Масодов Илья. Ключ от бездны

   — Нет, нет, — отвечает Люба, прижимая к себе нежное тело подруги.
   — Ты же не знаешь даже, что у тебя на пальчике, — шепчет ей на ухо Наташа. — Это кольцо власть дает над мертвыми, власть оживлять и убивать вновь. Ты будь с ним очень осторожна, солнышко. Ну скажи: я тебя люблю и не разлюблю никогда.
   — Я тебя люблю и не разлюблю никогда, — скороговоркой повторяет Люба.
   — Неужели все может быть так хорошо, — блаженно смеется Наташа. — Мне снова хочется жить.
   Они ласкаются, сидя на полу в темноте, расстегнув себе пуговки на груди, чтобы целовать ключицы, шеи и плечи, рядом чернеет забытая Наташей книга, которую она так долго и безответно любила в одиночестве, сквозь пыльное стекло светит белый фонарь, мутный, словно погруженный в воду, они дуют друг другу в лица, передразнивая дыхание, и слезы уже высохли, и согревшаяся кровь создает мимолетные, подобные легким теням цветы в их телах, и кошачий зверь осени смотрит за ними, свернувшись под разверзшейся прорубью неба.
   Пока наверху не открывается дверь. Щелкает провернутый в замке ключ. Каблуки неспешно стучат по лестнице вниз.
   Наташа убирает книгу к стене, чтобы на нее не наступили, забрасывает косу за спину и подтягивает на голенях сбившиеся носки, Люба машинально застегивает пуговки, глядя на лестницу, она сразу узнает девушку, что выходит из-за поворота перил, это лицо из тех, какие не забываются, ни мрак, ни мажущиеся тени косметики не способны изменить его, конечно же это Жанна, Жанна Петухова, невеста героя, девушка удивительной судьбы.
   Я расскажу о ней кратко, потому что никакой бессонной ночи не хватит, чтобы написать ее волшебную жизнь, даже звезды кажутся лишь украшениями, данными этим темным волосам, и каждый раз, когда смотришься в ее прекрасные глаза, явственно ощущаешь потустороннее изменение своей собственной жизни, словно тебя и вовсе нет, а только хрупкая девушка Жанна пишет твое существование влажной холодной кистью на заранее раскрашенном незнакомым узором холсте вечности.
   Я не знаю, в каком городе она родилась, знаю только, что там большей частью была ночь, и много сирени, запах которой отбирал у жителей воздух дыхания, сердца не решались биться в тишине плывущей среди склонившихся к самой воде деревьев реки, иногда ночь была белой, и тогда беззвучные девушки продавали мороженое из холодильных ящиков, где дымились и таяли маленькие кусочки луны, скамьи утопали в густых гроздьях сирени, кувшинки плавали в ртутных прудах, она всегда думала, что они сладкие на вкус, их мокрые зябкие лепестки, но сладость не сообщалась пальцам, касавшимся их, только губам, и часто, нагнувшись со скользящей в ночи лодки, она целовала их, касаясь языком; лягушки, эти поющие камни камышей, журчали в небе, звезды светили все ярче, иногда казалось, будто они приближаются к земле, но нет, это были всего лишь непрерывные сны ее детства, воздух, вдыхаемый ею, тоже был ненастоящим, как жемчужины, что находила она в траве, настоящим был только он, тот, кого она полюбила, едва только увидев, невысокий человек с простым, глуповатым лицом сельского парня, набранного в огромную армию гипотетической страны, его уши были оттопырены, нос округлен, губы пухлы, двигался он неловко, нелепо, туфли всегда были ему велики, шнурки распускались, и он вечно наступал на них, взмахивая рукой, улыбался наивно, блестя глазами от радости, а ей было всего тринадцать лет, когда они повстречались на пляжных танцах, он пришел в форме, она — в коротком лимоновом платьице, что так шло ее темным волосам.
   Ей было тринадцать и она сразу влюбилась в него, безоглядно и безудержно, он протанцевал с ней просто ради шутки по хрустящей песком площадке из квадратных бетонных плит, от него пахло одеколоном и мылом, от нее пахло мамиными духами, она смотрела на него во все глаза, и он заметил это, он купил ей мороженое, чтобы девочка не обиделась, и ушел танцевать с другой, но потом снова вернулся, что-то влекло его к ней, в одиночестве покорно лижущей пломбир у крашеных темно-зеленым цветом железных перил, он говорил с ней и даже поцеловал на прощанье в волосы, как старший брат, и она не спала потом все ночи, пока не встретилась с ним опять, и он не подарил ей цветы, и она пошла к нему в общежитие, и напилась шампанского, и льнула к нему, и подставляла поцелуям рот, но он не верил в ее решимость и только нежно трогал Жанну за плечи, и там, при свете настольной лампы, из которой сквозь дыру в абажуре слепил жгучий электрический свет, она наконец уснула, держа его за руку, пока он рассказывал ей о будущей жизни, о людях, летающих на спинах титанических стальных птиц выше облаков, выше самого неба, где есть только солнце, разумный огненный шар, который не злится, ибо уже знает: все равно на него ступит нога человека.
   А потом у них была настоящая любовь, где-то пахнущей сиренью темноте Жанна забыла свою девственность, смеясь, и после часто в интимные минуты она легко и ласково смеялась, а он удивлялся взрослой, опьяненной беззаботности ее детского существа. Однажды это произошло прямо в лодке, они же любили кататься на лодке, а тогда в ночи почему-то светило солнце, вода блестела, как зеркало, веточки ив стучали по деревянным бортикам, когда они проплывали у берега, Жанна взяла его детским, ягнячьим способом, плоть любимого была мягка и горяча, солнце грело ей волосы и он обхватил ее за затылок широкой, жгучей ладонью, пригибая к себе, он и раньше делал так, от этого она почти что теряла сознание в блаженстве, они сплелись тогда, качаясь посреди воды, как в колыбели, и когда все кончилось, она радостно подняла на него смеющееся лицо, он, улыбаясь, взял ее за щеки, учащенно дыша, она навсегда запомнила его доброе лицо, голубое ночное небо, и гул реактивного самолета, чертящего над кронами деревьев свою свежую творожную полосу.
   А потом он уехал туда, где мог быстрее летать над просторами жарких степей, полными песка, кузнечиков и сухой травы, а потом она узнала, что его убили, степь заморила удушливым зноем моторы его самолета, и он упал в ужасное увеличение летящей навстречу земли, и никогда-никогда уже больше не вернется в неизвестный город, где Жанна готова была ждать его до самой смерти. И еще она узнала, что еще раньше он успел стать героем, что посреди степи люди воздвигли белый город и запустили из него ракету с надписью «Советский Союз», и ракета та взлетела выше неба, и он был на ней, только он, потому что не боялся погибнуть, ему важнее было самому увидеть солнце, чтобы потом рассказать Жанне, какое оно на самом деле.
   И когда Жанна узнала, что единственный, милый, которого запомнило ее тело — тот самый человек, о котором говорит весь мир, у нее возникла тайная надежда: будто герой, разбившийся в далекой степи — уже не совсем он, что часть его может быть осталась там, наверху, где жить он вечно мечтал, потому что не могло все это совершиться зря — исполнение его волшебной мечты, видение огромного невыразимого солнца; оттуда не должен был он возвращаться, а если бы вернулся — первым делом навестил бы Жанну, которая одна знала о всех его мечтах. Значит, вернулся не он, а кто-то другой, главное осталось там, то главное, что она и любила в нем, счастливо смеясь от торжества своей любви, чувствуя, как нечто, возникшее в ней, уже не помещается в сознании, поглощает в себе весь мир, изменяя его по своему желанию, и солнце застывало в небе, и кувшинки поднимались со дна, только чтобы увидеть в своей жизни ее глаза, и самолет тек, как капля, по небосводу, чтобы никогда не достичь горизонта.
   Жанна написала письмо в ЦК КПСС, чтобы ее пустили полететь в кажущееся безжизненным пространство галактики на огромной светлой ракете с надписью «Советский Союз», но ей ответили, что сначала она должна пройти специальную медицинскую комиссию для космонавтов, однако уже в московском институте авиации врачи сказали Жанне, что у нее слабое чувствительное сердце, с которым она ни за что не выдержит космических перегрузок. Жанна плакала и кричала, что выдержит все на свете, только бы полететь к любимому, и что у него тоже было чувствительное сердце, а все равно он стал героем и лучшим человеком на земле. Но комиссия утвердила категорический отказ, и Жанна, вернувшись в свой город, съела целую бутылочку ядовитого клея, после чего, покорчившись в постели и поплевавшись пенкой, умерла. Ее отнесли в одноэтажный морг на тихой, спускающейся куда-то вниз улице, заросшей липами и акацией, там главный санитар высоко оценил ее магическую школьную прелесть и погрузил Жанну в самый мощный холодильник с электрическим замком, а через сутки красивый голый труп отправился реактивным самолетом в Москву, в следственный морг Высочайшего Комитета, и дальше в специально оборудованный морозильный гроб на даче человека, чье имя до сих пор ничего не говорит стране, но чья власть вечна. Человек долго не переставал любоваться Жанной в свете военного фонаря, а она спокойно лежала под стеклянной крышкой гроба, закрыв глаза, как заколдованная спящая царевна. Затем в течение восьми часов засекреченная бригада трупных хирургов ласкала Жанну в подземной лаборатории, на свинцовых дверях которой, подчиняющихся голосу только двух людей на земле, висела табличка без надписи, просто потому, что никто посторонний не должен был ее увидеть, не то что прочесть. Члены девушки сделали мягкими, кровь разбавили изысканной золотой пыльцой, волосам придали прежнюю жирность и запах луговых цветов, усохшим было губам — упругость, удалены была лишняя жидкость, которой исходят мертвые тела в безрадостном своем одиночестве, восстановлена была вся нежность юного девичьего тела, шелковистость белой кожи, повсюду, где она обескровилась, нанесена была несмываемая пылевая краска, изготовленная из лепестков едва родившихся на свет китайских роз, внутренности Жанны пропитали мумифицирующим составом, а в сердце вживили электрический механизм для имитации пульса.
   В таком виде Жанна и стала наложницей владельца дачи, человека без имени, господина подземных городов и садов, выращенных на почве, покрывающей непроницаемый бетон, одной только силой инфракрасных ламп, человек без имени любил наслаждаться телом Жанны в огромном цементном террариуме, посередине которого мерцало темное озеро, а берега застилала густая трава, стояли плакучие ивы, и еще там был античный павильон со статуями, большими керамическими вазами и ледяным артезианским родником, посередине павильона стоял невысокий жестяной стол, просторный, как двуспальная кровать, на этом столе Жанна бывала особенно часто отдана своему новому хозяину, отнявшему ее у Бога, или его гостям, иногда появлялись даже женщины, некрасивые, с лицами враждебными, выражающими одну только злость и утомленное мучение. Гости сильно напивались, насиловали и мучили друг друга, а с Жанной делали то, чего не вытерпел бы никто из живых. И вот в одну глухую подземную ночь хозяин привел к Жанне четырнадцатилетнюю дочь своего сослуживца, — эти люди дарили друг другу даже своих детей, пресытившись их невинностью, настолько высоко вознес их священный долг над всем человеческим, — он хотел вовлечь девочку в любовь с мертвыми, чтобы привить ей отвращение к обывательским чувствам, но та распалилась, может быть, ее обкурили бешеной травой, а может быть, она просто выплеснула пропитывавшую ее с рождения ненависть, злобное, истерическое зверство своей матери, как бы то ни было, она вынула из волос заколку с иглой и вонзила Жанне в тело, когда все трое сплелись в причудливой позе неземной любви, и стимулятор, сокращавший Жаннино сердце, работал с такой интенсивностью, что кровь шла ей из носа, медная игла вошла Жанне в живот, проткнула печень, у жестокой девочки начался оргазм, она закричала, и тогда Жанна открыла свои прекрасные, голубоватые глаза и схватила мучительницу руками за волосы, вывернула ей голову, сломав шею, и, прокусив девочке грудь, стала пить горячую кровь, жадно всасывая и дрожа, а человек без имени не испугался, он ласково изнасиловал расслабившуюся от гибели девочку, в которой еще теплилась бессознательная жизнь, и семя его потекло вместе с ее кровью в пустоту небытия, свободное, как потоки талой воды.
   — Блядь, — с томной жадностью сказала Жанна свое первое слово, кончив сосать и растягиваясь на холодящей жести.
   — Жанна, — обратился к ней человек без имени. — Жанна.
   Он все еще прижимал тогда к себе задом мертвую, согнувшуюся в поясе девочку, гладя ее волосы.
   — Давай, еби, — пожелала она, толкая его ногой.
   — Я не могу, — равнодушно ответил он.
   — Ты же говоришь, что можешь все, — она тихо рассмеялась. — Говно. Тогда найди мне того, кто может. Найди мне мужика.
   — Вот стерва, — он спихнул труп девочки со стола на мраморный пол. — Значит, все это время ты притворялась? Когда мы спали, ты вставала из гроба и жрала объедки со стола?
   — Мне не надо жрать, — Жанна села на столе, согнув одну ногу в колене. — Еда мне противна. Я люблю только кровь. И семя.
   Ее железные пальцы стиснули человеку без имени плечо так, что он застонал, не столько от боли, сколько от досады перед внезапно пробудившимся в нем ощущением собственной плоти.
   — Если ты не найдешь мне мужика, я тебя накажу.
   Человек без имени понял, каково будет наказание, давящий мрак придавил его к жесткому ложу, как надвигающаяся духота гигантской, космической грозы.
   Жанне был доставлен двухметровый комитетский охранник Василий, деревенский парень, забивший насмерть в свое время отца и старшего брата, а ныне в отпусках, напившись с дружками, часто ездивший на конезавод насиловать однолетних девственных кобыл. Жанна без труда задавила своей черной ментальной силой парализованный за ненадобностью центральный нервный узел Василия, и он несколько последних своих часов жил исключительно функцией спинного мозга, свирепый вой его гулко перекатывался в лабиринтах подземных садов, когда Жанна ногтями раздирала кожу на его груди, кусала в плечо, она не тряслась, а вибрировала под Василием, как не может живая женщина, она плевалась кровью, неистово рыча, и с грохочущей силой била спиной в жесть, только голубые глаза ее смотрели ровно и ясно в капающую сквозь сжатые зубы слюной идиотскую морду любовника, чем больше было семени, тем бешенее становилась Жанна, пока наконец не разорвала голыми руками спину Василия и не вцепилась в почки, как в сатанинские рычаги, да даже после этого он еще трудился над ней, пока сердце его не встало, словно отключенный от источника питания станок, и тяжелая мертвая туша не привалила счастливую Жанну к столу горой мяса и костей, тогда она вздохнула глубоко и уснула, обняв мертвеца, как большую игрушку, обеими руками, и никто не смел нарушить их долгий сон, даже когда Василий гадко засмердел. После того Жанна познала многих достойных мужчин, но Василий остался ее первой любовью в новой жизни, она долго не позволяла убрать с елисейского луга его разлагающийся труп, поливала водкой огнившее до черепных костей лицо, а иногда приходила тайком и, раздевшись догола, валялась по падали, засовывая в нее руки и ступни ног, и человек без имени никак не мог отучить ее от этого, сколько не корил, пока от трупа не остался только грязный, вдавленный в траву скелет, который Жанна разрешила разгрести и выбросить, а себе оставила только череп, его она любила погружать в воду, так, чтобы из глазниц выходили пузыри, при этом она часто говорила:
   — Вот это был настоящий мужик. Такого больше не найдешь. Он подох от любви.
   Человек без имени сперва хотел заманить Жанну в канистру с бензином и сжечь, но партия научила его не спешить поступками, а размышлять сперва над сущностью вещей, и он изобрел, как обратить земляную похоть Жанны на пользу социалистическому отечеству. Из нее сделали элитную валютную проститутку для богатых иностранных граждан, ведь Жанна совершенно сводила мужчин с ума бледной красотой своего вечномолодого тела, светом голубых глаз, дьявольской грубостью и непристойным бешенством, последнее, впрочем, никогда больше не доходило до смертоносного садизма, что было Жанне настрого запрещено. Все деньги Жанна отдавала хозяевам, кроме сумм, необходимых для покупки платий и косметики, единственным условием ее договора с человеком без имени стало странное желание быть снова принятой в комсомол, так как ее старый билет был уничтожен вместе с другими документами, когда труп отправляли в столицу. Желание Жанны было исполнено.
   Теперь она живет в скромной квартире на тихой улице Москвы, днем спит, а ночью отправляется на промысел, в дорогие ресторанах и сверкающие холлы гостинниц, где всегда полумрак и разврат волшебной плесенью пронизывает каждую потайную пещерку огромных зданий, там кто-то плачет за занавесом, в приглушенном свете летучих ночников, там в благоухающем тропическими ароматами лифте отражается в зеркальных стенах косоглазая стюардесса, цветок киргизских степей, нежный ребенок, умеющий обращаться со сложными музыкальными приборами, там толстый немец в черных очках, делающих ночь еще кромешнее, а грех еще замогильней, проваливается в звукоизолирующие двери своего номера, за ним следует портье с двумя девочками-близнецами младшего школьного возраста, накрашенными, как взрослые женщины, в волосах девочек одинаковые металлические броши, они держат друг друга за руки и оглядываются по сторонам, прозрачный наркотический дым остался после прошедшей чернокожей пары, лысый англоязычный старик с собакой рассматривает за столиком бара фотографии толстых голых московских школьниц, где с обратной стороны написаны телефоны, собака тоже голая, но худая, с узкой, хищной мордой, официант приносит ей сырое мясо, но она не ест, ложится и смотрит перед собой, тихо рычит на проходящую мимо Жанну, ведь собаки не любят мертвецов, в особенности бродячих.
   И Жанна, как узколицая собака, в ответ не любит мир, в котором живет. Она целует и ласкает живых, но мысли ее вечно находятся в недоступной человеческому пониманию околодонной тьме, если она засыпает, ей снятся пейзажи безлюдных ночей родного городка, куда ей страшно вернуться, воспоминания о прошедшей жизни наполняют ее необъяснимым ужасом, постоянно боится она вспомнить еще что-нибудь, и все равно вспоминает, каждая подробность повторяет себя, и это бесконечное, омерзительное возвращение кажется Жанне куда большим стыдом, чем методический разврат с комсомольским билетом в наплечной сумочке.
   — Что это вы тут, зайчата, копошитесь? — улыбается на ходу Жанна Любе и Наташе, заворачивая по ступенькам вокруг залома перил, чтобы начать спускаться вниз. Она останавливает взгляд на Любе и прибавляет глухим шепотом: — Чего угодно, хозяйка?
   — Бабка померла, — говорит Наташа. — Отдала душу Дьяволу.
   — Бабка померла, — безжизненным эхом повторяет Жанна.
   — Бабка знала слово, — продолжает Наташа. — Она не говорила тебе?
   — Нет. Бабка никому не говорила слово.
   — А что ты еще знаешь?
   — Есть место, где слово будет услышано, — задумчиво проговорила Жанна, сложив руки у живота. — Но тебя туда не пустят, маленькая падаль.
   — Там живые или мертвые?
   — Там нет людей. Меня не было там, потому что очень страшно.
   — Где это место?
   — Я покажу тебе, маленькая падаль, если хозяйка пожелает. Пусть хозяйка скажет, чего она хочет, пусть не молчит.
   — Мы есть хотим, — пожаловалась Люба. — А денег у нас совсем не осталось.
   — У меня есть еда, там, наверху. Ты о чем-то беспокоишься?
   — Нас с того света ищут, — шепчет Наташа. — Мертвые звери идут по следу.
   — Есть только один способ избавиться от мертвых зверей, — произносит Жанна. — Убить. Кто ты, маленькая падаль? Я вижу одну из черных книг в твоих руках. Ты понимаешь язык мертвых?
   — Я знаю только отдельные слова. Отец часто разговаривал со мной на языке мертвых. Это он подарил мне книгу.
   — Твой отец насиловал тебя? Я вижу, что это так. Знание уже скрыто в твоей душе. Твой отец вместе с тобой.
   — Если так, почему он не даст мне власть? — негодующе вспыхивает Наташа, поднося книгу к лицу. — Обезьянку убивали, а я ничего не могла сделать, — голос ее срывается в плачущий стон.
   — Наверное, он хочет воспитать тебя сильной. Дружба — это ведь пустая болезнь. Чувство должно проходить через тело. И еще я знаю, кто убил тебя.
   — Заткнись! — жалобно вскрикивает Наташа. — Ты не можешь это знать!
   Жанна протягивает ей навстречу обнаженные руки, на одной из которых — тонкий серебристый браслет спиралью.
   — Забудь о прошлом, — нежно говорит она. — Все мы мертвы. Даже Бог мертв.
   У Жанны на кухне они пьют чай с пряниками и маленькими, пахнущими лимоном пирожными, которые Жанна хранит в холодильнике, чтобы иногда угощать клиентов. Посреди стола стоит ваза с белыми астрами.
   — Люблю цветы, — признается Жанна. — Наверное, мертвые любят их значительно сильнее, чем живые, недаром цветами и могилы обкладывают. Ты любишь цветы, маленькая падаль?
   — Когда я вижу астры, мне становится грустно, — вздыхает Наташа.
   — Так и должно быть. Они ведь расцветают осенью, лепестки будто распушаются от холода. Зачем цвести перед зимой, когда никто другой уже не хочет, когда все остальные цветы погибли, и в саду так пустынно, так одиноко? Ты никогда не думала об этом, маленькая падаль? Это то же самое, как те цветы, что кладут кому-нибудь в гроб. Смерть тоже хочет быть красивой.
   — Давно ты здесь живешь? — спрашивает Люба.
   — Ах, уже много лет, — Жанна играет на столе спичечным коробком, поворачивая его в пальцах. — Я не помню точно, сколько, потому что не старею. Мне кажется, что если бы женщины не старели, время бы совершенно перестало их заботить. У меня был один мужчина, из Бельгии, так он уже умер, и теперь меня навещает его сын. Он точно так же занимается любовью, как отец. Иногда мне кажется, что это один и тот же человек, да и вообще на свете множество давно умерших людей, только лица их меняются от времени. Например, старуха, что раньше жила двумя этажами выше. Ее ударил трамвай и она умерла, а теперь в соседнем подъезде поселилась точно такая же, только с другим лицом. Я же чувствую, запах у нее тот же. Меня не обманешь. Глупо, когда мертвые занимают место живых.
   — Мертвые занимают свое место, — хмуро не соглашается Наташа. — Живые только гости на этой земле.
   — Может и так, только в таком случае — не слишком ли их много? Я, к примеру, постоянно умерщвляю людей. Раз в неделю, по четвергам, езжу в интернат на окраине города, туда, где воспитывают трудных детей, будущих воров и проституток. Покупаю себе одного мальчика, вместе со всеми необходимыми документами, везу его в лес, там мы с шофером привязываем мальчика за руки и за ноги к ветке дерева, и я душу его ремешком от сумочки. Мне нравится, когда мальчишки умирают, а перед тем я люблю откусывать им письки, живым еще, они так пронзительно кричат, бедненькие, совсем как ягнятки, из того места, где писька росла, я кровь сосу, и пока мальчик умирает, она становится все слабее, слабее, пока не останавливается совсем, он уже и не дергается, а она все струится тебе в рот, а потом вдруг раз — и оборвалась. Хорошо держать ремешок рукой и давить, затягиваешь и чувствуешь, как жизнь кончается, будто вода, уходящая в песок. Гена, — так шофера зовут, — надежный человек, он сам глухонемой, а детскую кровь пьет только из стакана и хлебом заедает, к телу касаться гнушается, надавит в склянку себе — и выпьет, за ваше, говорит, Жанна Анисимовна, здоровье, ну а я от крови вечно сделаюсь такая пьяная, что все ему, Гене, разрешаю, любую гадость. Носимся, бывает, по лесу, совсем как дети. Еще чаю согреть?
   Люба кивает и берет следующий пряник.
   — А еще я убиваю священников, — несколько успокоившись, продолжает Жанна. — Попов всяких, пономарей, дьячков и просто монахов поганых. Совершенно бесполезные люди. Бляди божьи. Говорят, что раньше они бывали сильные колдуны. А теперь Бога нигде не стало, веры давно нет никакой, вот сила их и потерялась, а они все молятся, все крестятся, проповедуют ерунду всякую, песенки свои воют — срам один. Любовь, говорят, спасет мир. А я, например, просто в церковь захожу, и ничего мне не делается, перекрещусь наоборот, в икону плюну, думаю: где ты, Бог? А недавно, знаете ли, пристал ко мне на улице один поп, в гостиницу потащил, блядь божья, и слышать, паскуда, не хотел, что меня зовут Жанна, все Любовью называл, а я ему сказала, что мертвая, мол, твоя Любовь, — не верит. На, тебе, говорю, гляди, — и такое ему показала, что он перепугался насмерть, креститься стал, сгинь, кричит, нечистая сила, ну не смешно ли? А у меня вот он — крестик, на шее висит, хахаха! — Жанна перестает смеяться и понижает голос. — Знаете, девочки, что я вам скажу — священники очень жопу любят. Больше Бога. Только обязательно приносят презервативы. А я их презираю. Видеть не могу. И этот вот тоже. Толстый такой, как сырник деревенский, присел на кушеточку и презерватив натягивает, будто презерватив тот его от мертвого чрева спасти может, а сам смеется, вот мол я каков, хоть и духовное лицо, а к проституткам хожу, и как с ними обращаться — знаю, чтобы венерической болезнью, прости господи, не заразиться. А какая у меня, мать твою, венерическая болезнь? На мне же ни одна зараза не живет. Загрызла я его.