу Москвы-реки, – и декораторы начали строить городок археологов, где должны происходить убийства. Убийства на раскопках среди могильных камней. Ха! Вот это может быть гениально! Публика валом повалит.
Целыми днями Лозинский занимался с группой молоденьких статистов, которых прочил на эпизоды. Разыгрывал с ними актерские этюды, учил киножесту, движению, мимике. А на роль убийцы мечтал пригласить знаменитого Жоржа Александриди, который только что в киноэпопее «Защита Зимнего» сыграл главаря большевистской банды – Черного Ворона. Александриди был так зловещ и безумен, что у Лекса во время просмотра холодели кончики пальцев.
Пальмин взял следующий моток пленки, и по экрану побежали кадры с текущим по земле циферблатом. Вот по дороге оторвалась одна стрелка, другая, а за ними и цифры стали сыпаться на землю, как картофелины из порванной сумки, скакать в пыли, валиться в канаву. Поток дождевой воды смывал их, разнося в разные стороны.
Оказывается, Пальмин и это снял. А ведь было, было в сценарии Рунича то, что он, Лозинский, не представлял на экране, то, что невозможно было фильмировать: «И час, простившийся с минутой, на свалке сгинет…»
Лекс с изумлением и некоторой досадой глядел на экран. Что-то казалось ему смешным, нелепым, картонным, как клоунский нос. Но что-то… Что-то цепляло. Что-то было здесь настоящее, взаправдашнее. Знать бы – что. Чудо. Тайна. Эти скачущие цифры. И декорации выглядят так, будто возникли из горячечного температурного сна. И время течет… течет… ручеек все тоньше… тоньше…
Лекс почувствовал мгновенную необъяснимую тоску, но Пальмин уже снова толкал его в бок, снова колдовал над очередным куском пленки.
На экран выплыли два глаза – сверхкрупный план. Глаза смотрели не мигая – льдистые, жгучие, острые, острее самой острой стали.
Лозинский задохнулся. Где-то он видел эти глаза. И так же близко, так же крупно. Ошибки быть не может.
– Нет, ты только посмотри! – верещал Пальмин. – Какие глаза – злющие-презлющие! Мне нужен был глаз рыси, но эти еще лучше. Мы ими прослоим все действие.
– Тут есть действие?
– Не зли меня, Лекс. Если бы ты не свалил в свой детектив, действие было бы. Ты же у нас специалист по погоням. Гляди, какой эффект!
На экране ресницы постепенно превратились в стрелки и задвигались – влево-вправо, влево-вправо.
«Жалко, что нельзя подложить звук тиканья», – мимоходом подумал Лозинский.
– Митя, сюда надо приклеить крупный план будильника. Не все зрители влезут в узкий смокинг твоей фантазии, говоря поэтически. Надо, чтобы они ни на секунду не забывали, что ты играешь с метафорой Времени. Понимаешь?
– Лекс, ты гений! Я же чувствовал, чувствовал, что здесь должно быть что-то круглое! И с кружочком внутри. Но что? Никак… А ты раз – и готово!
– Да ладно, – Лозинский помолчал, качая длинной ногой в остроносой замшевой туфле, и задал наконец единственный интересующий его вопрос: – А что за девушка? Откуда?
– Не помню. Кто-то привел, наверное. А может быть, из наших, из тех, что в перерывах готовят бутерброды. Помню только платье – бесформенное, зеленое, кажется. А девица в твоем вкусе. Я еще тогда об этом подумал.
Лозинский окончательно разозлился. Беспечность Пальмина его бесила. Как это похоже на Диму – не замечать и не помнить ничего, кроме собственных фантазий!
Он открыл было рот, чтобы сказать Пальмину нечто резкое, но картинка начала меняться, и Лозинский прильнул к экранчику.
Камера медленно отъезжала назад. Сейчас он увидит лицо девушки! Но камера покачнулась и уткнулась объективом в угол. Потом еще раз покачнулась, выровнялась и быстро отъехала. Девушка стояла в глубине кадра, повернувшись к камере спиной. Кто-то подошел к ней – Лозинский попытался рассмотреть, кто именно, но не смог, – и она наклонила голову, видимо отвечая на вопрос. И снова в этом наклоне головы Лозинскому почудилось что-то знакомое. Она еще раз кивнула и вышла из кадра.
– Оператор у нас – золото! – зло проговорил Лозинский.
– Не золото – брильянт! – весело отозвался Пальмин.
– Слушай, Дима, какие странные у нее волосы. Цвет толком не разглядеть. Светлые, кажется.
– Пепельные. И кудри мелким бесом. Помнишь ту картину во Флоренции со злым ангелом…
И тут Лозинский понял. Ударило: злой ангел. Пепельные волосы. Песчаные ветры пустыни. Мумия царицы. Тонкогорлые кувшины с орнаментом из трав и цветов. Черное небо, усыпанное веснушками звезд. Барышня Ведерникова… Здрасьте. Холодный взгляд. Язвительный голос. Легкая блузка с пуговицами на спине. Запрокинутое лицо. Светящиеся в темноте глаза. Струсила, струсила Зиночка Ведерникова. Ускользнула от него в ночь.
Но как он-то мог забыть? Ведь хотел найти ее в Москве. Замотался? Забегался? Или сам струсил? Что делать с эдакой дивой? Как совладать? Не дать себя одурачить? Подмять? Втянуть в хитросплетения сложных отношений? А то, что отношения с ней не могут быть простыми, Лозинский был уверен.
Голос Пальмина вернул его к действительности.
– Вспомнил, Лекс! Рунич. Ее Рунич привел.
Лозинский рассеянно кивнул.
– Ну, я поехал.
И пока шел по аллеям парка, и дальше, пока ехал в таксомоторе, и дома, сидя в кресле и пролистывая, не глядя в текст, сцены детективной археологической серии, думал: «Прослаивать действие! Да-да, именно так! Глаза, выплывающие из тумана… светящиеся сквозь туман… возникающие в самый неожиданный момент… глядящие на зрителя в упор, как два пистолетных дула. Чьи это глаза? Убийцы? Жертвы? Сыщика? Невольного свидетеля? Никто не знает. Никто не узнает до финального титра».
Лозинский вскочил и выбежал в коридор. У квартирной хозяйки в гостиной имелся телефонный аппарат. Лекс не любил просить об одолжениях, но тут!.. Он быстро набрал номер студии и позвал к трубке ассистента – у Студенкина дело было поставлено на широкую ногу, и для съемок Лозинского уже выделили на кинофабрике контору с пишущей машинкой для ведения дел, огромную залу с камином для занятий с артистами и ассистента Рувима Яковлевича Нахимзона для исполнения желаний и поручений Лозинского.
Переговорив с Рувимом Яковлевичем, Лозинский несколько успокоился и, вернувшись к себе, погрузился полностью в сюжетные перипетии сценария.
Следующим утром Зиночка с маман сидела за завтраком, когда принесли телеграмму.
– Звонил Николай Иванович, – глядя мимо Зиночки, сказала маман.
Дзинннь!
Солнечный луч – редкий ноябрьский гость – брызнул в яичный желток, размазанный по тарелке, и сам был съеден без остатка.
– Николай Иванович? – глядя мимо маман, сказала Зиночка.
Баммм!
Удар настенных часов – восемь, господа, пора и честь знать, пора дела делать, а не чаи распивать! – врезался в тонкостенную фарфоровую чашку, и та задрожала от ужаса.
– Не строй из себя дуру! Николай Иванович – твой профессор нумизматики. Ты опять не была на семинаре!
Шмяк!
Кусок сыра упал на пол, маман в раздражении швырнула на стол ложку.
– Не была…
– Что с тобой происходит, Зина? Ты, хотя бы когда разговариваешь, изволь глядеть на собеседника! Женечка Кривицкий прислал тебе приглашение на день рождения, а ты даже не ответила.
– Откуда ты знаешь?
Шшшш…
Прошелестела страница журнала, перевернутая бледными пальцами.
– Мне телефонировали его родители. Они очень удивлены. Да что ты там листаешь? Вестник археологии? Отвлекись на минуту! – Маман протянула полную руку и взяла журнал, лежавший подле Зиночкиной тарелки. – Что? «Синемир»? Но, позволь, при чем тут «Синемир»?
– Совершенно ни при чем, – ответила Зиночка, протягивая тонкую руку и забирая у маман журнал.
– Нет, с тобой просто невозможно разговаривать! – маман прижала пальцы к вискам.
Клик-клак.
Прозвенел дверной колокольчик. Горничная внесла в столовую поднос, на котором лежал голубой листок.
– Для барышни…
Зиночка развернула листок. Перед глазами рассыпались гречневой крупой криво наклеенные буковки: «Мадемуазель Ведерниковой тчк Просьба прибыть кинофабрику г-на Студенкина участия отборе артистов детективной серии тчк Ассистент режиссера Нахимзон тчк».
Зиночка вскочила. Потом села. Потом опять вскочила.
Значит, все не просто так! Все сходится: знакомство с этим чудаковатым коротышкой, рысь, съемки… Синема…
Румянец залил бледные щеки.
Голубой листок спланировал на пол.
Маман наклонилась, подняла его и прочла.
– Зина!
Зиночка не слышала.
Уронив стул, она бросилась в свою комнату – одеваться, собираться, срочно ехать!
Какие духи взять? Пачули? Ландыш? Вербену? Ах, какая разница! Не по запаху же там будут выбирать! По две капли за ухо. Бледно-серое платье, белый бант, черные сапожки. Черное, белое, серое – цвета синема.
– Зина! – Маман стояла на пороге комнаты, комкая голубой листок телеграммы. – Что все это значит, Зина? Какая кинофабрика? Какая детективная серия? Ты с ума сошла? – Зиночка сделала шаг вперед. Маман – шаг назад. Растопырив руки, она загородила дверной проем. – Я никуда тебя не пущу! Ты отправишься на кинофабрику только через мой труп!
– То же самое, маман, вы говорили о моих волосах. Пострижешься только через мой труп! Однако… кажется, пока все живы, – ответила Зиночка, сделала быстрое обманное движение, проскользнула под рукой у маман и выскочила в прихожую.
Хлопнула входная дверь.
Кинофабрика поразила Зиночку, и поразила неприятно. Она ожидала увидеть стеклянный дворец, в котором, как по мановению волшебной палочки феи-крестной, тыквы превращаются в кареты, крысы – в кучеров, а Золушки – в принцесс. А попала в длинный грязный коридор с грязными окнами и заплеванным дощатым полом. По коридору носились сомнительные личности в мятых брюках, с длинными немытыми волосами, с бумажками и железными коробками в руках. Толкались, ругались, не извинившись, проскакивали мимо, а один чуть не опрокинул Зиночку, налетев на нее и со всего маха воткнув ей в живот длинную палку с лампой наверху.
Пробежала стайка людей в шкурах, вымазанных коричневой краской, которых, как гусей, гнала длинноносая девица. Прошел курчавый человек с бакенбардами, в котором Зиночка с трудом узнала Пушкина, за ним шли две Клеопатры, жуя бублики с маком. Кто-то ущипнул Зиночку за бок. Она резко обернулась и увидала огромную медвежью морду. Вскрикнула. Отшатнулась. Побежала. Долго блуждала по коридорам и закоулкам. Забилась на широкий подоконник в каком-то переходе.
Гадкий запах пота, краски, сгоревшей бумаги, тухлого жирного грима и свиных котлет преследовал ее.
– Вы не подскажете… – бросилась она к проходившему мимо высокому светловолосому человеку в щегольском фраке и лаковых штиблетах.
Человек остановился, и Зиночка внезапно задохнулась, закашлялась.
Жорж Александриди! Сам! Знаменитый! Неподражаемый! Великий! Красавец! Герой! Черный Ворон из «Защиты Зимнего», которую она смотрела пять раз! Перед ней! Живой!
И забормотала, глотая слова:
– Извините… Детективная серия… отбор артистов… «Песок смывает… то есть стирает все следы»…
Александриди улыбнулся и, взяв ее двумя пальцами за подбородок, наклонил свое лицо к ее ошеломленному, залитому краской личику.
– Ах ты, козявочка какая! Монпансье-ландрин! Так бы и облизал всю! – Он провел пальцем по ее щеке. – На третий этаж иди, милая. Там конторы.
На третий этаж Зиночка поднялась на подгибающихся ногах – пришлось даже остановиться на минуту на лестничной клетке, чтобы унять колотящееся сердце.
Здесь было поспокойнее, почище и поприличнее.
Она пошла вдоль коридора, читая надписи на табличках, пришпиленных к дверным косякам. «Змея-убийца снова на охоте», «Прощай, мой ангел, ухожу на небо», «Необыкновенные приключения синьора Помидора в Москве» (детская), «Камин погас, сгорели наши письма», «Чу! Мумия уже сняла свой саван»… И наконец-то: «Песок стирает все следы» (детективная).
Зиночка рывком распахнула дверь и будто ослепла. Зажмурилась и несколько мгновений оставалась с закрытыми глазами. А когда открыла, увидела громадное окно без штор, выходящее на площадь Тверской заставы, из которого в комнату лился очень яркий, очень белый свет.
«Как экран», – успела подумать она.
Перед окном стоял молодой человек, и оттого, что он стоял лицом к ней, она не могла разглядеть его черты. Видела только силуэт. Однако тотчас узнала чуть изломанную, с острыми углами плеч мальчишескую тонкую высокую фигуру. Лозинский… И тут же вспомнила поездку по пустыне, другой, желтый, жгучий свет, двусмысленные поцелуи под чинарой…
Она была растеряна. Вернее, ошеломлена не меньше, чем при встрече с Жоржем Александриди. Так вот кто прислал телеграмму!
– Смотрю, – недовольно бурчал Лозинский.
Они сидели на дачке в Сокольниках перед маленьким монтажным столом, отсматривая рабочий материал фильма. Лозинский только что привез из города проявленные пленки.
На экране в замедленном режиме плыла по воздуху рысь. Лапы колебались, как плавники в воде. Морда рыси вошла в бумажный круг, бумага расступилась, и ее лохмотья тяжелыми волнами заколыхались вокруг оскаленной пасти.
Лозинский в раздражении смотрел на экран.
«Какая глупость! – думал он. – Рысь зачем-то притащили! Вся Москва только об этой рыси и говорит. Оператор, дурак, на каждом углу талдычит, как его чуть не загрызли. Цирк шапито, да и только! Игра! Ничего настоящего. А Митя… Неужели он думает, что этот детский сад кому-нибудь нужен?»
– Так какой дубль взять? Что ты посоветуешь? – продолжал приставать Пальмин.
– Возьми оба, – рассеянно ответил Лозинский.
– Оба! Конечно, оба! Рысь прыгающая и рысь, плывущая по воздуху! Зверь, разрывающий Время, и Зверь, летящий вместе со Временем! Гениально, Лекс!
Лозинский поморщился. Последнее время его совсем перестали увлекать идеи Пальмина. Снобистско-художественный бред – вот что такое его идеи. И эта дурацкая утомительная восторженность! Сбежать бы отсюда поскорей, да бросить друга неудобно. Впрочем, почему неудобно? Для Мити все – прихоть. Он, между прочим, неплохие деньги зарабатывает своими сюрреалистическими картинками, на которых малюет живые стулья и столы с носами, ушами и ртами. Да и семья у Пальмина – дай бог каждому. Коллекционеры. На одних этих коллекциях можно припеваючи прожить всю жизнь.
А ему, Лозинскому, надо славу зарабатывать и деньги. Съемки детективной серии, слава богу – дело решенное. Контракт со Студенкиным подписан. Уже нашли чудную натуру – песчаный карьер за городом, на берегу Москвы-реки, – и декораторы начали строить городок археологов, где должны происходить убийства. Убийства на раскопках среди могильных камней. Ха! Вот это может быть гениально! Публика валом повалит.
Целыми днями Лозинский занимался с группой молоденьких статистов, которых прочил на эпизоды. Разыгрывал с ними актерские этюды, учил киножесту, движению, мимике. А на роль убийцы мечтал пригласить знаменитого Жоржа Александриди, который только что в киноэпопее «Защита Зимнего» сыграл главаря большевистской банды – Черного Ворона. Александриди был так зловещ и безумен, что у Лекса во время просмотра холодели кончики пальцев.
Пальмин взял следующий моток пленки, и по экрану побежали кадры с текущим по земле циферблатом. Вот по дороге оторвалась одна стрелка, другая, а за ними и цифры стали сыпаться на землю, как картофелины из порванной сумки, скакать в пыли, валиться в канаву. Поток дождевой воды смывал их, разнося в разные стороны.
Оказывается, Пальмин и это снял. А ведь было, было в сценарии Рунича то, что он, Лозинский, не представлял на экране, то, что невозможно было фильмировать: «И час, простившийся с минутой, на свалке сгинет…»
Лекс с изумлением и некоторой досадой глядел на экран. Что-то казалось ему смешным, нелепым, картонным, как клоунский нос. Но что-то… Что-то цепляло. Что-то было здесь настоящее, взаправдашнее. Знать бы – что. Чудо. Тайна. Эти скачущие цифры. И декорации выглядят так, будто возникли из горячечного температурного сна. И время течет… течет… ручеек все тоньше… тоньше…
Лекс почувствовал мгновенную необъяснимую тоску, но Пальмин уже снова толкал его в бок, снова колдовал над очередным куском пленки.
На экран выплыли два глаза – сверхкрупный план. Глаза смотрели не мигая – льдистые, жгучие, острые, острее самой острой стали.
Лозинский задохнулся. Где-то он видел эти глаза. И так же близко, так же крупно. Ошибки быть не может.
– Нет, ты только посмотри! – верещал Пальмин. – Какие глаза – злющие-презлющие! Мне нужен был глаз рыси, но эти еще лучше. Мы ими прослоим все действие.
– Тут есть действие?
– Не зли меня, Лекс. Если бы ты не свалил в свой детектив, действие было бы. Ты же у нас специалист по погоням. Гляди, какой эффект!
На экране ресницы постепенно превратились в стрелки и задвигались – влево-вправо, влево-вправо.
«Жалко, что нельзя подложить звук тиканья», – мимоходом подумал Лозинский.
– Митя, сюда надо приклеить крупный план будильника. Не все зрители влезут в узкий смокинг твоей фантазии, говоря поэтически. Надо, чтобы они ни на секунду не забывали, что ты играешь с метафорой Времени. Понимаешь?
– Лекс, ты гений! Я же чувствовал, чувствовал, что здесь должно быть что-то круглое! И с кружочком внутри. Но что? Никак… А ты раз – и готово!
– Да ладно, – Лозинский помолчал, качая длинной ногой в остроносой замшевой туфле, и задал наконец единственный интересующий его вопрос: – А что за девушка? Откуда?
– Не помню. Кто-то привел, наверное. А может быть, из наших, из тех, что в перерывах готовят бутерброды. Помню только платье – бесформенное, зеленое, кажется. А девица в твоем вкусе. Я еще тогда об этом подумал.
Лозинский окончательно разозлился. Беспечность Пальмина его бесила. Как это похоже на Диму – не замечать и не помнить ничего, кроме собственных фантазий!
Он открыл было рот, чтобы сказать Пальмину нечто резкое, но картинка начала меняться, и Лозинский прильнул к экранчику.
Камера медленно отъезжала назад. Сейчас он увидит лицо девушки! Но камера покачнулась и уткнулась объективом в угол. Потом еще раз покачнулась, выровнялась и быстро отъехала. Девушка стояла в глубине кадра, повернувшись к камере спиной. Кто-то подошел к ней – Лозинский попытался рассмотреть, кто именно, но не смог, – и она наклонила голову, видимо отвечая на вопрос. И снова в этом наклоне головы Лозинскому почудилось что-то знакомое. Она еще раз кивнула и вышла из кадра.
– Оператор у нас – золото! – зло проговорил Лозинский.
– Не золото – брильянт! – весело отозвался Пальмин.
– Слушай, Дима, какие странные у нее волосы. Цвет толком не разглядеть. Светлые, кажется.
– Пепельные. И кудри мелким бесом. Помнишь ту картину во Флоренции со злым ангелом…
И тут Лозинский понял. Ударило: злой ангел. Пепельные волосы. Песчаные ветры пустыни. Мумия царицы. Тонкогорлые кувшины с орнаментом из трав и цветов. Черное небо, усыпанное веснушками звезд. Барышня Ведерникова… Здрасьте. Холодный взгляд. Язвительный голос. Легкая блузка с пуговицами на спине. Запрокинутое лицо. Светящиеся в темноте глаза. Струсила, струсила Зиночка Ведерникова. Ускользнула от него в ночь.
Но как он-то мог забыть? Ведь хотел найти ее в Москве. Замотался? Забегался? Или сам струсил? Что делать с эдакой дивой? Как совладать? Не дать себя одурачить? Подмять? Втянуть в хитросплетения сложных отношений? А то, что отношения с ней не могут быть простыми, Лозинский был уверен.
Голос Пальмина вернул его к действительности.
– Вспомнил, Лекс! Рунич. Ее Рунич привел.
Лозинский рассеянно кивнул.
– Ну, я поехал.
И пока шел по аллеям парка, и дальше, пока ехал в таксомоторе, и дома, сидя в кресле и пролистывая, не глядя в текст, сцены детективной археологической серии, думал: «Прослаивать действие! Да-да, именно так! Глаза, выплывающие из тумана… светящиеся сквозь туман… возникающие в самый неожиданный момент… глядящие на зрителя в упор, как два пистолетных дула. Чьи это глаза? Убийцы? Жертвы? Сыщика? Невольного свидетеля? Никто не знает. Никто не узнает до финального титра».
Лозинский вскочил и выбежал в коридор. У квартирной хозяйки в гостиной имелся телефонный аппарат. Лекс не любил просить об одолжениях, но тут!.. Он быстро набрал номер студии и позвал к трубке ассистента – у Студенкина дело было поставлено на широкую ногу, и для съемок Лозинского уже выделили на кинофабрике контору с пишущей машинкой для ведения дел, огромную залу с камином для занятий с артистами и ассистента Рувима Яковлевича Нахимзона для исполнения желаний и поручений Лозинского.
Переговорив с Рувимом Яковлевичем, Лозинский несколько успокоился и, вернувшись к себе, погрузился полностью в сюжетные перипетии сценария.
Следующим утром Зиночка с маман сидела за завтраком, когда принесли телеграмму.
– Звонил Николай Иванович, – глядя мимо Зиночки, сказала маман.
Дзинннь!
Солнечный луч – редкий ноябрьский гость – брызнул в яичный желток, размазанный по тарелке, и сам был съеден без остатка.
– Николай Иванович? – глядя мимо маман, сказала Зиночка.
Баммм!
Удар настенных часов – восемь, господа, пора и честь знать, пора дела делать, а не чаи распивать! – врезался в тонкостенную фарфоровую чашку, и та задрожала от ужаса.
– Не строй из себя дуру! Николай Иванович – твой профессор нумизматики. Ты опять не была на семинаре!
Шмяк!
Кусок сыра упал на пол, маман в раздражении швырнула на стол ложку.
– Не была…
– Что с тобой происходит, Зина? Ты, хотя бы когда разговариваешь, изволь глядеть на собеседника! Женечка Кривицкий прислал тебе приглашение на день рождения, а ты даже не ответила.
– Откуда ты знаешь?
Шшшш…
Прошелестела страница журнала, перевернутая бледными пальцами.
– Мне телефонировали его родители. Они очень удивлены. Да что ты там листаешь? Вестник археологии? Отвлекись на минуту! – Маман протянула полную руку и взяла журнал, лежавший подле Зиночкиной тарелки. – Что? «Синемир»? Но, позволь, при чем тут «Синемир»?
– Совершенно ни при чем, – ответила Зиночка, протягивая тонкую руку и забирая у маман журнал.
– Нет, с тобой просто невозможно разговаривать! – маман прижала пальцы к вискам.
Клик-клак.
Прозвенел дверной колокольчик. Горничная внесла в столовую поднос, на котором лежал голубой листок.
– Для барышни…
Зиночка развернула листок. Перед глазами рассыпались гречневой крупой криво наклеенные буковки: «Мадемуазель Ведерниковой тчк Просьба прибыть кинофабрику г-на Студенкина участия отборе артистов детективной серии тчк Ассистент режиссера Нахимзон тчк».
Зиночка вскочила. Потом села. Потом опять вскочила.
Значит, все не просто так! Все сходится: знакомство с этим чудаковатым коротышкой, рысь, съемки… Синема…
Румянец залил бледные щеки.
Голубой листок спланировал на пол.
Маман наклонилась, подняла его и прочла.
– Зина!
Зиночка не слышала.
Уронив стул, она бросилась в свою комнату – одеваться, собираться, срочно ехать!
Какие духи взять? Пачули? Ландыш? Вербену? Ах, какая разница! Не по запаху же там будут выбирать! По две капли за ухо. Бледно-серое платье, белый бант, черные сапожки. Черное, белое, серое – цвета синема.
– Зина! – Маман стояла на пороге комнаты, комкая голубой листок телеграммы. – Что все это значит, Зина? Какая кинофабрика? Какая детективная серия? Ты с ума сошла? – Зиночка сделала шаг вперед. Маман – шаг назад. Растопырив руки, она загородила дверной проем. – Я никуда тебя не пущу! Ты отправишься на кинофабрику только через мой труп!
– То же самое, маман, вы говорили о моих волосах. Пострижешься только через мой труп! Однако… кажется, пока все живы, – ответила Зиночка, сделала быстрое обманное движение, проскользнула под рукой у маман и выскочила в прихожую.
Хлопнула входная дверь.
Кинофабрика поразила Зиночку, и поразила неприятно. Она ожидала увидеть стеклянный дворец, в котором, как по мановению волшебной палочки феи-крестной, тыквы превращаются в кареты, крысы – в кучеров, а Золушки – в принцесс. А попала в длинный грязный коридор с грязными окнами и заплеванным дощатым полом. По коридору носились сомнительные личности в мятых брюках, с длинными немытыми волосами, с бумажками и железными коробками в руках. Толкались, ругались, не извинившись, проскакивали мимо, а один чуть не опрокинул Зиночку, налетев на нее и со всего маха воткнув ей в живот длинную палку с лампой наверху.
Пробежала стайка людей в шкурах, вымазанных коричневой краской, которых, как гусей, гнала длинноносая девица. Прошел курчавый человек с бакенбардами, в котором Зиночка с трудом узнала Пушкина, за ним шли две Клеопатры, жуя бублики с маком. Кто-то ущипнул Зиночку за бок. Она резко обернулась и увидала огромную медвежью морду. Вскрикнула. Отшатнулась. Побежала. Долго блуждала по коридорам и закоулкам. Забилась на широкий подоконник в каком-то переходе.
Гадкий запах пота, краски, сгоревшей бумаги, тухлого жирного грима и свиных котлет преследовал ее.
– Вы не подскажете… – бросилась она к проходившему мимо высокому светловолосому человеку в щегольском фраке и лаковых штиблетах.
Человек остановился, и Зиночка внезапно задохнулась, закашлялась.
Жорж Александриди! Сам! Знаменитый! Неподражаемый! Великий! Красавец! Герой! Черный Ворон из «Защиты Зимнего», которую она смотрела пять раз! Перед ней! Живой!
И забормотала, глотая слова:
– Извините… Детективная серия… отбор артистов… «Песок смывает… то есть стирает все следы»…
Александриди улыбнулся и, взяв ее двумя пальцами за подбородок, наклонил свое лицо к ее ошеломленному, залитому краской личику.
– Ах ты, козявочка какая! Монпансье-ландрин! Так бы и облизал всю! – Он провел пальцем по ее щеке. – На третий этаж иди, милая. Там конторы.
На третий этаж Зиночка поднялась на подгибающихся ногах – пришлось даже остановиться на минуту на лестничной клетке, чтобы унять колотящееся сердце.
Здесь было поспокойнее, почище и поприличнее.
Она пошла вдоль коридора, читая надписи на табличках, пришпиленных к дверным косякам. «Змея-убийца снова на охоте», «Прощай, мой ангел, ухожу на небо», «Необыкновенные приключения синьора Помидора в Москве» (детская), «Камин погас, сгорели наши письма», «Чу! Мумия уже сняла свой саван»… И наконец-то: «Песок стирает все следы» (детективная).
Зиночка рывком распахнула дверь и будто ослепла. Зажмурилась и несколько мгновений оставалась с закрытыми глазами. А когда открыла, увидела громадное окно без штор, выходящее на площадь Тверской заставы, из которого в комнату лился очень яркий, очень белый свет.
«Как экран», – успела подумать она.
Перед окном стоял молодой человек, и оттого, что он стоял лицом к ней, она не могла разглядеть его черты. Видела только силуэт. Однако тотчас узнала чуть изломанную, с острыми углами плеч мальчишескую тонкую высокую фигуру. Лозинский… И тут же вспомнила поездку по пустыне, другой, желтый, жгучий свет, двусмысленные поцелуи под чинарой…
Она была растеряна. Вернее, ошеломлена не меньше, чем при встрече с Жоржем Александриди. Так вот кто прислал телеграмму!
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента