Как все это стало возможно? Ответ напрашивался сам собой: «Канцелярии кишели евреями. Почти каждый военный писарь был из евреев, а почти каждый еврей – писарем. Мне оставалось только изумляться по поводу обилия этих представителей избранной нации в канцеляриях. Невольно сопоставлял я этот факт с тем, как мало представителей этой нации приходилось встречать на самих фронтах. Еще много хуже обстояли дела в области хозяйства. Здесь уж еврейский народ стал “незаменимым”. Паук медленно, но систематически высасывал кровь из народа.
   Вот что, по мнению Гитлера, происходило в Германии в конце 1916 года, вызывая в нем глубокое недовольство: нравственное падение населения, раздор между немцами и растущее влияние евреев. Гитлером владело одно желание – бежать, «дезертировать» с родины и вернуться на фронт. Едва оправившись от раны, он в январе 1917 года пишет обер-лейтенанту 16-го полка Фрицу Видеману, что его собираются направить во 2-й полк, но он хотел бы и дальше служить со своими товарищами. Его просьба была исполнена, и 5 марта 1917 года Гитлер снова был в своем полку. В честь его возвращения к столу подали яблочные пончики, хлеб, варенье и пирожные – настоящий пир, если учесть, что с продуктами питания становилось все хуже и фронтовые части страдали от недоедания. Через несколько дней полк под командованием Антона фон Тубойфа был переброшен в район Арраса, затем принял участие в двух сражениях во Фландрии и в Эльзасе. С 30 сентября по 17 октября, воспользовавшись увольнением, Гитлер вместе с капралом Эрнстом Шмидтом посетил Брюссель, Кельн и Лейпциг, где на него большое впечатление произвел памятник героям войны 1813 года против Наполеона, хотя само сооружение, по его словам, не имело «ничего общего с искусством». В Дрездене он восхищался знаменитым Цвингером (музеем науки), затем отправился в Берлин, поселился у родителей одного из товарищей и обошел многие музеи. По возвращении в полк его ожидал период спокойствия; Адольф занимался тем, что читал (привез с собой карманное издание Шопенгауэра) и рисовал.
   «В конце 1917 года настроение улучшилось, и можно было предполагать, что армии удалось справиться с прежним упадком настроения. После русской катастрофы вся армия опять выпрямилась. Она почерпнула из этой катастрофы новые надежды и новое мужество. Армия опять начинала проникаться убеждением, что несмотря ни на что война кончится все же победой Германии. Теперь в армии опять раздавались песни. Карканье пессимистов слышалось реже и реже. Армия вновь уверовала в будущность отечества.
   Особенно чудотворное действие на настроение наших армий произвела итальянская катастрофа осенью 1917 года. В нашей тогдашней победе над итальянцами войска увидели доказательство того, что мы опять в состоянии прорвать фронт не только русских. В сердца миллионов наших солдат опять проникла спокойная вера в свое дело; люди вздохнули свободно и стали с надеждой ждать весенних боев 1918 года».
   Так Гитлер впоследствии будет описывать в «Майн Кампф» воздействие на моральный дух немецких войск русской революции и разгрома итальянцев под Капоретто. Действительно, год для Антанты выдался чрезвычайно трудный – и в военном, и в экономическом, и в моральном отношении. В 1917 году по всем воюющим странам прокатились революции, возмущения и прочие проявления «массовой непокорности». Вступление в войну США ощущалось еще чисто символически, и Людендорф надеялся выиграть партию, пока оно не стало действенным. Именно тогда «в Германии впервые за все время войны разыгралось событие, неслыханное по своей подлости. Враги родины организовали забастовку на предприятиях, работающих на войну». В глазах капрала Гитлера эта забастовка, к концу января переросшая во всеобщую, «укрепила уверенность в победе в лагере противника и помогла последнему побороть начавшийся паралич и отчаяние, возникшее на его фронтах. Сотни и сотни тысяч немецких солдат заплатили за эти стачки своею жизнью. Авторы же и инициаторы этой гнусной подлости стали кандидатами на самые высшие государственные посты революционной Германии».
   Вдохновителями стачек выступили представители левого крыла Социал-демократической партии, образовавшие независимую группу USPD, а также революционно настроенные профсоюзы, даже не поставившие в известность о забастовке свое собственное руководство. Стачечный комитет потребовал поддержки своего движения у обеих партий, что на некоторое время сплотило их, впрочем, ненадолго – гражданские и военные власти быстро подавили забастовку. Требования рабочих – мир без аннексий и контрибуций, гарантия права народов на самоопределение, – сформулированные Троцким в начале переговоров по заключения Брест-Литовского мира и приводимые в посланиях Вильсона, будь они выполнены, серьезно пошатнули бы положение немецкой монархии. Действительно, эти требования подразумевали демократизацию государства, в частности изменение избирательного кодекса в Пруссии, а также участие рабочих в мирных переговорах. Председатель СДП Фридрих Эберт – умеренный политик, пытавшийся притормозить стачечное движение, рассматривался как революционер и враг государства. Весной 1918 года стало ясно, что от неминуемого краха спасти империю может только победа. Во главе сторонников продолжения войны до победного конца стояли Гинденбург и Людендорф. После подписания Брест-Литовских соглашений войска были переброшены с русского фронта на Западный, и это давало им надежды на заключение выгодного мира.
   Полк, в котором служил Гитлер, принял участие во всех весенних наступательных боях – на Сомме, на Эсне и на Марне.
   «Это были самые сильные впечатления в течение всей моей жизни. Самые сильные потому, что, как и в 1914 году, наши операции в 1918 году потеряли свой оборонительный характер и приняли характер наступательный. Через все наши окопы, через все наши войска прошел вздох облегчения. Теперь наконец, после трех тяжелых лет выжидания на чужой земле в ужасающей обстановке, напоминающей ад, мы переходим в наступление и бьет час расплаты. Возликовали вновь наши победоносные батальоны. Последние бессмертные лавры вокруг наших обвеянных победами знамен! Еще раз раздались прекрасные патриотические песни нашей родины. Подхваченные бесконечным потоком немецких солдат, эти чудесные песни неслись к небу. В последний раз творец небесный посылал свою милостивую улыбку своим неблагодарным детям».
   Однажды, во время разведки – Гитлер долго служил вестовым, дорожа этой должностью за даваемую ею независимость и возможность бравировать опасностью, – он заметил нечто похожее на французскую каску. Осторожно приблизившись, Адольф увидел четырех французских солдат. Выхватив пистолет, он выкрикнул приказ своему несуществующему подкреплению окружить поляну. Хитрость удалась – он привел в часть четырех пленных. К началу августа 1918 года стало очевидно, что все три затеянные Людендорфом наступления захлебнулись. Он подал Вильгельму II прошение об отставке, в которой ему было отказано. Война продолжалась. 16-й резервный полк стоял во Фландрии.
   «В конце сентября моя дивизия в третий раз стояла у тех самых позиций, которые мы штурмовали в самом начале войны, еще будучи совсем необстрелянным полком добровольцев. Какое тяжелое воспоминание.
   В октябре и ноябре 1914 года мы получили здесь первое боевое крещение. С горячей любовью в сердцах, с песнями на устах шел наш необстрелянный полк в первый бой, как на танец. Драгоценнейшая кровь лилась рекой, а зато все мы были тогда совершенно уверены, что мы отдаем нашу жизнь за дело свободы и независимости родины.
   В июле 1917 года мы второй раз прошли по этой ставшей для нас священной земле. Ведь в каждом из нас жила еще священная память о лучших наших друзьях и товарищах, павших здесь совсем молодыми и шедших в бой за дорогую родину с улыбкой на устах. Глубоко взволнованные, стояли мы, “старики”, теперь у братской могилы, где все мы когда-то клялись “остаться верными долгу и отечеству до самой смерти”. Три года назад наш полк, наступая, штурмовал эти позиции. Теперь нам приходилось защищать их, отступая. Целых три недели вели англичане артиллерийскую подготовку к своему наступлению во Фландрии. Перед нами как будто ожили образы погибших наших товарищей. Полк наш жил в ужасной обстановке. В грязных окопах, зачастую под открытым небом, мы прятались в воронки, вырытые снарядами, в простых лощинках, ничем не прикрытых от врага, и тем не менее мы не уступали ни пяди, хотя ряды наши все таяли и таяли. 31 июля 1917 года наконец началось английское наступление.
   В первые дни августа нас сменила другая часть.
   Теперь, осенью 1918 года, мы вновь, уже в третий раз стояли на той же территории, которую некогда взяли штурмом. Маленькое местечко Камин, где мы когда-то отдыхали от боев, теперь стало ареной самых ожесточенных битв».
   Эти выдержки из «Майн Кампф» поражают своим лиризмом, резко контрастируя с оскорбительным тоном и обилием брани, характерными для выступлений Гитлера в адрес политических противников и евреев. Они не только дают наглядное представление о его восторженном отношении к войне с ее героизмом, но и объясняют отчаяние, охватившее его после революции и поражения.
   «Вечером 13 октября мы находились на холме к югу от Вервика и там в течение нескольких часов подверглись непрерывному обстрелу газовыми снарядами. С небольшими перерывами обстрел продолжался всю ночь. Около полуночи часть товарищей выбыла из строя, некоторые из них – навсегда. Под утро я тоже стал чувствовать сильную боль, увеличивающуюся с каждой минутой. Около 7 часов утра, спотыкаясь и падая, я кое-как брел на пункт. Глаза мои горели от боли. Уходя, я не забыл отметиться у начальства – в последний раз во время этой войны.
   Спустя несколько часов глаза мои превратились в горящие угли. Затем я перестал видеть. Меня отправили в госпиталь в местечко Пазевальк (Померания). Здесь пришлось мне пережить революцию!..»
   Там же он узнал об отречении Вильгельма II и о том, что война проиграна. В «Майн Кампф» он пишет, что заплакал при этом известии, как не плакал со дня смерти матери.
   «Не разверзнутся ли теперь братские могилы, где похоронены те, кто шел на верную смерть в убеждении, что отдает свою жизнь за дело родной страны? Для того ли приносились все эти неисчислимые жертвы, чтобы теперь кучка жалких преступников могла посягнуть на судьбы нашей страны? Ведь эти герои бесспорно заслужили надгробный памятник, на котором были бы написаны слова, сказанные спартанцами в честь погибших при Фермопилах: “Передай моей стране, что здесь погребены те, кто сохранил верность отечеству и преданность долгу”.
   Что касается меня, то я решил заняться политикой».
   Это «решение», как и временная слепота Гитлера, породило множество спекуляций и комментариев. Действительно ли он стал жертвой отравления ипритом (горчичным газом) или просто струсил, впал в истерику и симулировал слепоту, чтобы не возвращаться на фронт? Мало того, высказывались мнения, что эту идею ему под гипнозом внушил в Пазевальке профессор Форстер. Все эти предположения, основанные на сомнительных источниках, вряд ли заслуживают доверия.
   Гитлер совершенно определенно не хотел изменять патриотическому долгу, а его временная «слепота» вполне могла явиться симптомом газовой интоксикации либо, что тоже не исключается, психосоматической реакцией на весть о поражении в войне. Она была для него сильнейшим ударом, ведь он буквально боготворил Германию. Рушилось все, что составляло смысл его жизни. Наверняка Гитлер, как и многие другие, задавался вопросом, что же ему теперь делать. Но его личные страдания и личная судьба теряли всякое значение перед лицом всеобщей гибели. Он пережил капитуляцию как личное оскорбление, от которого следовало отмыться – так же, как от собственных неудач и разочарований. В госпитале Пазевалька его, очевидно, посетило нечто вроде озарения. Как полагает историк и психолог Уэйт, в этот момент Гитлер наконец решил для себя проблему собственной идентичности. Он знал, чего хочет – подобно персонажу Ремарка, заявившему: «Я хотел бы совершить что-нибудь необыкновенное». Гитлер, скромный и никому не известный австрийский солдат, хотел спасти родину от «преступников» и «евреев», толкнувших ее в пропасть. Правда ли, что у него были пророческие видения? Есть такие, кто верит, что он обладал способностями к ясновидению и даром медиума. Не станем заходить столь далеко, но все же отметим, что его отличали обостренное чутье, умение использовать любую благоприятную возможность, интуиция и воображение. Можно также вспомнить мнение психолога Штирлина: Гитлер поддался коллективному психозу, чтобы исцелиться от собственного. Еще один историк и психолог, Бинион, предполагает даже, что «харизма» Гитлера появилась именно после его пребывания в Пазевальке, – впрочем, и он строит свои выводы на спорных свидетельствах.
   У нас нет возможности доказать, что Гитлер принял сознательное решение заняться политикой, но он наверняка, пусть и смутно, чувствовал необходимость сделать хоть что-то для страны, которую считал родной. Он превратил ее в миф, и сам с каждым днем верил в этот миф все более глубоко. Спасая Германию, он спасал себя; отождествляя себя с Германией, обретал личность: «Германия – это я!»

Глава четвертая
Трамплин

Нелюбимая республика

   Первая немецкая республика рождалась в смуте и двойственности. Никто не был к ней готов, никто ее не планировал. Человеком, подтолкнувшим процесс, который привел затем к заключению перемирия, реорганизации политической системы, отречению кайзера и провозглашению республики, был генерал Эрих Людендорф. Когда 29 сентября 1918 года он созвал рейхсканцлера графа фон Гертлинга, министра иностранных дел адмирала фон Гинтце, министра финансов графа фон Рёдерна и в присутствии Вильгельма II признал, что положение на фронте безнадежно и следует заключать перемирие и либерализировать правительство, он даже не подозревал, какими последствиями обернется этот шаг. Блестящий стратег и подлинный автор победы над русскими войсками в 1914 году, в Восточной Пруссии, он в то же время был на редкость слабым политиком, не способным предвидеть результаты решений, принятых под влиянием шока от целой серии французских, американских, британских и бельгийских наступательных операций и попытки болгарского союзника добиться сепаратного мира. Точно так же он не имел ни малейшего понятия о том, какие могучие силы приводит в движение, когда разрешил Ленину переправиться в Россию в запломбированном вагоне. Впрочем, последнее дало генералу повод гордиться собой, поскольку вскоре Россия вышла из войны и подписала Брест-Литовский договор, крайне выгодный для Германии, что, в свою очередь, позволило продолжить войну на западе.
   Но на сей раз маневр Людендорфа не имел успеха. Сегодня, спустя более 70 лет после окончания Первой мировой войны, можно только поражаться беспомощности и смятению немецких политиков, принимавших решения во время кризисов – июльского 1914-го и осеннего 1918 года. Они абсолютно не контролировали события, хотя впоследствии появилось мнение, скорее ошибочное, что «революция была совершена сверху».
   В рейхстаге уже проводились дебаты по поводу установления парламентского строя на основе проекта социал-демократического большинства и указаний национал-либералов. Однако назначение нового канцлера – кузена императора князя Макса Баденского – не предусматривала ни одна программа. В правительство вошли лидеры объединенного комитета центристских партий, радикалы и социал-демократы – без консерваторов и национал-либералов. В ночь с 3 на 4 октября оно обратилось к президенту Вильсону с предложением о мире, соглашаясь с предъявленными тем 14 пунктами. Условия, выдвинутые Вильсоном в ноте от 8 октября (освобождение оккупированных территорий во Франции и в Бельгии) были приняты. По мере того как начали проявляться реальные последствия принятия этих 14 пунктов, отношение к ним немцев заметно ужесточилось. Обстановка на фронте более или менее стабилизировалась, и Генеральный штаб решил продолжить начатый процесс мирного урегулирования: Гинденбург отправил в Берлин телеграмму, обвиняющую новое правительство в ухудшении общественного климата в Германии, возлагая на него ответственность за то, что во время будущих переговоров вряд ли удастся достигнуть благоприятных результатов. Следовало срочно поддержать моральный дух народа, объяснив ему, что осталось всего два выхода: либо почетный мир, либо война до победного конца. Очевидно, это был хитрый маневр, призванный закамуфлировать ответственность штаба и верховного командования за мирные инициативы.
   Новая нота Вильсона, от 23 октября, содержавшая требование отречения кайзера, ускорила кризис. Людендорф снова впал в панику: напуганный ложными новостями, призвал к войне до победного конца. Тогда новый министр иностранных дел Зольф потребовал смещения Людендорфа. Макс Баденский заявил, что примет эту отставку только вместе со своей собственной. В это же время было принято изменение конституции, впервые вводившей ответственность канцлера перед парламентом, подчинение военных властей правительству и упразднение трехсословной избирательной системы по прусскому образцу. Это был важный шаг к парламентской монархии.
   Некоторое время спустя разразилось восстание моряков в Киеле, и этот процесс застопорился. Поводом к восстанию послужил приказ высшего командования военного флота, рвавшегося дать британцам последний, «почетный» бой. Возмущение удалось довольно быстро погасить, не в последнюю очередь благодаря усилиям депутата от социал-демократов Густава Носке, но оно сработало как детонатор и вызвало цепную реакцию в ряде городов, в том числе в Мюнхене, где образовалось временное правительство на основе советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов во главе с Куртом Эйснером.
   Король Людовик III отрекся от престола; его примеру последовали монархии Ольденбурга, Брауншвейга и Штутгарта. Непонятной оставалась судьба Пруссии и рейха. 7 ноября депутат-социалист Филипп Шайдеманн в ультимативной форме потребовал отречения Вильгельма II. Но потребовался еще целый ряд маневров и угроза большевистской революции, чтобы Макс Баденский взял на себя смелость объявить об отречении кайзера, – даже не поставив того в известность. Вокруг рейхсканцелярии собирались толпы демонстрантов; независимые социалисты и группа «Спартак», подогревая письмами Карла Либкнехта, которые он писал в тюрьме, выступили с призывом ко всеобщей стачке. Вместе с Либкнехтом работала социалистка польского происхождения Роза Люксембург. Социалисты, представлявшие большинство в правительстве, и их лидер Эберт, поняв, что необходимо возглавить народное движение, чтобы инициативу не перехватили независимые и спартаковцы, требовали у князя права руководить канцелярией и войсками. Иначе, пугали они, порядка не удержать. При этом социалисты уверяли, что армия на их стороне и что они готовы к созыву Учредительного собрания, которое и решит судьбу Германии. Макс Баденский, не в силах справиться с ситуацией, назначает Эберта канцлером – в нарушение всех законов. Одновременно Филипп Шайдеман из окна библиотеки парламента провозгласил республику. У рейха отныне не было ни конституции, ни правительства. Армия лишилась легитимности, а комиссия по ведению мирных переговоров во главе с Эрцбергером – полномочий. В довершение всего Либкнехт заявил в Берлинском дворце Гогенцоллернов, что ни один из них больше не ступит сюда ни ногой, и объявил Свободную социалистическую республику Германии. Приблизительно тогда же представитель левого крыла независимых социалистов, до того руководивший телеграфной службой в советском посольстве, самочинно провозгласил себя шефом полиции. Наконец, Либкнехт захватил помещение редакции консервативной газеты и вместе с группой спартаковцев начал издавать «Красное знамя».
   Эберт оказался в ситуации «незаконной, нелепой и пугающей». Нелепой потому, что он был канцлером империи, прекратившей существование с провозглашением республики; незаконной потому, что его назначение не было одобрено монархом, так и не подписавшим официального отречения; пугающей потому, что его собственное положение напоминало положение Керенского в России годом раньше. В любую минуту спартаковцы могли двинуться по пути большевизма, а Либкнехт или кто-то еще стать немецким Лениным. Найти выход ему помог звонок преемника Людендорфа, генерала Гренера, по прямой линии между канцелярией и Генштабом. Гренер сообщил, что кайзер принял решение укрыться в Нидерландах. Гинденбург дал согласие взять на себя ответственность за армию, которую он готов привести в Германию после заключения мирных соглашений. Генерал также дал понять Эберту, что верховное командование признает легитимность нового правительства в случае, если оно предпримет шаги к наведению порядка и поддержанию дисциплины в войсках, наладив регулярное снабжение и бесперебойную работу железнодорожного транспорта. Кроме того, от нового правительства ждут бескомпромиссной борьбы против большевизма, в чем ему будет оказано всяческое содействие. Этот «оборонительный пакт» между лидером социалистов и виднейшим представителем прежней военной элиты очертил контур будущей эволюции немецкого государства: ни о полном разрыве с прошлым, ни об установлении нового порядка не могло идти и речи.
   6 февраля 1919 года в небольшом городке Веймаре собралась Национальная ассамблея, в задачи которой входила разработка новой конституции и подписание мирного договора. Охрану депутатов, опасавшихся массовых возмущений революционно настроенного народа, несли военные. 21 февраля демократ Гуго Пройсс представил собранию проект конституции. После 45 заседаний проект был принят в первом чтении. Документ включал две части: первая определяла структуру и функции рейха, вторая – права и обязанности немцев. Второе чтение потребовало еще 10 заседаний, пока наконец текст не был 31 июля 1919 года принят большинством голосов (262 против 75). Оппозицию составили крайне правые и крайне левые.
   Новый Основной закон заменил конфедеративное государство Бисмарка на федеративный республиканский рейх. Вместо 25 государств империи было сформировано 17 земель, каждая из которых должна была принять собственную республиканскую конституцию, предусматривающую всеобщее избирательное право, и собственный сейм (ландтаг). В полномочия земель входила социально-экономическая сфера, а также религия, включая общеобразовательные учреждения и церкви. В решении финансовых вопросов приоритет принадлежал рейху – как и в решении вопросов международной политики и управления армией. Больше всего споров вызвала статья 48, в соответствии с которой президент, избираемый всеобщим голосованием сроком на семь лет, получал право править страной с помощью указов в периоды кризисов. В два последних года существования республики эта статья сыграла роковую роль.
   Но еще до того, как новая конституция смогла утвердиться, она была подточена двумя мифами, благодаря которым в дальнейшем осуществилось объединение разобщенного народа и значительно усилились ее противники. Этими двумя мифами были ложная идея о вине немцев в развязывании войны и легенда о «ноже в спину».
   11 ноября 1918 года, после подписания мира, больше похожего на капитуляцию, немецкая армия вернулась на родину организованными порядками – на многих немцев произвело впечатление, что они вовсе не были проигравшей стороной. Отсюда до признания лиц, подписавших перемирие, предателями оставался всего шаг. Значительная часть населения отказывалась верить в поражение, поскольку вплоть до августа в них поддерживали уверенность, что на фронте все обстоит благополучно. Мечты о величии Германии, культивируемые с конца XIX века и усердно питаемые во время войны, делали подобный исход войны попросту невозможным. Людендорф, забыв о собственных пораженческих настроениях, теперь упрекал Макса Баденского в соглашательстве с «миром-банкротством».
   В месяцы, последовавшие за перемирием, в течение которых союзные и присоединившиеся державы готовили в Париже договор, усилилась деятельность правых радикалов, обвинявших в поражении революцию. Разумеется, свою роль в этом сыграло повсеместное распространение советов рабочих и солдат, стремившихся отобрать власть у прежней элиты. В конце ноября 1918 года независимый социалист Курт Эйснер – новый премьер министр Баварии – опубликовал документы, свидетельствующие об ответственности правительства Бетман-Гольвега за военную авантюру лета 1914 года, что вызвало волну протеста и в политических кругах, и среди широких масс населения. В публикации затрагивался вопрос не только о наказании лиц, виновных в затягивании войны (на чем особенно настаивала группа «Спартак»), но и об ответственности за неудачное ведение военных действий. Однако временное правительство, избранное рабочими и солдатскими советами 10 ноября 1918 года, руководимое Эбертом и включавшее шесть народных комиссаров (трех социал-демократов и трех независимых), избегало публичного обсуждения затронутой проблемы. Впрочем, независимые довольно скоро вышли из правительства – это случилось после кровавых событий декабря 1918-го и 11 января 1919 года (так называемая красная неделя, во время которой были убиты Карл Либкнехт и Роза Люксембург).