Страница:
Этот маневр помешал абордажу и, так сказать, спас мою жизнь. Так как гафель у француза был снесен, то он не мог произвести тот же маневр и следовать за мной, а был принужден описать большую петлю, чтобы повернуть за мной, и при этом расстояние между ним и мной увеличилось по меньшей мере на целый кабельтов.
Страшный залп снес в этот момент почти все мои снасти. Паруса, реи, обломки мачты, — все разом обрушилось на палубу, и мое судно сделалось совершенно беспомощным, но, к счастью, я был теперь у него с наветренной стороны, и хотя он, конечно, мог меня утопить своими снарядами, но абордировать и захватить судно и меня не мог до тех пор, пока не установит свой задний парус.
Однако теперь настало и ему время расплаты: свежий противник, почти равносильный по артиллерии и размером, настигал его, и французу оставалось только решить, желает ли он биться или же думает уходить. Понял ли он, что уходить было бесполезно, или же решил взять нас обоих или умереть, — не знаю; во всяком случае, он не повернул своего судна по ветру, а с решимостью стал ждать приближения «Стрелы». Капитан Левин прошел у француза под кормой, угостив его таким бортовым огнем, который снес почти все его снасти, затем атаковал его с подветренной стороны, чтобы таким образом отрезать всякую возможность бегства.
С французского капера отвечали на огонь с расстановкой, не толково; я отозвал своих людей от орудий и приказал всем заняться установкой парусов, так как после того как «Стрела» атаковала французов, они совершенно перестали обращать внимание на нас, т. е. на мое судно. После славного с обеих сторон боя, длившегося около получаса, грот-мачта французского судна упала за борт; этим, можно сказать, решилась участь врага, так как теперь он не мог более держать судно по ветру, отчего оно стало отставать и тем самым подверглось губительному огню артиллерии «Стрелы». Вскоре бушприт француза очутился между снастями и такелажем «Стрелы», опустошившей его палубы своими выстрелами. Я тем временем успел установить часть парусов на носовой части судна и хотел во что бы то ни стало принять участие в развязке боя. Вдруг я заметил, что француз намеревался кинуться на абордаж на люгер и собирался перебросить весь свой экипаж на бак; пользуясь этим моментом, я решил вкось подойти к французу, чтобы абордировать его с кормы, что поставило бы француза, так сказать, между двух огней.
Схватка была в самом разгаре; французы устремлялись на абордаж, рвались вперед; люди капитана Левин отбрасывали их назад, когда я со своим шунером подошел к французу с кормы и прежде, чем нас успели заметить, соскочил на его палубу вместе с горстью уцелевших людей моего экипажа. Тогда французы кинулись на нас, желая отбить нашу атаку, но тем ослабили свои силы против экипажа «Стрелы». В результате получилось, что они были не только оттеснены экипажем «Стрелы», но и абордированы им под предводительством капитана Левин.
Очутившись на палубе французского судна, я думал только о том, чтобы разыскать их капитана. В первую минуту я не видел его, но когда его экипаж стал отступать перед натиском капитана Левин и его людей, я заметил его, бедного, изнеможенного, но все еще пытающегося собрать своих людей. Желая захватить его живым, я устремился вперед, обхватил его обеими руками и после нескольких секунд отчаянной борьбы повалил его на спину.
Тем временем французы принуждены были отступить, т. е. очистить палубу. Я подозвал двух матросов и передал им французского капитана, предупредив, что они ответят мне головой, если он бежит или наложит на себя руки. Я приказал им перевести его немедленно на наше судно, поместить в моей каюте и неотступно сторожить до моего возвращения. Покончив с этим, я разыскал капитана Левин и обнял его.
— Ну, вы подоспели ко мне не слишком рано! — сказал я ему, утирая кровь с лица.
— Вы правы, я, действительно, чуть было не опоздал, и если бы не ваши разумные маневры, то вы были бы разбиты; ведь ваше судно — сущая ореховая скорлупа в сравнении с этим. Вы действовали прекрасно; даже более того, продержаться так долго не всякий бы смог. Много вы потеряли людей убитыми и ранеными?
— Мы отправили вниз десятерых перед тем, как абордировали это судно, а что было дальше, я еще не знаю. Француз-капитан под стражей в моей каюте, а это главное.
— Да, я видел, как ваши люди переправили его с этого судна на ваше. Теперь самое важное — исправить полученные повреждения, а затем обсудим, что нам делать. Я пошлю к вам своих людей, чтобы они помогли вам; «Стрела» почти не пострадала, и мне сейчас можно обойтись с небольшой командой. Как только мы очистим палубы от раненых и убитых, то позавтракаем вместе и обсудим наши дела.
На уборку палуб потребовалось целых два часа, а потому мы расстались, и «Стрела» временно приняла на себя заботу о призе.
Когда у меня на судне все было приведено в порядок, я прежде чем сесть в шлюпку и ехать завтракать с капитаном Левин, зашел в свою каюту, где французский капитан лежал связанный на моей койке под надзором двух часовых.
— Вы готовы к условленной расплате, monsieur? — спросил я.
— Готов, сэр! — отозвался мой пленник. — Теперь я понял, что вы хотели сказать, говоря, что я встречусь с равною силой; никого винить я не могу; я сам вынудил вас на этот поединок, заставил согласиться с вами, — и вот я пойман в свой собственный капкан. Это только справедливо, но лишь тогда, когда дело оборачивается против нас, мы сознаем, что женщина всему виной.
— Я так и думал, сэр, — сказал я, — я был уверен, что вы действовали по наущению вашей супруги!
— C'est vrai! — проговорил французский капитан сдержанно и спокойно. — Но что сделано, то сделано!
— Да, — сказал я и вышел из каюты, чтобы сесть в шлюпку и ехать на «Стрелу», где меня ждал к завтраку капитан Левин.
— Ну, Эльрингтон, — спросил меня Левин, когда мы сели за стол, — что вы намерены делать с французским капитаном?
— Во всяком случае, я не повешу его, — отвечал я подумав, — но мне хотелось бы дать ему и его жене хороший урок! — и я рассказал Левин про ненависть француженки.
— Она вполне этого заслужила, — сказал капитан Левин, — не одобрите ли вы мой план, Эльрингтон?
— Говорите!
— Я хотел предложить вам следующее: они там в Бордо не знают, что я оказал вам поддержку, так как не имеют ни малейшего представления о моем присутствии в этих водах. Так вот, как только мы приведем в исправность французское судно и ваше, я останусь здесь и не тронусь с места, а вы войдете в устье Гаронны с поднятым английским флагом на своем судне и английским флагом над французским, на вашем призе. Это заставит их думать, что вы взяли французский капер без посторонней помощи. Когда вы будете на расстоянии пушечного выстрела от фортовых батарей, дайте выстрел и затем прикажите вздернуть на мачту чучело человека и оставайтесь на месте для того, чтобы на берегу думали, что вы действительно повесили французского капитана. А с наступлением ночи, распустите паруса и уходите на соединение со мной. Это будет достойным наказанием ей и неприятностью для всех остальных!
— Да, действительно, это превосходная мысль! Она, без сомнения, поддастся на обман и долгое время не узнает истины!
Весь день мы провозились над оснасткой и починкой судов, и только под вечер я тронулся вместе с французским шунером, на который был посажен экипаж с судна капитана Левин, и до наступления ночи вошел в устье реки. На рассвете следующего дня я вошел в Гаронну и направился к гавани, не подняв никакого флага; теперь только мне пришло на ум, что я причиню им еще большее разочарование, если введу их в заблуждение и позволю сперва подумать, что победа осталась за ними. Ввиду этого, подойдя на расстояние около шести миль от города, я поднял французский флаг на французском шунере и французский же флаг на моем судне, над английским флагом.
Итак, я продолжал подвигаться вперед, пока не подошел на две с половиною мили от батарей, когда мы ясно могли различить толпу, спешившую к пристани, чтобы быть свидетелями триумфального возвращения в порт их каперского судна с призом.
Вдруг я приказал держать круто по ветру, лег в дрейф, убрал свои паруса и, заменив французские флаги английскими, а английский французским, дал выстрел из носового орудия. Дав пройти с полчаса времени, я приказал разрядить еще одно орудие; вслед за этим выстрелом, по моему распоряжению, было вздернуто на рею чучело, долженствовавшее изображать собою несчастного французского капитана. После того я простоял на том же месте вплоть до самого полудня с убранными и свернутыми парусами, чтобы из гавани явственнее можно было видеть фигуру повешенного.
После полудня мы увидели большой катер под белым дружественным флагом, направлявшийся к нам. Я продолжал стоять, где стоял, и позволил катеру причалить к моему судну.
В катере сидел один из тех офицеров, который дал клятву сообщить супруге французского капитана об условиях поединка; подле него находилась сама жена капитана с низко опушенной головой, по-видимому, убитая горем и прятавшая лицо свое в платке, смоченном слезами.
Офицер взбежал на палубу и подошел ко мне с почтительным поклоном. Ответив на его поклон, я приветствовал его как желанного гостя и осведомился, чему обязан честью его посещения.
На это он сказал мне:
— Сэр, счастье благоприятствовало вам, и, как вижу, вы привели в исполнение условия поединка, коих я был свидетелем! Я, конечно, ничего не могу сказать против этого, так как мой покойный друг, без сомнения, поступил бы точно так же. Но мы, сэр, враждуем только с живыми, а не с мертвыми, не так ли? И я явился сюда по просьбе несчастной жены — умолять вас выдать ей
' тело ее супруга, предать его земле согласно обрядам христианской церкви.
— Сэр, — отвечал я, — я согласен на вашу просьбу, но лишь при условии, что эта дама сама явится ко мне сюда с просьбой!
В то время как офицер возвращался на свой катер, я спустился вниз и приказал развязать и освободить французского капитана, после чего подошел к нему и сказал:
— Ваша супруга здесь, она явилась просить, чтобы я отдал ей ваш труп, который, как она полагает, висит на грот-рее: я ведь, действительно, приказал вздернуть туда чучело, чтобы наказать ее, как она того заслуживает; но я не желал лишить вас жизни, капитан, и теперь готов сделать для вас даже больше: я не только дарю вам жизнь, несмотря на навязанные мне вами самими условия, но дарю вам и свободу; таково будет мое мщение!
Слушая меня французский капитан смотрел на меня недоумевающим взглядом, но не проронил за все время ни слова.
Я вышел на палубу, где застал жену капитана, которую успели уже поднять наверх по борту судна. Ее подвели ко мне, и не подымая глаз на меня, она упала на колени, но прежде чем она успела вымолвить слово, покачнулась и лишилась чувств, так трудно ей было победить себя по отношению ко мне. Я приказал отнести ее вниз в каюту и, не давая никаких объяснений, предложил французскому офицеру, явившемуся с ней, последовать за ней; не желая сам быть свидетелем неожиданной встречи этой женщины с ее мужем, я остался наверху. Оставшись один, я приказал своим людям спустить чучело, что они и сделали, весело перекидываясь шутками и остротами за счет французских матросов, которые до этого времени даже не подозревали, что повешенный — не их капитан, а просто только чучело. Я подошел к борту и, перегнувшись вниз, успокоил французских матросов, сказав, что капитан жив и здоров и сейчас сойдет и сядет на катер. Это вызвало громкие крики радости и удивления, а тем временем в каюте происходило объяснение между супругами.
Несколько минут спустя на палубу вышел французский офицер и, подойдя ко мне, стал превозносить мой образ действий.
— Вы дали жестокий урок этой несчастной женщине, сэр, но не совершили варварского поступка, не повесили хорошего и честного человека, поддавшегося в минуту слабости наущениям свой жены!
Я поклонился в ответ на его речь и обернулся лицом к французскому капитану и его супруге, вышедшим в этот момент на палубу. Теперь эта женщина не знала, как высказать мне свою благодарность; она готова была целовать мои руки, но я не допустил ее до этого, сказав:
— Теперь, по крайней мере, мадам, у вас нет основания питать ко мне ненависть, как вы это делали до сих пор. Если я имел несчастие при самозащите убить вашего первого супруга, то взамен того возвращаю вам второго вашего супруга, жизнь которого была в моих руках, а потому разойдемся теперь друзьями, или, по крайней мере, без ненависти и злобы!
На это капитан крепко пожал мне руку, но не сказал ни слова. Я предложил им скушать что-нибудь, но они отказались, спеша вернуться в город, чтобы успокоить своих огорченных друзей и родственников. Я, конечно, не стал их удерживать; когда катер их отчалил, то экипаж его приветствовал меня троекратным «ура!»
Когда катер был уже недалеко от пристани, я приказал спустить флаги на обоих судах и пошел на соединение с капитаном Левин.
К вечеру я был уже на месте и после заката отправился на «Стрелу», где за ужином рассказал Левин обо всем происшедшем. Он был чрезвычайно доволен результатами этой истории. После некоторого обсуждения дальнейшего плана действий, мы с ним решили возвратиться в Ливерпул, чтобы отвезти туда наш громоздкий приз. Ввиду того что французский шунер требовал большого экипажа, а капитан Левин за время моей стоянки в гавани успел взять еще два приза, на которые он также посадил своих людей и отослал в Ливерпул, у нас не хватало теперь команды, и французский шунер сильно стеснял нас. С рассветом мы пошли на север и неделю спустя были уже в своем порту, куда привели с собой и мой приз; оба других приза, ранее отправленные капитаном Левин также благополучно прибыли в Ливерпул несколько раньше нас. Судовладелец остался чрезвычайно доволен нашим, хотя и очень непродолжительным, но весьма прибыльным для него плаванием и отзывался о нас обоих, т. е. о капитане Левин и обо мне, с большой похвалой.
ГЛАВА XI
Страшный залп снес в этот момент почти все мои снасти. Паруса, реи, обломки мачты, — все разом обрушилось на палубу, и мое судно сделалось совершенно беспомощным, но, к счастью, я был теперь у него с наветренной стороны, и хотя он, конечно, мог меня утопить своими снарядами, но абордировать и захватить судно и меня не мог до тех пор, пока не установит свой задний парус.
Однако теперь настало и ему время расплаты: свежий противник, почти равносильный по артиллерии и размером, настигал его, и французу оставалось только решить, желает ли он биться или же думает уходить. Понял ли он, что уходить было бесполезно, или же решил взять нас обоих или умереть, — не знаю; во всяком случае, он не повернул своего судна по ветру, а с решимостью стал ждать приближения «Стрелы». Капитан Левин прошел у француза под кормой, угостив его таким бортовым огнем, который снес почти все его снасти, затем атаковал его с подветренной стороны, чтобы таким образом отрезать всякую возможность бегства.
С французского капера отвечали на огонь с расстановкой, не толково; я отозвал своих людей от орудий и приказал всем заняться установкой парусов, так как после того как «Стрела» атаковала французов, они совершенно перестали обращать внимание на нас, т. е. на мое судно. После славного с обеих сторон боя, длившегося около получаса, грот-мачта французского судна упала за борт; этим, можно сказать, решилась участь врага, так как теперь он не мог более держать судно по ветру, отчего оно стало отставать и тем самым подверглось губительному огню артиллерии «Стрелы». Вскоре бушприт француза очутился между снастями и такелажем «Стрелы», опустошившей его палубы своими выстрелами. Я тем временем успел установить часть парусов на носовой части судна и хотел во что бы то ни стало принять участие в развязке боя. Вдруг я заметил, что француз намеревался кинуться на абордаж на люгер и собирался перебросить весь свой экипаж на бак; пользуясь этим моментом, я решил вкось подойти к французу, чтобы абордировать его с кормы, что поставило бы француза, так сказать, между двух огней.
Схватка была в самом разгаре; французы устремлялись на абордаж, рвались вперед; люди капитана Левин отбрасывали их назад, когда я со своим шунером подошел к французу с кормы и прежде, чем нас успели заметить, соскочил на его палубу вместе с горстью уцелевших людей моего экипажа. Тогда французы кинулись на нас, желая отбить нашу атаку, но тем ослабили свои силы против экипажа «Стрелы». В результате получилось, что они были не только оттеснены экипажем «Стрелы», но и абордированы им под предводительством капитана Левин.
Очутившись на палубе французского судна, я думал только о том, чтобы разыскать их капитана. В первую минуту я не видел его, но когда его экипаж стал отступать перед натиском капитана Левин и его людей, я заметил его, бедного, изнеможенного, но все еще пытающегося собрать своих людей. Желая захватить его живым, я устремился вперед, обхватил его обеими руками и после нескольких секунд отчаянной борьбы повалил его на спину.
Тем временем французы принуждены были отступить, т. е. очистить палубу. Я подозвал двух матросов и передал им французского капитана, предупредив, что они ответят мне головой, если он бежит или наложит на себя руки. Я приказал им перевести его немедленно на наше судно, поместить в моей каюте и неотступно сторожить до моего возвращения. Покончив с этим, я разыскал капитана Левин и обнял его.
— Ну, вы подоспели ко мне не слишком рано! — сказал я ему, утирая кровь с лица.
— Вы правы, я, действительно, чуть было не опоздал, и если бы не ваши разумные маневры, то вы были бы разбиты; ведь ваше судно — сущая ореховая скорлупа в сравнении с этим. Вы действовали прекрасно; даже более того, продержаться так долго не всякий бы смог. Много вы потеряли людей убитыми и ранеными?
— Мы отправили вниз десятерых перед тем, как абордировали это судно, а что было дальше, я еще не знаю. Француз-капитан под стражей в моей каюте, а это главное.
— Да, я видел, как ваши люди переправили его с этого судна на ваше. Теперь самое важное — исправить полученные повреждения, а затем обсудим, что нам делать. Я пошлю к вам своих людей, чтобы они помогли вам; «Стрела» почти не пострадала, и мне сейчас можно обойтись с небольшой командой. Как только мы очистим палубы от раненых и убитых, то позавтракаем вместе и обсудим наши дела.
На уборку палуб потребовалось целых два часа, а потому мы расстались, и «Стрела» временно приняла на себя заботу о призе.
Когда у меня на судне все было приведено в порядок, я прежде чем сесть в шлюпку и ехать завтракать с капитаном Левин, зашел в свою каюту, где французский капитан лежал связанный на моей койке под надзором двух часовых.
— Вы готовы к условленной расплате, monsieur? — спросил я.
— Готов, сэр! — отозвался мой пленник. — Теперь я понял, что вы хотели сказать, говоря, что я встречусь с равною силой; никого винить я не могу; я сам вынудил вас на этот поединок, заставил согласиться с вами, — и вот я пойман в свой собственный капкан. Это только справедливо, но лишь тогда, когда дело оборачивается против нас, мы сознаем, что женщина всему виной.
— Я так и думал, сэр, — сказал я, — я был уверен, что вы действовали по наущению вашей супруги!
— C'est vrai! — проговорил французский капитан сдержанно и спокойно. — Но что сделано, то сделано!
— Да, — сказал я и вышел из каюты, чтобы сесть в шлюпку и ехать на «Стрелу», где меня ждал к завтраку капитан Левин.
— Ну, Эльрингтон, — спросил меня Левин, когда мы сели за стол, — что вы намерены делать с французским капитаном?
— Во всяком случае, я не повешу его, — отвечал я подумав, — но мне хотелось бы дать ему и его жене хороший урок! — и я рассказал Левин про ненависть француженки.
— Она вполне этого заслужила, — сказал капитан Левин, — не одобрите ли вы мой план, Эльрингтон?
— Говорите!
— Я хотел предложить вам следующее: они там в Бордо не знают, что я оказал вам поддержку, так как не имеют ни малейшего представления о моем присутствии в этих водах. Так вот, как только мы приведем в исправность французское судно и ваше, я останусь здесь и не тронусь с места, а вы войдете в устье Гаронны с поднятым английским флагом на своем судне и английским флагом над французским, на вашем призе. Это заставит их думать, что вы взяли французский капер без посторонней помощи. Когда вы будете на расстоянии пушечного выстрела от фортовых батарей, дайте выстрел и затем прикажите вздернуть на мачту чучело человека и оставайтесь на месте для того, чтобы на берегу думали, что вы действительно повесили французского капитана. А с наступлением ночи, распустите паруса и уходите на соединение со мной. Это будет достойным наказанием ей и неприятностью для всех остальных!
— Да, действительно, это превосходная мысль! Она, без сомнения, поддастся на обман и долгое время не узнает истины!
Весь день мы провозились над оснасткой и починкой судов, и только под вечер я тронулся вместе с французским шунером, на который был посажен экипаж с судна капитана Левин, и до наступления ночи вошел в устье реки. На рассвете следующего дня я вошел в Гаронну и направился к гавани, не подняв никакого флага; теперь только мне пришло на ум, что я причиню им еще большее разочарование, если введу их в заблуждение и позволю сперва подумать, что победа осталась за ними. Ввиду этого, подойдя на расстояние около шести миль от города, я поднял французский флаг на французском шунере и французский же флаг на моем судне, над английским флагом.
Итак, я продолжал подвигаться вперед, пока не подошел на две с половиною мили от батарей, когда мы ясно могли различить толпу, спешившую к пристани, чтобы быть свидетелями триумфального возвращения в порт их каперского судна с призом.
Вдруг я приказал держать круто по ветру, лег в дрейф, убрал свои паруса и, заменив французские флаги английскими, а английский французским, дал выстрел из носового орудия. Дав пройти с полчаса времени, я приказал разрядить еще одно орудие; вслед за этим выстрелом, по моему распоряжению, было вздернуто на рею чучело, долженствовавшее изображать собою несчастного французского капитана. После того я простоял на том же месте вплоть до самого полудня с убранными и свернутыми парусами, чтобы из гавани явственнее можно было видеть фигуру повешенного.
После полудня мы увидели большой катер под белым дружественным флагом, направлявшийся к нам. Я продолжал стоять, где стоял, и позволил катеру причалить к моему судну.
В катере сидел один из тех офицеров, который дал клятву сообщить супруге французского капитана об условиях поединка; подле него находилась сама жена капитана с низко опушенной головой, по-видимому, убитая горем и прятавшая лицо свое в платке, смоченном слезами.
Офицер взбежал на палубу и подошел ко мне с почтительным поклоном. Ответив на его поклон, я приветствовал его как желанного гостя и осведомился, чему обязан честью его посещения.
На это он сказал мне:
— Сэр, счастье благоприятствовало вам, и, как вижу, вы привели в исполнение условия поединка, коих я был свидетелем! Я, конечно, ничего не могу сказать против этого, так как мой покойный друг, без сомнения, поступил бы точно так же. Но мы, сэр, враждуем только с живыми, а не с мертвыми, не так ли? И я явился сюда по просьбе несчастной жены — умолять вас выдать ей
' тело ее супруга, предать его земле согласно обрядам христианской церкви.
— Сэр, — отвечал я, — я согласен на вашу просьбу, но лишь при условии, что эта дама сама явится ко мне сюда с просьбой!
В то время как офицер возвращался на свой катер, я спустился вниз и приказал развязать и освободить французского капитана, после чего подошел к нему и сказал:
— Ваша супруга здесь, она явилась просить, чтобы я отдал ей ваш труп, который, как она полагает, висит на грот-рее: я ведь, действительно, приказал вздернуть туда чучело, чтобы наказать ее, как она того заслуживает; но я не желал лишить вас жизни, капитан, и теперь готов сделать для вас даже больше: я не только дарю вам жизнь, несмотря на навязанные мне вами самими условия, но дарю вам и свободу; таково будет мое мщение!
Слушая меня французский капитан смотрел на меня недоумевающим взглядом, но не проронил за все время ни слова.
Я вышел на палубу, где застал жену капитана, которую успели уже поднять наверх по борту судна. Ее подвели ко мне, и не подымая глаз на меня, она упала на колени, но прежде чем она успела вымолвить слово, покачнулась и лишилась чувств, так трудно ей было победить себя по отношению ко мне. Я приказал отнести ее вниз в каюту и, не давая никаких объяснений, предложил французскому офицеру, явившемуся с ней, последовать за ней; не желая сам быть свидетелем неожиданной встречи этой женщины с ее мужем, я остался наверху. Оставшись один, я приказал своим людям спустить чучело, что они и сделали, весело перекидываясь шутками и остротами за счет французских матросов, которые до этого времени даже не подозревали, что повешенный — не их капитан, а просто только чучело. Я подошел к борту и, перегнувшись вниз, успокоил французских матросов, сказав, что капитан жив и здоров и сейчас сойдет и сядет на катер. Это вызвало громкие крики радости и удивления, а тем временем в каюте происходило объяснение между супругами.
Несколько минут спустя на палубу вышел французский офицер и, подойдя ко мне, стал превозносить мой образ действий.
— Вы дали жестокий урок этой несчастной женщине, сэр, но не совершили варварского поступка, не повесили хорошего и честного человека, поддавшегося в минуту слабости наущениям свой жены!
Я поклонился в ответ на его речь и обернулся лицом к французскому капитану и его супруге, вышедшим в этот момент на палубу. Теперь эта женщина не знала, как высказать мне свою благодарность; она готова была целовать мои руки, но я не допустил ее до этого, сказав:
— Теперь, по крайней мере, мадам, у вас нет основания питать ко мне ненависть, как вы это делали до сих пор. Если я имел несчастие при самозащите убить вашего первого супруга, то взамен того возвращаю вам второго вашего супруга, жизнь которого была в моих руках, а потому разойдемся теперь друзьями, или, по крайней мере, без ненависти и злобы!
На это капитан крепко пожал мне руку, но не сказал ни слова. Я предложил им скушать что-нибудь, но они отказались, спеша вернуться в город, чтобы успокоить своих огорченных друзей и родственников. Я, конечно, не стал их удерживать; когда катер их отчалил, то экипаж его приветствовал меня троекратным «ура!»
Когда катер был уже недалеко от пристани, я приказал спустить флаги на обоих судах и пошел на соединение с капитаном Левин.
К вечеру я был уже на месте и после заката отправился на «Стрелу», где за ужином рассказал Левин обо всем происшедшем. Он был чрезвычайно доволен результатами этой истории. После некоторого обсуждения дальнейшего плана действий, мы с ним решили возвратиться в Ливерпул, чтобы отвезти туда наш громоздкий приз. Ввиду того что французский шунер требовал большого экипажа, а капитан Левин за время моей стоянки в гавани успел взять еще два приза, на которые он также посадил своих людей и отослал в Ливерпул, у нас не хватало теперь команды, и французский шунер сильно стеснял нас. С рассветом мы пошли на север и неделю спустя были уже в своем порту, куда привели с собой и мой приз; оба других приза, ранее отправленные капитаном Левин также благополучно прибыли в Ливерпул несколько раньше нас. Судовладелец остался чрезвычайно доволен нашим, хотя и очень непродолжительным, но весьма прибыльным для него плаванием и отзывался о нас обоих, т. е. о капитане Левин и обо мне, с большой похвалой.
ГЛАВА XI
Я вынуждаю своего судовладельца отказать мне от службы у него. — Меня арестуют. — Меня препровождают в Лондон и сажают вTayер. — Меня посещает римский патер, и благодаря его вмешательству, меня освобождают из тюрьмы. — Я отправляюсь в Ливерпул. — Вижусь с моим бывшим судовладельцем и капитаном Левии. — Они удивлены. — Мисс Треваннион.
Когда я явился к своему судовладельцу, что сделал тотчас же после того, как встал на якорь и свернул паруса, он радостно обнял меня, расцеловал и провел в заднюю комнату, примыкавшую к его конторе.
— Дорогой мой Эльрингтон, — сказал он, — как ни прекрасно вы управились с переправой якобитов, тем не менее со стороны нашего правительства существует против вас сильное подозрение, что эти якобиты бежали именно на вашем судне, и что я был причастен к этому делу и содействовал их бегству. Предпримет ли теперь правительство какие-нибудь меры против нас, я не знаю, но возможно, что правительственные шпионы что-нибудь проведали за это время или же выведают что-нибудь из вашего экипажа, и тогда нам с вами грозит серьезная опасность. Прежде всего скажите мне, где вы их высадили, затем расскажите про все дальнейшие события и эпизоды вашего плавания. От людей, приведших призовые суда, взятые «Стрелой», я узнал очень немного; капитан Левин еще возится со своим судном и с призом, так что не приедет сюда ранее, как часа через два, а я хотел бы поговорить с вами с глазу на глаз об этом деле.
После того как я рассказал ему все, как было, от начала и до конца, — и о том, как был взят французский каперский шунер, судовладелец сказал:
— Если только правительственные сыщики и шпионы пронюхают или узнают от кого-нибудь из ваших людей, что вы высадили в Бордо пассажиров, то будьте уверены, что вас арестуют и подвергнут допросу, если только вы не уберетесь отсюда подальше, пока об этом деле забудут… А матросы ваши, конечно, будут повсюду в трактирах и портерных рассказывать любопытный случай с французским капером, и при этом упомянут, что это случилось у берегов Франции. Но так как вы рисковали собой, чтобы оказать мне услугу, Эльрингтон, то я должен позаботиться о вас, и если вы согласитесь на время скрыться где-нибудь, буду платить за все ваши расходы.
— Нет, нет, — возразил я, — если правительственные шпионы узнают о случившемся и вздумают схватить меня, то я считаю за лучшее смело идти на это, не прячась и не скрываясь. Если я буду скрываться, то это заставит их только стать более настойчивыми в своих розысках и только подтвердит их подозрения в том, что они называют предательством или изменой. Они назначат награду за мою голову и тогда в какое бы я время ни появился в этих краях, в погоне за наградой меня схватят и предадут в руки властей. Если же, напротив, я сам смело пойду навстречу и сразу сознаюсь, что высадил пассажиров во Франции, то они, по крайней мере, не в праве будут обвинять меня в государственной измене. А потому, с вашего разрешения, я останусь здесь. Едва ли нужно говорить, что всякую ответственность в этом деле я всецело возьму на себя и заявлю, что я принял пассажиров на свое судно без вашего ведома; в этом вы можете быть уверены. А вы лучше сейчас же увольте меня от службы. Тогда сами останетесь в стороне.
— Вы самоотверженно приносите себя в жертву мне! — воскликнул растроганный судовладелец. — Я никогда этого не забуду, Эльрингтон.
— Нет, нет, сэр, я только обеспечиваю себе надежного и верного друга на случай нужды!
— В этом вы можете быть уверены, мой юный друг! — воскликнул судохозяин, крепко сжимая мою руку. — Пусть будет так, как вы того хотите. Это, пожалуй, лучше и для вас самих!
— В таком случае я сейчас вернусь на судно и заявлю офицерам и команде, что я отставлен. Нельзя терять времени; а вот и капитан Левин! Итак, пока прощайте, сэр! Всего вам лучшего!
Вернувшись на судно, я созвал офицеров и команду и объявил, что судохозяин отставил меня от командования «Ястребом». На это один из офицеров спросил меня, что я, собственно, сделал такого, что могло возбудить неудовольствие хозяина; и я ответил ему так, что все могли это слышать, что хозяин узнал, что я имел пассажиров, которых высадил во Франции. Все стали сожалеть обо мне, громко выражая свое сочувствие. И, мне думается, большинство было искренне, так как я был любим своими офицерами и людьми и всегда пользовался их уважением и расположением.
Как оказалось, я прекрасно поступил, открыто заявив о причине, побудившей якобы судовладельца лишить меня командования судном и удалить меня со своей службы, так как в тот момент, когда я сказал об этом своим людям, правительственные шпионы были уже на судне и уже узнали о высадке пассажиров в Бордо от кого-то из моих людей, конечно, не помышлявших передать меня в руки правительства или вообще ввести меня в беду.
Затем я приказал снести мой сундук, чемодан и остальные вещи на шлюпку, сдал командование своему старшему офицеру и, простившись со всеми, сел в ожидавшую меня шлюпку и поехал на берег, где поселился в своей прежней квартире.
Не прошло и двух часов времени, как меня арестовали и отвели в тюрьму; но здесь поместили весьма хорошо, предоставив мне даже некоторые удобства, так как ведь я являлся, так сказать, государственным преступником, а у нас в Англии оказывают больше уважения лицам, которым предстоит быть четвертованными или утопленными с камнем на шее или голова которых должна быть выставлена на воротах Тауера, чем мелким воришкам. На другой день после ареста меня потребовали к допросу, для чего я должен был предстать перед так называемой комиссией. Здесь меня спросили, не высаживал ли я кого-нибудь во Франции? Я не задумываясь ответил утвердительно.
— Кто были эти пассажиры? — был следующий за сим вопрос.
— Они говорили, что римско-католические патеры; таковыми я их и считал.
— Почему вы согласились принять их на свое судно?
— Потому что каждый из них уплатил мне по сто гиней за проезд, и потому еще, что я считал их вредоносными, опасными людьми здесь, на родине, заговорщиками против правительства; я думал, что чем скорее их выпроводят из Англии, тем лучше.
— Каким образом вам было известно, что они заговорщики и предатели?
— Не только именно они, но и все римско-католические патеры в моем мнении смутьяны и опасные люди, которые мне так же ненавистны, как французы, а о них лично мне ничего особенно не было известно и до сего времени. Но так как с духовенством вообще столковаться трудно, то я полагал, что оказываю своей стране немалую услугу, избавляя ее от этих людей.
— Кто еще был причастен этому делу?
— Никто, кроме меня! Я с ними сговорился, но никто из офицеров или из людей не знал об этом.
— Ну, а ваш судовладелец, мистер Треваннион, не был вашим соучастником?
— Нет, я принял пассажиров тайно от него, так как нам воспрещается брать пассажиров; кроме того, я не хотел делиться с ним обещанной платой. По возвращении моем, когда он узнал, что я высадил во Франции пассажиров, он немедленно отставил меня от командования судном.
Далее следовал еще целый ряд вопросов, на которые я отвечал с чрезвычайной осмотрительностью, но без малейшей заминки и не задумываясь ни на минуту. После допроса, длившегося целых четыре часа, председатель комиссии объявил, что я, по собственному своему призванию, способствовал бегству злоумышленников и предателей и избавил их от заслуженной ими казни на эшафоте; поступив таким образом, я являюсь сам государственным преступником и потому должен буду ожидать приговора верховной комиссии в Лондоне, куда я буду отправлен на следующий день. На это я сказал, что я честный слуга своей родины и верноподданный короля, что я ненавижу и французов и римско-католических патеров и что я поступил, как считал за лучшее; если же я поступил дурно, то только вследствие того, что ошибался в своем суждении, но не почему-либо другому, и что всякий, кто скажет, что я изменник, нагло солжет.
Допрос мой и мои ответы были занесены в протокол, который я должен был подписать, затем меня снова отвели в тюрьму.
На другой день после полудня мой тюремщик вошел ко мне в сопровождении двух лиц, из которых одно сообщило мне, что меня передают в руки стражи, которая должна доставить меня в Лондон. Меня вывели во двор; здесь у самых дверей стояло трое коней, на одного из них мне приказали сесть; на двух остальных вскочили мои конвоиры. Едва я успел прыгнуть в седло, как мне связали ноги под брюхом лошади, так, чтобы я не мог соскочить без содействия конвоиров, у которых в руках были у каждого по одному поводу от уздечки моего коня. У выезда из ворот собралась толпа любопытных, среди которых я узнал капитана Левин и моего судохозяина, но я счел необходимым сделать вид, что не заметил их присутствия.
Едва ли нужно говорить, как тяжело и больно мне было, что меня увозили из Ливерпуля на глазах толпы, словно какого-нибудь преступника или злодея, но в то же время я должен отдать справедливость, что мои стражи относились ко мне изысканно вежливо и почтительно.
Вдруг из одного оврага выскочило несколько вооруженных людей в масках, и прежде чем мои конвоиры могли понять, в чем дело, их стащили с лошадей, а меня освободили. Затем мне на ухо прошептали: «Спасайтесь!»
Но я рассчитал, что мне лучше явиться на суд и, в крайнем случае, отбыть наказание, чем быть объявленным вне закона, как беглец, и потому вежливо попросил своих неожиданных друзей не мешать и вернуть свободу конвоирам.
Видя, что я говорю совершенно серьезно, мои освободители не стали противиться моему желанию и, пожелав мне счастья, рассеялись врассыпную по обе стороны дороги, оставив меня одного с моими двумя конвоирами.
— Сэр, вы поступили честно и благородно и, быть может, даже весьма разумно, — сказал мне один из моих спутников, садясь на коня. — Я, со своей стороны, не спрошу вас, кто были эти люди, хотя и знаю, что вы могли бы их назвать, так как вы их узнали, несмотря на темную ночь.
— Нет, вы ошибаетесь, — отвечал я, — я только угадал, что это за люди и откуда они, но не узнал ни одного из них в отдельности.
Я умышленно дал такой осторожный ответ, хотя на самом деле отлично узнал капитана Левин и одного из моих офицеров.
— Пусть так, капитан Эльрингтон, — продолжал старший из моих конвоиров, — во всяком случае вы доказали нам, что на вас можно положиться, и потому мы на ваше честное слово освободим вас от всех неприятных мер предосторожности.
— Я уже доказал вам, что не изменю своего намерения.
— Этого с нас довольно, — сказал мой конвоир и тотчас же перерезал веревку, связывавшую мои ноги под брюхом у лошади, а также отвязал поводья, которыми мой конь был привязан к их седлам. — Теперь, — продолжал он, — мы поедем дальше не только с большой приятностью, но и гораздо быстрее, так как наши лошади не будут мешать друг другу.
Мы пустили коней крупной рысью и час спустя прибыли уже к месту, где назначен был для нас ночлег. Здесь нам был приготовлен вкусный и сытный ужин и прекрасные кровати. Мне была предоставлена полная свобода и, поболтав немного, мы легли спать. На другой день мы продолжали путь так же приятно и беззаботно; мои спутники оказались очень милыми и благовоспитанными людьми, с которыми можно было беседовать о чем угодно. Глядя на нас троих, никому бы в голову не пришло, что я государственный преступник, препровождаемый под конвоем из ливерпульской тюрьмы в лондонскую.
Когда я явился к своему судовладельцу, что сделал тотчас же после того, как встал на якорь и свернул паруса, он радостно обнял меня, расцеловал и провел в заднюю комнату, примыкавшую к его конторе.
— Дорогой мой Эльрингтон, — сказал он, — как ни прекрасно вы управились с переправой якобитов, тем не менее со стороны нашего правительства существует против вас сильное подозрение, что эти якобиты бежали именно на вашем судне, и что я был причастен к этому делу и содействовал их бегству. Предпримет ли теперь правительство какие-нибудь меры против нас, я не знаю, но возможно, что правительственные шпионы что-нибудь проведали за это время или же выведают что-нибудь из вашего экипажа, и тогда нам с вами грозит серьезная опасность. Прежде всего скажите мне, где вы их высадили, затем расскажите про все дальнейшие события и эпизоды вашего плавания. От людей, приведших призовые суда, взятые «Стрелой», я узнал очень немного; капитан Левин еще возится со своим судном и с призом, так что не приедет сюда ранее, как часа через два, а я хотел бы поговорить с вами с глазу на глаз об этом деле.
После того как я рассказал ему все, как было, от начала и до конца, — и о том, как был взят французский каперский шунер, судовладелец сказал:
— Если только правительственные сыщики и шпионы пронюхают или узнают от кого-нибудь из ваших людей, что вы высадили в Бордо пассажиров, то будьте уверены, что вас арестуют и подвергнут допросу, если только вы не уберетесь отсюда подальше, пока об этом деле забудут… А матросы ваши, конечно, будут повсюду в трактирах и портерных рассказывать любопытный случай с французским капером, и при этом упомянут, что это случилось у берегов Франции. Но так как вы рисковали собой, чтобы оказать мне услугу, Эльрингтон, то я должен позаботиться о вас, и если вы согласитесь на время скрыться где-нибудь, буду платить за все ваши расходы.
— Нет, нет, — возразил я, — если правительственные шпионы узнают о случившемся и вздумают схватить меня, то я считаю за лучшее смело идти на это, не прячась и не скрываясь. Если я буду скрываться, то это заставит их только стать более настойчивыми в своих розысках и только подтвердит их подозрения в том, что они называют предательством или изменой. Они назначат награду за мою голову и тогда в какое бы я время ни появился в этих краях, в погоне за наградой меня схватят и предадут в руки властей. Если же, напротив, я сам смело пойду навстречу и сразу сознаюсь, что высадил пассажиров во Франции, то они, по крайней мере, не в праве будут обвинять меня в государственной измене. А потому, с вашего разрешения, я останусь здесь. Едва ли нужно говорить, что всякую ответственность в этом деле я всецело возьму на себя и заявлю, что я принял пассажиров на свое судно без вашего ведома; в этом вы можете быть уверены. А вы лучше сейчас же увольте меня от службы. Тогда сами останетесь в стороне.
— Вы самоотверженно приносите себя в жертву мне! — воскликнул растроганный судовладелец. — Я никогда этого не забуду, Эльрингтон.
— Нет, нет, сэр, я только обеспечиваю себе надежного и верного друга на случай нужды!
— В этом вы можете быть уверены, мой юный друг! — воскликнул судохозяин, крепко сжимая мою руку. — Пусть будет так, как вы того хотите. Это, пожалуй, лучше и для вас самих!
— В таком случае я сейчас вернусь на судно и заявлю офицерам и команде, что я отставлен. Нельзя терять времени; а вот и капитан Левин! Итак, пока прощайте, сэр! Всего вам лучшего!
Вернувшись на судно, я созвал офицеров и команду и объявил, что судохозяин отставил меня от командования «Ястребом». На это один из офицеров спросил меня, что я, собственно, сделал такого, что могло возбудить неудовольствие хозяина; и я ответил ему так, что все могли это слышать, что хозяин узнал, что я имел пассажиров, которых высадил во Франции. Все стали сожалеть обо мне, громко выражая свое сочувствие. И, мне думается, большинство было искренне, так как я был любим своими офицерами и людьми и всегда пользовался их уважением и расположением.
Как оказалось, я прекрасно поступил, открыто заявив о причине, побудившей якобы судовладельца лишить меня командования судном и удалить меня со своей службы, так как в тот момент, когда я сказал об этом своим людям, правительственные шпионы были уже на судне и уже узнали о высадке пассажиров в Бордо от кого-то из моих людей, конечно, не помышлявших передать меня в руки правительства или вообще ввести меня в беду.
Затем я приказал снести мой сундук, чемодан и остальные вещи на шлюпку, сдал командование своему старшему офицеру и, простившись со всеми, сел в ожидавшую меня шлюпку и поехал на берег, где поселился в своей прежней квартире.
Не прошло и двух часов времени, как меня арестовали и отвели в тюрьму; но здесь поместили весьма хорошо, предоставив мне даже некоторые удобства, так как ведь я являлся, так сказать, государственным преступником, а у нас в Англии оказывают больше уважения лицам, которым предстоит быть четвертованными или утопленными с камнем на шее или голова которых должна быть выставлена на воротах Тауера, чем мелким воришкам. На другой день после ареста меня потребовали к допросу, для чего я должен был предстать перед так называемой комиссией. Здесь меня спросили, не высаживал ли я кого-нибудь во Франции? Я не задумываясь ответил утвердительно.
— Кто были эти пассажиры? — был следующий за сим вопрос.
— Они говорили, что римско-католические патеры; таковыми я их и считал.
— Почему вы согласились принять их на свое судно?
— Потому что каждый из них уплатил мне по сто гиней за проезд, и потому еще, что я считал их вредоносными, опасными людьми здесь, на родине, заговорщиками против правительства; я думал, что чем скорее их выпроводят из Англии, тем лучше.
— Каким образом вам было известно, что они заговорщики и предатели?
— Не только именно они, но и все римско-католические патеры в моем мнении смутьяны и опасные люди, которые мне так же ненавистны, как французы, а о них лично мне ничего особенно не было известно и до сего времени. Но так как с духовенством вообще столковаться трудно, то я полагал, что оказываю своей стране немалую услугу, избавляя ее от этих людей.
— Кто еще был причастен этому делу?
— Никто, кроме меня! Я с ними сговорился, но никто из офицеров или из людей не знал об этом.
— Ну, а ваш судовладелец, мистер Треваннион, не был вашим соучастником?
— Нет, я принял пассажиров тайно от него, так как нам воспрещается брать пассажиров; кроме того, я не хотел делиться с ним обещанной платой. По возвращении моем, когда он узнал, что я высадил во Франции пассажиров, он немедленно отставил меня от командования судном.
Далее следовал еще целый ряд вопросов, на которые я отвечал с чрезвычайной осмотрительностью, но без малейшей заминки и не задумываясь ни на минуту. После допроса, длившегося целых четыре часа, председатель комиссии объявил, что я, по собственному своему призванию, способствовал бегству злоумышленников и предателей и избавил их от заслуженной ими казни на эшафоте; поступив таким образом, я являюсь сам государственным преступником и потому должен буду ожидать приговора верховной комиссии в Лондоне, куда я буду отправлен на следующий день. На это я сказал, что я честный слуга своей родины и верноподданный короля, что я ненавижу и французов и римско-католических патеров и что я поступил, как считал за лучшее; если же я поступил дурно, то только вследствие того, что ошибался в своем суждении, но не почему-либо другому, и что всякий, кто скажет, что я изменник, нагло солжет.
Допрос мой и мои ответы были занесены в протокол, который я должен был подписать, затем меня снова отвели в тюрьму.
На другой день после полудня мой тюремщик вошел ко мне в сопровождении двух лиц, из которых одно сообщило мне, что меня передают в руки стражи, которая должна доставить меня в Лондон. Меня вывели во двор; здесь у самых дверей стояло трое коней, на одного из них мне приказали сесть; на двух остальных вскочили мои конвоиры. Едва я успел прыгнуть в седло, как мне связали ноги под брюхом лошади, так, чтобы я не мог соскочить без содействия конвоиров, у которых в руках были у каждого по одному поводу от уздечки моего коня. У выезда из ворот собралась толпа любопытных, среди которых я узнал капитана Левин и моего судохозяина, но я счел необходимым сделать вид, что не заметил их присутствия.
Едва ли нужно говорить, как тяжело и больно мне было, что меня увозили из Ливерпуля на глазах толпы, словно какого-нибудь преступника или злодея, но в то же время я должен отдать справедливость, что мои стражи относились ко мне изысканно вежливо и почтительно.
Вдруг из одного оврага выскочило несколько вооруженных людей в масках, и прежде чем мои конвоиры могли понять, в чем дело, их стащили с лошадей, а меня освободили. Затем мне на ухо прошептали: «Спасайтесь!»
Но я рассчитал, что мне лучше явиться на суд и, в крайнем случае, отбыть наказание, чем быть объявленным вне закона, как беглец, и потому вежливо попросил своих неожиданных друзей не мешать и вернуть свободу конвоирам.
Видя, что я говорю совершенно серьезно, мои освободители не стали противиться моему желанию и, пожелав мне счастья, рассеялись врассыпную по обе стороны дороги, оставив меня одного с моими двумя конвоирами.
— Сэр, вы поступили честно и благородно и, быть может, даже весьма разумно, — сказал мне один из моих спутников, садясь на коня. — Я, со своей стороны, не спрошу вас, кто были эти люди, хотя и знаю, что вы могли бы их назвать, так как вы их узнали, несмотря на темную ночь.
— Нет, вы ошибаетесь, — отвечал я, — я только угадал, что это за люди и откуда они, но не узнал ни одного из них в отдельности.
Я умышленно дал такой осторожный ответ, хотя на самом деле отлично узнал капитана Левин и одного из моих офицеров.
— Пусть так, капитан Эльрингтон, — продолжал старший из моих конвоиров, — во всяком случае вы доказали нам, что на вас можно положиться, и потому мы на ваше честное слово освободим вас от всех неприятных мер предосторожности.
— Я уже доказал вам, что не изменю своего намерения.
— Этого с нас довольно, — сказал мой конвоир и тотчас же перерезал веревку, связывавшую мои ноги под брюхом у лошади, а также отвязал поводья, которыми мой конь был привязан к их седлам. — Теперь, — продолжал он, — мы поедем дальше не только с большой приятностью, но и гораздо быстрее, так как наши лошади не будут мешать друг другу.
Мы пустили коней крупной рысью и час спустя прибыли уже к месту, где назначен был для нас ночлег. Здесь нам был приготовлен вкусный и сытный ужин и прекрасные кровати. Мне была предоставлена полная свобода и, поболтав немного, мы легли спать. На другой день мы продолжали путь так же приятно и беззаботно; мои спутники оказались очень милыми и благовоспитанными людьми, с которыми можно было беседовать о чем угодно. Глядя на нас троих, никому бы в голову не пришло, что я государственный преступник, препровождаемый под конвоем из ливерпульской тюрьмы в лондонскую.