Маркес Габриэль Гарсия. Хроника предсказанной смерти

Габриэль Гарсия Маркес: Хроника предсказанной смерти

 
Добыча и жертва любви – надменность.
 

 
Жиль Висенте
 
В тот день, когда его должны были убить, Сантьяго Назар поднялся в 5. 30 утра, чтобы дождаться парохода, на котором прибывал епископ. Во сне Сантьяго шёл через фиговую рощу под нежной моросью дождя, и на мгновение ощутил себя счастливым, но, проснувшись, почувствовал себя так, словно с ног до головы был забрызган птичьим помётом. "Ему вечно снились деревья", – сказала мне его мать, Пласида Линеро, восстанавливая 27 лет спустя подробности того злосчастного понедельника. "За неделю до этого ему приснилось, что он пролетает в одиночестве на самолёте из оловянной фольги между миндальными деревьями", – сказала мне она. Она имела славу умелой отгадчицы чужих снов, особенно если их успевали рассказать натощак, но не заметила никаких роковых предзнаменований ни в этих двух видениях своего сына, ни в других снах про деревья, которые он рассказывал ей по утрам в дни, предшествовавшие его смерти.
Не разглядел предзнаменования и Сантьяго Назар. Спал он скверно и недолго, не раздевшись, проснулся с головной болью, с медным осадком на нёбе, который воспринял как естественное последствие свадебного гулянья, затянувшегося за полночь. Однако многие из тех, кого он встретил с той минуты, как вышел из дому в 6.05, до мгновения, когда его располосовали как свинью час спустя, вспоминали, что он был немного сонным, но в хорошем настроении и всем, между прочим, говорил, что день просто прекрасный. Никто не уверен, что он подразумевал именно погоду. Некоторые сходились в том, что утро было солнечным, с лёгким бризом, веявшим с моря сквозь банановые рощи, каким и следовало быть тёплому февральскому дню в те времена. Большинство соглашалось, что погода была мрачной, с облачным низким небом и воздухом полным густого запаха дремлющих, готовых пролиться вод; и что в момент, когда произошло несчастье, сеялся мелкий дождик, похожий на тот, что увидел Сантьяго Назар в лесу своего сна. Лично я отходил от последствий свадебного гулянья на апостольских коленах Марии-Алехандрины Сервантес и едва сумел проснуться от набатного звона колоколов, который принял за дань почтения епископу.
Сантьяго Назар надел белые льняные штаны и рубаху (оба предмета не были накрахмалены), в точности такие же, как те, что надевал накануне на свадьбу. Подобное щёгольство было для Сантьяго редкостью. Если бы не приезд епископа, он надел бы костюм цвета хаки и сапоги для верховой езды, в каких обычно по понедельникам объезжал Эль Дивино Ростро – асьенду, которую он унаследовал от отца и которой распоряжался не то что бы бестолково, но без особой выгоды. За поясом у него был пистолет "Магнум", чьи сплющенные пули, как он сам говорил, могли разорвать на части коня. В сезон охоты на куропаток он брал свои излюбленные стрелковые принадлежности: в шкафу у него стояла винтовка калибра 30. 06Манлихер-Шонауэр, винтовка Нолланд-Магнум, двадцатидвухмиллиметровый двуствольный Хорнет с телескопическим прицелом и магазинный винчестер. Он всегда спал, как и его отец, держа под подушкой оружие, но в тот день, прежде чем выйти из дому оставил патроны в ящике тумбочки возле кровати. "Сантьяго никогда не оставлял оружие заряженным", – говорила мне его мать. Я это знал и знал также, что он хранил оружие в одном месте, а припасы прятал в другом, как можно дальше, чтобы никто даже случайно не мог поддаться искушению зарядить пистолет в доме. Это было мудрое обыкновение, введённое отцом Сантьяго со дня, когда служанка однажды, меняя постельное бельё, вытряхнула наволочку; пистолет, ударившись об пол, выстрелил, пуля прошила насквозь платяной шкаф, пробила стену гостиной, просвистела через столовую соседнего дома и превратила в гипсовую пыль ростовую фигуру святого в главном алтаре церкви на другой стороне площади. Сантьяго Назар, бывший тогда маленьким мальчиком, никогда не забывал урока, преподанного тем происшествием.
Последнее, что помнила о нём мать, было то, как он быстро проскользнул через её спальню. Он разбудил её, пытаясь на ощупь найти аспирин в аптечке ванной комнаты. Она зажгла свет и увидела его стоящим на пороге со стаканом воды в руке, каким ей и было суждено запомнить его навсегда. Именно тогда Сантьяго Назар рассказал ей свой сон, но она не обратила особого внимания на деревья.
"Все сны про птиц лишь предвещают доброе здоровье", – сказала она.
Она смотрела на него из того же самого гамака, лёжа в той же позе, в которой застал её я, освещённую последними проблесками старческого сознания, когда вернулся в этот забытый городок, пытаясь сложить из множества мелких осколков разбитое зеркало памяти. Она едва различала предметы на ярком свету, на висках её были пергаментные компрессы от вечной головной боли, которую оставил ей сын, в последний раз пройдя через спальню. Лёжа на боку, она хваталась за верёвки в изголовье гамака, пытаясь приподняться; в полумраке комнаты стоял запах крестильни, поразивший меня ещё в то утро, когда свершилось преступление.
Едва я появился в дверном проёме, она приняла меня за призрак Сантьяго Назара. "Там он и стоял, сказала она. Он был одет в белый лён, стиранный чистой водой, потому что у него была такая нежная кожа, что он не выносил крахмала". Она долго сидела в гамаке, пережёвывая зёрнышки имбиря, пока иллюзия, что сын вернулся, не погасла. "Он был главной моей опорой", – вздохнула она.
Я вижу его в памяти Пласиды. Ему исполнился 21 год в последнюю неделю января, он был стройным и бледным, с арабским разрезом глаз и с кудрявыми как у отца волосами. Он был единственным ребёнком своих родителей, обвенчанных по соглашению семей, не знавших вместе ни мгновения счастья. Однако сам Сантьяго Назар казался счастливым, пока был жив отец, вплоть до его неожиданной смерти за три года до описываемых событий; и продолжал казаться таковым, всё время что оставался при вдовой матери – до понедельника, в который его убили. От неё Сантьяго унаследовал особую тонкость восприятия. От отца в раннем детстве научился обращаться с огнестрельным оружием, холить лошадей, школить ловчих птиц, и от отца же усвоил уменье быть храбрым и благоразумным. Отец и сын говорили между собой по-арабски; но не при Пласиде Линеро, чтобы она не чувствовала себя чужой. Их никогда не видели вооружёнными на улице, и только один раз – с охотничьими соколами, которых они принесли на благотворительный базар, желая покрасоваться. Смерть отца вынудила Сантьяго Назара бросить ученье после средней школы, чтобы управлять семейной гасиендой. Сам по себе Сантьяго был весёлым и незлобивым, с лёгким характером.
В день, когда его должны были убить, мать подумала было, что Сантьяго перепутал день, увидав его одетым в белое. "Я напомнила ему, что нынче понедельник", – сказала она мне. Сантьяго объяснил, что оделся в воскресное на случай, если доведётся приложиться к епископскому перстню. Она не проявила особого интереса.
 

   – Да он даже с парохода не сойдёт. Как всегда благословит и уплывёт, куда плыл. Он этот город ненавидит.
   Сантьяго Назар знал, что это правда, но пышность церковных обрядов неотвратимо завораживала его. "Это как кино", – сказал мне он однажды. Его мать, напротив, совершенно не интересовалась приездом епископа и беспокоилась лишь, что сын может промокнуть под дождём, потому что сквозь сон ей послышались раскаты грома. Пласида посоветовала Сантьяго взять зонтик, но тот лишь махнул ей на прощание рукой и вышел из комнаты. Она видела его в последний раз.
   Виктория Гусман, кухарка, была уверена, что дождя не было ни в тот день, ни за весь февраль. "Наоборот, – заметила она, когда я пришёл к ней, – припекать стало даже раньше чем, бывало, в августе". Она как раз разделывала на обед трёх кроликов, окружённая нетерпеливо повизгивающими собаками, когда в кухню вошёл Сантьяго Назар. "Он всегда вставал с похмельным видом", – вспоминала без особой приязни Виктория Гусман. Дивина Флор, её едва расцветшая дочь, подала Сантьяго Назару кружку крепкого кофе, сдобренного тростниковой водкой, чтобы поправить самочувствие после бурно проведённой ночи. Огромная кухня, наполненная звуками потрескивающего огня и квохтаньем сонных кур, сидевших на жёрдочках, казалась таинственным чертогом. Сантьяго Назар проглотил ещё один порошок аспирина, сел и принялся медленными глотками пить кофе, задумавшись, не отводя взгляда от двух женщин, потрошивших кроликов возле очага. Для своих лет Виктория Гусман прекрасно сохранилась. Её дочь, ещё по-детски диковатая, казалась, задыхалась от своего бурного роста. Когда девушка подошла забрать пустую чашку, Сантьяго Назар ухватил её запястье.
   – Пора бы и объездить лошадку, – заметил он.
   Виктория Гусман показала ему окровавленный нож.
   – Отпусти-ка её, красавчик, – серьёзно приказала она. – Этого лакомого кусочка ты не получишь, покуда я жива.
   Ибрагим Назар соблазнил её в ранней юности. Он любил её втайне несколько лет в стойлах гасиенды и привёз домой в качестве прислуги, когда влечение угасло. Дивина Флор, родившаяся уже от другого мужчины, считала себя предназначенной в наложницы Сантьяго Назару, и эта мысль волновала её прежде времени.
   "Не родился ещё мужчина, что был бы ему ровней", – говорила мне располневшая и увядшая Дивина Флор, сидя в окружении детей, рождённых от других возлюбленных. "Он был в точности как отец, – возражала ей Виктория Гусман, – такой же подонок". Но она не могла скрыть внезапного страха, вспоминая, с каким ужасом Сантьяго Назар посмотрел на неё, когда она вырвала из кролика и бросила собакам влажные внутренности.
   – Не будь чудовищем. Представь, если бы это был человек.
   Виктории Гусман потребовалось почти 20 лет, чтобы сообразить, с чего это вдруг мужчине, привыкшему убивать невинных животных, было так пугаться. "Пресвятой Боже! – испуганно восклицала она. – Не иначе это у него было предчувствие!" Но ко дню преступления у неё накопилось столько старых обид, что она скормила собакам и внутренности остальных кроликов, лишь бы испортить завтрак Сантьяго. Так и застал их оглушительный гудок епископского парохода, разбудивший весь городок.
   Дом был старинным двухэтажным складским строением со стенами из грубых досок и цинковой двускатной крышей, на которой ястребы-урубу дожидались своей доли портовых отбросов. Его построили, когда в реку ещё заходили морские баркасы и даже океанские суда, которые отваживалась плыть через заболоченное устье реки. Когда в конце гражданских войн вместе с последними арабами приехал Ибрагим Назар, морские корабли уже не заходили в обмелевшую реку, и склад стоял пустым. Ибрагим Назар купил его, не торгуясь, чтобы устроить колониальную лавку, чего так и не сделал, и только когда собрался жениться, превратил склад в жилой дом. На первом этаже он устроил просторный зал, служивший для любых нужд; в глубине помещения была конюшня на четыре стойла, службы и просторная деревенская кухня с окнами на порт, через которые во всякое время проникало зловоние, исходящее от воды. Единственным, что осталось нетронуто, был винтовая лестница, подобранная после какого-то кораблекрушения. На втором этаже, где раньше располагались конторы таможенников, он устроил две просторные спальни, пять маленьких каморок для многочисленных детей, которых намеревался завести, и соорудил деревянный балкон, нависавший над миндальными деревьями, стоявшими на площади; на этом балконе мартовскими вечерами сидела Пласида Линеро, ища утешения в своём одиночестве. На фасаде оставалась парадная дверь, к ней вдобавок прорубили два окна, в которые вставили дубовые рамы с цельными стёклами. Чёрную дверь сделали выше и шире, чтобы проезжать внутрь на лошади со стороны старой пристани. Именно этой дверью пользовались чаще всего, не только из-за того, через неё удобней проходить в курятник и на кухню, но и потому, что так можно было прямо выйти на новую портовую улицу, минуя площадь. Парадная дверь, за исключением торжественных случаев, оставалась закрытой и запертой на засов. Однако именно там, а не у чёрной двери ждали Сантьяго Назара те, кто собирался убить его, и именно из этой двери он вышел встречать епископа, хотя ему пришлось обойти дом, чтобы выйти к порту.

 
Никто не мог правильно истолковать стольких мрачных совпадений. Следователь, приехавший из Риоачи, должно быть, почувствовал их, хоть и не осмелился принять во внимание; однако его стремление как-то разумно объяснить эти совпадения ясно заметно в материалах дела. Парадная дверь несколько раз упоминается с мелодраматическим названием "роковая".На самом деле, единственное, наверное, стоящее объяснение дала Пласида Линеро, которая на вопрос ответила сообразно своим материнским представлениям: "Мой сын никогда не выходил через чёрную дверь, если был прилично одет". Это замечание было так похоже на правду, что следователь записал его на полях, но не вынес в заключение.
Виктория Гусман, со своей стороны, настаивала на том, что ни она, ни её дочь не знали, что Сантьяго Назара ждут, намереваясь убить. Но с течением лет допустила, что обе они уже знали об этом, когда Сантьяго Назар пришёл на кухню пить кофе. Виктории Гусман рассказала обо всём женщина, зашедшая сразу после пяти попросить немного молока Христа ради. Женщина открыла даже мотивы убийц и назвала место, где они поджидали жертву. "Я не предупредила его, так как решила, что всё это пьяные разговоры", – сказала Виктория. Однако Дивина Флор призналась мне в следующий раз, когда я зашёл к ней уже после смерти матери, что та ничего не сказала Сантьяго Назару, в глубине души желая, чтобы его убили. Что до неё самой, она не предупредила Сантьяго, потому что была лишь напуганной девчонкой, неспособной к собственным решениям; её гораздо больше ужаснуло прикосновение его руки, ухватившей её за талию, холодной и застылой, словно рука мертвеца.
Сантьяго Назар широкими шагами пересёк полумрак дома, преследуемый торжественными гудками епископского парохода. Дивина Флор опередила его, чтобы открыть дверь, стараясь не дать настигнуть себя среди клеток со спящими птицами в столовой, среди плетёной мебели и горшков с папоротником, развешенных по стенам гостиной, но голубка всё же попалась в когти ястреба, когда снимала засов. "Он схватил меня в охапку, – рассказывала мне Дивина Флор. – Он всегда так делал, застав меня одну где-нибудь в уголке, но в тот день я не почувствовала страха как обычно, у меня слёзы навернулись на глаза". Она отстранилась, чтобы дать ему пройти, и в приоткрытой двери увидала миндальные деревья на площади, белые как снег в лучах восходящего солнца, но не захотела глядеть ни на что больше. "Гудок парохода смолк, и запели петухи, – рассказывала она. – Гомон стоял такой, что невозможно было поверить, что это всё наши петухи, и я подумала, что их привезли на епископском пароходе". Единственное, что она смогла сделать для мужчины, который не ей был предназначен – оставить дверь незапертой, вопреки указаниям Пласиды Линеро, чтобы он мог снова войти в случае срочной необходимости. Некто, так и оставшийся неизвестным, подложил под дверь конверт с запиской, в которой предупреждал Сантьяго Назара о том, что его подкарауливают, желая убить, открывал мотивы и место покушения и с большой точностью излагал другие подробности преступного сговора. Послание лежало на полу, когда Сантьяго Назар выходил из дому, но молодой человек не увидел его; не увидела и Дивина Флор, и оно ещё долго оставалось незамеченным после того, как преступление свершилось.
Пробило шесть, и уличные фонари ещё горели. На ветвях миндальных деревьев, на балконах ещё оставались разноцветные свадебные гирлянды; можно было подумать, что их только что повесили в честь епископа. Но площадь, вымощенная каменной плиткой вплоть до церковного двора, где был устроен навес для музыкантов, выглядела свалкой пустых бутылок и прочего мусора, оставшегося после народного гулянья. Когда Сантьяго Назар вышел из дому, несколько человек бежали в сторону порта, подгоняемые гудками парохода.
Единственным заведением на площади, которое уже открылось, была молочная лавка возле церкви, где двое ждали Сантьяго Назара, чтобы убить его. Клотильда Армента, хозяйка лавки, первой увидела Сантьяго в сиянии зари, и ей показалось, что он одет в костюм из алюминия. "Он уже казался призраком", – рассказывала она. Те, что собирались убить его, уснули на своих местах, сжимая под пиджаками обёрнутые газетами ножи, и Клотильда Армента задержала дыхание, чтобы их не разбудить.
Это были близнецы: Педро и Пабло Викарио. Им было по 24 года, и они были так похожи, что стоило большого труда их различить. "Ребята простецкие, но приличного поведения", – говорили обычно о них. Я, знавший их с начальной школы, сказал бы то же самое. На братьях оставались костюмы тёмного сукна, надетые по случаю свадьбы, слишком грубые и неудобно скроенные для нашего карибского климата. Вид у близнецов был усталый после стольких часов разгула, однако они успели побриться. Хотя оба не переставали пить с кануна свадьбы, пьяны по прошествии трёх дней они уже не были, скорее выглядели разбуженными лунатиками. Они уснули с первыми лучами зари, прождав три часа в лавке Клотильды Арменты, это был их первый сон с четверга. Их не разбудил даже первый гудок парохода, но полностью разбудило предчувствие, когда Сантьяго Назар вышел из своего дома. Оба ухватились за газетные свёртки, а Педро Викарио стал подниматься с места.
"Ради всего святого, – прошептала Клотильда Армента. – Оставьте это на потом, хотя бы из уважения к господину епископу".
"Это было как по Господнему наитию", – повторяла она то и дело. Это и верно было вмешательство свыше, возымевшее, однако, лишь кратковременное действие. Услыхав её, близнецы Викарио переглянулись, и тот, что поднялся, сел снова. Оба следовали взглядами за Сантьяго Назаром, вступившим на площадь. "Они смотрели на него скорее с жалостью", – говорила Клотильда Армента. В это мгновение площадь торопливо переходили девочки из монастырской школы, похожие в своей сиротской униформе на беспорядочно сбитое стадо.
Пласида Линеро оказалась права: епископ с парохода не сошёл. Кроме отцов города и школьников в порту было множество народу, повсюду были видны плетёные клетки с откормленными петухами, которых принесли в подарок епископу, поскольку суп из петушиных гребешков был его любимым блюдом. На пристани лежало столько наколотых дров, что понадобилось бы самое малое два часа для их погрузки на пароход. Но пароход не причалил. Он появился на излучине реки с драконьим рыком, оркестр заиграл епископский гимн, петухи в клетках запели, будя своим криком остальных птиц в городке.
В те времена легендарные рейсовые пароходы на дровяном ходу почти исчезли, и на тех немногих, что оставались на плаву, уже не было ни пианол, ни кают для новобрачных; они едва могли плыть против течения. Однако этот пароход был новым, с двумя трубами вместо одной, с флажком, расцвеченным наподобие воинского штандарта, и деревянным колесом на корме, придававшем судну облик морского корабля. На верхней палубе у капитанской каюты стоял епископ в белой сутане со своей испанской свитой. "Погода была как на рождество", – сказала моя сестра Марго. По её словам, проходя мимо пристани, пароход со свистком выпустил струю пара, задевшую тех, кто стоял ближе всего к берегу. Это было мимолётное видение: епископ принялся творить крёстное знамение в воздухе перед толпой на пристани, и заученно продолжал водить рукой без злобы и вдохновения, пока пароход не скрылся из виду, и слышался лишь петушиный гомон.
У Сантьяго Назара были основания чувствовать себя обманутым. Он пожертвовал несколько вязанок дров на общественные нужды отцу Амадору и, кроме того, выбрал нескольких петушков с гребнями самого аппетитного вида. Но это было мгновенное недовольство. Моя сестра Марго, бывшая с ним вместе на пристани, нашла его в отличнейшем настроении, готового продолжать гулянье, хотя аспирин ему нисколько не помог. "Он не выглядел нездоровым, и думал только о том, во сколько обошлась свадьба". Кристо Бедойя, который был с ними, называл цифры, лишь усиливавшие общее изумление. Он был на гулянье вместе со мной и Сантьяго Назаром почти до четырёх, но не пошёл спать к родителям, а остался поболтать с бабушкой и дедом. Там он узнал сведения, необходимые для подсчёта свадебных расходов. Он рассказал, что ради праздника зарезали сорок индюшек, одиннадцать свиней, а также четырёх телят, которых по распоряжению жениха выставили жариться на площади для угощения публики. По словам Кристо, было выпито 205 ящиков контрабандного виски и почти 2 000 бутылок тростникового рому, розданных толпе. Не было ни единого человека, ни бедного, ни богатого, кто бы так или иначе не поучаствовал в свадебном гулянье, закончившемся самым громким скандалом в истории городка. Сантьяго Назар размечтался вслух: "Такая и у меня будет свадьба, – сказал он. – Жизни не хватит, чтобы всё пересчитать".
Все на мгновение смолкли, и моей сестре почудилось, словно тихий ангел пролетел. Она ещё раз подумала о счастливой доле, выпавшей Флоре Мигель, которая столь многим обладала в жизни, а на следующее рождество могла приобрести ещё и Сантьяго Назара. "Неожиданно я поняла, что нет партии лучше, чем он. Только представь себе: красивый, благовоспитанный и сам себе голова в двадцать один год". Она обычно приглашала Сантьяго на пончики из маниоки, и как раз в тот день наша мать затеяла их на завтрак. Сантьяго Назар с радостью принял приглашение.
 

   – Я переоденусь и приду, – сказал он и тут сообразил, что позабыл часы дома на тумбочке. – Который час?
   Было 6.25. Сантьяго Назар взял под руку Кристо Бедойю и повёл в сторону площади.
   – Через четверть часа я буду у тебя, – сказал он моей сестре.
   Та настаивала, чтобы они пошли все вместе и немедленно, так как стол был уже накрыт. "В ней проявилась странная настойчивость, – рассказывал Кристо Бедойя. – Это было так странно, что порой мне кажется, Марго уже знала, что Сантьяго собираются убить, и хотела спрятать его у вас". Однако Сантьяго Назар убедил Марго, чтобы она шла вперёд, пока он переоденется для верховой езды, поскольку ему нужно было пораньше приехать в Дивино Ростро кастрировать бычков. Он простился с сестрой тем же жестом, что и со своей матерью, и удалился в сторону площади, под руку с Кристо Бедойей. Это был последний раз, когда сестра его видела.
   Многие из собравшихся в порту знали, что Сантьяго Назара собираются убить. Дон Лазаро Апонте, штабной полковник в отставке, бывший городским головой уже одиннадцать лет, козырнул Сантьяго по-военному. "У меня были свои и вполне серьёзные основания верить, что он вне всякой опасности", – рассказывал мне полковник. Не стал беспокоиться и отец Кармен Амадор. "Увидев Сантьяго живым и здоровым, я решил, что всё это были ложные слухи", – говорил мне он. Никто даже не спросил себя, предупреждён ли Сантьяго Назар, потому что казалось невозможным, чтобы ему не сказали.
   В действительности моя сестра Марго была одной из немногих, кто не знал, что Сантьяго Назара собираются убить. "Знай я об этом, увела бы его к нам, хоть бы и силком пришлось тащить", – заявила она впоследствии судебному следователю. Казалось удивительным, что она об этом не знала; ещё удивительней было, что не знала и моя мать, которой любые новости становились известны раньше всех в доме, хотя она уже несколько лет не выходила на улицу, даже к мессе. Я оценил эту её способность с тех пор, как начал рано вставать в школу. Проснувшись, я видел, как в сероватом предрассветном сумраке она подметает двор веником из прутьев, бледная и таинственная, какой я помню её по тем временам, и за каждым глотком кофе следовал её рассказ о том, что произошло на белом свете, пока мы спали. Казалось, она была связана тайными нитями с другими людьми в городке, особенно со своими ровесниками, и порой удивляла нас предсказанием новостей, которых не могла узнать иначе как провидческим способом. В то утро, однако, она не уловила пульса трагедии, забившегося в три пополуночи. Мать как раз подмела двор и молола маниоку на пончики, когда сестра Марго вышла встречать епископа.
   "Были слышны петухи", – говорила мать, вспоминая тот день. Но она связывала отдалённый шум не с приездом епископа, а со свадебным гуляньем.
   Наш дом стоял далеко от главной площади, в манговой роще у реки. Моя сестра Марго пришла в порт пешком вдоль берега, а все встречные были слишком взволнованы приездом епископа, чтобы прислушиваться к прочим новостям. Лежачих больных вынесли к дверям, в надежде на чудотворное исцеление; женщины выбегали из двориков, с индюшками, поросятами и прочей снедью в руках; от высокого берега отчаливали каноэ, украшенные цветами. Но после того как епископ проплыл мимо, даже не ступив ногой на грешную землю, ущемлённая в своей значимости новость приобрела законный масштаб скандала. Именно тогда сестра Марго узнала эту новость целиком и во всей неприглядности: Анхела Викарио, прекрасная девушка, вышедшая замуж накануне, была возвращена родителям, так как новобрачный обнаружил, что она не девственница. "У меня сердце разрывалось, – рассказывала сестра. – Но сколько бы ни трепали эту историю, никто не мог объяснить мне, как случилось, что бедный Сантьяго Назар угодил в такой переплёт". Было точно известно лишь, что братья Анхелы Викарио поджидают его, чтобы убить.
   Сестра возвратилась домой, кусая губы, чтобы не заплакать. В столовой она увидела как мать в своём воскресном костюме с синими цветами, надетом на случай, если епископ сойдёт с парохода поприветствовать нас, напевает фадо, накрывая на стол. Марго заметила лишний прибор.