К этому же времени относятся первые упоминания о постигшем его заболевании, по поводу которого высказывалось множество самых противоречивых суждений: действительно ли он заболел или просто симулировал болезнь, чтобы бросить учебу? С уверенностью можно утверждать одно: вопреки тому, что Гитлер рассказывает в «Моей борьбе», ни о каком серьезном легочном заболевании речи не шло. Семейный врач доктор Блох не оставил в его медицинской карте никаких указаний на это, отметив лишь нарушение деятельности миндалин, приступы кашля и простуды. Его свидетельство категорично: в этот период Гитлер не страдал ни одним серьезным заболеванием. Не исключено, впрочем, что его мать сильно обеспокоилась. Все-таки обе первые жены Алоиса скончались из-за болезни легких, и вообще в тех краях и в те времена был довольно широко распространен туберкулез. К тому же Адольф отличался скорее хрупким здоровьем, да и внешне – бледный, худощавый – выглядел отнюдь не здоровяком. Переохлаждение, насморк или летний грипп, значение которых он с присущим ему актерским талантом (он еще разовьется впоследствии) намеренно преувеличил, сделали свое дело. Тем не менее на каникулах в Шпитале он быстро поправился. Пил молоко, помногу гулял, рисовал, играл на цитре – и старательно избегал контактов с теткой, прочими родственниками и местной молодежью. По возвращении в Штейр он сдал переэкзаменовку и получил свидетельство об окончании школы с весьма посредственными оценками: поведение и прилежание – удовлетворительно; Закон Божий – удовлетворительно; немецкий язык – удовлетворительно; французский язык – удовлетворительно, физика и химия – удовлетворительно; черчение, геометрия и начертательная геометрия – удовлетворительно (после переэкзаменовки); рисование – отлично; физкультура – отлично; пение – удовлетворительно; ведение тетрадей – неудовлетворительно. По мнению многих из бывших учителей Гитлера, он мог бы иметь гораздо более высокие оценки, потому что был способным учеником, легко запоминал материал, но не любил напрягаться. Покинув школу, он отдался во власть dolce far niente [6] и мечтательности. Поселившись в маленькой квартирке на Гумбольдтштрассе, в центре Линца, он катался как сыр в масле, окруженный заботливым вниманием матери и сестры Паулы (Ангелика к этому времени успела выйти замуж за банковского клерка Лео Раубаля, которого Гитлер ненавидел всем сердцем). Пенсия Клары и некоторые другие источники обеспечивали им вполне сносный уровень жизни. Отныне юноша стал тщательно следить за своей внешностью. Одетый как денди, он любил прогуливаться с тросточкой, захаживать в кафе, бывать в театре и в опере. На протяжении нескольких месяцев он даже брал уроки фортепиано. Но большую часть времени Адольф посвящал живописи, рисунку и – в особенности – архитектурным наброскам. В его альбоме сохранились эскизы построек, которыми он мечтал украсить Линц – величественные виллы, музеи, театр, мост через Дунай. Одно здание из этого альбома действительно было возведено тридцать пят лет спустя. Не исключено, что он черпал вдохновение в сочинении знаменитого архитектора той эпохи Камильо Ситте, которое называлось Der Städtebau («Градостроительство») и наверняка имелось в местной публичной библиотеке. К этой поре относится начало формирования у него выраженного вкуса к монументалистике, которому предстояло усилиться и окрепнуть за время пребывания в Вене.
Примерно два года молодой человек прожил в особенном мире, на грани реальности и мечты. Он строил грандиозные планы, в компании с неким Августом Кубицеком, фамильярно именуемым просто Густлем, слушал Вагнера. Сын декоратора, Кубицек тоже считал себя артистической натурой и намеревался стать великим музыкантом. Вот лишь один из примеров того, куда фантазия уносила молодого Гитлера. Купив однажды обыкновенный лотерейный билет, он набросал перед приятелем картину блестящей светской жизни, какой они заживут в прекрасной квартире на набережной Дуная, под присмотром изысканной экономки с седеющими висками, принимая у себя самых известных артистов. Когда выяснилось, что никакого выигрыша на билет не выпало, Адольф впал в приступ дикой ярости, обвиняя в своем невезении все общество в целом. Эта черта характера – страсть выдувать мыльные пузыри, а потом, когда они лопнут, ополчаться на весь свет – сохранится у него навсегда и не раз проявится впоследствии. Он легко поддавался самообману – что само по себе не так уж и страшно, – но умел представлять свои утопии с таким пылом и такой силой убеждения, что заражал своей верой собеседников, а позже и огромные массы людей. Если мечты не сбывались, он всегда обвинял в этом кого-то другого. Кубицек, совершенно покоренный богатым воображением приятеля, приводит в своих «Воспоминаниях» такую показательную историю. Побывав на представлении оперы Вагнера «Риенци», Гитлер впал в нечто вроде транса. Он потащил Густля за собой, заставил взобраться на один из холмов Линца и здесь, хрипя от возбуждения, поведал ему, что только что осознал свою миссию – вести свой народ к свободе. Тридцать лет спустя он признавался Кубицеку, что «все началось именно в тот момент». Нельзя исключить, что в тот вечер Гитлер действительно пережил своеобразное откровение, благодаря которому интуитивно осознал свое «призвание».
В воспоминаниях Кубицека рассказывается также о романтическом увлечении молодого Гитлера некоей барышней из хорошего общества Линца, которую он обожал издалека и к которой не смел приблизиться. Вроде бы он даже сочинял в ее честь многочисленные стихи, в которых она представала белокурой владелицей замка, одетой в синее бархатное платье и объезжавшей на белом коне цветущие луга. Такая любовь, вызывающая в памяти мысли о Данте и Беатриче (девушку звали Стефания), для молодого человека его возраста и социального положения представляется, в общем-то, вполне банальной. Попытки увидеть в ней стремление спрятаться от реального мира в мире воображаемом, на наш взгляд, малоубедительны. Разве не логичнее предположить, что подобное обожание издалека свидетельствовало скорее о неуверенности в себе, которую испытывал юноша, не представляя, какая судьба его ждет, а то и просто о робости?
Некоторые специалисты пытались объяснить патологические черты характера фюрера жестоким давлением со стороны отца и авторитарным укладом семьи, в которой он вырос. Но с не меньшим основанием можно возразить, что ключевые годы, на протяжении которых происходит самоутверждение личности молодого человека, прошли как раз в отсутствие отца. Подросток оказался лишен твердой руки, которая могла бы указать ему нужное направление и помочь найти верный путь между мечтой и реальностью. Ведь Клара не принадлежала к числу женщин, способных руководить и научить сына держать свою буйную фантазию в русле социально приемлемых условий.
Яркой иллюстрацией этой неопределенности, этого вакуума, в котором шло становление молодого Гитлера, может служить его поездка в Вену, которую мать устроила ему в мае 1906 года и которая обошлась ей недешево (приблизительно в 100 крон). В австрийской метрополии Адольф занимался тем же самым, что делал в Линце: ходил слушать Вагнера, восхищался архитектурой Оперного театра, музея, здания парламента, домами на Рингштрассе и полагал, что попал в сказку «Тысячи и одной ночи». Тем не менее в немногих открытках, отправленных Куцибеку, он писал, что ему не терпится назад. Оглушенный внешним блеском Рингштрассе – этой via triumphalis [7], а также других величественных красот, в 1898 году заставивших великого архитектора Адольфа Лооса назвать Вену «большой потемкинской деревней», Гитлер действительно стремился скорее вернуться в уютный маленький Линц. Некоторые учителя из Realschule уже отмечали в нем задержку во взрослении. Смерть отца, недостаточная твердость со стороны матери, отсутствие духовного наставника – все это оказало свое влияние на то, что подросток все больше замыкался в себе. Никто не помог ему интегрироваться в общество, а сам он оказался к этому не способен. Вопреки его упорным утверждениям, Адольф Гитлер был в ту пору слабым человеком. Прежде он отступил перед волей отца; теперь спрятался в мир мечтаний, большей частью навеянных творчеством Вагнера, которое ввергало его в «настоящее истерическое возбуждение».
Гипотеза о духовном родстве великого композитора и Гитлера издавна служит предметом споров. Никому не придет в голову подвергать сомнению, что вагнеровская музыка и его некоторые персонажи всегда влекли к себе Гитлера, оказывая на него чарующее, если не галлюциногенное воздействие, что отмечено такими исследователями, как Кубицек и Раушнинг. Однако можно ли сказать то же самое об идеях и убеждениях композитора? Как метко заметил американский историк, о якобы имевшем место сходстве их образа мыслей и даже некоторых черт характера говорят в основном авторы, лишь весьма поверхностно знакомые с письменным наследием музыканта. И, хотя критика нацелена в основном на американских коллег, мы смело можем добавить к их числу и европейских исследователей. Признавая, что точно определить влияние одного человека на другого всегда нелегко, все-таки можно выделить в этой связи три основных элемента. Во-первых, речь идет о тех волнах энтузиазма («вагнеризме»), которые начиная со второй половины XIX века затронули целые поколения, и Гитлер входил в число этих фанатиков. Причиной их возникновения стала не столько ностальгия по германской истории (целый ряд опер Вагнера посвящен прошлому других народов), сколько желание вырваться из тисков рационализма и позитивизма, найти себе прибежище в фантастическом мире и забыть о скудости и убожестве повседневной жизни. Еще одно объяснение кроется в эклектичной манере Гитлера воспринимать творчество Вагнера. Что бы он ни читал, из всего прочитанного он усваивал только те мысли и впечатления, которые находили отклик в его собственных представлениях, начисто игнорируя все остальное. Таким образом он конструировал собственный воображаемый мир, совсем не обязательно соответствующий тому миру, из которого он почерпнул некоторые черты, – при этом он искренне верил, что единственный сумел правильно понять маэстро. Последнее замечание касается того, что культ Вагнера действительно укрепился только под влиянием Козимы и, позже, Винифред Вагнер; здесь же следует отметить, что антисемитские идеи Вагнера получили развитие благодаря его зятю Хьюстону Стюарту Чемберлену. В годы учебы в Линце, Вене и Мюнхене Гитлер в основном видел в Вагнере источник вдохновения, побуждавший его избрать карьеру художника, преклоняющегося перед героизмом. Впоследствии влияние человека, которого он считал своим «предшественником» и называл величайшим «пророком» немецкого народа, человека, с которым он ощущал глубокую внутреннюю связь, усилилось. Отдельные аналогии между ним и героем «Риенци» – оперы Вагнера, произведшей на него огромное впечатление, – выглядят поразительными. Как и римский трибун, он вел происхождение из низших слоев общества. Как и у героя оперы, его отношение к правящим кругам отличалось двойственностью и колебалось между склонностью к бунту и консерватизмом. И тот и другой вознеслись благодаря ораторскому таланту и умению говорить с народом. Добавим к этому харизму вождя-одиночки, избравшего своей невестой: первый – Римскую империю, второй – Германию. В опере народу отводится роль античного хора. Когда договор Риенци с частью властной верхушки оказался нарушен, а сила его риторики выдохлась, он проклял Рим и сгинул. Позже Гитлер, хорошо запомнив об «откровении», пережитом в Линце, и совершенно забыв о зловещих предзнаменованиях, открывал все заседания съездов своей партии в Нюрнберге увертюрой из этой оперы. Только под впечатлением от недавней войны и после ознакомления с эссе Вагнера он начал воспринимать политику как вид искусства, а в художнике видеть спасителя, который приходит на помощь, когда политики оказываются бессильны.
Тезис о «Гитлере-Вагнере», проходящий красной нитью через всю биографию Хайдена, взятую на вооружение Томасом Манном и Гансом Коном, а также нашедший отражение во вдохновенном пассаже Иоахима Феста, требует дополнительной нюансировки. Приведем лишь несколько строк из последнего: «Не так часто случается, чтобы произведение искусства осталось настолько превратно понятым. Судя по всему, отдельные ученые, пылая справедливым негодованием против Гитлера и всего, что он представлял, перенесли свою ненависть на каждого из тех, кто пользовался его уважением, на каждое произведение искусства, которым он восхищался».
Зимой 1906 года в воображаемый мир молодого Гитлера вмешалась суровая реальность. Его мать тяжело заболела. 17 января 1907 года ей сделали операцию по поводу рака груди. В ее состоянии наступило некоторое улучшение, однако к весне ей вновь стало хуже. В мае или июне семейство сменило квартиру и перебралось в окрестности Линца, в Урфар. Клара не поднималась с постели, и домашним хозяйством занималась ее сестра Иоанна – дочери Пауле тогда едва исполнилось одиннадцать лет. Восемнадцатилетний Адольф продолжал жить «растительной жизнью» до осени, когда отправился в Вену сдавать вступительный экзамен в Академию изящных искусств, – о том, повлияло ли состояние здоровья его матери на это решение, нам ничего не известно. В финансовом отношении у него все обстояло благополучно, так как мать передала ему долю наследства, составлявшую 650 крон.
Адольф снял комнату неподалеку от Западного вокзала, на улице Штумпергассе, в доме номер 29, у хозяйки-польки по имени фрау Цакрейс. Сразу по приезде он бросился в академию, знаменитую строгостью при отборе будущих студентов. В тот год документы на поступление подали 112 кандидатов. Экзамен длился два дня, в течение которых им предстояло выполнить две работы по композиции (из четырех предложенных тем), потратив на каждую три часа. Нам не известно ни какие темы выбрал Гитлер, ни кто были его экзаменаторы, но в число 37 человек, выдержавших это испытание, он попал. Поскольку далее требовалось представить еще ряд доказательств своего таланта, он показал несколько своих рисунков, выполненных в Линце и Урфаре. Среди них почти не было портретов, и, по всей видимости, это и стало главной причиной отказа в приеме. Вместе с ним за бортом оказался еще 51 кандидат, в том числе человек, впоследствии занявший пост ректора этой самой академии. Адольф Гитлер чувствовал себя полностью уничтоженным – его начали одолевать сомнения в себе и своем даровании. Ректор, к которому он обратился за объяснениями, сказал, что его рисунки выдают способности автора скорее к архитектуре, нежели к живописи, однако просьба о зачислении на отделение архитектуры не увенчалась успехом, потому что у молодого человека не оказалось аттестата зрелости. Приходилось расплачиваться за отсутствие старания и усердия в Realschule. Несколько недель Адольф, совершенно потерянный, бродил по Вене, а в ноябре вернулся домой, ухаживать за матерью, уже отмеченной знаком скорой кончины. Он занимался домашними делами, готовил еду и проверял уроки у младшей сестры Паулы. Клара, после мучительного лечения йодоформом, 21 декабря умерла. 23-го ее похоронили. Для Адольфа это был жестокий удар – семейный доктор позже утверждал, что за сорок лет практики ни разу не видел, чтобы молодой человек так остро переживал свое горе. После венского провала эта утрата давила на него двойной тяжестью. С той поры он возненавидел снег и нередко встречал Рождество в одиночестве.
Некоторые психоаналитики фрейдистского толка полагают, что причиной его патологического антисемитизма стала именно смерть матери: ненавидимого отца заменил врач-еврей, ожививший в нем эдипов комплекс. Этот врач делает то, что делал отец: заходит в комнату матери, раздевает ее, касается ее груди. Его грубость находит проявление в удалении одной груди (хотя операцию делал вовсе не Блох) и регулярном отравлении крови посредством ежедневных уколов. И, даже если Гитлер многократно доказал свою благодарность доктору Блоху, подсознательно он вполне мог видеть в нем человека, который затаил злобу на его горячо любимую мать и убил ее. Сплав ненависти к отцу с ненавистью к еврею приобрел навязчивую форму еще и потому, что к нему примешивалось подозрение в еврейском происхождении деда. Однако изучение роли Блоха и предписанного им лечения ничем не подтверждает эту гипотезу. Причины невроза Гитлера следует искать в другом месте.
Если мы припомним политический климат, царивший в этой части Европы в конце XIX – начале ХХ века, то нас не может не поразить, насколько Адольф Гитлер был продуктом тогдашней культуры, которую он «впитал как губка». Всё в нем – поведение, стиль жизни, вкусы – несло на себе отпечаток этой культуры, не зря впоследствии его прозвали «богемским капралом». Основы его Weltanschauung (мировоззрения), сформировавшиеся на австрийской почве, затем получили немецкую «прививку». Сам Гитлер описывал тогдашнюю Австро-Венгрию как марионеточное государство, управляемое Габсбургами, не способными защитить немецкое население от «яда» метисации с представителями других национальностей. Убийство Франца Фердинанда в Сараеве в 1914 году в «Майн Кампф» представлено судьбоносным актом, уничтожившим человека, якобы стремившегося к «славянизации» Австрии. Единственным из Габсбургов, кто в глазах Гитлера заслуживал снисхождения, оставался император Иосиф II, и в этой оценке он смыкался с немецкими либералами и националистами времен своего детства. Гитлер почти ничего не сообщает о своих детских впечатлениях о родной стране. Отмечает лишь, что его отец якобы был «космополитом», то есть либералом, осуждавшим антисемитизм. Лишь после приезда в Вену он, по его словам, начал разбираться в социальных проблемах и в еврейском вопросе. Неужели за все годы, проведенные в Штейре и Линце, из всей культурной среды он заметил и усвоил только то, что относилось к национальному вопросу?
Краткий обзор основных черт Австро-Венгерской империи конца XIX века позволит нам лучше понять оценки Гитлера, сделанные им на основе собственного опыта.
В начале 1889 года – года рождения Гитлера – народ всколыхнула весть о самоубийстве в Майерлинге наследника трона эрцгерцога Родольфа. Это трагическое событие, вроде бы вызванное чисто личными причинами, стало отражением не только физического и нравственного краха самого Родольфа, но и его разногласий с двором по поводу судьбы империи, ее альянсов и подъема национализма. Действительно, в Австро-Венгрии проживало девять основных народностей: 9,1 миллиона австрийцев, говоривших по-немецки; 6,7 миллиона чехов; 5,1 миллиона венгров; 3 миллиона русинов; 2,9 миллиона румын; 2,3 миллиона поляков; 1,5 миллиона сербов; 1,4 миллиона хорватов; 1,3 миллиона словен и 0,6 миллиона итальянцев. В этой связи можно вспомнить Роберта Музиля и его знаменитого «Человека без свойств»: слово «Какания», пишет он, происходит от двух начальных букв k.k. (kaiserlich und königlich) титула (так, Франц Иосиф был императором Австрии и королем Венгрии). Национальные разногласия «достигали такой силы, что государственная машина из-за них останавливалась по нескольку раз в год, однако в промежутках между этими остановками и простоями каждый выпутывался как мог, и все делали вид, что ничего не происходит».
Судьба представителей разных национальностей складывалась по-разному в зависимости от того, где эти люди проживали – в австрийской или венгерской части страны. В первой к национальным меньшинствам относились вполне корректно. В центральных органах власти и в армии использовался немецкий язык, но местные и региональные администрации употребляли: в Богемии – чешский, в Галиции – польский, в Триесте – итальянский язык. В начальной и средней школе разрешалось вести преподавание на языках меньшинств. Либеральная культурная политика воспринималась немецкоязычными австрийцами как угроза национальной идентичности. Напротив, в Венгрии применялась насильственная «мадьяризация». Наряду с народами, признаваемыми в качестве таковых, в стране проживало национальное меньшинство, которому официальная история монархии, изданная в 1883 году, отказывала в признании: «Евреи не образуют нацию, потому что их не объединяет ни одна из связей, обычно существующих внутри национального сообщества». Евреи составляли тогда 10 процентов населения Вены, но лишь 1,5 процента населения всей империи. В 1910 году их насчитывалось около 100 тысяч человек, которые большей частью были сосредоточены в столице, причем около половины проживало в квартале Леопольдштадт – между центром и Пратером, где их доля составляла 34 процента. Кроме того, еврейская буржуазия играла решающую роль в сфере финансов и в журналистике. Контроль крупнейших банков над прессой «сочетался с логикой развития карьеры отдельных журналистов». Газета «Neue Freie Presse», руководимая Баккером и Бенедиктом, стала рупором либерализма. Еще одним органом либеральной мысли стала «Fremdenblatt», которой заправлял барон Густав Гейне – получивший дворянство еврей, брат Генриха Гейне.
Доминирующее положение в ключевых для государства областях (финансы и информация) в сочетании с социальными амбициями получившей дворянство буржуазии, то есть полнейшее осуществление мечты об ассимиляции, превратило старое венское еврейство в наиболее лояльную фракцию либералов, присягнувших на верность Габсбургам. «Начиная с этого времени из всех групп, составляющих монархию, самую горячую поддержку идее многонационального государства – идеального Staatvolk – оказывали евреи».
В 1889 году британский писатель и философ Хьюстон Сюарт Чемберлен, зять Рихарда Вагнера, переехал жить в Вену. Его самое знаменитое сочинение – «Основы XIX века», десятикратно переиздававшееся до Первой мировой войны, впервые было опубликовано в 1899 году. Приводимые ниже несколько строк дают ясное представление о его излюбленных темах: расизме, особенно в форме антисемитизма, национализме самого шовинистического толка и прославлении германизма: «Понятие единства и чистоты расы – это ядро иудаизма, освящает признание физиологии как основополагающего жизненного факта: повсюду, где мы можем наблюдать жизнь, от плесени до чистой расы, мы замечаем важное значение “расы”, и евреи возвели этот закон природы в ранг святой истины. […] Германский человек есть душа нашей культуры. Современная Европа, раскинувшая свои ветви по всему земному шару, представляет собой пестрое смешение самых разнородных элементов; то, что объединяет нас между собой и делает нас органичным целым, – это германская кровь. Если мы посмотрим вокруг, мы заметим, что значимость и жизненную силу нации определяет доля германской крови в ее населении». Отсюда нетрудно понять, почему этот труд стал библией пангерманистов, расцвет которых, как и расцвет антисемитизма, был тесно связан с экономическим кризисом (знаменитым биржевым крахом 1873 года) и политическим кризисом либерализма.
Примерно два года молодой человек прожил в особенном мире, на грани реальности и мечты. Он строил грандиозные планы, в компании с неким Августом Кубицеком, фамильярно именуемым просто Густлем, слушал Вагнера. Сын декоратора, Кубицек тоже считал себя артистической натурой и намеревался стать великим музыкантом. Вот лишь один из примеров того, куда фантазия уносила молодого Гитлера. Купив однажды обыкновенный лотерейный билет, он набросал перед приятелем картину блестящей светской жизни, какой они заживут в прекрасной квартире на набережной Дуная, под присмотром изысканной экономки с седеющими висками, принимая у себя самых известных артистов. Когда выяснилось, что никакого выигрыша на билет не выпало, Адольф впал в приступ дикой ярости, обвиняя в своем невезении все общество в целом. Эта черта характера – страсть выдувать мыльные пузыри, а потом, когда они лопнут, ополчаться на весь свет – сохранится у него навсегда и не раз проявится впоследствии. Он легко поддавался самообману – что само по себе не так уж и страшно, – но умел представлять свои утопии с таким пылом и такой силой убеждения, что заражал своей верой собеседников, а позже и огромные массы людей. Если мечты не сбывались, он всегда обвинял в этом кого-то другого. Кубицек, совершенно покоренный богатым воображением приятеля, приводит в своих «Воспоминаниях» такую показательную историю. Побывав на представлении оперы Вагнера «Риенци», Гитлер впал в нечто вроде транса. Он потащил Густля за собой, заставил взобраться на один из холмов Линца и здесь, хрипя от возбуждения, поведал ему, что только что осознал свою миссию – вести свой народ к свободе. Тридцать лет спустя он признавался Кубицеку, что «все началось именно в тот момент». Нельзя исключить, что в тот вечер Гитлер действительно пережил своеобразное откровение, благодаря которому интуитивно осознал свое «призвание».
В воспоминаниях Кубицека рассказывается также о романтическом увлечении молодого Гитлера некоей барышней из хорошего общества Линца, которую он обожал издалека и к которой не смел приблизиться. Вроде бы он даже сочинял в ее честь многочисленные стихи, в которых она представала белокурой владелицей замка, одетой в синее бархатное платье и объезжавшей на белом коне цветущие луга. Такая любовь, вызывающая в памяти мысли о Данте и Беатриче (девушку звали Стефания), для молодого человека его возраста и социального положения представляется, в общем-то, вполне банальной. Попытки увидеть в ней стремление спрятаться от реального мира в мире воображаемом, на наш взгляд, малоубедительны. Разве не логичнее предположить, что подобное обожание издалека свидетельствовало скорее о неуверенности в себе, которую испытывал юноша, не представляя, какая судьба его ждет, а то и просто о робости?
Некоторые специалисты пытались объяснить патологические черты характера фюрера жестоким давлением со стороны отца и авторитарным укладом семьи, в которой он вырос. Но с не меньшим основанием можно возразить, что ключевые годы, на протяжении которых происходит самоутверждение личности молодого человека, прошли как раз в отсутствие отца. Подросток оказался лишен твердой руки, которая могла бы указать ему нужное направление и помочь найти верный путь между мечтой и реальностью. Ведь Клара не принадлежала к числу женщин, способных руководить и научить сына держать свою буйную фантазию в русле социально приемлемых условий.
Яркой иллюстрацией этой неопределенности, этого вакуума, в котором шло становление молодого Гитлера, может служить его поездка в Вену, которую мать устроила ему в мае 1906 года и которая обошлась ей недешево (приблизительно в 100 крон). В австрийской метрополии Адольф занимался тем же самым, что делал в Линце: ходил слушать Вагнера, восхищался архитектурой Оперного театра, музея, здания парламента, домами на Рингштрассе и полагал, что попал в сказку «Тысячи и одной ночи». Тем не менее в немногих открытках, отправленных Куцибеку, он писал, что ему не терпится назад. Оглушенный внешним блеском Рингштрассе – этой via triumphalis [7], а также других величественных красот, в 1898 году заставивших великого архитектора Адольфа Лооса назвать Вену «большой потемкинской деревней», Гитлер действительно стремился скорее вернуться в уютный маленький Линц. Некоторые учителя из Realschule уже отмечали в нем задержку во взрослении. Смерть отца, недостаточная твердость со стороны матери, отсутствие духовного наставника – все это оказало свое влияние на то, что подросток все больше замыкался в себе. Никто не помог ему интегрироваться в общество, а сам он оказался к этому не способен. Вопреки его упорным утверждениям, Адольф Гитлер был в ту пору слабым человеком. Прежде он отступил перед волей отца; теперь спрятался в мир мечтаний, большей частью навеянных творчеством Вагнера, которое ввергало его в «настоящее истерическое возбуждение».
Гипотеза о духовном родстве великого композитора и Гитлера издавна служит предметом споров. Никому не придет в голову подвергать сомнению, что вагнеровская музыка и его некоторые персонажи всегда влекли к себе Гитлера, оказывая на него чарующее, если не галлюциногенное воздействие, что отмечено такими исследователями, как Кубицек и Раушнинг. Однако можно ли сказать то же самое об идеях и убеждениях композитора? Как метко заметил американский историк, о якобы имевшем место сходстве их образа мыслей и даже некоторых черт характера говорят в основном авторы, лишь весьма поверхностно знакомые с письменным наследием музыканта. И, хотя критика нацелена в основном на американских коллег, мы смело можем добавить к их числу и европейских исследователей. Признавая, что точно определить влияние одного человека на другого всегда нелегко, все-таки можно выделить в этой связи три основных элемента. Во-первых, речь идет о тех волнах энтузиазма («вагнеризме»), которые начиная со второй половины XIX века затронули целые поколения, и Гитлер входил в число этих фанатиков. Причиной их возникновения стала не столько ностальгия по германской истории (целый ряд опер Вагнера посвящен прошлому других народов), сколько желание вырваться из тисков рационализма и позитивизма, найти себе прибежище в фантастическом мире и забыть о скудости и убожестве повседневной жизни. Еще одно объяснение кроется в эклектичной манере Гитлера воспринимать творчество Вагнера. Что бы он ни читал, из всего прочитанного он усваивал только те мысли и впечатления, которые находили отклик в его собственных представлениях, начисто игнорируя все остальное. Таким образом он конструировал собственный воображаемый мир, совсем не обязательно соответствующий тому миру, из которого он почерпнул некоторые черты, – при этом он искренне верил, что единственный сумел правильно понять маэстро. Последнее замечание касается того, что культ Вагнера действительно укрепился только под влиянием Козимы и, позже, Винифред Вагнер; здесь же следует отметить, что антисемитские идеи Вагнера получили развитие благодаря его зятю Хьюстону Стюарту Чемберлену. В годы учебы в Линце, Вене и Мюнхене Гитлер в основном видел в Вагнере источник вдохновения, побуждавший его избрать карьеру художника, преклоняющегося перед героизмом. Впоследствии влияние человека, которого он считал своим «предшественником» и называл величайшим «пророком» немецкого народа, человека, с которым он ощущал глубокую внутреннюю связь, усилилось. Отдельные аналогии между ним и героем «Риенци» – оперы Вагнера, произведшей на него огромное впечатление, – выглядят поразительными. Как и римский трибун, он вел происхождение из низших слоев общества. Как и у героя оперы, его отношение к правящим кругам отличалось двойственностью и колебалось между склонностью к бунту и консерватизмом. И тот и другой вознеслись благодаря ораторскому таланту и умению говорить с народом. Добавим к этому харизму вождя-одиночки, избравшего своей невестой: первый – Римскую империю, второй – Германию. В опере народу отводится роль античного хора. Когда договор Риенци с частью властной верхушки оказался нарушен, а сила его риторики выдохлась, он проклял Рим и сгинул. Позже Гитлер, хорошо запомнив об «откровении», пережитом в Линце, и совершенно забыв о зловещих предзнаменованиях, открывал все заседания съездов своей партии в Нюрнберге увертюрой из этой оперы. Только под впечатлением от недавней войны и после ознакомления с эссе Вагнера он начал воспринимать политику как вид искусства, а в художнике видеть спасителя, который приходит на помощь, когда политики оказываются бессильны.
Тезис о «Гитлере-Вагнере», проходящий красной нитью через всю биографию Хайдена, взятую на вооружение Томасом Манном и Гансом Коном, а также нашедший отражение во вдохновенном пассаже Иоахима Феста, требует дополнительной нюансировки. Приведем лишь несколько строк из последнего: «Не так часто случается, чтобы произведение искусства осталось настолько превратно понятым. Судя по всему, отдельные ученые, пылая справедливым негодованием против Гитлера и всего, что он представлял, перенесли свою ненависть на каждого из тех, кто пользовался его уважением, на каждое произведение искусства, которым он восхищался».
Зимой 1906 года в воображаемый мир молодого Гитлера вмешалась суровая реальность. Его мать тяжело заболела. 17 января 1907 года ей сделали операцию по поводу рака груди. В ее состоянии наступило некоторое улучшение, однако к весне ей вновь стало хуже. В мае или июне семейство сменило квартиру и перебралось в окрестности Линца, в Урфар. Клара не поднималась с постели, и домашним хозяйством занималась ее сестра Иоанна – дочери Пауле тогда едва исполнилось одиннадцать лет. Восемнадцатилетний Адольф продолжал жить «растительной жизнью» до осени, когда отправился в Вену сдавать вступительный экзамен в Академию изящных искусств, – о том, повлияло ли состояние здоровья его матери на это решение, нам ничего не известно. В финансовом отношении у него все обстояло благополучно, так как мать передала ему долю наследства, составлявшую 650 крон.
Адольф снял комнату неподалеку от Западного вокзала, на улице Штумпергассе, в доме номер 29, у хозяйки-польки по имени фрау Цакрейс. Сразу по приезде он бросился в академию, знаменитую строгостью при отборе будущих студентов. В тот год документы на поступление подали 112 кандидатов. Экзамен длился два дня, в течение которых им предстояло выполнить две работы по композиции (из четырех предложенных тем), потратив на каждую три часа. Нам не известно ни какие темы выбрал Гитлер, ни кто были его экзаменаторы, но в число 37 человек, выдержавших это испытание, он попал. Поскольку далее требовалось представить еще ряд доказательств своего таланта, он показал несколько своих рисунков, выполненных в Линце и Урфаре. Среди них почти не было портретов, и, по всей видимости, это и стало главной причиной отказа в приеме. Вместе с ним за бортом оказался еще 51 кандидат, в том числе человек, впоследствии занявший пост ректора этой самой академии. Адольф Гитлер чувствовал себя полностью уничтоженным – его начали одолевать сомнения в себе и своем даровании. Ректор, к которому он обратился за объяснениями, сказал, что его рисунки выдают способности автора скорее к архитектуре, нежели к живописи, однако просьба о зачислении на отделение архитектуры не увенчалась успехом, потому что у молодого человека не оказалось аттестата зрелости. Приходилось расплачиваться за отсутствие старания и усердия в Realschule. Несколько недель Адольф, совершенно потерянный, бродил по Вене, а в ноябре вернулся домой, ухаживать за матерью, уже отмеченной знаком скорой кончины. Он занимался домашними делами, готовил еду и проверял уроки у младшей сестры Паулы. Клара, после мучительного лечения йодоформом, 21 декабря умерла. 23-го ее похоронили. Для Адольфа это был жестокий удар – семейный доктор позже утверждал, что за сорок лет практики ни разу не видел, чтобы молодой человек так остро переживал свое горе. После венского провала эта утрата давила на него двойной тяжестью. С той поры он возненавидел снег и нередко встречал Рождество в одиночестве.
Некоторые психоаналитики фрейдистского толка полагают, что причиной его патологического антисемитизма стала именно смерть матери: ненавидимого отца заменил врач-еврей, ожививший в нем эдипов комплекс. Этот врач делает то, что делал отец: заходит в комнату матери, раздевает ее, касается ее груди. Его грубость находит проявление в удалении одной груди (хотя операцию делал вовсе не Блох) и регулярном отравлении крови посредством ежедневных уколов. И, даже если Гитлер многократно доказал свою благодарность доктору Блоху, подсознательно он вполне мог видеть в нем человека, который затаил злобу на его горячо любимую мать и убил ее. Сплав ненависти к отцу с ненавистью к еврею приобрел навязчивую форму еще и потому, что к нему примешивалось подозрение в еврейском происхождении деда. Однако изучение роли Блоха и предписанного им лечения ничем не подтверждает эту гипотезу. Причины невроза Гитлера следует искать в другом месте.
Австрийский контекст
«Пора поговорить об австрийских и римско-католических чертах в личности Гитлера», – писал в 1968 году австрийский историк Фридрих Геер. Но не он один отметил эту лакуну. Обстановка в Австро-Венгрии привлекла внимание и других исследователей, в частности изучавших условия возникновения «дофашистских» и национал-социалистических движений. Нам остается лишь продолжить этот анализ и провести различие между австрийским и немецким наследством.Если мы припомним политический климат, царивший в этой части Европы в конце XIX – начале ХХ века, то нас не может не поразить, насколько Адольф Гитлер был продуктом тогдашней культуры, которую он «впитал как губка». Всё в нем – поведение, стиль жизни, вкусы – несло на себе отпечаток этой культуры, не зря впоследствии его прозвали «богемским капралом». Основы его Weltanschauung (мировоззрения), сформировавшиеся на австрийской почве, затем получили немецкую «прививку». Сам Гитлер описывал тогдашнюю Австро-Венгрию как марионеточное государство, управляемое Габсбургами, не способными защитить немецкое население от «яда» метисации с представителями других национальностей. Убийство Франца Фердинанда в Сараеве в 1914 году в «Майн Кампф» представлено судьбоносным актом, уничтожившим человека, якобы стремившегося к «славянизации» Австрии. Единственным из Габсбургов, кто в глазах Гитлера заслуживал снисхождения, оставался император Иосиф II, и в этой оценке он смыкался с немецкими либералами и националистами времен своего детства. Гитлер почти ничего не сообщает о своих детских впечатлениях о родной стране. Отмечает лишь, что его отец якобы был «космополитом», то есть либералом, осуждавшим антисемитизм. Лишь после приезда в Вену он, по его словам, начал разбираться в социальных проблемах и в еврейском вопросе. Неужели за все годы, проведенные в Штейре и Линце, из всей культурной среды он заметил и усвоил только то, что относилось к национальному вопросу?
Краткий обзор основных черт Австро-Венгерской империи конца XIX века позволит нам лучше понять оценки Гитлера, сделанные им на основе собственного опыта.
В начале 1889 года – года рождения Гитлера – народ всколыхнула весть о самоубийстве в Майерлинге наследника трона эрцгерцога Родольфа. Это трагическое событие, вроде бы вызванное чисто личными причинами, стало отражением не только физического и нравственного краха самого Родольфа, но и его разногласий с двором по поводу судьбы империи, ее альянсов и подъема национализма. Действительно, в Австро-Венгрии проживало девять основных народностей: 9,1 миллиона австрийцев, говоривших по-немецки; 6,7 миллиона чехов; 5,1 миллиона венгров; 3 миллиона русинов; 2,9 миллиона румын; 2,3 миллиона поляков; 1,5 миллиона сербов; 1,4 миллиона хорватов; 1,3 миллиона словен и 0,6 миллиона итальянцев. В этой связи можно вспомнить Роберта Музиля и его знаменитого «Человека без свойств»: слово «Какания», пишет он, происходит от двух начальных букв k.k. (kaiserlich und königlich) титула (так, Франц Иосиф был императором Австрии и королем Венгрии). Национальные разногласия «достигали такой силы, что государственная машина из-за них останавливалась по нескольку раз в год, однако в промежутках между этими остановками и простоями каждый выпутывался как мог, и все делали вид, что ничего не происходит».
Судьба представителей разных национальностей складывалась по-разному в зависимости от того, где эти люди проживали – в австрийской или венгерской части страны. В первой к национальным меньшинствам относились вполне корректно. В центральных органах власти и в армии использовался немецкий язык, но местные и региональные администрации употребляли: в Богемии – чешский, в Галиции – польский, в Триесте – итальянский язык. В начальной и средней школе разрешалось вести преподавание на языках меньшинств. Либеральная культурная политика воспринималась немецкоязычными австрийцами как угроза национальной идентичности. Напротив, в Венгрии применялась насильственная «мадьяризация». Наряду с народами, признаваемыми в качестве таковых, в стране проживало национальное меньшинство, которому официальная история монархии, изданная в 1883 году, отказывала в признании: «Евреи не образуют нацию, потому что их не объединяет ни одна из связей, обычно существующих внутри национального сообщества». Евреи составляли тогда 10 процентов населения Вены, но лишь 1,5 процента населения всей империи. В 1910 году их насчитывалось около 100 тысяч человек, которые большей частью были сосредоточены в столице, причем около половины проживало в квартале Леопольдштадт – между центром и Пратером, где их доля составляла 34 процента. Кроме того, еврейская буржуазия играла решающую роль в сфере финансов и в журналистике. Контроль крупнейших банков над прессой «сочетался с логикой развития карьеры отдельных журналистов». Газета «Neue Freie Presse», руководимая Баккером и Бенедиктом, стала рупором либерализма. Еще одним органом либеральной мысли стала «Fremdenblatt», которой заправлял барон Густав Гейне – получивший дворянство еврей, брат Генриха Гейне.
Доминирующее положение в ключевых для государства областях (финансы и информация) в сочетании с социальными амбициями получившей дворянство буржуазии, то есть полнейшее осуществление мечты об ассимиляции, превратило старое венское еврейство в наиболее лояльную фракцию либералов, присягнувших на верность Габсбургам. «Начиная с этого времени из всех групп, составляющих монархию, самую горячую поддержку идее многонационального государства – идеального Staatvolk – оказывали евреи».
В 1889 году британский писатель и философ Хьюстон Сюарт Чемберлен, зять Рихарда Вагнера, переехал жить в Вену. Его самое знаменитое сочинение – «Основы XIX века», десятикратно переиздававшееся до Первой мировой войны, впервые было опубликовано в 1899 году. Приводимые ниже несколько строк дают ясное представление о его излюбленных темах: расизме, особенно в форме антисемитизма, национализме самого шовинистического толка и прославлении германизма: «Понятие единства и чистоты расы – это ядро иудаизма, освящает признание физиологии как основополагающего жизненного факта: повсюду, где мы можем наблюдать жизнь, от плесени до чистой расы, мы замечаем важное значение “расы”, и евреи возвели этот закон природы в ранг святой истины. […] Германский человек есть душа нашей культуры. Современная Европа, раскинувшая свои ветви по всему земному шару, представляет собой пестрое смешение самых разнородных элементов; то, что объединяет нас между собой и делает нас органичным целым, – это германская кровь. Если мы посмотрим вокруг, мы заметим, что значимость и жизненную силу нации определяет доля германской крови в ее населении». Отсюда нетрудно понять, почему этот труд стал библией пангерманистов, расцвет которых, как и расцвет антисемитизма, был тесно связан с экономическим кризисом (знаменитым биржевым крахом 1873 года) и политическим кризисом либерализма.