Страница:
– Я надеюсь, вы не считаете, – холодно произнес тот гость, который высказывался ранее, – что героический поступок дворянина подтолкнул этих нищих, этот грязный сброд к бунту? К штурму крепости, освобождению заключенных, убийству коменданта? Они подняли на пику его голову, а он титулованный дворянин.
– Вы отлично понимаете, что один-единственный инцидент не объясняет всех бед, постигших сейчас Париж, – холодно возразил Ян. – Как полагает мадам Оретт, народ был готов к насилию в ту самую минуту, когда остался без хлеба.
– И штурмовали Бастилию вовсе не нищие, – вспылила мадам Оретт, как всегда готовая встать на сторону своих менее удачливых соотечественников. – Это были ремесленники и мастеровые из Сент-Антуанского предместья. Рабочий люд – спинной хребет Франции.
В ответ на это замечание послышался шепот возмущения или одобрения в зависимости от политических взглядов гостей, и разговор еще какое-то время шел, главным образом, о тех же материях. Таунсенд слушала, с трепетом и болью вспоминая недавнее свое бегство из Парижа. В ушах снова звенели леденящие душу крики: «К оружию! К оружию!»
– Не перейти ли нам в гостиную, – предложил граф, заметив, наконец, взволнованность присутствующих дам, в том числе молодой герцогини Бойн. – Не станем больше говорить об этих тревожных хлебных бунтах, толпе и захваченных пушках. Хотя господин Некер действительно смещен, и простолюдины почувствовали, что потеряли своего самого сильного союзника в правительстве, тем не менее мы еще можем рассчитывать на хладнокровие графа де Мирабо, который способен в конце концов убедить Национальное собрание самораспуститься.
– Людовик должен был распустить его под дулами винтовок, – проворчал кто-то в дальнем конце стола. – Само существование собрания незаконно теперь, когда король самолично составил конституцию и объявил, что все правовые ограничения отменяются.
Возбужденные голоса приветствовали его слова, и граф был вынужден повысить голос.
– Более того, – продолжал он, – мы не должны забывать, что Его величество сделан очень благородный и разумный шаг, посетив Париж семнадцатого июля, и те самые граждане, которые повинны во взятии Бастилии, приветствовали его возгласами: «Да здравствует король и Национальное собрание!» Подождите, вы увидите – монархия утвердится и Национальное собрание даст согласие уйти в отставку. Есть все основания верить, что будет достигнут компромисс.
– Вы заблуждаетесь, Жан-Клод! – крикнул кто-то.
– ...и монархия сохранит свою власть, а депутаты Национального собрания согласятся со всеми прежде отвергавшимися уступками, прежде чем удалиться по домам, – благополучно закончил граф.
Последовали довольно жидкие аплодисменты, и графиня подала лакею знак.
– Шампанское, – распорядилась она, чтобы выпить тост за короля и Францию.
Позже, в экипаже по дороге домой, Таунсенд спросила Яна, верит ли он, по примеру четы де Гривов, что опасность для монархии миновала. Хотя Сезак находился в отдалении от Парижа, она знала, что недавние парижские беспорядки распространились на другие провинции и что причина волнений не только в упрямом желании Национального собрания получить конституционные права. Она знала, что, по крайней мере, среди сельского населения волнение вызывалось непроверенными слухами о спровоцированных правительством голодных бунтах, о бандах наемных разбойников, которые рыскают по деревням, уничтожая урожай, чтобы путем голода заставить народ смириться.
Все это было, конечно, ерундой. Как слухи, так и быстро растущие цены на хлеб были чем-то обычным для июля и августа, когда запасы предыдущего года исчерпаны, а хлеба нового урожая еще не было. Людей пугало, что они не знают, когда удастся поесть в следующий раз, а если люди голодны и напуганы, могут возникнуть беспорядки.
Ян долго не отвечал на вопрос Таунсенд. Вместо ответа он пристально глядел в окно, словно не зная, что сказать. Но когда Таунсенд, вдруг испугавшись его молчания, положила руку на его рукав, он тут же обернулся и взглянул на нее. Прочитав на ее лице невысказанный страх, он приподнял пальцем ее подбородок и пристально заглянул в глаза.
– Когда я уезжал, в Версале все было тихо, – заверил он, – ив нашей провинции тоже ничего не слышно о волнениях. Сейчас нечего опасаться, Таунсенд. Совершенно нечего. И он привлек ее ближе, словно защищая от воображаемой беды.
Задрожав от его прикосновения и близости их тел, Таунсенд не пыталась отстраниться. В это мгновение экипаж накренился, и ее голова упала ему на плечо. Ян сидел не шевелясь, и она снова не сделала попытки отодвинуться. Ее нежный и душистый локон щекотал его щеку, он закрыл глаза, и на его лице заиграли желваки.
Наконец экипаж остановился в освещенном факелами дворе Сезака, и Рене заспешил вниз по лестнице, чтобы открыть входную дверь. Ян помог Таунсенд сойти. Стоя на земле, он поднял ее на руки и не сразу опустил на землю. Таунсенд подняла на него глаза, и у нее перехватило дыхание от того, что она прочитала в его взоре. Губы ее раскрылись, и Ян понял, что стоит ему только дотронуться до нее, прижать свои изголодавшиеся губы к ее губам, как исчезнет все обидное, неприятное, что было между ними.
Внезапная судорога свела его лицо.
– Спокойной ночи, – неожиданно произнес он. – Утром увидимся.
Таунсенд открыла рот от изумления. Ее разочарование было очевидным даже для стоящего поодаль дворецкого.
– Разве вы не останетесь, чтобы выпить со мной бокал вина?
Яну пришлось отвести взор от ее умоляющих глаз. В его взгляде было страдание.
– Извините меня, Таунсенд. Это было бы нечестно. Не то что я не... Нет, извините, я просто не могу...
И, не добавив больше ни слова, круто повернулся и быстро зашагал в сторону сада, по дорожке, на которую падал свет от факелов.
20
21
– Вы отлично понимаете, что один-единственный инцидент не объясняет всех бед, постигших сейчас Париж, – холодно возразил Ян. – Как полагает мадам Оретт, народ был готов к насилию в ту самую минуту, когда остался без хлеба.
– И штурмовали Бастилию вовсе не нищие, – вспылила мадам Оретт, как всегда готовая встать на сторону своих менее удачливых соотечественников. – Это были ремесленники и мастеровые из Сент-Антуанского предместья. Рабочий люд – спинной хребет Франции.
В ответ на это замечание послышался шепот возмущения или одобрения в зависимости от политических взглядов гостей, и разговор еще какое-то время шел, главным образом, о тех же материях. Таунсенд слушала, с трепетом и болью вспоминая недавнее свое бегство из Парижа. В ушах снова звенели леденящие душу крики: «К оружию! К оружию!»
– Не перейти ли нам в гостиную, – предложил граф, заметив, наконец, взволнованность присутствующих дам, в том числе молодой герцогини Бойн. – Не станем больше говорить об этих тревожных хлебных бунтах, толпе и захваченных пушках. Хотя господин Некер действительно смещен, и простолюдины почувствовали, что потеряли своего самого сильного союзника в правительстве, тем не менее мы еще можем рассчитывать на хладнокровие графа де Мирабо, который способен в конце концов убедить Национальное собрание самораспуститься.
– Людовик должен был распустить его под дулами винтовок, – проворчал кто-то в дальнем конце стола. – Само существование собрания незаконно теперь, когда король самолично составил конституцию и объявил, что все правовые ограничения отменяются.
Возбужденные голоса приветствовали его слова, и граф был вынужден повысить голос.
– Более того, – продолжал он, – мы не должны забывать, что Его величество сделан очень благородный и разумный шаг, посетив Париж семнадцатого июля, и те самые граждане, которые повинны во взятии Бастилии, приветствовали его возгласами: «Да здравствует король и Национальное собрание!» Подождите, вы увидите – монархия утвердится и Национальное собрание даст согласие уйти в отставку. Есть все основания верить, что будет достигнут компромисс.
– Вы заблуждаетесь, Жан-Клод! – крикнул кто-то.
– ...и монархия сохранит свою власть, а депутаты Национального собрания согласятся со всеми прежде отвергавшимися уступками, прежде чем удалиться по домам, – благополучно закончил граф.
Последовали довольно жидкие аплодисменты, и графиня подала лакею знак.
– Шампанское, – распорядилась она, чтобы выпить тост за короля и Францию.
Позже, в экипаже по дороге домой, Таунсенд спросила Яна, верит ли он, по примеру четы де Гривов, что опасность для монархии миновала. Хотя Сезак находился в отдалении от Парижа, она знала, что недавние парижские беспорядки распространились на другие провинции и что причина волнений не только в упрямом желании Национального собрания получить конституционные права. Она знала, что, по крайней мере, среди сельского населения волнение вызывалось непроверенными слухами о спровоцированных правительством голодных бунтах, о бандах наемных разбойников, которые рыскают по деревням, уничтожая урожай, чтобы путем голода заставить народ смириться.
Все это было, конечно, ерундой. Как слухи, так и быстро растущие цены на хлеб были чем-то обычным для июля и августа, когда запасы предыдущего года исчерпаны, а хлеба нового урожая еще не было. Людей пугало, что они не знают, когда удастся поесть в следующий раз, а если люди голодны и напуганы, могут возникнуть беспорядки.
Ян долго не отвечал на вопрос Таунсенд. Вместо ответа он пристально глядел в окно, словно не зная, что сказать. Но когда Таунсенд, вдруг испугавшись его молчания, положила руку на его рукав, он тут же обернулся и взглянул на нее. Прочитав на ее лице невысказанный страх, он приподнял пальцем ее подбородок и пристально заглянул в глаза.
– Когда я уезжал, в Версале все было тихо, – заверил он, – ив нашей провинции тоже ничего не слышно о волнениях. Сейчас нечего опасаться, Таунсенд. Совершенно нечего. И он привлек ее ближе, словно защищая от воображаемой беды.
Задрожав от его прикосновения и близости их тел, Таунсенд не пыталась отстраниться. В это мгновение экипаж накренился, и ее голова упала ему на плечо. Ян сидел не шевелясь, и она снова не сделала попытки отодвинуться. Ее нежный и душистый локон щекотал его щеку, он закрыл глаза, и на его лице заиграли желваки.
Наконец экипаж остановился в освещенном факелами дворе Сезака, и Рене заспешил вниз по лестнице, чтобы открыть входную дверь. Ян помог Таунсенд сойти. Стоя на земле, он поднял ее на руки и не сразу опустил на землю. Таунсенд подняла на него глаза, и у нее перехватило дыхание от того, что она прочитала в его взоре. Губы ее раскрылись, и Ян понял, что стоит ему только дотронуться до нее, прижать свои изголодавшиеся губы к ее губам, как исчезнет все обидное, неприятное, что было между ними.
Внезапная судорога свела его лицо.
– Спокойной ночи, – неожиданно произнес он. – Утром увидимся.
Таунсенд открыла рот от изумления. Ее разочарование было очевидным даже для стоящего поодаль дворецкого.
– Разве вы не останетесь, чтобы выпить со мной бокал вина?
Яну пришлось отвести взор от ее умоляющих глаз. В его взгляде было страдание.
– Извините меня, Таунсенд. Это было бы нечестно. Не то что я не... Нет, извините, я просто не могу...
И, не добавив больше ни слова, круто повернулся и быстро зашагал в сторону сада, по дорожке, на которую падал свет от факелов.
20
«Почему он не остался со мной?» – Это было первое, о чем подумала Таунсенд, когда проснулась на следующее утро. Жаркий, дремотный аромат лета проникал через открытые окна, и она долго лежала в постели, наблюдая, как пляшет на потолке солнечный луч, и вспоминая вчерашнюю ночь. Она ничего не понимала. Ян явно желал ее – она видела это по его глазам и чувствовала по едва сдержанному нетерпению его прикосновений. И, тем не менее, он отверг ее ласки. «Это было бы нечестно...» – что означали его слова? Нечестно по отношению к кому? К ней? Она считала, что гораздо менее честно с его стороны пренебречь тем страстным влечением, которое они испытывали друг к друг и отказаться от ее ласк.
Послышался легкий скрип двери – вошла Марианна с водой для умывания. Подождав, пока она уйдет, Таунсенд медленно поднялась с кровати. Все тело было тяжелым, точно свинцом налилось, и усталым, как и ее сердце. Одеваясь, она пыталась вспомнить, какие дела ожидают ее сегодня, потому что лучше было думать о хлопотах и заботах, чем о Яне. Первая жатва в Сезаке подошла к середине, на полях стояли высокие хлеба. Временные работники прибыли неделю назад – после уплаты десятины графу де Гриву, которому принадлежали феодальные права на пахотные земли Сезака. Они, наверное, уже в поле с самой зари вместе с местными крестьянами, так что она могла поехать и посмотреть, как они трудятся, либо остаться дома и заняться... чем? Наблюдать за стиркой? Распорядиться о меню на неделю? Составлять списки всего имевшегося в доме или посмотреть за приготовлением лекарств?
Но она сегодня слишком утомлена для всего этого. С тех пор, как приехал Ян, она плохо спала, ворочалась и металась в кровати, сгорая от желания. Какая чудовищная несправедливость, что он все еще имеет такую власть над ней! Желание рождало в ней слабость и презрение к себе самой, потому что в глубине души она понимала, что ничем не лучше Маргариты дю Шарбоно или Дины Карне, этих женщин, которых Ян завлек в постель, едва сверкнув своей ослепительной улыбкой. Почему, о Боже, она не в силах избавиться от его власти над ней?
Таунсенд завтракала одна, за стулом стоял молчаливый лакей, готовый исполнить любое ее желание, но у нее не было желаний. Поднявшись, наконец, из-за стола, она вышла в холл, где домоправительница ставила в вазу букет лилий.
– Не желает ли мадам проверить сегодня список простыней? – осведомилась мадам Ларуз.
Таунсенд отрицательно покачала головой.
– Правильно, – одобрила та. – Слишком хорошая погода, чтобы оставаться дома.
Опустив свой изящный носик в душистые желтые цветы, Таунсенд равнодушно кивнула.
– Именно это сказал господин герцог, выходя утром из дому, – добавила мадам Ларуз и повернулась, чтобы уйти.
Таунсенд резко вскинула голову.
– Что? Что он сказал?
– Что едет в поле со жнецами.
– О да, я и забыла, что они приехали. Таунсенд медленно поправила цветок, который готов был выпасть из вазы. А затем она как бы небрежно произнесла:
– Может, мне лучше самой поехать и посмотреть, как продвигается работа.
– Да, конечно, поезжайте, – согласилась домоправительница.
Урожай в этом году был очень важен для Сезака. Не только потому, что следовало обеспечить на зиму кормами скот, но и для того, чтобы хорошо кормить крестьян, которым предстояла тяжелая работа на виноградниках, когда Ян в будущем году приступит к осуществлению своих далеко идущих планов.
Жнецы отдыхали в тени под деревьями, когда вдали показалась Таунсенд. Безоблачное и прохладное утро сменилось жарой, и теперь девушки разносили жнецам охлажденный сидр и булки хрустящего хлеба. Ян, сидевший с ними, встал при виде Таунсенд и направился, улыбаясь, к ней. На нем были сапоги и бриджи, рукава тонкой батистовой рубашки закатаны выше локтя. Он показался Таунсенд красавцем-аристократом, играющим роль крестьянина, но, конечно, не так, как Мария-Антуанетта, которая развлекалась, сбивая масло на своей игрушечной ферме, надев простую косынку и соломенную шляпу. В темных волосах Яна застряли пучки соломы, скуластое лицо потемнело от загара, на его рубахе проступили пятна пота от работы, а когда он подошел, чтобы снять ее с седла, она ощутила исходившие от него запахи полей, лугов и воздуха.
– Таунсенд, – нежно произнес он, опуская ее на землю перед собой. – Как приятно вас видеть. Взгляните, как хорошо они работают.
Заслонив глаза от солнца, Таунсенд обвела взглядом золотое жнивье вокруг, но на самом деле она ничего не видела. Она только ощущала близость Яна, жаркую мужественность его тела и свое желание раствориться в нем.
– Я не могу здесь долго задерживаться, – сказала она, тяжело дыша и пытаясь сохранить самообладание. – У меня сегодня очень много дел по дому. Мне хотелось лишь убедиться, что вы наняли достаточное число работников.
– Но вы, конечно же, останетесь, чтобы разделить с нами трапезу? – с улыбкой проговорил Ян. Он стоял подбоченясь и казался ей сейчас молодым Богом.
Она не сумела устоять перед огоньками, плясавшими в его глазах, и кончилось тем, что она все утро провела в поле. Она вскоре, как девчонка, смеялась и болтала с жнецами, а когда они прерывались для отдыха, пила с ними сидр и домашнего изготовления пиво и с томлением в глазах наблюдала за Яном, разъезжавшим по полю на своем громадном вороном жеребце.
Когда жара стала непереносимой, Ян отослал ее домой. Таунсенд была уже не в силах в чем-либо ему отказать. Он помог ей сесть в седло и задержатся, пристально глядя на нее. Его темно-синие глаза сверкали на бронзовом от загара лице, а рука на миг накрыла собой ее руку, державшую поводья.
– Я вернусь через несколько часов.
– Вас будет ждать горячий ужин.
– Лучше холодная ванна.
– Считайте, что она вас ждет.
– А вы не присоединитесь ко мне там?
Она перевела дух и посмотрела на него, затем поспешно отвела глаза.
– Поезжайте, – произнес он хрипло, глядя на ее склоненную голову. – До вечера!
Он стоял на фоне раскаленных голубых небес, наблюдая, как ее лошадь медленно исчезает за краем поля. Сердце властно влекло его к Таунсенд, но он не хотел признаться себе в этом. Не хотел примирения с ней подобным образом, несмотря на ее манящие взоры и грациозность движений. Считал бесчестным подчинить ее своей воле лишь благодаря тем ощущениям, которые он дарил ей в постели.
– Господин герцог! Господин герцог, мы ждем вас!
Ян вздрогнул, точно разбуженный от сна, и, внезапно помрачнев, побрел назад по жнивью.
...Он вернулся в замок, когда уже давно стемнело. Таунсенд ждала его в салоне, сидя у окна с книгой на коленях. Услышав в холле его голос, она перестала делать вид, будто читает, и вскочила со стула. Она отложила ужин на несколько часов, чтобы сесть за стол вместе с ним, и оделась особенно тщательно – в бледно-розовое платье, вышитое желтым и зеленым. Ее не заплетенные в косы волосы ниспадали на плечи и спину, потому что она знала, что такая прическа нравится Яну. В предвкушении встречи она затаила дыхание и, открыв дверь, выглядывала из комнаты в холл.
– Не желает ли господин герцог стакан вина перед ужином? – спросил Рене.
– Нет, благодарю, – устало произнес Ян, стягивая с себя сюртук. – Я грязный и даже есть не хочу. Я хочу только ванну и в постель.
– Но мадам ждала весь вечер, чтобы поужинать с вами.
Ян остановился, одна нога была уже на лестнице. Таунсенд замерла, стоя в тени дверного проема.
– Передайте, пожалуйста, мои извинения герцогине. Я слишком утомлен и грязен, чтобы ужинать с ней. – Говоря это, он даже не повернул головы.
– Слушаюсь, господин герцог. Таунсенд медленно закрыла дверь и снова опустилась на стул у окна. Взяв в руки книгу, она уставилась на нее, но затем перевела взгляд на изящный браслет, украшающий ее запястье, и вспомнила, с каким радостным ожиданием надевала его. Сердце ее пело, а глаза сияли, как у юной беззаботной девушки, когда она наряжалась для Яна. Она мечтала о несбыточном: как за ужином ослепит его своей красотой, поразит умением владеть собой и вести остроумную беседу. Она собиралась быть такой неотразимой, чтобы он не думал ни о вине, ни о еде, а только о ней.
– Я дура, – вслух произнесла Таунсенд, и книга выскользнула из ее рук и упала на пол. – Законченная дура. – И эти слова сверлили ей мозг, когда она поднималась по лестнице к себе в комнату.
Она проснулась после восхода солнца от сильного шума во дворе. Настойчивые голоса и ржание лошадей доносились к ней из окон, и Таунсенд быстро отбросила одеяло, думая, что это приехала, наконец, Китти.
Она не стала звать Марианну, оделась сама, дрожащими от волнения пальцами застегивая крючки. Китти олицетворяла для нее дом и семью, и Таунсенд удивилась, когда поняла, как сильно ей не хватало ее.. Растерянная и горящая от нетерпения, она сбежала по лестнице в холл, но приветливая улыбка мигом сбежала с ее лица, когда она увидела на крыльце, позади хмурящегося Рене, не Китти, а господина Бретона и с полдюжины крестьян. Она остановилась на последней ступеньке и хриплым, осевшим голосом спросила:
– Что это значит? Что случилось?
– Мы пришли предупредить вас об опасности, мадам. – Господин Вретон, обычно сдержанный и даже раздражающе спокойный, сильно вспотел, а рука, которой он вытирал пот со лба, заметно дрожала.
– Есть сведения, что полчища бандитов направляются сюда из Вилландри. Они поджигают стога, амбары, грабят замки. Убедительно прошу вас принять необходимые меры немедленно. Вооружайтесь, прячьте ценности, выпускайте скот и забаррикадируйте окна и двери. Где ваш супруг?
– В... в поле, – проговорила Таунсенд еле слышно. – Он выехал на заре вместе со жнецами.
Господин Бретон нахмурился:
– Значит, он ничего не знает...
– Да... – У Таунсенд подкосились ноги, и она опустилась на нижнюю ступеньку.
– Нужно немедленно предупредить его, – сказал один из крестьян, и остальные согласились с ним.
– Я пошлю кого-нибудь – начал Рене, но Таунсенд не дала ему договорить.
– Нет, Рене, я поеду сама. Соберите всех слуг и делайте все так, как советует господин Бретон.
– Но, мадам! Вы не можете поехать в поле. Это слишком опасно.
– Спасибо за предупреждение, господин Бретон, – добавила Таунсенд и протянула ему руку. – А теперь прошу меня извинить...
Она исчезла прежде, чем кто-нибудь успел ей ответить, и слуги, толпившиеся в холле, слышали, как она громко звала во дворе конюха.
Через несколько минут она уже мчалась по узкой пыльной дорожке, что вела в поле. Солнце нещадно припекало ее непокрытую голову, пыль и песок хрустели на зубах. Она этого не замечала. Все ее мысли, все молитвы сосредоточились на Яне. Если бандиты действительно приближаются со стороны Вилландри, то они достигнут полей, где идет жатва, гораздо раньше, чем перед ними покажутся верхушки дымовых труб и башенки сезакского замка. И прежде всего им бросится в глаза Ян, наблюдавший верхом за уборкой урожая, одетый в сшитые на заказ сапоги и тонкую батистовую рубашку, его внешность просто вопиет о том, что он аристократ, титулованный угнетатель крестьян, работающих на глазах у него под палящими лучами солнца. И он безоружен, как и жнецы, которые, конечно же, пришли на поле без всякого оружия. Да и зачем? Серпы и грабли мало чего стоят против заряженных ружей...
– О Господи, Господи, – взывала Таунсенд к небу. Она низко склонилась в седле, почти касаясь щекой шеи лошади и понукая ее хлыстом и пятками.
Перед ней была невысокая возвышенность с несколькими деревьями, разбросанными по гребню, откуда дорожка сбегала вниз. Таунсенд снова хлестнула лошадь перед подъемом, разгоняя испуганных коров и овец. Достигнув вершины, она увидела простиравшиеся внизу поля Сезака, а за ними длинную ленту лениво струившейся реки.
Какой-то всадник мчатся навстречу ей. Увидев Таунсенд, он поднял руку и окликнул ее по имени. Она всхлипнула – это был Ян. Он мчался к ней на бешеной скорости, и они съехались на вершине холма. Таунсенд мигом спрыгнула наземь и кинулась к нему. Ян, спешившись, поймал ее в объятия и крепко прижат к себе. Она ухватилась за лацканы его сюртука.
– Бандиты, – задыхаясь проговорила она. – Господин Бретон утверждает, они идут сюда, чтобы разграбить замок! Я боялась, что вы... – голос ее прервался, она не могла продолжать.
– Спокойней, любимая, спокойней, – нежно прошептал Ян, прижимаясь своей прохладной твердой щекой к ее щеке. – Это неправда. Никаких бандитов нет. Я посылал Серо в Вилландри, как только про это узнал, и он только что вернулся. Я как раз ехал, чтобы сказать вам – это очередной слух. Вам совершенно нечего опасаться, совершенно!
Не в силах больше сдерживаться, Таунсенд разрыдалась.
– Я так испугалась, – прошептала она. – Боялась за вас, вы ведь здесь один...
Ян обнимал ее за плечи, шепча слова утешения, любовь его была такой же пылкой и надежной, как его руки. Когда рыдания затихли, он нежно вытер ей глаза. Она подняла к нему распухшее от слез лицо, и он с минуту молча смотрел на нее. Затем грубовато спросил:
– Так вы беспокоились обо мне? Не о Сезаке?
Таунсенд высморкалась в его платок и кивнула.
В ответ Ян запрокинул голову и расхохотался. Солнечный свет озарил его мужественные черты и заиграл в глазах, но он тотчас овладел собой и снова взглянул на нее. И совершенно неожиданно для нее притянул к себе и впился в ее губы жадным поцелуем, в который, казалось, вложил всю душу.
– Таунсенд, – шептал он у самых ее губ. – Бог мой, неужели ты и впрямь все еще любишь меня?
Не дожидаясь ответа, его рот снова стал искать ее губы, и Таунсенд почувствовала, как дурманящее тепло и нежность заполняют всю ее. Его язык коснулся ее языка, и тепло сменилось вдруг вспыхнувшим страстным томлением. Когда Ян изо всех сил прижал ее к себе, она ощутила на своем теле твердый, пульсирующий жар его плоти и застонала, падая вместе с ним в траву.
Не отрывая рта от ее губ, он расшнуровал корсаж и нетерпеливо отбросил в сторону. За корсажем последовали чулки, сорочка и корсет. Обнажая ее тело, он с наслаждением касался каждого дюйма руками и губами, а Таунсенд изгибалась под ним, восхищаясь его умением любить. Темноволосая голова Яна склонилась к ее груди, и соски твердели от нежных прикосновений его языка. Затем он опустился ниже, целуя тугой, шелковистый живот. Ее руки нетерпеливо дергали его за пояс, и он на миг отпрянул, чтобы стянуть с себя бриджи. Солнце играло на его обнаженном мускулистом теле, и Таунсенд затрепетала, взглянув на него.
Понимающе улыбнувшись, Ян растянулся на траве рядом с нею. Его руки заскользили по бедрам вниз, к ягодицам, и он подложил ее под себя так, чтобы она ощутила между ног жаркое прикосновение твердой, пульсирующей плоти. Голова ее запрокинулась, и он целовал шею, а она приглашающе раздвинула ноги, и его имя со стоном слетало с ее губ.
Он медленно, не спеша, проник в нее. Она приподняла бедра ему навстречу.
– Ян, – еле слышно прошептала она. – О, Ян, я хочу...
Но слова ее замерли, когда он вошел глубже, заполняя ее каждым миллиметром своей плоти, и уже незачем было говорить ему, чего она хочет. Он и так знал это, как знал и то волшебство, которое в миг завершения наполнит ее блаженством. Он мерно и яростно входил и выходил из нее, и эти ощущения уносили обоих куда-то ввысь, а когда он взорвался внутри нее, перенося ее за пределы времени, за пределы всего, что можно вообразить, Таунсенд вскрикнула и всем телом прильнула к нему.
А затем они лежали рядом не шевелясь. Трава под ними была теплой и душистой, в безоблачном небе парили ласточки. Когда Ян, наконец, попытался освободиться из ее объятий, опасаясь, что ей тяжело лежать под ним, Таунсенд обвила его шею руками и не отпускала. Он посмотрел на ее лицо, смягченное теперь любовью и утоленной страстью, еще более, чем когда-либо, прекрасное.
– Если бы ты знала, как давно я хотел отдаться любви с тобой, – прошептал он, сжав ладонями ее лицо.
– Почему же ты медлил тогда? Ты уже давно приехал, – сказала она и тут же пожалела о сказанном, испугавшись, что упоминание о прошлом разбередит старые раны. Но близость их не пресеклась – Ян склонился над ней и, любовно перебирая пальцами ее волосы, поведал ей обо всем, что было у него на сердце с тех пор, как он уехал с Эмилем из Версаля в Рамбуйе. Как он любил ее. Как слеп он был, полагая, будто ему нужна не она, а Сезак. Как понял, что не может без нее жить, когда со страхом думал о том, что она одна в охваченном мятежном Париже.
– Теперь я вижу, что моя ненависть к Анри Бенуа окрашивала все, что я делал и говорил в последние девять лет, – заключил он, криво усмехнувшись. – Иначе я понял бы сразу, что не жажда мести доводила меня до бешенства, когда я видел вас вместе. Это была ревность, обычная ревность. Потому что я не мог выносить, что другой мужчина смотрит на тебя, прикасается к тебе...
Таунсенд улыбнулась ему, глаза ее сияли любовью, и он умолк, ослепленный этим сиянием.
– Нет нужды больше говорить что-либо, любимый мой, – прошептала Таунсенд, нежно касаясь шрама на груди Яна, шрама, оставшегося от ножа Сен-Альбана. – Я понимаю. И, конечно, прощаю тебе все, – и Таунсенд прижалась лицом к его шее. В этот миг ей казалось, что нет большего счастья на свете, чем то, которое так внезапно свалилось на нее.
Одна из лошадей, пасшихся поблизости, вдруг фыркнула от пыли в ноздрях. Они совсем забыли и о лошадях, и о жатве.
– Нам надо вернуться, дорогая, – сказал Ян, разжимая объятия Таунсенд и пытаясь подняться. – Я хочу убедиться, что твои слуги не разобрали замок на части в отчаянных стараниях спрятать его.
Таунсенд обвила руками его шею и заставила его лечь рядом.
– Сейчас они уже знают, что бандиты не идут на Сезак. Оставь их, – шепнула она.
Он улыбнулся.
– И будем манкировать нашими обязанностями землевладельцев?
– Еще какое-то время. Ян прикусил губу.
– Не должно ли это означать, мадам, что вы снова хотите предаться любви?
Таунсенд беззастенчиво прижалась к нему своим теплым стройным телом. – Да, именно так, – ответила она. – У вас есть возражения?
Ян обнял ее за бедра, посадил к себе на колени и склонил к ней свое красивое лицо.
– Нет, – хрипло ответил он.
Опустив голову Таунсенд на сгиб своей руки, он поцеловал ее долгим, медленным поцелуем, от которого она задохнулась, а потом, чуть отстранившись, прошептал у самых ее губ:
– Ты убедишься, малышка, что я крайне редко отклоняю столь соблазнительные предложения.
– Только, если они исходят от меня, – предостерегающе произнесла Таунсенд.
– Разумеется, – услышала она в ответ, и сердце ее замерло от хищной улыбки на его прекрасном лице.
Послышался легкий скрип двери – вошла Марианна с водой для умывания. Подождав, пока она уйдет, Таунсенд медленно поднялась с кровати. Все тело было тяжелым, точно свинцом налилось, и усталым, как и ее сердце. Одеваясь, она пыталась вспомнить, какие дела ожидают ее сегодня, потому что лучше было думать о хлопотах и заботах, чем о Яне. Первая жатва в Сезаке подошла к середине, на полях стояли высокие хлеба. Временные работники прибыли неделю назад – после уплаты десятины графу де Гриву, которому принадлежали феодальные права на пахотные земли Сезака. Они, наверное, уже в поле с самой зари вместе с местными крестьянами, так что она могла поехать и посмотреть, как они трудятся, либо остаться дома и заняться... чем? Наблюдать за стиркой? Распорядиться о меню на неделю? Составлять списки всего имевшегося в доме или посмотреть за приготовлением лекарств?
Но она сегодня слишком утомлена для всего этого. С тех пор, как приехал Ян, она плохо спала, ворочалась и металась в кровати, сгорая от желания. Какая чудовищная несправедливость, что он все еще имеет такую власть над ней! Желание рождало в ней слабость и презрение к себе самой, потому что в глубине души она понимала, что ничем не лучше Маргариты дю Шарбоно или Дины Карне, этих женщин, которых Ян завлек в постель, едва сверкнув своей ослепительной улыбкой. Почему, о Боже, она не в силах избавиться от его власти над ней?
Таунсенд завтракала одна, за стулом стоял молчаливый лакей, готовый исполнить любое ее желание, но у нее не было желаний. Поднявшись, наконец, из-за стола, она вышла в холл, где домоправительница ставила в вазу букет лилий.
– Не желает ли мадам проверить сегодня список простыней? – осведомилась мадам Ларуз.
Таунсенд отрицательно покачала головой.
– Правильно, – одобрила та. – Слишком хорошая погода, чтобы оставаться дома.
Опустив свой изящный носик в душистые желтые цветы, Таунсенд равнодушно кивнула.
– Именно это сказал господин герцог, выходя утром из дому, – добавила мадам Ларуз и повернулась, чтобы уйти.
Таунсенд резко вскинула голову.
– Что? Что он сказал?
– Что едет в поле со жнецами.
– О да, я и забыла, что они приехали. Таунсенд медленно поправила цветок, который готов был выпасть из вазы. А затем она как бы небрежно произнесла:
– Может, мне лучше самой поехать и посмотреть, как продвигается работа.
– Да, конечно, поезжайте, – согласилась домоправительница.
Урожай в этом году был очень важен для Сезака. Не только потому, что следовало обеспечить на зиму кормами скот, но и для того, чтобы хорошо кормить крестьян, которым предстояла тяжелая работа на виноградниках, когда Ян в будущем году приступит к осуществлению своих далеко идущих планов.
Жнецы отдыхали в тени под деревьями, когда вдали показалась Таунсенд. Безоблачное и прохладное утро сменилось жарой, и теперь девушки разносили жнецам охлажденный сидр и булки хрустящего хлеба. Ян, сидевший с ними, встал при виде Таунсенд и направился, улыбаясь, к ней. На нем были сапоги и бриджи, рукава тонкой батистовой рубашки закатаны выше локтя. Он показался Таунсенд красавцем-аристократом, играющим роль крестьянина, но, конечно, не так, как Мария-Антуанетта, которая развлекалась, сбивая масло на своей игрушечной ферме, надев простую косынку и соломенную шляпу. В темных волосах Яна застряли пучки соломы, скуластое лицо потемнело от загара, на его рубахе проступили пятна пота от работы, а когда он подошел, чтобы снять ее с седла, она ощутила исходившие от него запахи полей, лугов и воздуха.
– Таунсенд, – нежно произнес он, опуская ее на землю перед собой. – Как приятно вас видеть. Взгляните, как хорошо они работают.
Заслонив глаза от солнца, Таунсенд обвела взглядом золотое жнивье вокруг, но на самом деле она ничего не видела. Она только ощущала близость Яна, жаркую мужественность его тела и свое желание раствориться в нем.
– Я не могу здесь долго задерживаться, – сказала она, тяжело дыша и пытаясь сохранить самообладание. – У меня сегодня очень много дел по дому. Мне хотелось лишь убедиться, что вы наняли достаточное число работников.
– Но вы, конечно же, останетесь, чтобы разделить с нами трапезу? – с улыбкой проговорил Ян. Он стоял подбоченясь и казался ей сейчас молодым Богом.
Она не сумела устоять перед огоньками, плясавшими в его глазах, и кончилось тем, что она все утро провела в поле. Она вскоре, как девчонка, смеялась и болтала с жнецами, а когда они прерывались для отдыха, пила с ними сидр и домашнего изготовления пиво и с томлением в глазах наблюдала за Яном, разъезжавшим по полю на своем громадном вороном жеребце.
Когда жара стала непереносимой, Ян отослал ее домой. Таунсенд была уже не в силах в чем-либо ему отказать. Он помог ей сесть в седло и задержатся, пристально глядя на нее. Его темно-синие глаза сверкали на бронзовом от загара лице, а рука на миг накрыла собой ее руку, державшую поводья.
– Я вернусь через несколько часов.
– Вас будет ждать горячий ужин.
– Лучше холодная ванна.
– Считайте, что она вас ждет.
– А вы не присоединитесь ко мне там?
Она перевела дух и посмотрела на него, затем поспешно отвела глаза.
– Поезжайте, – произнес он хрипло, глядя на ее склоненную голову. – До вечера!
Он стоял на фоне раскаленных голубых небес, наблюдая, как ее лошадь медленно исчезает за краем поля. Сердце властно влекло его к Таунсенд, но он не хотел признаться себе в этом. Не хотел примирения с ней подобным образом, несмотря на ее манящие взоры и грациозность движений. Считал бесчестным подчинить ее своей воле лишь благодаря тем ощущениям, которые он дарил ей в постели.
– Господин герцог! Господин герцог, мы ждем вас!
Ян вздрогнул, точно разбуженный от сна, и, внезапно помрачнев, побрел назад по жнивью.
...Он вернулся в замок, когда уже давно стемнело. Таунсенд ждала его в салоне, сидя у окна с книгой на коленях. Услышав в холле его голос, она перестала делать вид, будто читает, и вскочила со стула. Она отложила ужин на несколько часов, чтобы сесть за стол вместе с ним, и оделась особенно тщательно – в бледно-розовое платье, вышитое желтым и зеленым. Ее не заплетенные в косы волосы ниспадали на плечи и спину, потому что она знала, что такая прическа нравится Яну. В предвкушении встречи она затаила дыхание и, открыв дверь, выглядывала из комнаты в холл.
– Не желает ли господин герцог стакан вина перед ужином? – спросил Рене.
– Нет, благодарю, – устало произнес Ян, стягивая с себя сюртук. – Я грязный и даже есть не хочу. Я хочу только ванну и в постель.
– Но мадам ждала весь вечер, чтобы поужинать с вами.
Ян остановился, одна нога была уже на лестнице. Таунсенд замерла, стоя в тени дверного проема.
– Передайте, пожалуйста, мои извинения герцогине. Я слишком утомлен и грязен, чтобы ужинать с ней. – Говоря это, он даже не повернул головы.
– Слушаюсь, господин герцог. Таунсенд медленно закрыла дверь и снова опустилась на стул у окна. Взяв в руки книгу, она уставилась на нее, но затем перевела взгляд на изящный браслет, украшающий ее запястье, и вспомнила, с каким радостным ожиданием надевала его. Сердце ее пело, а глаза сияли, как у юной беззаботной девушки, когда она наряжалась для Яна. Она мечтала о несбыточном: как за ужином ослепит его своей красотой, поразит умением владеть собой и вести остроумную беседу. Она собиралась быть такой неотразимой, чтобы он не думал ни о вине, ни о еде, а только о ней.
– Я дура, – вслух произнесла Таунсенд, и книга выскользнула из ее рук и упала на пол. – Законченная дура. – И эти слова сверлили ей мозг, когда она поднималась по лестнице к себе в комнату.
Она проснулась после восхода солнца от сильного шума во дворе. Настойчивые голоса и ржание лошадей доносились к ней из окон, и Таунсенд быстро отбросила одеяло, думая, что это приехала, наконец, Китти.
Она не стала звать Марианну, оделась сама, дрожащими от волнения пальцами застегивая крючки. Китти олицетворяла для нее дом и семью, и Таунсенд удивилась, когда поняла, как сильно ей не хватало ее.. Растерянная и горящая от нетерпения, она сбежала по лестнице в холл, но приветливая улыбка мигом сбежала с ее лица, когда она увидела на крыльце, позади хмурящегося Рене, не Китти, а господина Бретона и с полдюжины крестьян. Она остановилась на последней ступеньке и хриплым, осевшим голосом спросила:
– Что это значит? Что случилось?
– Мы пришли предупредить вас об опасности, мадам. – Господин Вретон, обычно сдержанный и даже раздражающе спокойный, сильно вспотел, а рука, которой он вытирал пот со лба, заметно дрожала.
– Есть сведения, что полчища бандитов направляются сюда из Вилландри. Они поджигают стога, амбары, грабят замки. Убедительно прошу вас принять необходимые меры немедленно. Вооружайтесь, прячьте ценности, выпускайте скот и забаррикадируйте окна и двери. Где ваш супруг?
– В... в поле, – проговорила Таунсенд еле слышно. – Он выехал на заре вместе со жнецами.
Господин Бретон нахмурился:
– Значит, он ничего не знает...
– Да... – У Таунсенд подкосились ноги, и она опустилась на нижнюю ступеньку.
– Нужно немедленно предупредить его, – сказал один из крестьян, и остальные согласились с ним.
– Я пошлю кого-нибудь – начал Рене, но Таунсенд не дала ему договорить.
– Нет, Рене, я поеду сама. Соберите всех слуг и делайте все так, как советует господин Бретон.
– Но, мадам! Вы не можете поехать в поле. Это слишком опасно.
– Спасибо за предупреждение, господин Бретон, – добавила Таунсенд и протянула ему руку. – А теперь прошу меня извинить...
Она исчезла прежде, чем кто-нибудь успел ей ответить, и слуги, толпившиеся в холле, слышали, как она громко звала во дворе конюха.
Через несколько минут она уже мчалась по узкой пыльной дорожке, что вела в поле. Солнце нещадно припекало ее непокрытую голову, пыль и песок хрустели на зубах. Она этого не замечала. Все ее мысли, все молитвы сосредоточились на Яне. Если бандиты действительно приближаются со стороны Вилландри, то они достигнут полей, где идет жатва, гораздо раньше, чем перед ними покажутся верхушки дымовых труб и башенки сезакского замка. И прежде всего им бросится в глаза Ян, наблюдавший верхом за уборкой урожая, одетый в сшитые на заказ сапоги и тонкую батистовую рубашку, его внешность просто вопиет о том, что он аристократ, титулованный угнетатель крестьян, работающих на глазах у него под палящими лучами солнца. И он безоружен, как и жнецы, которые, конечно же, пришли на поле без всякого оружия. Да и зачем? Серпы и грабли мало чего стоят против заряженных ружей...
– О Господи, Господи, – взывала Таунсенд к небу. Она низко склонилась в седле, почти касаясь щекой шеи лошади и понукая ее хлыстом и пятками.
Перед ней была невысокая возвышенность с несколькими деревьями, разбросанными по гребню, откуда дорожка сбегала вниз. Таунсенд снова хлестнула лошадь перед подъемом, разгоняя испуганных коров и овец. Достигнув вершины, она увидела простиравшиеся внизу поля Сезака, а за ними длинную ленту лениво струившейся реки.
Какой-то всадник мчатся навстречу ей. Увидев Таунсенд, он поднял руку и окликнул ее по имени. Она всхлипнула – это был Ян. Он мчался к ней на бешеной скорости, и они съехались на вершине холма. Таунсенд мигом спрыгнула наземь и кинулась к нему. Ян, спешившись, поймал ее в объятия и крепко прижат к себе. Она ухватилась за лацканы его сюртука.
– Бандиты, – задыхаясь проговорила она. – Господин Бретон утверждает, они идут сюда, чтобы разграбить замок! Я боялась, что вы... – голос ее прервался, она не могла продолжать.
– Спокойней, любимая, спокойней, – нежно прошептал Ян, прижимаясь своей прохладной твердой щекой к ее щеке. – Это неправда. Никаких бандитов нет. Я посылал Серо в Вилландри, как только про это узнал, и он только что вернулся. Я как раз ехал, чтобы сказать вам – это очередной слух. Вам совершенно нечего опасаться, совершенно!
Не в силах больше сдерживаться, Таунсенд разрыдалась.
– Я так испугалась, – прошептала она. – Боялась за вас, вы ведь здесь один...
Ян обнимал ее за плечи, шепча слова утешения, любовь его была такой же пылкой и надежной, как его руки. Когда рыдания затихли, он нежно вытер ей глаза. Она подняла к нему распухшее от слез лицо, и он с минуту молча смотрел на нее. Затем грубовато спросил:
– Так вы беспокоились обо мне? Не о Сезаке?
Таунсенд высморкалась в его платок и кивнула.
В ответ Ян запрокинул голову и расхохотался. Солнечный свет озарил его мужественные черты и заиграл в глазах, но он тотчас овладел собой и снова взглянул на нее. И совершенно неожиданно для нее притянул к себе и впился в ее губы жадным поцелуем, в который, казалось, вложил всю душу.
– Таунсенд, – шептал он у самых ее губ. – Бог мой, неужели ты и впрямь все еще любишь меня?
Не дожидаясь ответа, его рот снова стал искать ее губы, и Таунсенд почувствовала, как дурманящее тепло и нежность заполняют всю ее. Его язык коснулся ее языка, и тепло сменилось вдруг вспыхнувшим страстным томлением. Когда Ян изо всех сил прижал ее к себе, она ощутила на своем теле твердый, пульсирующий жар его плоти и застонала, падая вместе с ним в траву.
Не отрывая рта от ее губ, он расшнуровал корсаж и нетерпеливо отбросил в сторону. За корсажем последовали чулки, сорочка и корсет. Обнажая ее тело, он с наслаждением касался каждого дюйма руками и губами, а Таунсенд изгибалась под ним, восхищаясь его умением любить. Темноволосая голова Яна склонилась к ее груди, и соски твердели от нежных прикосновений его языка. Затем он опустился ниже, целуя тугой, шелковистый живот. Ее руки нетерпеливо дергали его за пояс, и он на миг отпрянул, чтобы стянуть с себя бриджи. Солнце играло на его обнаженном мускулистом теле, и Таунсенд затрепетала, взглянув на него.
Понимающе улыбнувшись, Ян растянулся на траве рядом с нею. Его руки заскользили по бедрам вниз, к ягодицам, и он подложил ее под себя так, чтобы она ощутила между ног жаркое прикосновение твердой, пульсирующей плоти. Голова ее запрокинулась, и он целовал шею, а она приглашающе раздвинула ноги, и его имя со стоном слетало с ее губ.
Он медленно, не спеша, проник в нее. Она приподняла бедра ему навстречу.
– Ян, – еле слышно прошептала она. – О, Ян, я хочу...
Но слова ее замерли, когда он вошел глубже, заполняя ее каждым миллиметром своей плоти, и уже незачем было говорить ему, чего она хочет. Он и так знал это, как знал и то волшебство, которое в миг завершения наполнит ее блаженством. Он мерно и яростно входил и выходил из нее, и эти ощущения уносили обоих куда-то ввысь, а когда он взорвался внутри нее, перенося ее за пределы времени, за пределы всего, что можно вообразить, Таунсенд вскрикнула и всем телом прильнула к нему.
А затем они лежали рядом не шевелясь. Трава под ними была теплой и душистой, в безоблачном небе парили ласточки. Когда Ян, наконец, попытался освободиться из ее объятий, опасаясь, что ей тяжело лежать под ним, Таунсенд обвила его шею руками и не отпускала. Он посмотрел на ее лицо, смягченное теперь любовью и утоленной страстью, еще более, чем когда-либо, прекрасное.
– Если бы ты знала, как давно я хотел отдаться любви с тобой, – прошептал он, сжав ладонями ее лицо.
– Почему же ты медлил тогда? Ты уже давно приехал, – сказала она и тут же пожалела о сказанном, испугавшись, что упоминание о прошлом разбередит старые раны. Но близость их не пресеклась – Ян склонился над ней и, любовно перебирая пальцами ее волосы, поведал ей обо всем, что было у него на сердце с тех пор, как он уехал с Эмилем из Версаля в Рамбуйе. Как он любил ее. Как слеп он был, полагая, будто ему нужна не она, а Сезак. Как понял, что не может без нее жить, когда со страхом думал о том, что она одна в охваченном мятежном Париже.
– Теперь я вижу, что моя ненависть к Анри Бенуа окрашивала все, что я делал и говорил в последние девять лет, – заключил он, криво усмехнувшись. – Иначе я понял бы сразу, что не жажда мести доводила меня до бешенства, когда я видел вас вместе. Это была ревность, обычная ревность. Потому что я не мог выносить, что другой мужчина смотрит на тебя, прикасается к тебе...
Таунсенд улыбнулась ему, глаза ее сияли любовью, и он умолк, ослепленный этим сиянием.
– Нет нужды больше говорить что-либо, любимый мой, – прошептала Таунсенд, нежно касаясь шрама на груди Яна, шрама, оставшегося от ножа Сен-Альбана. – Я понимаю. И, конечно, прощаю тебе все, – и Таунсенд прижалась лицом к его шее. В этот миг ей казалось, что нет большего счастья на свете, чем то, которое так внезапно свалилось на нее.
Одна из лошадей, пасшихся поблизости, вдруг фыркнула от пыли в ноздрях. Они совсем забыли и о лошадях, и о жатве.
– Нам надо вернуться, дорогая, – сказал Ян, разжимая объятия Таунсенд и пытаясь подняться. – Я хочу убедиться, что твои слуги не разобрали замок на части в отчаянных стараниях спрятать его.
Таунсенд обвила руками его шею и заставила его лечь рядом.
– Сейчас они уже знают, что бандиты не идут на Сезак. Оставь их, – шепнула она.
Он улыбнулся.
– И будем манкировать нашими обязанностями землевладельцев?
– Еще какое-то время. Ян прикусил губу.
– Не должно ли это означать, мадам, что вы снова хотите предаться любви?
Таунсенд беззастенчиво прижалась к нему своим теплым стройным телом. – Да, именно так, – ответила она. – У вас есть возражения?
Ян обнял ее за бедра, посадил к себе на колени и склонил к ней свое красивое лицо.
– Нет, – хрипло ответил он.
Опустив голову Таунсенд на сгиб своей руки, он поцеловал ее долгим, медленным поцелуем, от которого она задохнулась, а потом, чуть отстранившись, прошептал у самых ее губ:
– Ты убедишься, малышка, что я крайне редко отклоняю столь соблазнительные предложения.
– Только, если они исходят от меня, – предостерегающе произнесла Таунсенд.
– Разумеется, – услышала она в ответ, и сердце ее замерло от хищной улыбки на его прекрасном лице.
21
Это лето с его дремотными днями и длинными безлунными ночами получило название лета Великого страха. Потому что каждый француз думал о том, что крестьяне находятся на грани бунта, подстрекаемые слухами, невежеством и возрастающим беспорядком. Местные мятежники, по мере усиления жары, становились все многочисленнее; крестьяне похрабрее штурмовали замки феодалов, чтобы грабить, жечь и уничтожать древние земельные архивы. К середине августа в провинции Анжу и Мен уже полыхали пожары. Существовавший несколько столетий стекольный завод в Бак-каре был разрушен, а вековые деревья в лесу Сен-Жермен пошли на дрова. Местная администрация была парализована, а король, к которому обратились за помощью, ответил, как всегда, что бессилен что-либо сделать.