Маркиш Давид. Стать Лютовым

   Мария Глосберг говорила, не закрывая рта, о каких-то тапках, которые Махно шьет для заработка, о том, что, наверно, удастся по анархистским каналам устроить Нестора Ивановича маляром на парижскую киностудию, о том, что с приездом Иуды Гросмана дело пойдет значительно лучше, потому что отредактированные мастером тексты воздействуют на массы куда сильней, чем сырые.
   Махно не слушал Марию. Сгорбившись над столом, он старательно что-то чертил карандашиком на бумажном листе. Карты, схемы прорывов и атак? Коней? Всадников? Иуда вытянул шею, заглядывая. На бумаге обозначились контуры человеческой фигуры в шляпе и нелепом балахоне, из-под которого выглядывали босые ноги.
   - Можно? - спросил Иуда и потянулся к рисунку.
   То был ангел. Одно крыло указующе воздымалось вверх острым концом, другое, перешибленное у основания, свисало. Иуда Гросман достал самопишущую ручку и, аккуратно водя пером, зачернил балахон, крылья и шляпу ангела.
   С этим Веней, Веней Рискиным, Иуда встретился пять лет спустя, на московском ипподроме, совершенно случайно. После третьего заезда играющая публика сломя голову кинулась с трибун в ресторан. Столики были расхватаны за считанные секунды, официанты чиркали карандашами в своих блокнотиках. Иуда Гросман досадливо оглядывал зал с порога, выискивая знакомых или хотя бы полузнакомых людей, к которым можно было подсесть. В глубине помещения он увидел стол, за которым в одиночестве, развалясь по-хозяйски, но отнюдь не вызывающе сидел перед бутылкой минеральной воды "Боржоми" молодой человек плотного сложения, с круглыми глазами и густейшей вздыбленной шевелюрой. Сомнительно, чтобы эти дикие заросли возможно было впихнуть в шапку. Поймав взгляд Иуды, молодой человек приветливо улыбнулся и призывно замахал руками, как бы приглашая бездомного к очагу. Пожав плечами, Иуда подошел.
   - Садитесь, что вы стоите! - сказал молодой человек.- Вы же видите, сколько места. Я занял столик сразу после первого заезда и сижу.- Он тоскливо взглянул на почти пустую бутылку "Боржоми" и, выгнув короткие тонкие брови, неодобрительно покачал головой. Жесткая его шевелюра даже не шелохнулась, как будто была сплетена из проволоки.
   - Зачем? - спросил Иуда, садясь.
   - Я люблю ипподром,- сказал молодой человек.- Я хочу выиграть, но у меня ничего не получается. Ни разу! Так я пока зарабатываю тем, что держу столик. Приходят те, кто выигрывает, но уже всё полно, всё занято. Так хочется выпить рюмку водки и съесть котлету по-киевски! И вот вы видите сами: негде даже плюнуть.- Молодой человек покрутил головой, словно выискивая местечко, куда можно было бы плюнуть, но не нашел подходящего.
   - И что вы имеете с этого занятия? - спросил Иуда заинтересованно.
   - Я имею пару крутых яиц с этого занятия,- сказал молодой человек,щепотку соли и фужер водки для хорошего аппетита. Всё! Это всё, что я имею, не говоря уже о "спасибо". Когда вы побежите играть дальше, вы мне скажете: "Спасибо, Веня! И держите ваш столик до следующего антракта!"
   - Вы случайно не из Одессы, Веня? - предположил Иуда Гросман, с приязнью глядя на молодого предприимчивого человека, словно бы появившегося из ранней прозы самого Иуды.
   - Можно так сказать...- уклончиво ответил Веня.- А вас я знаю - вы Гросман. Я вас сразу узнал, и считайте, что мне повезло.
   - Почему? - спросил Иуда.
   - Во-первых, я тоже пишу,- сказал Веня Рискин.- А во-вторых, вы кое-что знаете за лошадей. Что, не так? Это не я написал про мир, по которому гуляют женщины и лошади.
   - Про луг,- придирчиво поправил Иуда Гросман.- А почему крутые яйца? Почему не фаршированная щука или та же котлета по-киевски?
   - Потому, что яйца идут в скорлупе и без гарнира,- дал объяснение Веня.Перерыв тут минут двадцать, ну берите все двадцать пять. Пока заказ, пока ждут, потом звонок - люди не успевают съесть, что им несут. И все, что они не доели, греют и несут уже в другой перерыв: кушайте на здоровье! А крутые яйца в скорлупе - как жемчуг в сейфе, ключик от которого лежит в вашем жилетном кармане, если, конечно, у вас есть жилет.
   - Но почему жемчуг? - с настойчивым любопытством спросил Иуда Гросман.
   - Так не жемчуг,- уступил Веня,- так что-нибудь другое!
   Принесли заказанное. Веня, прикрыв ладонью затылок, длинными глотками выпил водку и занюхал корочкой.
   - Пирожные с молоком хорошо, водка с черным хлебом лучше,- сказал Веня и выдохнул с удовольствием.- Я это выучил на войне, на Украине.
   - Воевали? - спросил Иуда.
   - А что делают на войне? - Веня кругло поглядел на Иуду и вздохнул.- Либо ты догоняешь, либо тебя догоняют... Я служил счетоводом в одном отряде, у меня была тачанка и сундук с казной.
   И отточенная, точная память Иуды Гросмана сработала тотчас, выбросила картинку: Париж, "Ротонда", Махно. Еврейский мальчик-казначей с круглыми собачьими глазами, сгинувший в степи под Волновухой.
   - И этот отряд...- сказал было Иуда и умолк, как язык прикусил: говорить дальше - значит, проговориться о той встрече в Париже. А молодой человек, словно ожидая накатывающих больших неприятностей, нахохлился и глядел тускло.
   Но неловкая заминка прошла - проехали мимо, только тревожная царапинка осталась у обоих. Размытое ощущение общей страшной тайны, о которой - ни-ни, никому и ни при каких обстоятельствах, притягивало и связывало.
   - Ну вот что,- сказал Иуда, когда прозвенел звонок и посетители, жуя на бегу, бросились к выходу.- Я, действительно, кое-что понимаю в лошадках. Пошли, покажу, на кого ставить... Но дайте слово: играете в последний раз в жизни. Даете?
   - Даю,- сказал Веня Рискин.- А что - не даю?
   - Иначе пропадете,- вынес приговор Иуда Гросман.- Один раз выиграете - и пошло-поехало: почему бы еще разок не выиграть? Будете составлять графики, чертить схемы - ничего не поможет.
   В паддоке Иуду знали, казалось, все, даже лошади: он был здесь своим человеком. Потолковав о чем-то с тренером, он подошел к кучке щуплых жокеев, а потом поманил Веню.
   - Вот ту лошадь видите? - сказал Иуда.- Красивая?
   - Ну да,- согласился Веня.- Конечно.
   - Нравится?
   - Я ее боюсь,- сказал Веня.- Я вообще лошадей боюсь до смерти. Ишь, смотрит!
   - Запомните ее номер - третий - и ставьте,- сказал Иуда.- Ну, идите, ставьте! Возьмите вот деньги, отдадите после заезда. Встречаемся в ресторане.И не выдержал, крикнул вдогонку: - Пароль - Волновуха!
   Веня остановился, как будто его подстрелили на ходу, и неуверенно обернулся к Иуде.
   - Вы нам оставьте ваш адрес,- сказала Мария Глосберг.- Мы с вами свяжемся.
   - Я вещи пока у друзей оставил,- твердо сказал Иуда.- Завтра перееду в гостиницу.
   - Тогда назначим встречу здесь,- сказала Мария.- Это даже удобней.
   - А конспирация? - шепотом спросил Иуда.
   - Ну, тут вам все же не Москва! - возмутилась Мария.- Но если они хотят за вами следить - пусть себе следят!
   Пусть следят, подумал Иуда Гросман. Хорошо сказано! И не уйдешь ведь от слежки, это просто исключено. Они уже и гостиницу знают наверняка. Кто же, кто следит? Вот это надо знать точно и принимать меры. И вообще надо было ехать с вокзала в посольство, познакомиться, отметиться. Они скорее всего и гостиницу сами заказали, проверенную, с ушами в стене.
   - А это правда, что вы встречались с Лениным? - наклонившись к Махно, вполголоса, как о тайном, спросил Иуда Гросман.
   - Встречался,- вяло сказал Махно.- Неприятный был товарищ, себе на уме... А потом, когда Деникин под Москвой его зажал, попросил помочь. Ну я помог, оттянул на себя Шкуро с Мамонтовым.
   - Не жалеете? - еще тише спросил Иуда.
   - Нет,- сказал Махно.- Чего теперь жалеть...
   Хотелось есть, и неудобно было заказывать что-нибудь только для себя, и неловко было угощать перебивающегося шитьем тапок Нестора Махно, будущего маляра на киностудии, луковым супом, о котором читано не меньше, чем об Эйфелевой башне. Хотелось увидеть, услышать, попробовать и узнать как можно больше - прежде, чем засадят в посольский подвал и, сунув кляп в рот, увезут в Москву. И вспоминались рассказы знакомых чекистов об увлекательной работе за кордоном.
   Допила кофе и Мария. Стали прощаться - по-русски сердечно, с восклицаниями, со скомканными повторами проговоренного: "Значит, непременно... Жаль, что так коротко... И насчет редактуры... О каналах можете не беспокоиться... Значит, договорились..." Иуда обреченно ждал, когда же закончится это невыносимое прощание: посетители кафе оборачивались, прислушивались к странным звукам чужого языка. Наконец, ушли. Иуда Гросман поглядел им вслед - не забыли ли чего, не вернутся ли, не приведи Бог - и пересел за свой столик. Есть тут луковый суп расхотелось. Хорошо бы оказался второй выход отсюда, какой-нибудь запасной, черный: выскользнуть незаметно, утонуть в толпе. Мордоворот, в котором Иуда определил мордвина, всё сидел со своей казенной подружкой, и старик с палкой тянул красное вино из бокала, не собирался уходить. Иуда поднялся и прошел в туалет. Надежда оказалась напрасной: в квадратное оконце, прорезанное в стене туалета и выходившее в захламленный темный двор, могла пробраться разве что кошка. Иуда усмехнулся и вернулся в зал. Старик с палкой исчез.
   Не старик с палкой и не мордвин с девушкой - от самого Северного вокзала был приставлен к Иуде Гросману приятный сорокалетний брюнет по имени Алексей Крупников, тучный и широкозадый, со вторым подбородком, болтающимся из стороны в сторону, как мешочек с творогом. Этот Алекс Крупников, служивший на незначительных должностях в деникинской контрразведке, бежавший после второго взятия Одессы красными в Константинополь и промышлявший там, на диком турецком берегу, отловом кошек и собак и изготовлением меховых янычарских шапок. Алекс на свою беду оказался не одинок в своем занятии: грубые конкуренты шли по пятам, дышали в затылок и грозили физической расправой. Пришлось бросить дело и ехать в Югославию, к братьям-славянам. Там Алексу пришлось совсем худо, братья не желали вникать в его стесненные обстоятельства, а кошки и собаки сидели дома, а не бегали по улицам, как у доверчивых турок. В результате Алекс Крупников перебрался в Париж - в разбитых сапогах, без денег и почти без надежды. Можно было кидаться с моста в Сену, можно было проситься обратно в Россию, в Курскую губернию, откуда Крупников был родом. Поразмыслив, Алекс пришел к выводу, что кидаться в воду следует во вторую очередь, а вначале стоит попытать удачи на улице Гренель. Там, в посольстве, ему объяснили, что возвращение в родные пределы, к курским соловьям, которые при народной власти поют особенно красиво и неутомимо, следует заслужить. Вслед за таким вступлением его беспрепятственно завербовали за умеренное вознаграждение, сердечно поздравили и выдали небольшой аванс.
   Слежка за писателем Гросманом была рутинным поручением, не требующим тяжкого напряжения сил. Попивая за казенный счет кофе с плюшкой, Алекс терпеливо сидел в глубине кафе "Ротонда", в притемненном углу. В благообразного вида усаче Алекс не признал Нестора Махно, поэтому в отчете о первом дне слежки он написал: "Наблюдаемый произвел контакт с неопознанным господином из эмигрантов и дамой из актерской среды". Бог весть, почему востроглазый Алекс произвел Марию Глосберг в актрисы; причиной тому скорей всего послужили перья, стеклярус и щелкающий веер с надписью.
   К своему поднадзорному бывший контрразведчик Алекс Крупников не испытывал никаких чувств. Книг его он никогда не читал, а имя впервые услышал от куратора. Зачем писатель с похабным именем Иуда приехал в Париж - этого куратор Громов не сообщил, однако ясно было и без сообщения, что агент внешнего наблюдения Крупников по кличке Греча не от восторженных по-клонников должен охранять знаменитого гостя. Знаменитости - опасная публика, у них у всех мозги набекрень, особенно у писателей. Вот хоть этот Иуда: вкусно ест, сладко спит, а может выкинуть фортель, и к тому ж еврей. Начальству от таких людей одна маята и никакой пользы, и всякий шаг их поэтому должен быть высвечен и описан в оперативном отчете. Составление же отчета - дело куда более легкое, чем беготня за кошками и собаками в турецких темных переулках.
   Куратор Громов, истинная фамилия которого не имела ничего общего с оглушительным явлением природы, числился при посольстве завхозом. О приезде писателя Гросмана в Париж завхоз получил сообщение два месяца назад - вместе с приказом взять гостя под круглосуточное наблюдение. Завхоз был недоволен Иудой: коллега из Германии сообщил, что писатель, проезжая через Берлин, проявил характер вздорный и своевольный. В Москве, очевидно, тоже были не в восторге от выкрутасов знаменитости, да и строгое указание о круглосуточном наблюдении говорило о том, что и на родине Иуда Гросман числился фигурой неоднозначной. У таких, как он, всегда есть "рука" где-нибудь наверху, эта "рука" его поддерживает, и вот, вместо того чтобы сразу наказать человека по всей строгости, его посылают в Париж. Но и за той "рукой" внимательно поглядывают, и есть наверняка такие, которые хотят эту вредоносную ручонку отрубить, потому что главное правило чекиста - "не доверяй, а подозревай". И на том стоит отечество.
   В своем отчете завхозу Громову агент Греча обстоятельно указал: "Расплатившись крупной купюрой, объект вышел из кафе и, никуда не заходя, отправился в гостиницу "Золотая улитка". Через сорок минут он вышел из гостиницы, сел на наружной террасе и приступил к наблюдению за ходом публики по бульвару".
   Ход публики по бульвару являл собою иную, заповедную жизнь. Сидя на террасе, Иуда глядел на вольно идущих мужчин и женщин, чисто и хорошо одетых, с улыбающимися неизвестно чему лицами, с руками, свободными от мешков и авосек. И еще одно: за ними никто не следил.
   Отделаться от ощущения липкой слежки Иуде Гросману никак не удавалось. Во всем была виновата Мария Глосберг: это она своим козьим голосом заговорила о слежке. Самому Иуде такая мысль и в голову бы не пришла, он спокойно поехал бы на Монмартр, бродил бы, как полагается приезжему, по ночному Парижу. Теперь всё пошло насмарку, и причиной тому - случайная, никем не подстроенная дурацкая встреча с Махно. Но пойди докажи, кому надо, что случайным счастливым ветром занесло приезжего писателя в литературное кафе! Никто не поверит. Блюмкин, может, поверил бы - да где он, Яка Блюмкин? То ли в Персии, то ли в Монголии, и путешествует он там по делам куда как не литературным.
   А больше никого нет, все остальные - так, случайные знакомые, никто из них пальцем о палец ради него не ударит. Вот когда к ним, замирая от страха, тянутся, как примятая трава к свету, писатели - тут другое дело: значит, это они, чекисты - свет силы и мысли, не то что какие-то знаменитости, на которых на улице оборачиваются. А иначе зачем ходили бы к ним тайком на поклон все эти писаки с актрисами в придачу?
   Блюмкин всё же не такой. Не совсем такой. Он способен мыслить образами, он готов бросить свою нынешнюю карьеру ради стихов. Хороших или плохих - это уже не так важно... Но он хотя бы мечтает не только об очередной лычке.
   Иуда мечтает о том, чтобы выпутаться из этой жуткой истории. А о чем мечтает Яка Блюмкин, генерал или кто он там у них? Он сам сказал когда-то о чем: о пуле Наполеона. Детская мечта, сохранившаяся на всю жизнь. Как он тогда сказал? "Я и сейчас всё бы отдал за нее", или что-то в этом духе. Надо достать ее здесь, в Париже, из-под земли выкопать, и сертификат, а то ведь он не поверит. Это хорошая идея, золотая! Он, конечно, поэт и кристально честный чекист, но если подарить ему эту пулю, то он станет еще кристальней. Только где ее тут найдешь? Расспрашивать в музеях, в антикварных лавках - подумают, что сумасшедший. Да и вообще был ли у Наполеона пистолет? Он как будто неплохо обходился шпагой. И пушками.
   Не важно. Мог быть пистолет у Наполеона, мог. Инкрустированный перламутром, с золотыми гвоздиками. Либо редактировать сочинения Нестора Ивановича Махно, а заодно помогать ему шить тапки, либо ты, Яка, получишь свою пулю.
   Переход затянулся, на ночлег встали в совершенной тьме. Ветер налетал порывами, как из мехов, и нес с собою ленты сухих острых снежинок. Выбрав среди скал местечко потише, люди уложили своих животных и легли сами, поджав колени к подбородкам.
   - Пришли,- сказал проводник Дордже и сдвинул шапку с бровей на затылок.Отсюда начинается спуск на Шамбалу.- И указал рукой.
   Рерих и Молодой лама долго молча глядели в провал, указанный им проводником. В темноте невозможно было определить глубину пропасти, открывавшейся за перевалом. Дно пропасти, по словам Дордже, заросло горным лесом, там текла река, повторяя изгибы широкой долины.
   - Огоньки как будто мигают...- глухо сказал Рерих.- А?
   Блюмкин промолчал, и Рерих обернулся за подтверждением к Дордже. Но проводник исчез, его место в темноте было свободно.
   - Подождем до утра,- сказал Блюмкин и бережно погладил Рериха по плечу.Ничего не поделаешь...
   Утром обнаружилось, что проводник исчез и из лагеря. Никто не видел, как он уходил и куда. Не досчитались и одной лошади. Узнав о происшествии, Рерих стал угрюм.
   - Я вам говорил,- зло сказал Блюмкин,- этот подлец работает на англичан!
   - Будем спускаться,- решил Рерих.- Мы у цели, никакие англичане, будь они прокляты, нам не помешают.
   Долина была пуста и красива. Крепкие деревья леса окаймляли реку, на галечные берега которой, казалось, нога человека не ступала со дня сотворения мира. Пересвистывались красные сурки, столбиками стоя у своих нор и без боязни глядя на караван. Зайцы, рассекая высокую траву, передвигались короткими перебежками. Горный покой, величественный и строгий, запечатывал долину, отсекая ее от населенного мира. Трудно было бы сыскать на свете лучшее место для Шамбалы со всеми ее мудрыми тайнами. Но не было здесь Шамбалы.
   Блюмкин жадно поглядывал по сторонам, как будто с последней надеждой ждал появления из леса припозднившегося шамбалийца, и кусал губы.
   - Не знаю, как вам,- сказал Рерих ровным стеклянным голосом,- а мне здесь нравится. Пейзаж фантастический: фиолетовое небо лежит на ледяных опорах вершин, над рыжим потоком, вырывающимся из каменных райских врат... Я остаюсь тут рисовать.
   Блюмкин вздохнул, спешился и, усевшись по-турецки, отвернулся от людей.
   С пулей было непросто. На утреннем приеме, устроенном "для своих" в посольстве на улице Гренель, Иуда подошел к секретарю по культуре Василию Куропаткину. Секретарь лучезарно улыбнулся знаменитому гостю.
   - Я, знаете ли, увлекаюсь эпохой Наполеона,- как бы между прочим сказал Иуда.- Коллекционирую раритеты: гвардейские кокарды, значки, оружие. Кто тут, в Париже, торгует такими вещицами?
   - Оружие? - переспросил секретарь.- Какое оружие?
   - Старинное,- успокоительно улыбнулся Иуда.- Палаши, шпаги. Интересно было бы проследить, куда девалась, например, шпага Наполеона. Или пистолет.
   - Ну не знаю...- сказал секретарь.- В музее, наверно, есть что-нибудь.
   А я-то ведь современной культурой занимаюсь, мне это ни к чему.
   - А кто знает? - спросил Иуда Гросман.
   - Я поинтересуюсь,- пообещал секретарь.- Вокруг Лувра полно антикварных лавочек, там надо поспрошать. Или еще лучше на Блошином рынке - там дешевле.
   Пришел на прием и завхоз Громов и был представлен гостю, но Иуда Гросман его не запомнил: хозяйственник знал свое место, держался в сторонке и рта не раскрывал, кроме как для того, чтобы опрокинуть рюмку. Уважительность, граничившая с поклонением, и панибратство, за которым просвечивала лесть, злили Иуду Гросмана на этом приеме: он не сомневался в том, что кто-то из этих веселящихся, жующих и пьющих в его честь людей не спускает с него глаз и прислушивается к каждому его слову. Кто?
   Ему недоставало Кати. Катя знает, кто есть кто в таких учреждениях, она знакома с проклятыми повадками всей этой простукаченной публики. Глядя на жену военного атташе, словно бы облитую сахарным сиропом дурочку с фарфоровыми голубыми глазками и ослиными желтыми зубами, журчавшую о небывалом расцвете советской литературы, он видел пред собою Катю, быстрыми и ловкими пальцами пробегающую, как по клавишам рояля, по пуговицам своего платья от ворота до подола... Дурочка продолжала журчать, Катя - раздеваться, и Иуда, удивляясь, подумал о том, что это, кажется, впервые с ним такое случается: он всерьез желал встречи с женщиной, мимо которой прошел и с которой с благодарностью распрощался. И ему сделалось приятно и тревожно.
   Иуда уже собрался уходить, когда секретарь по культуре подвел к нему высокого красавца лет тридцати, в полосатом пиджаке, тесно сидевшем на сильных плечах циркового борца, с бесшабашными и наглыми глазами конокрада.
   - Это наш местный писатель Хомяков,- представил секретарь.- Вам будет интересно. Он тут воюет с эмигрантским отребьем, спуску им не дает. Они гавкают - он рычит. Недавно с Буниным сцепился, с этим антисоветчиком.
   И что б вы думали? Бунин испугался, повернулся и ушел. Сдался, так сказать.
   - Бунин меня обвинил в святотатстве,- щуря глаза, сказал Иуда Гросман.- О Богоматери я, по его мнению, неуважительно отозвался.- Иуда замолчал, и непонятно было, огорчен он бунинским обвинением или, напротив, гордится вниманием антисоветчика.
   - Ну вам-то можно,- махнув затянутой в полосатый рукав лапой, сказал Хомяков.- Это православным нельзя, а вам - что ж...
   Секретарь предостерегающе покашлял, но не дающий спуску Хомяков не обратил на это никакого внимания.
   - Я вот собираюсь возвращаться в Тобольск, на родину,- сказал Хомяков.Хочу целиком отдаться литературному труду и весь талант посвятить рабочему классу. Но меня что удивляет? Меня удивляет, что на цветущем поле нашей русской культуры окопались инородцы. Куда ни плюнь - одни инородцы. Я приеду в Тобольск, а там уже Абрам какой-нибудь сидит, пишет, допустим, поэму. Так где же справедливость, скажите вы мне?
   Иуда Гросман смотрел на Хомякова с интересом.
   - У нас интернационализм,- строго сказал культурный секретарь.- Все равны. Я вам уже объяснял, Хомяков.
   - Вы говорите, говорите! - попросил Иуда.- Нету справедливости. Где ж ее взять?
   - Вот-вот,- соглашаясь, кивнул головой Хомяков.- А раз нет, как тогда все могут быть равны?
   - А вы хотите, чтобы все были равны? - вкрадчиво спросил Иуда Гросман.Скажем, вы и этот Абрам из Тобольска?
   - Ну, допустим...- насмешливо сказал Хомяков и захрустел сухариком, намазанным икрой.- Но это же никак невозможно, потому что вы сами же говорите, что справедливости нет.
   - Это товарищ Гросман заметил в общих чертах,- сурово поправил культурный секретарь. - В философском, так сказать, смысле.
   - Тогда понятно! - обрадовался Хомяков и потянулся за рюмкой.
   - И, кроме того, пролетарская справедливость отличается от буржуазной,дудел в свою дуду культурный секретарь.- Это ж должно быть ясно.
   - Вот я и прошусь в Тобольск,- сказал Хомяков и позвенел своей рюмкой об Иудину.- Ивану - Иваново, а Абраму - Абрамово. По-честному.
   Надо дать ему по физиономии. Съездить по его наглой бандитской морде вместо того, чтоб чокаться. "Я бы и съездил,- с тоской думал Иуда,- и с великой радостью, но эти вылетевшие дурацкие слова о справедливости, которой нет. А что есть? Так ведь к Махно привяжут еще и это... С ума можно сойти!"
   Иуда Гросман поманил Хомякова пальцем и, когда тот наклонился к нему, прошептал в большое крепкое ухо:
   - Продай мне пулю Наполеона!
   Менее чем год спустя Хомяков вернулся в родной Тобольск, получил там должность заведующего отделом литературы в городской газете "Красный сибиряк" и комнату в коммунальном бревенчатом общежитии, пропахшую чудесным ароматом пихты и кедрача. Спустя еще два года он выпустил книжечку воспоминаний "Годы лихолетья", ставшую нынче раритетом. В 34-м году он был ненадолго арестован в рамках кампании социальной профилактики, а в 37-м посажен всерьез, осужден за КРД к десяти годам без права переписки и расстрелян в Беличьей балке, в пятнадцати километрах от Тобольска. Могила его не сохранилась.
   Выйдя из полпредства, Лютов спустился к Сене и побрел по набережной к Лувру. На душе у него было взбалмошно, ему хотелось, дрожа от холода, тащиться на тачанке по мокрой плывущей дороге, выискивать огонек в мертвом поле и совершать дерзкие поступки. Разговор с Хомяковым бесил его. Надо было непременно съездить по морде! И так приятно ныли бы сейчас костяшки пальцев... Если б он съездил, все его неприятности выглядели бы иначе и слежка не действовала бы на нервы, как зубная боль. Он резко оборачивался, завязывал неразвязавшийся шнурок, читал газету, внезапно из-за нее выглядывая. Кто? Кто идет за ним по пятам? Он заходил в уличные туалеты, скрывавшие желающего помочиться лишь по плечи, и, стоя в тесной кабинке, вертел головой и приветственно махал рукой неизвестно кому. "Наблюдаемый объект,- писал в отчете агент Греча,- вел себя нервно, что отражалось на его физическом состоянии. Три раза он входил в уличные уборные, откуда подавал неизвестным лицам сигналы посредством размахивания рукой".
   У входа в Лувр фотографировалась кучка туристов, уличный фотограф, налаживая свой аппарат, бегал вокруг треноги. Иуда решил было идти в музей, но, не доходя подъезда, передумал не без смущения: Лувр подождет, лучше побродить по антикварным лавкам.
   В первой же лавке на звон дверного колокольчика вышел из глубины помещения пожилой хозяин, большеголовый, с остатками крашеных волос, зачесанных сбоку на розовую нежную лысину.
   - Чем могу служить, месье? Всё к вашим услугам, начиная с хозяина.
   Хозяин поддерживал в лавке образцовый порядок. Сотни интереснейших предметов были уложены, выставлены и подвешены густо, но отнюдь не тесно. С пузатенького бюро несчастного Людовика глядел любопытными глазочками бронзовый египетский бог со стройным телом танцовщика и шакальей головой. В застекленной витрине были выстроены шеренгами благородно потускневшие боевые ордена, как могильные камни на военном кладбище. Витой бивень нарвала, испещренный черными ажурными значками неведомой письменности, стоял в углу, как древко. Печеная вражья головка с жесткими волосами, отрезанная индейцем, с высоким безразличием наблюдала за покачивавшимся вверху панцирем доисторической черепахи с Галапагосских островов. К каждой диковине была привязана красной шелковой ниткой бирочка с кратким разъяснением. Сам Шепселе из Житомира не остался бы равнодушен к этой праздничной братской могиле вещей, хотя и не подал бы вида.