Страница:
Неожиданно она вскочила и перебежала через комнату в одних чулках к высокому гардеробу у стены.
– Возьми, – сказала она Китти и бросила ей на руки бархатное платье жемчужного цвета без всяких украшений. – Я надену его.
Китти ужаснулась:
– Ко Двору?
– Нет, в парк.
Прежде чем одеть туфли, Таунсенд натянула платье через голову и просунула руки в рукава. Она торопливо подошла к зеркалу, свернула волосы в узел. Лицо, смотревшее на нее из зеркала, было более худым, усталым и бледным, чем в Англии, но это было лицо, которое ей знакомо, тогда как еще недавно перед ней представало чужое, накрашенное и напудренное существо.
– Таунсенд Грей, – прошептала она тихо, чтобы Китти не услышала. – Где, черт возьми, ты была?
– Леди Войн!
– Что такое, Китти?
– Что я скажу герцогу, когда он придет за вами? Таунсенд засмеялась, закинув голову. Она не могла сдержаться и чувствовала себя невероятно свободной. И скверной, изумительно, великолепно скверной.
– Скажи ему, что он может отправляться ко всем чертям!
И она сбежала по длинной изгибающейся лестнице, мимо лакеев в синих ливреях, которые старались не обращать на нее внимания, затем по галерее, сверкавшей, как все в Версале, золотом и серебром, выскользнула через боковую дверь в теплый тихий день.
Хотя сады Версаля были всегда открыты для публики, а совещание Генеральных штатов увеличивало число людей, живущих в замке, до двенадцати тысяч, сырость выгнала большую их часть из садов. Никто из садовников, пропалывавших клумбы около фонтана Аполлона, не обратил внимания на стройную девушку в простом светло-сером платье, которая, подняв юбки, сбегала с высокой лестницы, ведущей со ступенчатых террас ParterreduMidiк окаймленной скульптурами аллее внизу.
Экипаж на высоких колесах, запряженный шестью усталыми лошадьми и сопровождаемый многочисленными всадниками, катил навстречу ей от GrandCanal. Вероятно, кто-то из членов королевской семьи возвращался с прогулки, а может быть, богатый дворянин ехал засвидетельствовать свое почтение королю. Не желая встречаться ни с кем из них, Таунсенд спустилась по тропинке, которая вела к прелестному уединенному саду со скульптурами, украшавшими TheatredeI'Eau. Здесь она на минутку опустилась на мраморную скамейку перевести дух.
Сад был таким очаровательным и тихим, какие она видела только в Англии, хотя он был разбит с геометрическим совершенством, которое, как Таунсенд подозревала, поставило бы в тупик даже Вильяма Бита, очень талантливого бродфордского садовника.
Перед ней лежали бесконечные акры партеров анютиных глазок, гвоздик, примул и маргариток, аккуратно рассаженных, как на вышивке, – ни одного лепестка лишнего. От клумб отходили многочисленные тропинки, также хорошо ухоженные, окаймленные вечнозелеными деревьями.
Так как Таунсенд никогда, в сущности, не видела таких садов, она пришла в восторг от возможности сидеть и любоваться ими в свое удовольствие. Особенно очаровал ее сам дворец, кирпичные красновато-коричневые стены которого виднелись за распускающимися каштанами. Балконы и террасы окружали каждое крыло дворца. Балюстрады с бесчисленными статуями – ярко позолоченными или покрытыми тонким слоем меди – сверкали в подернутом дымкой солнечном свете. Повсюду были окна, открывающиеся наружу, – за ними можно было видеть огромные хрустальные люстры, которыми Версаль славился во всем мире.
Не желая терять ни минуты своей свободы, Та-унсенд наконец пошла мимо огромного ParterredesFleurs[8], целого моря цветов, переливавшихся разнообразнейшими красками и окруженных балюстрадой с каменными вазами, разрисованными под фарфор. Внизу были еще цветы, бесчисленные фонтаны и статуи и даже мраморный храм, к которому вела тропинка с тремя великолепными арками. Портрет Аполлона был выбит на медальоне, свисающем с центральной арки на золотых пластинах – в виде лучей солнца, исходящих от его головы.
Из дальнего конца храма низвергались струи скрывающихся внутри него фонтанов, но Таунсенд не отважилась войти, так как там гуляли придворные дамы и кавалеры. Вместо этого она углубилась в парк и вскоре затерялась в густом смешанном лесу, где путь ей преграждали то лабиринты заросших плющом стен, то железные перила, то подстриженные кустарники, которые разделяли парк на правильно разбитые сады и площадки. Она все шла и шла, зачарованная цветами, высокими деревьями, заросшими мхом берегами ручьев, пока, наконец, не пришла к лугу, поросшему лютиками. Здесь, в высокой траве Таунсенд увидела небольшое стадо овец, но, подойдя ближе, она была поражена, так как овцы катались по земле от боли. Молодая женщина в соломенной шляпе склонилась над ними и обернулась с облегчением, увидев спешившую к ней Таунсенд.
– О, пожалуйста, не знаете ли вы, что с ними? Я шла мимо и увидела что-то неладное.
Таунсенд посмотрела на овец. Дыхание у них было неровным, а глаза тусклыми. Она вспомнила холодную сырую весну два года назад, когда овцы в Вулли-Энде страдали такой же болезнью. Отец и мачеха были в это время в Лондоне, и она, Парис и Геркуль работали далеко за полночь, стараясь спасти бедных животных. Фермеры Норфолка называли эту болезнь травяной вертячкой, но Таунсенд не знала, как ее называют здесь, во Франции.
Ее французский был, однако, достаточно хорош, чтобы объяснить – что же случилось. Кто-то совершил ошибку, позволив молочным овцам пастись на молодой траве. В Англии, объяснила она, считается, что в первой весенней поросли содержатся яды, которые токсичны для овец.
Если сейчас же убрать стадо с пастбища, был бы шанс, что оно уцелеет, хотя не исключено, что несколько овец погибнут.
– Тогда я сейчас же позову пастуха, – сказала женщина. – Он никогда не слышал об этом, но ваши слова кажутся мне разумными. Может, еще не поздно спасти их. И я должна убедиться, что никто больше не сделает этой глупости – не пустит их сюда пастись. – Она тепло улыбнулась Таунсенд. – Благодарю Вас.
Таунсенд ответила ей улыбкой. Ей очень понравилось, что она, наконец, встретила кого-то в Версале, кто показался ей добрым, открытым и даже дружелюбным. Эта женщина была, по крайней мере, лет на десять старше ее, но, как ни странно, они были похожи: обе ниже среднего роста, стройные и изящные. Как и у Таунсенд, глаза француженки были голубыми, а волосы тоже белокурыми, но с красноватым отливом.
– Вы знаете, – призналась она Таунсенд, сопровождая слова самодовольной улыбкой. – Я привязалась к этим несмышленым животным. Я знаю, что это глупое чувство, но... – Она внезапно прервала себя и уставилась на кого-то позади Таунсенд. – Бог мой .'Кто это так сердито скачет сюда? Может быть, он ищет Вас, мадемуазель?
Таунсенд быстро обернулась. Иссиня-черная лошадь скакала к ним по окаймленной деревьями дорожке вдоль противоположного берега ручья. Таунсенд похолодела, узнав во всаднике Яна Монкрифа. Он заметил ее в тот же самый момент, потому что вдруг направил коня через ручей и поспешил через луг к ним.
– Боюсь, это мой муж, – призналась Таунсенд. – О, он, кажется, сердится? Извините. Наверное, мне лучше уйти.
– Господи, нет! Я бы ни за что не хотела пропустить эту сцену!
Таунсенд уставилась на нее, а Монкриф в этот момент резко осадил лошадь около них, забрызгав грязью подолы их юбок.
Растрепанный, в одной рубашке, Ян спешился. Таунсенд уже было приняла горделивую позу, но, к ее удивлению, он молча устремился мимо нее. Не веря своим глазам, она взирала на Яна, склонившегося в низком поклоне перед ее собеседницей.
– Судя по всему, ваш характер не улучшился за время вашего отсутствия, – упрекнула его француженка, улыбаясь. – Как вам не стыдно так плохо обращаться с вашей очаровательной женой?
Красивое лицо Яна было холодным, и он не потрудился ответить ей улыбкой.
– Извините великодушно, Ваше величество. Я не знал, что она с вами.
– Вы хотите сказать, что отругали бы ее, будь на моем месте кто-то другой?
– Да, и сделал бы еще что-нибудь, – мрачно ответил Монкриф.
– Тогда я чувствую, что оказала вам небольшую услугу, – сказала она Таунсенд. – И это, скажем, было платой за ваш ценный совет в отношении заболевших овец. – Ее глаза сверкнули при взгляде на Яна, казалось, не замечая, в каком он гневе.
– Я, конечно, слышала, что вы женились, хотя и не знала вашей невесты. Мне сказали, что она англичанка, что и объясняет ее акцент, хотя, могу вас заверить, ваш французский весьма хорош, – поспешно добавила она, обернувшись к Таунсенд.
– И я получила удовольствие от нашей встречи. Будем надеяться, не последней. Надеюсь также, мадам, что вам не придется раскаиваться в том, что вы вышли замуж за этого вспыльчивого человека.
– Говоря это, она улыбнулась Яну и удалилась.
– Маленькая дуреха! – взорвался Ян, как только он и Таунсенд остались вдвоем. – Какого дьявола вы здесь делали?
Таунсенд готова была заплакать, но держалась, можно сказать, героически.
– Овцы. Я проходила мимо, и она спросила меня, что с ними.
Ян уставился на страдающих животных с отвращением.
– Они явно больны и дурно пахнут, идемте! Схватив ее за руку, он потащил ее за собой и взялся за поводья коня. Когда Таунсенд попыталась вырваться, не желая ни в коем случае возвращаться с ним, он грубо дернул ее за руку.
– Прекратите, дуреха! Может быть, она еще наблюдает за нами.
– Кто? Эта женщина? А кто она? Кто-то из королевской семьи?
– Кто-то из?.. – Он удивленно воззрился на нее. – Господи, Таунсенд, неужели вы такая бестолковая? Это была Мария-Антуанетта, королева Франции.
Таунсенд раскрыла рот от изумления. Она быстро оглянулась, но дорожка позади нее была пуста.
– Антуанетта любит изображать из себя крестьянку, – мрачно продолжал Ян, перебросив поводья через голову коня. – Это одна из причин, почему французские крестьяне ее так презирают.
Она живет в этом уголке Версаля точно во сне и тратит сумасшедшие деньги. Людовик поощряет все ее прихоти, включая вон ту деревню – точную копию настоящей. Отсюда не видно, но у нее есть ферма с джерсейскими призовыми коровами и овцами. Антуанетта настояла на том, чтобы сюда привезли настоящих крестьян из деревни ухаживать за скотом и обрабатывать землю, хотя и сама она не гнушается сбивать масло и порой играть роль пастушки.
Таунсенд молчала. Уловив предостережение в тоне Монкрифа, она сочла за лучшее не раскрывать рта. В нем бушевала ярость, и, когда он посадил ее перед собой в седло, то обхватил за талию так сильно, что она чуть не вскрикнула от боли, пытаясь высвободиться, но этот утонченный аристократ грубо одернул ее и прижал вплотную к себе.
– Сиди смирно, слышишь?! – раздраженно прошептал он ей на ухо.
Оскорбленная, Таунсенд закрыла глаза. Ей были ненавистны руки Монкрифа, охватившие ее так, что она касалась головой его подбородка. Она слышала биение сердца Яна за тугими мускулами его грудной клетки, и почему-то соски на ее груди набухли. Смущенная этим, она стыдливо шевельнулась, но получилось, что она еще интимнее прижалась к его бедрам, что вызвало боль в сердце и странную, волнующую слабость между ногами. И она дивилась тому, что может желать этого человека, которого поклялась ненавидеть.
Таунсенд пыталась убедить себя, что никогда больше не захочет заниматься любовью с Яном Монкрифом, что испытывает такое только потому, что была так одинока после отъезда из Англии, а Монкриф, хоть и в самом деле презираемый, но был рядом.
– Слезай! – вдруг скомандовал он ей на ухо, резко осадив коня.
Подняв голову, Таунсенд с удивлением увидела, что они подъехали к северному входу в дворцовые конюшни со стороны Аллеи святого Антуана. Монкриф даже не подал ей руки, а подозвал одного из грумов и приказал ему помочь ей сойти на землю. Он едва сдерживал свое нетерпение, пока она сходила с лошади.
– Извольте быть готовы, если Людовик даст нам аудиенцию сегодня. И надеюсь, мне не надо говорить вам, что произойдет, если мне придется искать вас снова, как на этот раз.
– Нет, – ответила Таунсенд, не глядя на него. Ничего больше не сказав, он повернул своего коня-великана и ускакал. Выражение его лица было свирепым. То обстоятельство, что он все еще желал эту глупую девчонку, которая была его женой, что одно прикосновение ее маленького зада, прижатого к его бедрам, могло возбудить его, – приводило в бешенство. Конечно, это объясняется долгим воздержанием после отъезда из Англии, но он знал, куда пойти, чтобы избавиться от таких ощущений. И он не сомневался ни на минуту, что женщина, которую он собирался разыскать, окажется такой же жадной до ласк, как и он.
10
– Возьми, – сказала она Китти и бросила ей на руки бархатное платье жемчужного цвета без всяких украшений. – Я надену его.
Китти ужаснулась:
– Ко Двору?
– Нет, в парк.
Прежде чем одеть туфли, Таунсенд натянула платье через голову и просунула руки в рукава. Она торопливо подошла к зеркалу, свернула волосы в узел. Лицо, смотревшее на нее из зеркала, было более худым, усталым и бледным, чем в Англии, но это было лицо, которое ей знакомо, тогда как еще недавно перед ней представало чужое, накрашенное и напудренное существо.
– Таунсенд Грей, – прошептала она тихо, чтобы Китти не услышала. – Где, черт возьми, ты была?
– Леди Войн!
– Что такое, Китти?
– Что я скажу герцогу, когда он придет за вами? Таунсенд засмеялась, закинув голову. Она не могла сдержаться и чувствовала себя невероятно свободной. И скверной, изумительно, великолепно скверной.
– Скажи ему, что он может отправляться ко всем чертям!
И она сбежала по длинной изгибающейся лестнице, мимо лакеев в синих ливреях, которые старались не обращать на нее внимания, затем по галерее, сверкавшей, как все в Версале, золотом и серебром, выскользнула через боковую дверь в теплый тихий день.
Хотя сады Версаля были всегда открыты для публики, а совещание Генеральных штатов увеличивало число людей, живущих в замке, до двенадцати тысяч, сырость выгнала большую их часть из садов. Никто из садовников, пропалывавших клумбы около фонтана Аполлона, не обратил внимания на стройную девушку в простом светло-сером платье, которая, подняв юбки, сбегала с высокой лестницы, ведущей со ступенчатых террас ParterreduMidiк окаймленной скульптурами аллее внизу.
Экипаж на высоких колесах, запряженный шестью усталыми лошадьми и сопровождаемый многочисленными всадниками, катил навстречу ей от GrandCanal. Вероятно, кто-то из членов королевской семьи возвращался с прогулки, а может быть, богатый дворянин ехал засвидетельствовать свое почтение королю. Не желая встречаться ни с кем из них, Таунсенд спустилась по тропинке, которая вела к прелестному уединенному саду со скульптурами, украшавшими TheatredeI'Eau. Здесь она на минутку опустилась на мраморную скамейку перевести дух.
Сад был таким очаровательным и тихим, какие она видела только в Англии, хотя он был разбит с геометрическим совершенством, которое, как Таунсенд подозревала, поставило бы в тупик даже Вильяма Бита, очень талантливого бродфордского садовника.
Перед ней лежали бесконечные акры партеров анютиных глазок, гвоздик, примул и маргариток, аккуратно рассаженных, как на вышивке, – ни одного лепестка лишнего. От клумб отходили многочисленные тропинки, также хорошо ухоженные, окаймленные вечнозелеными деревьями.
Так как Таунсенд никогда, в сущности, не видела таких садов, она пришла в восторг от возможности сидеть и любоваться ими в свое удовольствие. Особенно очаровал ее сам дворец, кирпичные красновато-коричневые стены которого виднелись за распускающимися каштанами. Балконы и террасы окружали каждое крыло дворца. Балюстрады с бесчисленными статуями – ярко позолоченными или покрытыми тонким слоем меди – сверкали в подернутом дымкой солнечном свете. Повсюду были окна, открывающиеся наружу, – за ними можно было видеть огромные хрустальные люстры, которыми Версаль славился во всем мире.
Не желая терять ни минуты своей свободы, Та-унсенд наконец пошла мимо огромного ParterredesFleurs[8], целого моря цветов, переливавшихся разнообразнейшими красками и окруженных балюстрадой с каменными вазами, разрисованными под фарфор. Внизу были еще цветы, бесчисленные фонтаны и статуи и даже мраморный храм, к которому вела тропинка с тремя великолепными арками. Портрет Аполлона был выбит на медальоне, свисающем с центральной арки на золотых пластинах – в виде лучей солнца, исходящих от его головы.
Из дальнего конца храма низвергались струи скрывающихся внутри него фонтанов, но Таунсенд не отважилась войти, так как там гуляли придворные дамы и кавалеры. Вместо этого она углубилась в парк и вскоре затерялась в густом смешанном лесу, где путь ей преграждали то лабиринты заросших плющом стен, то железные перила, то подстриженные кустарники, которые разделяли парк на правильно разбитые сады и площадки. Она все шла и шла, зачарованная цветами, высокими деревьями, заросшими мхом берегами ручьев, пока, наконец, не пришла к лугу, поросшему лютиками. Здесь, в высокой траве Таунсенд увидела небольшое стадо овец, но, подойдя ближе, она была поражена, так как овцы катались по земле от боли. Молодая женщина в соломенной шляпе склонилась над ними и обернулась с облегчением, увидев спешившую к ней Таунсенд.
– О, пожалуйста, не знаете ли вы, что с ними? Я шла мимо и увидела что-то неладное.
Таунсенд посмотрела на овец. Дыхание у них было неровным, а глаза тусклыми. Она вспомнила холодную сырую весну два года назад, когда овцы в Вулли-Энде страдали такой же болезнью. Отец и мачеха были в это время в Лондоне, и она, Парис и Геркуль работали далеко за полночь, стараясь спасти бедных животных. Фермеры Норфолка называли эту болезнь травяной вертячкой, но Таунсенд не знала, как ее называют здесь, во Франции.
Ее французский был, однако, достаточно хорош, чтобы объяснить – что же случилось. Кто-то совершил ошибку, позволив молочным овцам пастись на молодой траве. В Англии, объяснила она, считается, что в первой весенней поросли содержатся яды, которые токсичны для овец.
Если сейчас же убрать стадо с пастбища, был бы шанс, что оно уцелеет, хотя не исключено, что несколько овец погибнут.
– Тогда я сейчас же позову пастуха, – сказала женщина. – Он никогда не слышал об этом, но ваши слова кажутся мне разумными. Может, еще не поздно спасти их. И я должна убедиться, что никто больше не сделает этой глупости – не пустит их сюда пастись. – Она тепло улыбнулась Таунсенд. – Благодарю Вас.
Таунсенд ответила ей улыбкой. Ей очень понравилось, что она, наконец, встретила кого-то в Версале, кто показался ей добрым, открытым и даже дружелюбным. Эта женщина была, по крайней мере, лет на десять старше ее, но, как ни странно, они были похожи: обе ниже среднего роста, стройные и изящные. Как и у Таунсенд, глаза француженки были голубыми, а волосы тоже белокурыми, но с красноватым отливом.
– Вы знаете, – призналась она Таунсенд, сопровождая слова самодовольной улыбкой. – Я привязалась к этим несмышленым животным. Я знаю, что это глупое чувство, но... – Она внезапно прервала себя и уставилась на кого-то позади Таунсенд. – Бог мой .'Кто это так сердито скачет сюда? Может быть, он ищет Вас, мадемуазель?
Таунсенд быстро обернулась. Иссиня-черная лошадь скакала к ним по окаймленной деревьями дорожке вдоль противоположного берега ручья. Таунсенд похолодела, узнав во всаднике Яна Монкрифа. Он заметил ее в тот же самый момент, потому что вдруг направил коня через ручей и поспешил через луг к ним.
– Боюсь, это мой муж, – призналась Таунсенд. – О, он, кажется, сердится? Извините. Наверное, мне лучше уйти.
– Господи, нет! Я бы ни за что не хотела пропустить эту сцену!
Таунсенд уставилась на нее, а Монкриф в этот момент резко осадил лошадь около них, забрызгав грязью подолы их юбок.
Растрепанный, в одной рубашке, Ян спешился. Таунсенд уже было приняла горделивую позу, но, к ее удивлению, он молча устремился мимо нее. Не веря своим глазам, она взирала на Яна, склонившегося в низком поклоне перед ее собеседницей.
– Судя по всему, ваш характер не улучшился за время вашего отсутствия, – упрекнула его француженка, улыбаясь. – Как вам не стыдно так плохо обращаться с вашей очаровательной женой?
Красивое лицо Яна было холодным, и он не потрудился ответить ей улыбкой.
– Извините великодушно, Ваше величество. Я не знал, что она с вами.
– Вы хотите сказать, что отругали бы ее, будь на моем месте кто-то другой?
– Да, и сделал бы еще что-нибудь, – мрачно ответил Монкриф.
– Тогда я чувствую, что оказала вам небольшую услугу, – сказала она Таунсенд. – И это, скажем, было платой за ваш ценный совет в отношении заболевших овец. – Ее глаза сверкнули при взгляде на Яна, казалось, не замечая, в каком он гневе.
– Я, конечно, слышала, что вы женились, хотя и не знала вашей невесты. Мне сказали, что она англичанка, что и объясняет ее акцент, хотя, могу вас заверить, ваш французский весьма хорош, – поспешно добавила она, обернувшись к Таунсенд.
– И я получила удовольствие от нашей встречи. Будем надеяться, не последней. Надеюсь также, мадам, что вам не придется раскаиваться в том, что вы вышли замуж за этого вспыльчивого человека.
– Говоря это, она улыбнулась Яну и удалилась.
– Маленькая дуреха! – взорвался Ян, как только он и Таунсенд остались вдвоем. – Какого дьявола вы здесь делали?
Таунсенд готова была заплакать, но держалась, можно сказать, героически.
– Овцы. Я проходила мимо, и она спросила меня, что с ними.
Ян уставился на страдающих животных с отвращением.
– Они явно больны и дурно пахнут, идемте! Схватив ее за руку, он потащил ее за собой и взялся за поводья коня. Когда Таунсенд попыталась вырваться, не желая ни в коем случае возвращаться с ним, он грубо дернул ее за руку.
– Прекратите, дуреха! Может быть, она еще наблюдает за нами.
– Кто? Эта женщина? А кто она? Кто-то из королевской семьи?
– Кто-то из?.. – Он удивленно воззрился на нее. – Господи, Таунсенд, неужели вы такая бестолковая? Это была Мария-Антуанетта, королева Франции.
Таунсенд раскрыла рот от изумления. Она быстро оглянулась, но дорожка позади нее была пуста.
– Антуанетта любит изображать из себя крестьянку, – мрачно продолжал Ян, перебросив поводья через голову коня. – Это одна из причин, почему французские крестьяне ее так презирают.
Она живет в этом уголке Версаля точно во сне и тратит сумасшедшие деньги. Людовик поощряет все ее прихоти, включая вон ту деревню – точную копию настоящей. Отсюда не видно, но у нее есть ферма с джерсейскими призовыми коровами и овцами. Антуанетта настояла на том, чтобы сюда привезли настоящих крестьян из деревни ухаживать за скотом и обрабатывать землю, хотя и сама она не гнушается сбивать масло и порой играть роль пастушки.
Таунсенд молчала. Уловив предостережение в тоне Монкрифа, она сочла за лучшее не раскрывать рта. В нем бушевала ярость, и, когда он посадил ее перед собой в седло, то обхватил за талию так сильно, что она чуть не вскрикнула от боли, пытаясь высвободиться, но этот утонченный аристократ грубо одернул ее и прижал вплотную к себе.
– Сиди смирно, слышишь?! – раздраженно прошептал он ей на ухо.
Оскорбленная, Таунсенд закрыла глаза. Ей были ненавистны руки Монкрифа, охватившие ее так, что она касалась головой его подбородка. Она слышала биение сердца Яна за тугими мускулами его грудной клетки, и почему-то соски на ее груди набухли. Смущенная этим, она стыдливо шевельнулась, но получилось, что она еще интимнее прижалась к его бедрам, что вызвало боль в сердце и странную, волнующую слабость между ногами. И она дивилась тому, что может желать этого человека, которого поклялась ненавидеть.
Таунсенд пыталась убедить себя, что никогда больше не захочет заниматься любовью с Яном Монкрифом, что испытывает такое только потому, что была так одинока после отъезда из Англии, а Монкриф, хоть и в самом деле презираемый, но был рядом.
– Слезай! – вдруг скомандовал он ей на ухо, резко осадив коня.
Подняв голову, Таунсенд с удивлением увидела, что они подъехали к северному входу в дворцовые конюшни со стороны Аллеи святого Антуана. Монкриф даже не подал ей руки, а подозвал одного из грумов и приказал ему помочь ей сойти на землю. Он едва сдерживал свое нетерпение, пока она сходила с лошади.
– Извольте быть готовы, если Людовик даст нам аудиенцию сегодня. И надеюсь, мне не надо говорить вам, что произойдет, если мне придется искать вас снова, как на этот раз.
– Нет, – ответила Таунсенд, не глядя на него. Ничего больше не сказав, он повернул своего коня-великана и ускакал. Выражение его лица было свирепым. То обстоятельство, что он все еще желал эту глупую девчонку, которая была его женой, что одно прикосновение ее маленького зада, прижатого к его бедрам, могло возбудить его, – приводило в бешенство. Конечно, это объясняется долгим воздержанием после отъезда из Англии, но он знал, куда пойти, чтобы избавиться от таких ощущений. И он не сомневался ни на минуту, что женщина, которую он собирался разыскать, окажется такой же жадной до ласк, как и он.
10
Таунсенд сидела на роскошном стуле в белом с золотом SalondeGeu, в котором придворные отдыхали после обеда. Ее платье, ниспадавшее блестящими складками, было украшено нитками жемчуга, белыми и лиловыми бантами и замысловатыми сборками. Великолепный убор из перьев, драгоценных камней и орнаментов покрывал ее напудренные волосы. Она с жадностью смотрела на диваны, так заманчиво расставленные повсюду в салоне, испытывая желание присесть на один из них, но твердо знала, что, по непонятной причине, дворцовый этикет это запрещал.
До этого Таунсенд была, наконец, представлена королю, хотя эта церемония оказалась совсем не такой, какой она себе ее представляла. Снова, как во многих случаях прежде, ее и Моникрифа заставили ждать около трех часов в душном, жарком SalledesAmbassadeurs. Но на этот раз двери в дальнем конце комнаты открылись, и высокопоставленный секретарь дипломатического корпуса Людовика пригласил их войти.
Таунсенд ожидала, что окажется в еще одном блестящем зале для приемов, где король сидит на высоком троне в ожидании их. Вместо этого Монкрифа и ее повели вверх по бесчисленным лестницам и вниз по бесконечным коридорам в личные апартаменты королевской семьи. Они поклонились в быстрой последовательности всем: принцессе Виктории и принцессе Аделаиде, теткам короля, старшему его брату – толстому и пышно разодетому, и младшему – стройному, очаровательному графу д'Артуа, сестре Людовика принцессе Елизавете, хорошенькой и доброй, единственной из всех, кто обратил внимание на их присутствие. В течение всего визита Таунсенд лишь мельком видела богатые апартаменты королевской семьи. Но впечатление от каждой комнаты было огромное: богатство, чрезмерная пышность, бесконечные статуи, гобелены, бесценные хрусталь и фарфор. Потолки были украшены фресковой живописью, а стены и мебель обиты богатой парчой, сверкавшей золотом и серебром. Таунсенд казалось, что каждый из апартаментов больше и многолюднее, чем Бродфорд, и она не могла отделаться от чувства немого благоговения.
Наконец, ее и Монкрифа ввели по широкой лестнице с оленьими рогами и кабаньими головами в приемную короля, переполненную нарядно одетыми людьми, тоже ожидавшими приема. Из случайных обрывков разговоров вокруг Таунсенд заключила, что здесь были послы, посланники, министры из разных стран, которые явились засвидетельствовать свое почтение королю Франции. Ее раздражало, хотя она и виду не подавала, что Монкриф, казалось, был со многими из них близко знаком, но, представив ее, по-прежнему не замечал.
Вскоре секретарь Людовика впустил их в королевские покои. Таунсенд вошла, гордо вскинув голову, намереваясь показать Монкрифу, что его обращение с ней безразлично ей, и едва не налетела на спину какого-то чиновника, который вошел прежде нее и теперь отвешивал глубокий поклон кому-то в середине зала. Таунсенд быстро сделала низкий реверанс, а Монкриф, прежде чем поклониться, бросил на нее свирепый взгляд. Секретарь начал бормотать официальное представление, и Таунсенд не могла отказать себе в удовольствии рассмотреть короля.
Она была удивлена, что застала его еще в процессе одевания: он натягивал камзол, слуга тем временем подвязывал ему волосы, а придворный, чья форменная одежда сверкала от многочисленных крестов и знаков отличия, прицеплял ему шпагу. Затем король шагнул вперед – высокий, почти такой же высокий как Монкриф – и обратился с несколькими словами к двум-трем сановникам, стоявшим около него со склоненными головами. Остальных, включая Монкрифа и Таунсенд, он не удостоил внимания.
Тотчас же после этого король вышел из комнаты со своей свитой, следовавшей за ним по пятам, и в ту минуту, когда дверь за ним закрылась, секретарь проводил всех из комнаты через другие двери.
На площадке лестницы Монкриф крепко схватил Таунсенд за руку.
– Ради Бога, не кривляйтесь, пока кто-нибудь не увидел вас.
Она была слишком сердита, чтобы повиноваться.
– Вы хотите сказать мне, что мы ждали его все это время, чтобы он притворился, будто мы не существуем?
Ян поклонился, учтиво улыбаясь проходившему мимо немецкому принцу, затем с силой потащил ее дальше.
– Этикет запрещает королю Франции публично обратиться к кому-либо ниже чином, чем посол. Возможно, в следующий раз, если вы встретитесь с ним в менее официальной обстановке, он обменяется с вами словом или парой слов.
– Неслыханная глупость! – выпалила Таунсенд. – Когда моего отца приглашают в Сент-Джеймский дворец, король Георг всегда встречает его...
Монкриф резко прервал ее:
– Вместо того, чтобы болтать, лучше смотрите и слушайте, что я скажу.
Они проходили через SalondelaJuerre[11], мраморный зал парадных апартаментов короля. Отполированные стены отражались в зеркалах, которые, вобрав в себя сверкание позолоты и бронзы, освещали фрески Ле Брюна, на которые указывал Монкриф. Каждая из них изображала в ярких красках славные подвиги Короля-солнца Людовика XIV.
– Когда Людовик XIV превратил скромный загородный домик отца в то, что сейчас известно как Версаль, французское дворянство было разрозненным и своевольным, погрязшим в интригах и бесконечных заговорах. У Людовика хватило ума собрать их всех под одной крышей здесь, где он мог не спускать с них глаз. Всегда держите своих врагов в поле зрения, мадам. Этой стратегией пользовались Александр Великий и Юлий Цезарь для достижения своих ошеломительных успехов, что вы должны знать, если хорошо изучали историю.
– Уверяю вас, что...
– Наделяя каждого из этих дворян специальными обязанностями и следя за соблюдением норм поведения при дворе – священных правил этикета, если хотите, Людовику удавалось так занять их, что им некогда было думать о собственных честолюбивых планах.
– Глупости! Я никогда не видела места, где бы люди так погрязли в интригах и предательстве, как в Версале, – возразила Таунсенд. Она дрожала от гнева.
Монкриф сурово взглянул на нее.
– Вы правы в какой-то степени, – неожиданно согласился он. – Правила этикета стали с годами слишком консервативными, но, в то же время, придворные привыкли относиться к ним очень серьезно. Они ссорятся, интригуют, их хорошие манеры доведены до абсурда, но, тем не менее, они больше заняты борьбой за высокие места в придворной иерархии, чем интригами за овладение троном.
На лице Таунсенд все еще было выражение непокорности.
– Вы найдете Людовика очаровательным человеком с прекрасным чувством юмора, – сказал Монкриф мягче. – В менее официальном окружении, чем в зале послов, конечно.
– Я с нетерпением жду этого, – сдержанно ответила Таунсенд.
Монкриф поджал губы.
– Иногда я забываю, какой вы еще ребенок. В самих словах было что-то обидное, но именно тон – нетерпеливый и презрительный – больно задел Таунсенд. Они пошли на ужин – их первое официальное появление в Версале после приезда – в холодном молчании. Таунсенд стало немного легче в предвкушении ужина в веселой атмосфере Двора Людовика, но эта церемония оказалась еще более невероятной, чем аудиенция у короля.
Открытый ужин, называвшийся так потому, что всякий, кто хотел наблюдать, как ужинает королевская семья, мог легко быть допущенным в GrandCouvert[12], величественную, роскошно отделанную, с портретами мадам Вижи-Лебрюн. В течение почти двух часов Таунсенд вынуждена была сидеть с другими придворными дамами, а также многочисленными горожанками на театральных стульях у одной стены громадного зала, мужчины сидели у другой, и все они наблюдали – будто за актерами в пьесе, – как король и королева Франции вкушают суп, жаркое из куропаток и палтуса, приготовленного на пару, в передней части зала. Все присутствующие должны были подниматься и кланяться, когда вносили королевские блюда. Кроме того, им не разрешалось обмениваться ни единым словом друг с другом.
В течение этой длительной трапезы Таунсенд очень старалась не заплакать. Она не могла понять, как можно было выносить столь нелепое действо. В животе у нее урчало от вида и запаха многочисленных аппетитных яств, потому что она весь день не ела, и голова болела от перегретого и перенасыщенного духами воздуха.
Сейчас она сидела в бело-золотом зале, съев немного из того, что было, наконец, предложено придворным, после того как королевская семья удалилась. Она ни с кем не разговаривала, потоки смеха и слов перекатывались, ничуть ее не трогая. Ей нечего было сказать кому-либо, так как она никого не знала, а Монкриф не дал себе труда представить ее, приведя на ужин в этот душный официальный зал.
Со своего места Таунсенд могла видеть его высокую фигуру, удобно прислонившуюся к мраморной каминной доске в конце зала. Как и все в Версале, он носил парик. Несмотря на то, что везде в мире парик быстро выходил из моды, здесь нужно было все еще соблюдать этикет. В своем традиционно черном камзоле с белым жабо он был, однако, самым заметным мужчиной в зале, и Таунсенд не могла не видеть, что глаза дам снова и снова останавливались на нем. Она смахнула ресницами неожиданные слезы, ненавидя Версаль, его пышность, его высокомерное великолепие и дух тайных интриг. Она ненавидела скуку на лицах мужчин и женщин, а больше всего – унизительность сцен, которые постоянно устраивали король и королева Франции. Прежде она считала Францию одной из самых просвещенных стран мира. Однако правитель – абсолютный монарх, получивший свою власть от Бога, согласно взглядам ancienregime[13], – позволял подчинять свою жизнь глупым традициям. Объяснение Монкрифа было разумным, если оно относилось к беспокойному государству, которое Людовику XIV пришлось подчинить себе, но, по мнению Таунсенд, времена изменились и необходимости в таких порядках не было.
– Здесь, в Версале не принято хмуриться, мадам. Людям может прийти в голову нелепая мысль, что вы несчастливы.
Таунсенд взглянула на говорившего. Высокий мужчина в парчовом красном камзоле стоял около нее улыбаясь. Он был гораздо старше Монкрифа, но волнующе хорош собой, в его красоте было что-то трагическое. Крупный, очень сильный, с дуэльным шрамом на подбородке, он казался воплощением мужественности. Его темные глаза сверкали, и взгляд, устремленный на нее, был смелым и беззастенчиво испытующим. Таунсенд почувствовала, как кровь прилила к ее щекам.
– Я слышал о том, что жена Война очень молода, – сказал он мягко, его голос был гораздо утонченней его грубоватой внешности. – Но не знал, что она так чарующе прелестна. Несомненно, придворные дамы не склонны обсуждать это. Я – Анри Сен-Альбан, мадам. А вы, конечно, герцогиня Войн.
– Да, – ответила Таунсенд с некоторым облегчением, потому что кто-то, наконец, обратил на нее внимание, тем более потому, что этот красивый человек был в годах и несколько беспутного вида, что говорило об интригах и опасностях в его жизни, но который мог быть таким обаятельным и говорить комплименты.
– Вы позволите принести вам бокал шампанского?
Это было смелое предложение, и он слегка наклонился вперед, произнося эти слова и глядя ей в глаза с интимной улыбкой. Через его плечо Таунсенд видела, как Ян пересек комнату и подошел к темноволосой женщине, гибкой как кошка, полулежавшей в кресле у окна. Таунсенд узнала в ней маркизу дю Шарбоно, главную камеристку королевы и одну из признанных красавиц Версаля. Присев около нее, Монкриф тихо заговорил с ней.
Таунсенд кокетливо кивнула головой Анри Сен-Альбану.
– Шампанское было бы как нельзя кстати, мосье. Благодарю вас.
– Вот! – заметил молодой человек в богато расшитом камзоле, который следил за ними из соседней ниши. – Разве я не говорил вам, что он не будет терять время зря и сразу примется за дело? Посмотрите, как он склоняется, чтобы лучше рассмотреть грудь герцогини.
– А маленькая англичанка даже не понимает, куда он пытается заглянуть, – согласился со злобным хихиканьем его нарумяненный собеседник. – Удивительно наивная простушка.
До этого Таунсенд была, наконец, представлена королю, хотя эта церемония оказалась совсем не такой, какой она себе ее представляла. Снова, как во многих случаях прежде, ее и Моникрифа заставили ждать около трех часов в душном, жарком SalledesAmbassadeurs. Но на этот раз двери в дальнем конце комнаты открылись, и высокопоставленный секретарь дипломатического корпуса Людовика пригласил их войти.
Таунсенд ожидала, что окажется в еще одном блестящем зале для приемов, где король сидит на высоком троне в ожидании их. Вместо этого Монкрифа и ее повели вверх по бесчисленным лестницам и вниз по бесконечным коридорам в личные апартаменты королевской семьи. Они поклонились в быстрой последовательности всем: принцессе Виктории и принцессе Аделаиде, теткам короля, старшему его брату – толстому и пышно разодетому, и младшему – стройному, очаровательному графу д'Артуа, сестре Людовика принцессе Елизавете, хорошенькой и доброй, единственной из всех, кто обратил внимание на их присутствие. В течение всего визита Таунсенд лишь мельком видела богатые апартаменты королевской семьи. Но впечатление от каждой комнаты было огромное: богатство, чрезмерная пышность, бесконечные статуи, гобелены, бесценные хрусталь и фарфор. Потолки были украшены фресковой живописью, а стены и мебель обиты богатой парчой, сверкавшей золотом и серебром. Таунсенд казалось, что каждый из апартаментов больше и многолюднее, чем Бродфорд, и она не могла отделаться от чувства немого благоговения.
Наконец, ее и Монкрифа ввели по широкой лестнице с оленьими рогами и кабаньими головами в приемную короля, переполненную нарядно одетыми людьми, тоже ожидавшими приема. Из случайных обрывков разговоров вокруг Таунсенд заключила, что здесь были послы, посланники, министры из разных стран, которые явились засвидетельствовать свое почтение королю Франции. Ее раздражало, хотя она и виду не подавала, что Монкриф, казалось, был со многими из них близко знаком, но, представив ее, по-прежнему не замечал.
Вскоре секретарь Людовика впустил их в королевские покои. Таунсенд вошла, гордо вскинув голову, намереваясь показать Монкрифу, что его обращение с ней безразлично ей, и едва не налетела на спину какого-то чиновника, который вошел прежде нее и теперь отвешивал глубокий поклон кому-то в середине зала. Таунсенд быстро сделала низкий реверанс, а Монкриф, прежде чем поклониться, бросил на нее свирепый взгляд. Секретарь начал бормотать официальное представление, и Таунсенд не могла отказать себе в удовольствии рассмотреть короля.
Она была удивлена, что застала его еще в процессе одевания: он натягивал камзол, слуга тем временем подвязывал ему волосы, а придворный, чья форменная одежда сверкала от многочисленных крестов и знаков отличия, прицеплял ему шпагу. Затем король шагнул вперед – высокий, почти такой же высокий как Монкриф – и обратился с несколькими словами к двум-трем сановникам, стоявшим около него со склоненными головами. Остальных, включая Монкрифа и Таунсенд, он не удостоил внимания.
Тотчас же после этого король вышел из комнаты со своей свитой, следовавшей за ним по пятам, и в ту минуту, когда дверь за ним закрылась, секретарь проводил всех из комнаты через другие двери.
На площадке лестницы Монкриф крепко схватил Таунсенд за руку.
– Ради Бога, не кривляйтесь, пока кто-нибудь не увидел вас.
Она была слишком сердита, чтобы повиноваться.
– Вы хотите сказать мне, что мы ждали его все это время, чтобы он притворился, будто мы не существуем?
Ян поклонился, учтиво улыбаясь проходившему мимо немецкому принцу, затем с силой потащил ее дальше.
– Этикет запрещает королю Франции публично обратиться к кому-либо ниже чином, чем посол. Возможно, в следующий раз, если вы встретитесь с ним в менее официальной обстановке, он обменяется с вами словом или парой слов.
– Неслыханная глупость! – выпалила Таунсенд. – Когда моего отца приглашают в Сент-Джеймский дворец, король Георг всегда встречает его...
Монкриф резко прервал ее:
– Вместо того, чтобы болтать, лучше смотрите и слушайте, что я скажу.
Они проходили через SalondelaJuerre[11], мраморный зал парадных апартаментов короля. Отполированные стены отражались в зеркалах, которые, вобрав в себя сверкание позолоты и бронзы, освещали фрески Ле Брюна, на которые указывал Монкриф. Каждая из них изображала в ярких красках славные подвиги Короля-солнца Людовика XIV.
– Когда Людовик XIV превратил скромный загородный домик отца в то, что сейчас известно как Версаль, французское дворянство было разрозненным и своевольным, погрязшим в интригах и бесконечных заговорах. У Людовика хватило ума собрать их всех под одной крышей здесь, где он мог не спускать с них глаз. Всегда держите своих врагов в поле зрения, мадам. Этой стратегией пользовались Александр Великий и Юлий Цезарь для достижения своих ошеломительных успехов, что вы должны знать, если хорошо изучали историю.
– Уверяю вас, что...
– Наделяя каждого из этих дворян специальными обязанностями и следя за соблюдением норм поведения при дворе – священных правил этикета, если хотите, Людовику удавалось так занять их, что им некогда было думать о собственных честолюбивых планах.
– Глупости! Я никогда не видела места, где бы люди так погрязли в интригах и предательстве, как в Версале, – возразила Таунсенд. Она дрожала от гнева.
Монкриф сурово взглянул на нее.
– Вы правы в какой-то степени, – неожиданно согласился он. – Правила этикета стали с годами слишком консервативными, но, в то же время, придворные привыкли относиться к ним очень серьезно. Они ссорятся, интригуют, их хорошие манеры доведены до абсурда, но, тем не менее, они больше заняты борьбой за высокие места в придворной иерархии, чем интригами за овладение троном.
На лице Таунсенд все еще было выражение непокорности.
– Вы найдете Людовика очаровательным человеком с прекрасным чувством юмора, – сказал Монкриф мягче. – В менее официальном окружении, чем в зале послов, конечно.
– Я с нетерпением жду этого, – сдержанно ответила Таунсенд.
Монкриф поджал губы.
– Иногда я забываю, какой вы еще ребенок. В самих словах было что-то обидное, но именно тон – нетерпеливый и презрительный – больно задел Таунсенд. Они пошли на ужин – их первое официальное появление в Версале после приезда – в холодном молчании. Таунсенд стало немного легче в предвкушении ужина в веселой атмосфере Двора Людовика, но эта церемония оказалась еще более невероятной, чем аудиенция у короля.
Открытый ужин, называвшийся так потому, что всякий, кто хотел наблюдать, как ужинает королевская семья, мог легко быть допущенным в GrandCouvert[12], величественную, роскошно отделанную, с портретами мадам Вижи-Лебрюн. В течение почти двух часов Таунсенд вынуждена была сидеть с другими придворными дамами, а также многочисленными горожанками на театральных стульях у одной стены громадного зала, мужчины сидели у другой, и все они наблюдали – будто за актерами в пьесе, – как король и королева Франции вкушают суп, жаркое из куропаток и палтуса, приготовленного на пару, в передней части зала. Все присутствующие должны были подниматься и кланяться, когда вносили королевские блюда. Кроме того, им не разрешалось обмениваться ни единым словом друг с другом.
В течение этой длительной трапезы Таунсенд очень старалась не заплакать. Она не могла понять, как можно было выносить столь нелепое действо. В животе у нее урчало от вида и запаха многочисленных аппетитных яств, потому что она весь день не ела, и голова болела от перегретого и перенасыщенного духами воздуха.
Сейчас она сидела в бело-золотом зале, съев немного из того, что было, наконец, предложено придворным, после того как королевская семья удалилась. Она ни с кем не разговаривала, потоки смеха и слов перекатывались, ничуть ее не трогая. Ей нечего было сказать кому-либо, так как она никого не знала, а Монкриф не дал себе труда представить ее, приведя на ужин в этот душный официальный зал.
Со своего места Таунсенд могла видеть его высокую фигуру, удобно прислонившуюся к мраморной каминной доске в конце зала. Как и все в Версале, он носил парик. Несмотря на то, что везде в мире парик быстро выходил из моды, здесь нужно было все еще соблюдать этикет. В своем традиционно черном камзоле с белым жабо он был, однако, самым заметным мужчиной в зале, и Таунсенд не могла не видеть, что глаза дам снова и снова останавливались на нем. Она смахнула ресницами неожиданные слезы, ненавидя Версаль, его пышность, его высокомерное великолепие и дух тайных интриг. Она ненавидела скуку на лицах мужчин и женщин, а больше всего – унизительность сцен, которые постоянно устраивали король и королева Франции. Прежде она считала Францию одной из самых просвещенных стран мира. Однако правитель – абсолютный монарх, получивший свою власть от Бога, согласно взглядам ancienregime[13], – позволял подчинять свою жизнь глупым традициям. Объяснение Монкрифа было разумным, если оно относилось к беспокойному государству, которое Людовику XIV пришлось подчинить себе, но, по мнению Таунсенд, времена изменились и необходимости в таких порядках не было.
– Здесь, в Версале не принято хмуриться, мадам. Людям может прийти в голову нелепая мысль, что вы несчастливы.
Таунсенд взглянула на говорившего. Высокий мужчина в парчовом красном камзоле стоял около нее улыбаясь. Он был гораздо старше Монкрифа, но волнующе хорош собой, в его красоте было что-то трагическое. Крупный, очень сильный, с дуэльным шрамом на подбородке, он казался воплощением мужественности. Его темные глаза сверкали, и взгляд, устремленный на нее, был смелым и беззастенчиво испытующим. Таунсенд почувствовала, как кровь прилила к ее щекам.
– Я слышал о том, что жена Война очень молода, – сказал он мягко, его голос был гораздо утонченней его грубоватой внешности. – Но не знал, что она так чарующе прелестна. Несомненно, придворные дамы не склонны обсуждать это. Я – Анри Сен-Альбан, мадам. А вы, конечно, герцогиня Войн.
– Да, – ответила Таунсенд с некоторым облегчением, потому что кто-то, наконец, обратил на нее внимание, тем более потому, что этот красивый человек был в годах и несколько беспутного вида, что говорило об интригах и опасностях в его жизни, но который мог быть таким обаятельным и говорить комплименты.
– Вы позволите принести вам бокал шампанского?
Это было смелое предложение, и он слегка наклонился вперед, произнося эти слова и глядя ей в глаза с интимной улыбкой. Через его плечо Таунсенд видела, как Ян пересек комнату и подошел к темноволосой женщине, гибкой как кошка, полулежавшей в кресле у окна. Таунсенд узнала в ней маркизу дю Шарбоно, главную камеристку королевы и одну из признанных красавиц Версаля. Присев около нее, Монкриф тихо заговорил с ней.
Таунсенд кокетливо кивнула головой Анри Сен-Альбану.
– Шампанское было бы как нельзя кстати, мосье. Благодарю вас.
– Вот! – заметил молодой человек в богато расшитом камзоле, который следил за ними из соседней ниши. – Разве я не говорил вам, что он не будет терять время зря и сразу примется за дело? Посмотрите, как он склоняется, чтобы лучше рассмотреть грудь герцогини.
– А маленькая англичанка даже не понимает, куда он пытается заглянуть, – согласился со злобным хихиканьем его нарумяненный собеседник. – Удивительно наивная простушка.