Страница:
При этом капитан Левин рассмеялся и сказал:
— Мне передали о том, что вы высказали мистеру Треванниону, Эльрингтон, и я сказал, что в вас говорило чувство, вызванное тем, что вы были приговорены к смерти за государственную измену; после же трех месяцев благополучного плавания от всех этих мыслей не останется и следа.
— Хорошие впечатления, к сожалению, часто скоро стушевываются и забываются, — заметил я, — но я все-таки надеюсь, что в данном случае это будет не так.
— Ну, это мы увидим, добрейший мой приятель, — отозвался Левин, — что касается меня, то я хочу надеяться, что они забудутся, иначе мы потеряем лучшего капитана каперских судов, какого мне только приходилось видеть за всю свою жизнь. Во всяком случае, говорить теперь об этом бесполезно; подождем, пока оба мы окончим свои плавания и снова сойдемся здесь. А теперь прощайте, Эльрингтон, и дай вам Бог удачи! Через полчаса я уже выйду в море. До свидания!
Действительно, скоро капитан Левин вышел из Ливерпуля, а я еще оставался на якоре до следующего утра.
Уходя от мистера Треванниона, я на всякий случай оставил у него копии адресов того католического патера, который содействовал моему освобождению из тюрьмы, и той знатной французской дамы, живущей при Версальском дворе, к которой я писал из Тауера.
И вот я снова в открытом море, и резкий осенний ветер рвет паруса. Погода стояла холодная, неприятная, и в данный момент Ла-Манш представлял собою весьма незавидную арену для плавания. В течение первых двух недель нам посчастливилось отбить два богатых английских судна, захваченных французами, которые под нашим конвоем благополучно вошли в Темзу, но затем мы испытали целый ряд бурь с юга, так как это было как раз время осеннего равноденствия, самое бурное время в этих водах. Эти страшные ветры загнали нас к самым Ярмутским мелям, и нам пришлось весьма нелегко обогнуть их и снова выйти в открытое море, держась как можно больше на восток. Но и после того погода продолжала быть дурной, и нас трепало во все стороны, так что в течение нескольких дней мы лежали в дрейфе и в конце концов очутились на полтора градуса севернее Норфолькского берега, когда погода несколько поутихла и ветер повернул к северу. Ночь была ясная, хотя и безлунная; мы шли на юг, чтобы вернуться к указанной нам части пролива, но ветер все-таки гнал нас в противоположную сторону и сбивал с пути. Наконец почти совершенно стихло, так что мы делали не более четырех узлов в час, несмотря на то, что волнения почти совсем не было. Во втором часу ночи я вышел на палубу и расхаживал взад и вперед со своим старшим офицером, который в это время держал вахту; вдруг мне показалось, что я услышал слабый крик с наветренной стороны.
— Эй, вы там на носу, тихо! — крикнул я людям и прислушался, и мне снова показалось, что я слышу слабый крик. — Мистер Джэмс, — спросил я своего старшего офицера, — вы ничего не слышали?
— Нет, сэр! — ответил он.
— Ну, так прислушайтесь повнимательнее!
Мы оба стали прислушиваться, но сколько ни напрягали слух, ничего не могли расслышать; очевидно, крик более не повторялся.
— Но я уверен, что слышал голос как бы из воды, — сказал я, — быть может, кто-нибудь из наших людей упал за борт. Вызовите всех наверх и сделайте перекличку, а на всякий случай прикажите повернуть судно в наветренном направлении.
Люди были вызваны наверх и при перекличке оказались все на лицо.
— Это вам показалось, сэр! — заметил старший офицер.
— Возможно, — согласился я, — но я все-таки убежден в душе, что не ошибся!
И действительно, что бы я ни делал, как ни старался уверять себя, что я ошибся, мне продолжало твердить какое-то внутреннее чувство, что то был действительно слабый крик, и хотя при данных условиях едва ли можно было рассчитывать оказать действенную помощь, тем не менее я не мог решиться уйти с этого места. Ветер совершенно спал; надо было ждать полного затишья; я приказал спустить передний парус.
Наконец начался отлив, но вместо того, чтобы воспользоваться им и идти к югу, я повернул нос шунера в обратную сторону, чтобы держаться как можно ближе к тому месту, где я слышал крик.
Едва только забрезжило, как я ухватился за свою подзорную трубу и стал изучать с напряженным вниманием весь горизонт.
Когда солнце выплыло, наконец, из тумана, то глаза мои различили какой-то предмет, который , как я вгляделся в него, оказался мачтой судна, затонувшего на глубине не более шести саженей. Кроме этой мачты, я ничего не мог различить, но чтобы быть вполне уверенным, поднял паруса и пошел к затонувшему судну, а спустя полчаса мы проходили его на расстоянии мушкетного выстрела с наветренной стороны и вдруг заметили чью-то поднятую руку, торчавшую из воды и делавшую нам знаки.
— Там есть человек! Видите, я был прав, — сказал я. — Живо, ребята! Спускай кормовую шлюпку!
В несколько минут все было готово, и немного спустя наша шлюпка вернулась, привезя с собой молодого мальчика, лет шестнадцати, которого наши люди нашли в воде уцепившимся за мачту затонувшего судна. Он был до того истощен, что не в состоянии был говорить и двигаться. Его тотчас же уложили в постель, закутали одеялами, чтобы отогреть, и напоили теплой водкой, после чего он заснул, как убитый. Мы убрали лодку, подняли паруса на шунере и пошли на юг, а я сошел вниз, в свою каюту, где мне подан был завтрак, довольный тем, что я поступил согласно своему безотчетному импульсу и тем самым явился, так сказать, орудием в руках Провидения, пожелавшего спасти через мое посредство человека. Спасенный мальчуган проспал весь день и всю ночь, а на следующее утро проснулся бодрый и здоровый, но очень голодный; когда его накормили, он встал, оделся и хотел идти наверх подышать свежим воздухом.
Как раз в это время я послал за ним, чтобы узнать его историю.
Когда он вошел в мою каюту, то меня поразило что-то знакомое в его чертах; я как будто где-то видел его лицо, но где, этого я никак не мог припомнить. На мои вопросы он отвечал, что затонувшее судно был бриг «Джэн и Мэри» из Гулля с грузом угля, что они во время бури наткнулись на деревянную сваю, которая пробила им дно, и судно так быстро наполнилось водой и стало тонуть, что люди едва успели спустить шлюпку. Но волнение было до того сильно, что шлюпка разбилась о булварк брига прежде, чем они успели отчалить, и все очутились в воде. Ему удалось поймать одно из весел; его очень скоро отнесло в сторону от товарищей, которых он сначала видел плавающими вокруг него, но почти в тот же момент бриг вдруг разом пошел ко дну, кругом образовался страшный водоворот, в который непреодолимо увлекало его с веслом, и вот он почувствовал, что уходит под воду на глубину нескольких футов, но уже в следующий за ним момент он снова вышел на поверхность и увидел торчавшую над водой верхушку грот-мачты; но никого из людей экипажа нигде не видел, вероятно, все они погибли в водовороте, так как были слишком близко к бригу в тот момент, когда он пошел ко дну. Далее мальчик рассказал, что он уже двое суток держался на мачте и чуть было не погиб от холода. Он уже почти совершенно окоченел, когда вдруг сообразил, что его ноги, находившиеся в воде, были теплее, чем остальные части тела, остававшиеся на поверхности и подвергавшиеся ветру, и он поспешил опуститься под воду по самое горло, если бы он этого не сделал, то наверное окоченел бы до смерти.
Тогда я полюбопытствовал узнать, давно ли он плавает, и он отвечал, что сделал всего только одно плавание и всего три месяца был на судне. Я не спускал с него глаз; в его манере говорить и держать себя было что-то ясно говорившее о том, что он несравненно выше того скромного положения, которое, по его словам, он занимал на таком судне, как затонувший угольщик, и я почувствовал к этому мальчику такое теплое участие, какое и сам не мог себе объяснить. Побуждаемый этим чувством я стал расспрашивать его, кто его родные и друзья; он замявшись отвечал, что ни родных, ни друзей у него нет, кроме одного брата, который значительно старше его, но о котором он ничего не знает, ни где он, ни что с ним сталось.
— Но скажите имя вашего отца, жив он, и кто он такой? Вы должны сказать мне все; иначе я не буду знать, куда мне вас отправить!
При этих словах юноша не только страшно смутился, но положительно растерялся и ничего не отвечал.
— Но послушайте, милый мой, — сказал я, видя, что он молчит, — я полагаю, что так как я спас вам жизнь, то заслуживаю некоторого доверия с вашей стороны, поверьте, мной руководит не простое любопытство, и вы не будете иметь основания раскаиваться, если скажете мне обо всем, касающемся вас. Ведь я сразу вижу, что вы не были воспитаны, как мальчик, которого готовят в простые юнги, и что ваше нормальное социальное положение гораздо выше того, какое вы теперь занимали на вашем бриге. Доверьтесь мне!
— Я готов вам довериться, сэр, но только при условии, что вы обещаете мне не отсылать меня к моим родителям!
— Я, конечно, не сделаю этого против вашей воли, — сказал я, — хотя, вероятно, постараюсь всячески убедить вас вернуться к ним. Вы, как вижу, бежали из родительского дома, не так ли?
— Да, сэр, — отозвался юноша, — я бежал, потому что не мог долее оставаться там; точно так же поступил раньше меня мой старший брат, по той же причине.
— Итак, обещаю вам, если вы доверитесь мне, не насиловать вашего желания; так скажите же, кто ваши родители и почему вы бежали от них. Вы нуждаетесь в друге, но вы не сможете приобрести его, не одарив его своим доверием, вы это сами понимаете!
— Да, сэр, и я готов сказать вам все!
И юноша принялся рассказывать мне свою историю; можете вы себе представить мое удивление и то, что я испытал в эти минуты, когда я узнал, что вижу перед собой моего родного брата Филиппа, которого я оставил десятилетним ребенком и который теперь стоял передо мной уже взрослым юношей и говорил со мной, как с чужим!
Я дал ему докончить его исповедь, затем открылся ему.
Трудно передать его радость, его восторг, когда он бросился ко мне на шею и обнимал меня со слезами радости на глазах, говоря, что его заветною целью было разыскать меня, и хотя он не имел представления о том, что сталось со мной, он почему-то всегда думал, что я искал счастья в жизни моряка.
Теперь я уже не сомневался, что само Провидение избрало меня для спасения жизни брата, и я был глубоко благодарен ему за это. Теперь у меня был друг и товарищ, о котором я должен был заботиться и которого я мог любить всей душой. Теперь я был уже не один в целом мире, и я не помню, чтобы я был когда-нибудь более счастлив, чем в эти минуты.
Оставив брата в каюте, я вышел на палубу и сообщил своим офицерам о неожиданной встрече с братом.
Вскоре это стал известно всем и каждому на судне, и мой бедный мальчик сделался предметом всеобщего интереса и сочувствия. Весь этот день прошел у нас в расспросах о семье, соседях, даже о старых слугах, и это было в первый раз за шесть лет моего отсутствия из родительского дома, что я услышал что-нибудь о нем и о всех тех, кого я покинул.
Из того, что он рассказал мне, я увидел, что у нас дома ничего не изменилось к лучшему, и я потерял всякое желание когда-нибудь вернуться туда; а брат мой заявил, что ничто на свете, кроме грубого насилия, не заставит его возвратиться в отчий дом. И чем дольше я беседовал с братом, тем более он нравился мне: это был открытый, чистосердечный и искренний юноша с благородными чувствами и взглядами, с высоким представлением о чести, при всем этом удивительно привлекательный и милый в своем обращении. Кроме того, он был веселого нрава и относился ко всему и ко всем чрезвычайно добродушно, о чем свидетельствовала и сама его наружность.
Надо ли говорить, что он поселился вместе со мной в моей каюте, и когда я снабдил его приличным его званию платьем, он действительно стал походить на то, чем и был на самом деле, на настоящего молодого джентльмена. Вскоре он сделался общим любимцем на судне не только у офицеров, но и среди матросов. Можно было предположить, что после того, что он испытал в море, у него навсегда пропадет желание плавать на судах; напротив, ему страшно нравилась профессия моряка.
Спустя два дня мы вернулись в район, предназначенный нам как поле действий и заметили французский капер, идущий в порт Кале, вместе с захваченным им большим коммерческим судном. Мы немедленно атаковали его, взяв на абордаж. Сначала французы одолевали нас, но когда нам удалось освободить запертых в трюме пленных англичан, наши силы увеличились, и мы легко одолели врага.
Мой брат Филипп сражался в первых рядах и вел себя геройски.
После боя, когда мы стали приводить в ясность свои потери, оказалось, что у нас было несколько человек тяжелораненых, но ни одного убитого, у неприятеля же мы насчитали семь человек мертвых, оставленных на палубе, а также несколько тяжелораненых. Призовое судно оказалось купеческим судном Вест-Индской компании «Антилопой», с грузом сахара и рома, представлявшим весьма значительную ценность. Мы передали «Антилопу» ее капитану и экипажу, оказавшему нам помощь во время боя, и они были чрезвычайно счастливы. Капер носил название «Жан-Барт»; это было двенадцатипушечное судно с командой в полтораста человек, из которых значительная часть находилась в этот момент на призах. Это было совершенно новое судно, совершавшее свое первое плавание. Так как оно требовало большого экипажа, и, кроме того, нас стесняли пленные, то я решил отвести его прямо в Ливерпул, куда мы и пришли спустя шесть дней, без особых приключений в пути.
Прекрасное поведение и беззаветная храбрость Филиппа во время сражения заслужили ему всеобщее одобрение как со стороны офицеров, так и со стороны команды.
Как только мы стали на якорь, я поехал на берег вместе с Филиппом и прежде всего отправился к мистеру Треванниону, чтобы представить ему рапорт и подробный отчет о плавании. Он остался очень доволен результатами, так как мы отобрали у неприятеля три английских судна, кроме французского капера. Я представил Филиппа своему судовладельцу и рассказал ему о чудном спасении, и мистер Треваннион любезно предложил ему временно остаться у него в доме, равно как и мне. Затем мы простились и, обещав вернуться к обеду, отправились бродить по городу и приобрести более подходящую экипировку для Филиппа. Сделав все необходимые запасы и купив все, что было нужно, мы поспешили обратно к мистеру Треванниону, так как было уже около двух часов пополудни, и мы боялись опоздать к обеду. Что касается меня лично, то я должен сознаться, что спешил главным образом увидеть мисс Треваннион, которая часто занимала мои мысли и во время плавания. Она встретила меня дружески и поздравила меня с благополучным возвращением.
Обед у нас прошел весело и оживленно; остроумие и веселые выходки Филиппа нравились всем. Это был, действительно, веселый, забавный, полный юмора шутник, добродушный и чистосердечный юноша, который являлся для всех приятным и желанным гостем и собеседником. Едва мы успели кончить обед, как мистер Треваннион был вызван по делу в контору; когда он ушел, то мисс Треваннион обратилась ко мне со словами:
— Я полагаю, мистер Эльрингтон, что ваши удачи на море и та лестная репутация, какую вы сумели себе составить в столь короткое время, вероятно, примирили вас с известными теневыми сторонами жизни командира каперского судна.
— Я не совсем так легкомыслен и изменчив в своем образе мыслей, как вы думаете, мисс Треваннион, — возразил я. — Я весьма рад, что за это плавание не произошло ничего такого, о чем мне пришлось бы сожалеть или за что мне пришлось бы краснеть перед самим собой, а скорее имею даже основание надеяться, что мы были полезны своей стране; тем не менее, мои взгляды остались те же, и я продолжаю сожалеть о том, что я сражался под каперским флагом, а не под флагом королевского военного флота.
— Так значит, вы не изменили своего намерения и хотите отказаться от командования вашим судном?
— Да, мисс, хотя и сознаю, что ради этого мальчика мне более чем когда-либо необходимо иметь верные средства к существованию.
— Вы меня, право, радуете вашими словами, мистер Эльрингтон, и я полагаю, что отец так многим вам обязан, что в случае, если бы он не пожелал помочь вам и поддержать вас, мне было бы стыдно за него; но я уверена, что он не таков и постарается всеми силами быть вам полезен в чем только возможно, хотя мне известно из разговоров, которые я с ним имела по этому поводу, что он будет крайне раздосадован вашим отказом от командования судном.
— И я также, — заявил Филипп, — потому что я не согласен с вами и с братом; я не вижу ничего дурного в каперстве; оно ничем не хуже всякой другой войны. Мне кажется, мисс Треваннион, что вы были главной причиной, что в душе моего брата возникли сомнения на этот счет, и я откровенно говорю вам прямо в лицо, что я не благодарен вам за это!
Мисс Треваннион густо покраснела при этих словах Филиппа и сказала:
— Вы, вероятно, не знаете, мастер Филипп, что я всего раза три имела удовольствие видеть вашего брата; в общей сложности мы не говорили с ним и получаса, а потому, мне кажется, слишком смело утверждать, что я являюсь причиной этой перемены во взглядах вашего брата, который скажет вам, что он высказал здесь в моем присутствии эти взгляды прежде, чем я имела удовольствие говорить с ним.
— Это весьма возможно, я вам охотно верю, но вы одобрили его взгляды и этим довершили дело, в этом я уверен, и это меня нисколько не удивляет. Я только надеюсь, что вы не будете просить меня сделать то, чего я не хочу. Ведь я готов поручиться, чем угодно, что не в состоянии был бы отказать вам, в чем бы то ни было.
— Меня очень радуют ваши слова, мастер Филипп, — засмеялась девушка. — Теперь, когда я увижу, что вы делаете что-нибудь нехорошее, по-моему мнению, я непременно попробую свою силу и влияние на вас; я, право, не подозревала до сих пор, что обладаю такой способностью.
При последних словах вернулся мистер Треваннион, и разговор перешел на другие предметы. Мисс Треваннион вскоре удалилась в свою комнату, а Филипп, которому всегда надоедало долго сидеть на одном месте, тоже встал и пошел прогуляться; а мы с судохозяином остались одни и закурили свои трубки. Я воспользовался этим удобным случаем и сказал ему, что я, согласно своему обещанию, сделал еще этот рейс и теперь желал бы знать, подыскал ли он себе за это время подходящего капитана, которому я мог бы передать командование «Ястребом».
— Так как вы бесповоротно решили бросить каперскую службу, мой милый Эльрингтон, — проговорил старик, — я скажу только одно, что сожалею, но настаивать более не стану. Моя дочь говорила после вашего отъезда, что она уверена в неизменности вашего решения, и хотя я надеялся, что это будет не так, тем не менее подумывал о том, каким образом я мог бы быть вам полезен в дальнейшей вашей жизни. Это не только моя радость, но и мой прямой долг сделать для вас все, что я могу; я никогда не забуду, что вы поставили на карту свою жизнь для спасения мне жизни и чести в деле якобитов. Я помню, что вы были рекомендованы мне, когда вы впервые явились в мою контору, как человек, хорошо знакомый со счетной частью, и в известной степени, как деловой человек, весьма пригодный для конторской деятельности. Так вот теперь скажите мне, подошла ли бы вам служба на берегу вообще, а конторская служба в частности?
— Я постарался бы, чтобы мною остались довольны, сэр, — ответил я, — хотя боюсь, что мне многому придется еще учиться в подобном деле!
— Несомненно так, но я уверен, что вы скоро всему научитесь: я вас знаю. Так вот что я хочу предложить вам, Эльрингтон. Я старею с каждым годом и через каких-нибудь несколько лет не буду пригоден к работе,
а дело у меня большое, вы сами знаете; так вот я был бы рад такому помощнику на первых порах и такому преемнику впоследствии, как вы. Если вы захотите присоединиться ко мне, то будете заведовать более активной стороной дела, и я ничуть не сомневаюсь, что через год, много два, будете уже не только в курсе всего дела, но и мастером своего дела и полным хозяином во всем. Как вам известно, у меня много каперских судов, но также немало торговых судов; кроме того, большие склады всяких товаров…
Мне оставалось только поблагодарить заботливого хозяина за его любезность и согласиться на его предложение. Вслед затем был решен вопрос о Филиппе и моем преемнике по командованию «Ястребом». Филиппа мы устроили в помощники капитану Левин, а команду над «Ястребом» сдали моему старшему офицеру Джемсу.
Затем я отправился на судно и простился с командой. Шлюпка забрала мои вещи, и матросы отнесли бережно мои вещи в дом мистера Треванниона, который лично встретил меня и проводил в прекрасно обставленное, просторное и светлое помещение, предназначенное для меня.
Щедро вознаградив матросов за их услуги, я занялся приведением в порядок моих вещей и спустился вниз в гостиную лишь перед самым ужином. Здесь я застал мисс Треваннион, которая поздравила меня с переменой мной рода деятельности, после чего мы сели за стол. Все были веселы и довольны, и ужин прошел в оживленной и приятной беседе.
ГЛАВА XIII
— Мне передали о том, что вы высказали мистеру Треванниону, Эльрингтон, и я сказал, что в вас говорило чувство, вызванное тем, что вы были приговорены к смерти за государственную измену; после же трех месяцев благополучного плавания от всех этих мыслей не останется и следа.
— Хорошие впечатления, к сожалению, часто скоро стушевываются и забываются, — заметил я, — но я все-таки надеюсь, что в данном случае это будет не так.
— Ну, это мы увидим, добрейший мой приятель, — отозвался Левин, — что касается меня, то я хочу надеяться, что они забудутся, иначе мы потеряем лучшего капитана каперских судов, какого мне только приходилось видеть за всю свою жизнь. Во всяком случае, говорить теперь об этом бесполезно; подождем, пока оба мы окончим свои плавания и снова сойдемся здесь. А теперь прощайте, Эльрингтон, и дай вам Бог удачи! Через полчаса я уже выйду в море. До свидания!
Действительно, скоро капитан Левин вышел из Ливерпуля, а я еще оставался на якоре до следующего утра.
Уходя от мистера Треванниона, я на всякий случай оставил у него копии адресов того католического патера, который содействовал моему освобождению из тюрьмы, и той знатной французской дамы, живущей при Версальском дворе, к которой я писал из Тауера.
И вот я снова в открытом море, и резкий осенний ветер рвет паруса. Погода стояла холодная, неприятная, и в данный момент Ла-Манш представлял собою весьма незавидную арену для плавания. В течение первых двух недель нам посчастливилось отбить два богатых английских судна, захваченных французами, которые под нашим конвоем благополучно вошли в Темзу, но затем мы испытали целый ряд бурь с юга, так как это было как раз время осеннего равноденствия, самое бурное время в этих водах. Эти страшные ветры загнали нас к самым Ярмутским мелям, и нам пришлось весьма нелегко обогнуть их и снова выйти в открытое море, держась как можно больше на восток. Но и после того погода продолжала быть дурной, и нас трепало во все стороны, так что в течение нескольких дней мы лежали в дрейфе и в конце концов очутились на полтора градуса севернее Норфолькского берега, когда погода несколько поутихла и ветер повернул к северу. Ночь была ясная, хотя и безлунная; мы шли на юг, чтобы вернуться к указанной нам части пролива, но ветер все-таки гнал нас в противоположную сторону и сбивал с пути. Наконец почти совершенно стихло, так что мы делали не более четырех узлов в час, несмотря на то, что волнения почти совсем не было. Во втором часу ночи я вышел на палубу и расхаживал взад и вперед со своим старшим офицером, который в это время держал вахту; вдруг мне показалось, что я услышал слабый крик с наветренной стороны.
— Эй, вы там на носу, тихо! — крикнул я людям и прислушался, и мне снова показалось, что я слышу слабый крик. — Мистер Джэмс, — спросил я своего старшего офицера, — вы ничего не слышали?
— Нет, сэр! — ответил он.
— Ну, так прислушайтесь повнимательнее!
Мы оба стали прислушиваться, но сколько ни напрягали слух, ничего не могли расслышать; очевидно, крик более не повторялся.
— Но я уверен, что слышал голос как бы из воды, — сказал я, — быть может, кто-нибудь из наших людей упал за борт. Вызовите всех наверх и сделайте перекличку, а на всякий случай прикажите повернуть судно в наветренном направлении.
Люди были вызваны наверх и при перекличке оказались все на лицо.
— Это вам показалось, сэр! — заметил старший офицер.
— Возможно, — согласился я, — но я все-таки убежден в душе, что не ошибся!
И действительно, что бы я ни делал, как ни старался уверять себя, что я ошибся, мне продолжало твердить какое-то внутреннее чувство, что то был действительно слабый крик, и хотя при данных условиях едва ли можно было рассчитывать оказать действенную помощь, тем не менее я не мог решиться уйти с этого места. Ветер совершенно спал; надо было ждать полного затишья; я приказал спустить передний парус.
Наконец начался отлив, но вместо того, чтобы воспользоваться им и идти к югу, я повернул нос шунера в обратную сторону, чтобы держаться как можно ближе к тому месту, где я слышал крик.
Едва только забрезжило, как я ухватился за свою подзорную трубу и стал изучать с напряженным вниманием весь горизонт.
Когда солнце выплыло, наконец, из тумана, то глаза мои различили какой-то предмет, который , как я вгляделся в него, оказался мачтой судна, затонувшего на глубине не более шести саженей. Кроме этой мачты, я ничего не мог различить, но чтобы быть вполне уверенным, поднял паруса и пошел к затонувшему судну, а спустя полчаса мы проходили его на расстоянии мушкетного выстрела с наветренной стороны и вдруг заметили чью-то поднятую руку, торчавшую из воды и делавшую нам знаки.
— Там есть человек! Видите, я был прав, — сказал я. — Живо, ребята! Спускай кормовую шлюпку!
В несколько минут все было готово, и немного спустя наша шлюпка вернулась, привезя с собой молодого мальчика, лет шестнадцати, которого наши люди нашли в воде уцепившимся за мачту затонувшего судна. Он был до того истощен, что не в состоянии был говорить и двигаться. Его тотчас же уложили в постель, закутали одеялами, чтобы отогреть, и напоили теплой водкой, после чего он заснул, как убитый. Мы убрали лодку, подняли паруса на шунере и пошли на юг, а я сошел вниз, в свою каюту, где мне подан был завтрак, довольный тем, что я поступил согласно своему безотчетному импульсу и тем самым явился, так сказать, орудием в руках Провидения, пожелавшего спасти через мое посредство человека. Спасенный мальчуган проспал весь день и всю ночь, а на следующее утро проснулся бодрый и здоровый, но очень голодный; когда его накормили, он встал, оделся и хотел идти наверх подышать свежим воздухом.
Как раз в это время я послал за ним, чтобы узнать его историю.
Когда он вошел в мою каюту, то меня поразило что-то знакомое в его чертах; я как будто где-то видел его лицо, но где, этого я никак не мог припомнить. На мои вопросы он отвечал, что затонувшее судно был бриг «Джэн и Мэри» из Гулля с грузом угля, что они во время бури наткнулись на деревянную сваю, которая пробила им дно, и судно так быстро наполнилось водой и стало тонуть, что люди едва успели спустить шлюпку. Но волнение было до того сильно, что шлюпка разбилась о булварк брига прежде, чем они успели отчалить, и все очутились в воде. Ему удалось поймать одно из весел; его очень скоро отнесло в сторону от товарищей, которых он сначала видел плавающими вокруг него, но почти в тот же момент бриг вдруг разом пошел ко дну, кругом образовался страшный водоворот, в который непреодолимо увлекало его с веслом, и вот он почувствовал, что уходит под воду на глубину нескольких футов, но уже в следующий за ним момент он снова вышел на поверхность и увидел торчавшую над водой верхушку грот-мачты; но никого из людей экипажа нигде не видел, вероятно, все они погибли в водовороте, так как были слишком близко к бригу в тот момент, когда он пошел ко дну. Далее мальчик рассказал, что он уже двое суток держался на мачте и чуть было не погиб от холода. Он уже почти совершенно окоченел, когда вдруг сообразил, что его ноги, находившиеся в воде, были теплее, чем остальные части тела, остававшиеся на поверхности и подвергавшиеся ветру, и он поспешил опуститься под воду по самое горло, если бы он этого не сделал, то наверное окоченел бы до смерти.
Тогда я полюбопытствовал узнать, давно ли он плавает, и он отвечал, что сделал всего только одно плавание и всего три месяца был на судне. Я не спускал с него глаз; в его манере говорить и держать себя было что-то ясно говорившее о том, что он несравненно выше того скромного положения, которое, по его словам, он занимал на таком судне, как затонувший угольщик, и я почувствовал к этому мальчику такое теплое участие, какое и сам не мог себе объяснить. Побуждаемый этим чувством я стал расспрашивать его, кто его родные и друзья; он замявшись отвечал, что ни родных, ни друзей у него нет, кроме одного брата, который значительно старше его, но о котором он ничего не знает, ни где он, ни что с ним сталось.
— Но скажите имя вашего отца, жив он, и кто он такой? Вы должны сказать мне все; иначе я не буду знать, куда мне вас отправить!
При этих словах юноша не только страшно смутился, но положительно растерялся и ничего не отвечал.
— Но послушайте, милый мой, — сказал я, видя, что он молчит, — я полагаю, что так как я спас вам жизнь, то заслуживаю некоторого доверия с вашей стороны, поверьте, мной руководит не простое любопытство, и вы не будете иметь основания раскаиваться, если скажете мне обо всем, касающемся вас. Ведь я сразу вижу, что вы не были воспитаны, как мальчик, которого готовят в простые юнги, и что ваше нормальное социальное положение гораздо выше того, какое вы теперь занимали на вашем бриге. Доверьтесь мне!
— Я готов вам довериться, сэр, но только при условии, что вы обещаете мне не отсылать меня к моим родителям!
— Я, конечно, не сделаю этого против вашей воли, — сказал я, — хотя, вероятно, постараюсь всячески убедить вас вернуться к ним. Вы, как вижу, бежали из родительского дома, не так ли?
— Да, сэр, — отозвался юноша, — я бежал, потому что не мог долее оставаться там; точно так же поступил раньше меня мой старший брат, по той же причине.
— Итак, обещаю вам, если вы доверитесь мне, не насиловать вашего желания; так скажите же, кто ваши родители и почему вы бежали от них. Вы нуждаетесь в друге, но вы не сможете приобрести его, не одарив его своим доверием, вы это сами понимаете!
— Да, сэр, и я готов сказать вам все!
И юноша принялся рассказывать мне свою историю; можете вы себе представить мое удивление и то, что я испытал в эти минуты, когда я узнал, что вижу перед собой моего родного брата Филиппа, которого я оставил десятилетним ребенком и который теперь стоял передо мной уже взрослым юношей и говорил со мной, как с чужим!
Я дал ему докончить его исповедь, затем открылся ему.
Трудно передать его радость, его восторг, когда он бросился ко мне на шею и обнимал меня со слезами радости на глазах, говоря, что его заветною целью было разыскать меня, и хотя он не имел представления о том, что сталось со мной, он почему-то всегда думал, что я искал счастья в жизни моряка.
Теперь я уже не сомневался, что само Провидение избрало меня для спасения жизни брата, и я был глубоко благодарен ему за это. Теперь у меня был друг и товарищ, о котором я должен был заботиться и которого я мог любить всей душой. Теперь я был уже не один в целом мире, и я не помню, чтобы я был когда-нибудь более счастлив, чем в эти минуты.
Оставив брата в каюте, я вышел на палубу и сообщил своим офицерам о неожиданной встрече с братом.
Вскоре это стал известно всем и каждому на судне, и мой бедный мальчик сделался предметом всеобщего интереса и сочувствия. Весь этот день прошел у нас в расспросах о семье, соседях, даже о старых слугах, и это было в первый раз за шесть лет моего отсутствия из родительского дома, что я услышал что-нибудь о нем и о всех тех, кого я покинул.
Из того, что он рассказал мне, я увидел, что у нас дома ничего не изменилось к лучшему, и я потерял всякое желание когда-нибудь вернуться туда; а брат мой заявил, что ничто на свете, кроме грубого насилия, не заставит его возвратиться в отчий дом. И чем дольше я беседовал с братом, тем более он нравился мне: это был открытый, чистосердечный и искренний юноша с благородными чувствами и взглядами, с высоким представлением о чести, при всем этом удивительно привлекательный и милый в своем обращении. Кроме того, он был веселого нрава и относился ко всему и ко всем чрезвычайно добродушно, о чем свидетельствовала и сама его наружность.
Надо ли говорить, что он поселился вместе со мной в моей каюте, и когда я снабдил его приличным его званию платьем, он действительно стал походить на то, чем и был на самом деле, на настоящего молодого джентльмена. Вскоре он сделался общим любимцем на судне не только у офицеров, но и среди матросов. Можно было предположить, что после того, что он испытал в море, у него навсегда пропадет желание плавать на судах; напротив, ему страшно нравилась профессия моряка.
Спустя два дня мы вернулись в район, предназначенный нам как поле действий и заметили французский капер, идущий в порт Кале, вместе с захваченным им большим коммерческим судном. Мы немедленно атаковали его, взяв на абордаж. Сначала французы одолевали нас, но когда нам удалось освободить запертых в трюме пленных англичан, наши силы увеличились, и мы легко одолели врага.
Мой брат Филипп сражался в первых рядах и вел себя геройски.
После боя, когда мы стали приводить в ясность свои потери, оказалось, что у нас было несколько человек тяжелораненых, но ни одного убитого, у неприятеля же мы насчитали семь человек мертвых, оставленных на палубе, а также несколько тяжелораненых. Призовое судно оказалось купеческим судном Вест-Индской компании «Антилопой», с грузом сахара и рома, представлявшим весьма значительную ценность. Мы передали «Антилопу» ее капитану и экипажу, оказавшему нам помощь во время боя, и они были чрезвычайно счастливы. Капер носил название «Жан-Барт»; это было двенадцатипушечное судно с командой в полтораста человек, из которых значительная часть находилась в этот момент на призах. Это было совершенно новое судно, совершавшее свое первое плавание. Так как оно требовало большого экипажа, и, кроме того, нас стесняли пленные, то я решил отвести его прямо в Ливерпул, куда мы и пришли спустя шесть дней, без особых приключений в пути.
Прекрасное поведение и беззаветная храбрость Филиппа во время сражения заслужили ему всеобщее одобрение как со стороны офицеров, так и со стороны команды.
Как только мы стали на якорь, я поехал на берег вместе с Филиппом и прежде всего отправился к мистеру Треванниону, чтобы представить ему рапорт и подробный отчет о плавании. Он остался очень доволен результатами, так как мы отобрали у неприятеля три английских судна, кроме французского капера. Я представил Филиппа своему судовладельцу и рассказал ему о чудном спасении, и мистер Треваннион любезно предложил ему временно остаться у него в доме, равно как и мне. Затем мы простились и, обещав вернуться к обеду, отправились бродить по городу и приобрести более подходящую экипировку для Филиппа. Сделав все необходимые запасы и купив все, что было нужно, мы поспешили обратно к мистеру Треванниону, так как было уже около двух часов пополудни, и мы боялись опоздать к обеду. Что касается меня лично, то я должен сознаться, что спешил главным образом увидеть мисс Треваннион, которая часто занимала мои мысли и во время плавания. Она встретила меня дружески и поздравила меня с благополучным возвращением.
Обед у нас прошел весело и оживленно; остроумие и веселые выходки Филиппа нравились всем. Это был, действительно, веселый, забавный, полный юмора шутник, добродушный и чистосердечный юноша, который являлся для всех приятным и желанным гостем и собеседником. Едва мы успели кончить обед, как мистер Треваннион был вызван по делу в контору; когда он ушел, то мисс Треваннион обратилась ко мне со словами:
— Я полагаю, мистер Эльрингтон, что ваши удачи на море и та лестная репутация, какую вы сумели себе составить в столь короткое время, вероятно, примирили вас с известными теневыми сторонами жизни командира каперского судна.
— Я не совсем так легкомыслен и изменчив в своем образе мыслей, как вы думаете, мисс Треваннион, — возразил я. — Я весьма рад, что за это плавание не произошло ничего такого, о чем мне пришлось бы сожалеть или за что мне пришлось бы краснеть перед самим собой, а скорее имею даже основание надеяться, что мы были полезны своей стране; тем не менее, мои взгляды остались те же, и я продолжаю сожалеть о том, что я сражался под каперским флагом, а не под флагом королевского военного флота.
— Так значит, вы не изменили своего намерения и хотите отказаться от командования вашим судном?
— Да, мисс, хотя и сознаю, что ради этого мальчика мне более чем когда-либо необходимо иметь верные средства к существованию.
— Вы меня, право, радуете вашими словами, мистер Эльрингтон, и я полагаю, что отец так многим вам обязан, что в случае, если бы он не пожелал помочь вам и поддержать вас, мне было бы стыдно за него; но я уверена, что он не таков и постарается всеми силами быть вам полезен в чем только возможно, хотя мне известно из разговоров, которые я с ним имела по этому поводу, что он будет крайне раздосадован вашим отказом от командования судном.
— И я также, — заявил Филипп, — потому что я не согласен с вами и с братом; я не вижу ничего дурного в каперстве; оно ничем не хуже всякой другой войны. Мне кажется, мисс Треваннион, что вы были главной причиной, что в душе моего брата возникли сомнения на этот счет, и я откровенно говорю вам прямо в лицо, что я не благодарен вам за это!
Мисс Треваннион густо покраснела при этих словах Филиппа и сказала:
— Вы, вероятно, не знаете, мастер Филипп, что я всего раза три имела удовольствие видеть вашего брата; в общей сложности мы не говорили с ним и получаса, а потому, мне кажется, слишком смело утверждать, что я являюсь причиной этой перемены во взглядах вашего брата, который скажет вам, что он высказал здесь в моем присутствии эти взгляды прежде, чем я имела удовольствие говорить с ним.
— Это весьма возможно, я вам охотно верю, но вы одобрили его взгляды и этим довершили дело, в этом я уверен, и это меня нисколько не удивляет. Я только надеюсь, что вы не будете просить меня сделать то, чего я не хочу. Ведь я готов поручиться, чем угодно, что не в состоянии был бы отказать вам, в чем бы то ни было.
— Меня очень радуют ваши слова, мастер Филипп, — засмеялась девушка. — Теперь, когда я увижу, что вы делаете что-нибудь нехорошее, по-моему мнению, я непременно попробую свою силу и влияние на вас; я, право, не подозревала до сих пор, что обладаю такой способностью.
При последних словах вернулся мистер Треваннион, и разговор перешел на другие предметы. Мисс Треваннион вскоре удалилась в свою комнату, а Филипп, которому всегда надоедало долго сидеть на одном месте, тоже встал и пошел прогуляться; а мы с судохозяином остались одни и закурили свои трубки. Я воспользовался этим удобным случаем и сказал ему, что я, согласно своему обещанию, сделал еще этот рейс и теперь желал бы знать, подыскал ли он себе за это время подходящего капитана, которому я мог бы передать командование «Ястребом».
— Так как вы бесповоротно решили бросить каперскую службу, мой милый Эльрингтон, — проговорил старик, — я скажу только одно, что сожалею, но настаивать более не стану. Моя дочь говорила после вашего отъезда, что она уверена в неизменности вашего решения, и хотя я надеялся, что это будет не так, тем не менее подумывал о том, каким образом я мог бы быть вам полезен в дальнейшей вашей жизни. Это не только моя радость, но и мой прямой долг сделать для вас все, что я могу; я никогда не забуду, что вы поставили на карту свою жизнь для спасения мне жизни и чести в деле якобитов. Я помню, что вы были рекомендованы мне, когда вы впервые явились в мою контору, как человек, хорошо знакомый со счетной частью, и в известной степени, как деловой человек, весьма пригодный для конторской деятельности. Так вот теперь скажите мне, подошла ли бы вам служба на берегу вообще, а конторская служба в частности?
— Я постарался бы, чтобы мною остались довольны, сэр, — ответил я, — хотя боюсь, что мне многому придется еще учиться в подобном деле!
— Несомненно так, но я уверен, что вы скоро всему научитесь: я вас знаю. Так вот что я хочу предложить вам, Эльрингтон. Я старею с каждым годом и через каких-нибудь несколько лет не буду пригоден к работе,
а дело у меня большое, вы сами знаете; так вот я был бы рад такому помощнику на первых порах и такому преемнику впоследствии, как вы. Если вы захотите присоединиться ко мне, то будете заведовать более активной стороной дела, и я ничуть не сомневаюсь, что через год, много два, будете уже не только в курсе всего дела, но и мастером своего дела и полным хозяином во всем. Как вам известно, у меня много каперских судов, но также немало торговых судов; кроме того, большие склады всяких товаров…
Мне оставалось только поблагодарить заботливого хозяина за его любезность и согласиться на его предложение. Вслед затем был решен вопрос о Филиппе и моем преемнике по командованию «Ястребом». Филиппа мы устроили в помощники капитану Левин, а команду над «Ястребом» сдали моему старшему офицеру Джемсу.
Затем я отправился на судно и простился с командой. Шлюпка забрала мои вещи, и матросы отнесли бережно мои вещи в дом мистера Треванниона, который лично встретил меня и проводил в прекрасно обставленное, просторное и светлое помещение, предназначенное для меня.
Щедро вознаградив матросов за их услуги, я занялся приведением в порядок моих вещей и спустился вниз в гостиную лишь перед самым ужином. Здесь я застал мисс Треваннион, которая поздравила меня с переменой мной рода деятельности, после чего мы сели за стол. Все были веселы и довольны, и ужин прошел в оживленной и приятной беседе.
ГЛАВА XIII
По прошествии года мистер Треваннион предлагал мне принять меня своим компаньоном в дело. — Я отклоняю это предложение по весьма уважительной причине. — Мисс Треваннион относится ко мне с незаслуженной мной холодностью. — Это обстоятельство и гнев ее отца побуждают меня покинуть их дом. — Что мне удается услышать и увидеть перед моим отъездом. — Кольцо.
Теперь представьте себе мою особу в совершенно ином виде и иной обстановке, чем это было до сих пор: вместо обшитой галуном шляпы и кортика, вместо синего камзола с золотыми пуговицами и пышного жабо, представьте себе меня в скромном сером костюме и с пером в руке. Вместо того чтобы шагать по палубе и управлять ходом моего судна или изучать обширный горизонт, я целыми часами сижу неподвижно на высоком табурете перед конторкой в тесной конторе и не свожу глаз с конторской книги, сверяя длинные столбцы цифр. Вы можете спросить меня, доволен ли я был этой переменой; скажу вам по правде, на первых порах в особенности, я не был слишком доволен и, несмотря на мое отвращение к службе на каперском судне, не раз с сожалением вздыхал о службе на море. Переход от живой деятельности морского офицера к сидячей конторской работе был слишком резок, и часто я до того забывался, что забывал про лежавшую предо мной работу.
Однако я скоро вошел в курс дела, и мистер Треваннион остался мною доволен. Главным моим занятием было писать письма различным деловым людям, с которыми мой хозяин имел торговые и иные сношения.
Дела мистера Треванниона были несравненно сложнее и разнообразнее, чем я думал. Кроме двух каперских судов, у него было еще несколько судов, ведущих торговлю по берегу Африки, скупая слоновую кость, золотой песок и другие колониальные товары, несколько судов, торгующих в Виргинии табаком и другими местными продуктами, и наконец, несколько более мелких судов на рыбных промыслах у берегов Ньюфаундленда, откуда они шли с своим грузом в Средиземное море и там, распродав его и накупив средиземноморских продуктов, возвращались с ними в Ливерпул. Что мистер Треваннион, кроме того, был очень состоятельный человек, это было всем известно. Он раздавал очень крупные суммы денег в долг под надежные залоги ливерпульскому купечеству, имел большие участки земли и поместья во многих местностях Англии, о которых я знал только по получаемой за них арендной плате, и, кроме того, имел еще громадные паи во многих крупнейших английских предприятиях. Что меня очень удивляло, так это то, что столь богатый человек, имея всего только одну дочь, о которой ему нужно было заботиться, не ликвидирует своих дел и не удаляется на покой. И однажды я высказал это его дочери; она отвечала, что «привычка — вторая натура»: отец ее так уже свыкся с делом, что без него скучает, ему кажется тогда, что он теряет смысл жизни.
В то же время она, кстати, сообщила, что отец ее, очень довольный моей работой и рвением к делу, хочет предложить мне стать его компаньоном. При этом девушка высказала, что теперь самое благоприятное время — открыто еще раз заявить мое мнение о каперстве и поставить уничтожение его условием моего вступления в компаньоны. Мисс Треваннион предупредила меня, что, вероятно, сначала мой разговор с ее отцом вызовет его страшный гнев, но потом, в конце концов, он согласится со мной.
Я дал слово попробовать, хотя и предвидел, что из нашего разговора с хозяином не выйдет никакого толка. Скоро, как раз в годовщину моего поступления в контору, Треваннион, действительно, предложил мне принять меня в долю в свое дело. Я, помня слово, данное его дочери, завел речь о каперстве и заявил, что не могу участвовать в деле, которое считаю нечестным. Как и можно было ожидать, хозяин страшно разгневался.
— Мистер Эльрингтон, — заявил он мне, — боюсь, что после вашего разговора со мной нам трудно будет продолжать жить в добрых отношениях друг с другом. Вы упрекнули меня, старого человека, в том, что я занимаюсь постыдным делом; и вы дали почувствовать, что я поступаю не так, как того требует совесть, следовательно, занимаюсь предосудительным делом. Словом, дали мне понять намеками, что я нечестный и непорядочный человек. Вы швырнули мне в лицо мое предложение и мое желание сделать для вас то, что я считал справедливым и должным, встретили не только безразличием, но, я могу сказать, даже с презрением, и все это потому только, что вы составили себе какое-то нелепое представление о том, что хорошо и что дурно, представление, которому никто из серьезных деловых людей не может сочувствовать и которому вы можете найти сочувствие разве только у попов да у женщин-фантазерок. Но я желаю вам добра, мистер Эльрингтон, несмотря ни на что, я глубоко огорчен вашим ослеплением; я хотел оказать вам дружескую услугу, но вы не пожелали этого от меня.
Теперь представьте себе мою особу в совершенно ином виде и иной обстановке, чем это было до сих пор: вместо обшитой галуном шляпы и кортика, вместо синего камзола с золотыми пуговицами и пышного жабо, представьте себе меня в скромном сером костюме и с пером в руке. Вместо того чтобы шагать по палубе и управлять ходом моего судна или изучать обширный горизонт, я целыми часами сижу неподвижно на высоком табурете перед конторкой в тесной конторе и не свожу глаз с конторской книги, сверяя длинные столбцы цифр. Вы можете спросить меня, доволен ли я был этой переменой; скажу вам по правде, на первых порах в особенности, я не был слишком доволен и, несмотря на мое отвращение к службе на каперском судне, не раз с сожалением вздыхал о службе на море. Переход от живой деятельности морского офицера к сидячей конторской работе был слишком резок, и часто я до того забывался, что забывал про лежавшую предо мной работу.
Однако я скоро вошел в курс дела, и мистер Треваннион остался мною доволен. Главным моим занятием было писать письма различным деловым людям, с которыми мой хозяин имел торговые и иные сношения.
Дела мистера Треванниона были несравненно сложнее и разнообразнее, чем я думал. Кроме двух каперских судов, у него было еще несколько судов, ведущих торговлю по берегу Африки, скупая слоновую кость, золотой песок и другие колониальные товары, несколько судов, торгующих в Виргинии табаком и другими местными продуктами, и наконец, несколько более мелких судов на рыбных промыслах у берегов Ньюфаундленда, откуда они шли с своим грузом в Средиземное море и там, распродав его и накупив средиземноморских продуктов, возвращались с ними в Ливерпул. Что мистер Треваннион, кроме того, был очень состоятельный человек, это было всем известно. Он раздавал очень крупные суммы денег в долг под надежные залоги ливерпульскому купечеству, имел большие участки земли и поместья во многих местностях Англии, о которых я знал только по получаемой за них арендной плате, и, кроме того, имел еще громадные паи во многих крупнейших английских предприятиях. Что меня очень удивляло, так это то, что столь богатый человек, имея всего только одну дочь, о которой ему нужно было заботиться, не ликвидирует своих дел и не удаляется на покой. И однажды я высказал это его дочери; она отвечала, что «привычка — вторая натура»: отец ее так уже свыкся с делом, что без него скучает, ему кажется тогда, что он теряет смысл жизни.
В то же время она, кстати, сообщила, что отец ее, очень довольный моей работой и рвением к делу, хочет предложить мне стать его компаньоном. При этом девушка высказала, что теперь самое благоприятное время — открыто еще раз заявить мое мнение о каперстве и поставить уничтожение его условием моего вступления в компаньоны. Мисс Треваннион предупредила меня, что, вероятно, сначала мой разговор с ее отцом вызовет его страшный гнев, но потом, в конце концов, он согласится со мной.
Я дал слово попробовать, хотя и предвидел, что из нашего разговора с хозяином не выйдет никакого толка. Скоро, как раз в годовщину моего поступления в контору, Треваннион, действительно, предложил мне принять меня в долю в свое дело. Я, помня слово, данное его дочери, завел речь о каперстве и заявил, что не могу участвовать в деле, которое считаю нечестным. Как и можно было ожидать, хозяин страшно разгневался.
— Мистер Эльрингтон, — заявил он мне, — боюсь, что после вашего разговора со мной нам трудно будет продолжать жить в добрых отношениях друг с другом. Вы упрекнули меня, старого человека, в том, что я занимаюсь постыдным делом; и вы дали почувствовать, что я поступаю не так, как того требует совесть, следовательно, занимаюсь предосудительным делом. Словом, дали мне понять намеками, что я нечестный и непорядочный человек. Вы швырнули мне в лицо мое предложение и мое желание сделать для вас то, что я считал справедливым и должным, встретили не только безразличием, но, я могу сказать, даже с презрением, и все это потому только, что вы составили себе какое-то нелепое представление о том, что хорошо и что дурно, представление, которому никто из серьезных деловых людей не может сочувствовать и которому вы можете найти сочувствие разве только у попов да у женщин-фантазерок. Но я желаю вам добра, мистер Эльрингтон, несмотря ни на что, я глубоко огорчен вашим ослеплением; я хотел оказать вам дружескую услугу, но вы не пожелали этого от меня.