Страница:
— У них тяжбы есть, — сообщает Любе Наташа, едва та встает и успевает оправить на себе платье.
— Что у них?
— Ну, дела всякие, которые ты должна решить.
— Да что же это в самом деле! — чуть не плачет от растерянности Люба. — Может — ты вместо меня?
— Ты что, меня никто и слушать не станет, — смеется Наташа. — Надела кольцо — теперь будь добра, суди своих подданных. Да не волнуйся так, можешь говорить первое, что в голову придет.
— Ну, хорошо, — вздыхает Люба.
— Хозяйка судит! — крикнула Жанна. — Можете говорить!
Дед Григорий снова бухается в землю лбом.
— Пощади, матушка, свет родной, дозволь шапку покинуть, что в гробу надели, а то черви в ней живут, голову едят!
— Дозволяю, — осторожно говорит Люба.
— Доброта небесная! — взвывает дед Григорий. — Вечная слава! — он срывает шапку с головы и принимается, вскочив, неистово топтать ее ногами.
Саша Коньков выступает из толпы и молча опускается перед Любой на колени, глядя в землю.
— Дозволь жениться, хозяйка. На Анне Мотыгиной. Она нездешняя, с соседнего кладбища пришла.
— Женись, — разрешает Люба.
— Вечная слава, — стонет, разгребает пальцами землю, Коньков.
— И мальчика вон того усынови, — сама поражаясь своей находчивости, добавляет Люба и показывает в сторону Кости. — У него лица нет, думай, что он на тебя похож.
Зинаида Ивановна рушится перед Любой наземь, как бревно.
— Дозволь отойти, хозяйка, на воле упырить. А то бабка со свету сживет.
— Чего дозволить?
— Упырить, где придется. Кровушку сосать.
— Дозволяю, — со вздохом разрешает Люба. — Но людей не трожь. У свиней соси или у овец там.
— Хоть у хворых дозволь, свет родимый, — тихо скулит Зинаида. — Человечьей кровушки краше нету!
— Нет, — непреклонно отрезает Люба.
Жанна хватает скулящую бабу за плечи и отталкивает прочь.
— Сказано тебе: не бывать тому! И ступай себе!
— Слава вечная, слава вечная, — торопливо заводится кланяться Зинаида Ивановна. — Небо наше безоблачное!
— Она ж, гадина, всех свиней поест! — каркает с места Евдокия Карповна. — Нет в ней теперь жалости, а рассудка еще при житии не было!
— А ты молчи, старуха! — сурово велит ей Люба, потому что не хочет затягивать делопроизводство.
Валентина Горлова просто садится на землю и глядит на Любу преданно, как собака, молитвенно сложим руки у горла.
— Позволения прошу, — тихим, задушевным голосом произносит она. — На службе Божьей присутствовать. Только в вечерние часы, в уголку темном, тихо, как мышь, сидеть и слушать.
— Можно, — говорит Люба.
— Слава вечная! — прижимает лицо к земле Валентина. — А тогда сторожа церковного Кирилла Петровича и дьяка беспутного Анисима, и певчих теток Алефтину Никаноровну и Глафиру Сергеевну вместе с уборщицей храма Маргаритой Евстаховой поразить надобно светом черным до полной слепоты, кровавых соплей, выпадения кишок и глубокого душевного убожества, а то они меня обижали, от храма гнали метлами и шестом из ограды, а дьяк Анисим, напившись, анафему наложил, отчего до сих пор трясуся вся и что-то белое над головою вижу.
— Вот сволочь! — ахает Жанна.
Люба растерянно смотрит на Наташу.
— Да поразит их всех светом черным, — шепчет Наташа, для примера раскрывая ладонь, на которой ничего нет.
— Да поразит их всех светом черным, — повторяет Люба, тоже раскрывая ладонь и блеснув кольцом на пальце. Прямо из середины ее руки выходит маленькое черное пламя и сразу гаснет.
— Слава вечная! — набожно восклицает Валентина Горлова и размашисто крестится.
Алексей Яковлевич становится на колени загодя и уже на них подползает к Любе, сочась скупой старческой слезой.
— Жизнь прожил, внучка, войну прошел, дозволь, милая, сына родного прибить и ордена с медалями, кровью заслуженные, обратно забрать! А то продаст, сволочь, нумизматам!
Люба задумалась.
— Можно я скажу? — спрашивает Жанна. Люба кивает. — Пока награды твои, дедушка, у сына — ты их не трожь, пусть имя твое вспоминают, а как продаст он их кому, так на того порчу напустить позволено, гниль в тело, а после того придешь к нему и скажешь: мне — ордена, тебе — гниль вон. Будет так? — спрашивает она Любу.
— Пусть, — соглашается Люба.
— Ты — торжество наше! — кланяется Алексей Яковлевич.
Из толпы выбивается девушка с длинными рыжими волосами и выступающими вперед, как у зайца, верхними зубами. Она с размаху ударяется худыми коленями в землю.
— Старик, тот, что триста лет лежит, послал, — выдыхает она. — Девчонку унять просит, Раечку, чтоб ножками столько не топала, а то носится между могилами, что курица, а старику от того покоя нет и досада.
— Ребенок ведь, — пожимает плечами Люба, поглядев на Раечку. — Что ей втолкуешь?
— Старик говорит — головку ей разбить, чтоб не бегала. За ножки — и об памятник каменный, головкой, — девушка кивает и улыбается простоте такого решения.
— Нет, пусть себе бегает, — отвечает Люба. — Ее дело молодое.
— Слава вечная, — покорно склоняется девушка. — Слава вечная.
— Все! — решает Люба. — Довольно. Устала я от вас.
Мертвецы зашевелились. Слышится неясный шепчущий ропот.
— Наместника, — только и может разобрать Люба. — Наместника.
— Назначь им наместника, — говорит Жанна. — Могильного старосту.
— Я не знаю кого.
— А вон его хоть, — Жанна указывает на деда Григория. — Бойкий старик, и за дело общее переживает.
— Хорошо.
— Ты, старик! — окликает деда Григория Жанна. — Ты назначен могильным старостой!
— Слава вечная! — воют покойники, опускаясь на землю. — Ночь просветленная!
Только одна какая-то старуха остается стоять, согнувшись, правда, в три погибели.
— Куда этого старостой, он же дурень полный! — сипит старуха. — Соседка я его, жисть рядом с ним прожила и большего дурака не видела! Помилуй, матушка!
Прочие покойники умолкают, припав к земле. Люба ощущает их единый, животных страх. Она смотрит на Жанну, та зло поджимает губы и отрицательно качает головой. Рука Любы сжимается, и старуху у каменного креста сметает вихрь темного пламени, разрывая ее гнилое тело на бешено выедаемые разложением части, которые обваливаются в листву.
— Гнилая молния, черный огнь, всесжигающий! — слышится в толпе суеверный шепот, прерываемый всхлипываниями и дрожащим молитвами.
— Слава вечная! — рявкает дед Григорий. И все подхватывают за ним, даже маленькая Раечка кланяется, тычась лбом в опавшую листву, и тонким голосом причитает: — Слава вечная! Слава вечная!
Вдруг ликование умолкает, и Любины подданные бесшумно растворяются, попрятавшись, словно развеянные осенним ветром, тем, навевающим грусть, что щербит по утрам брошенные посреди дорог лужи. На кладбищенской аллее появляются люди — несколько мужчин и женщина. На мужчинах похожие стеганные куртки темных цветов и сапоги, а женщина в осеннем пальто. Как раз, когда они выходят на аллею, сквозь листву пробиваются первые лучи солнца.
— Что, это опять они? — испуганным шепотом спрашивает Люба у Наташи.
— Нет, это люди. И живые. Они идут из церкви, я слышу запах ладана. Это слуги Мертвого Бога.
Люди подходят совсем близко, и на какое-то мгновение кажется, что они так и пройдут мимо по усыпанной листьями и солнечными пятнами аллее, пройдут и покинут кладбище, чтобы не возвратиться сюда никогда.
— Пойдем с нами, девочка, — вдруг обращается к Наташе женщина, остановившись, словно что-то вспомнив. — Сотворим молитву, покаемся в грехах наших.
— У меня нет грехов, — нараспев отвечает Наташа.
— Разве? — насмешливо не соглашается женщина. — А я по глазам твоим вижу, что ты — маленькая грешница. Что, к примеру, делаешь ты на кладбище, так рано? И что это за книжка?
— Я иду в школу, — застенчиво лжет Наташа. — А это — учебник, и яблоко на завтрак.
— Яблоко на завтрак! — умиленно восклицает женщина. — Какая прелесть! Пойдем с нами, девочка, мы проводим тебя до школы.
— Я и сама дойду.
— Пойдем, пойдем, — ласково говорит женщина, беря Наташу за руку. — Не надо противиться.
Наташа заметно бледнеет, Люба замечает нечто странное у нее в глазах.
— Послушайте, — вмешивается Жанна. — Может, вы оставите девочку в покое?
— А вам, товарищ Петухова, — серьезно оборачивается к ней женщина. — Я бы посоветовала обдумать свое поведение. В свете сегодняшней обстановки в мире.
— Что, война началась?
— Еще нет, — женщина уклончиво опускает веки. — Но все может случиться.
— Люба, — сдавленно говорит Наташа. Она хочет что-то добавить, но не может. И тут Люба узнает женщину, хотя та совершенно изменила свою внешность, одно только невозможно было скрыть — тень червоточины на нижнем веке, тень зрачка, утекшего в небытие. Со вскриком Люба отступает на шаг в сторону, сердце неистово колотится в ней, как прорвавшийся из шланга родничок.
— Эта девочка, — говорит женщина в наступившей тишине, после того, как пахнущее мертвой листвой кладбище будто провалилось сквозь слух Любы невесть куда, может быть, туда, где оно и находится на самом деле, — эта девочка, — говорит она, показывая своим спутникам Наташу, — и есть та самая, о которой дух святой говорил нам.
Слова женщины падают медленно, как капли, ветер плавно течет по Любиному лицу, и она понимает великую силу Мертвого Бога — власть над временем.
— Эта та, о которой святой дух сказал: вот, ребенок придет к вам, возьмите его, отведите в храм и положите на алтарь, — губы говорящей шевелились медленно, словно водоросли под водой. — Она как Ева несет яблоко искушения в руке, она сама есть искушение, ибо полна запретного знания с самого своего появления на свет. Взгляните на нее, разве не есть она сама невинность и чистота, вызывающие любовь и жалость? В этом искушение, ибо истинно говорю вам, она — пагубнейшая из блудниц, маленькое чрево ее отравлено!
Гнетущий душу кошмар снова приходит к Любе, стискивает ей грудь, она снова видит в руке у женщины нож, лезвие его светло и остро, и никакая плоть не может противиться ему, он войдет с болью и трепещущим, вечно замершим на последней ноте страхом, о, всегда прямо в сердце входишь ты, холодный небесный огонь!
Зеркало пустоты
— Ты, пусти ее… тварь! — вскрикивает Люба каким-то незнакомым самой себе, пронзительным голосом, и кидается к женщине, которая молниеносно отскакивает в сторону, бросая Наташу и отмахнувшись по воздуху ножом. Один мужчина схватывает Любу за руку, чтобы удержать на месте, другие вынимают из карманов пистолеты, и тут мертвые, воя от бешеной злобы, кидаются на них со всех сторон.
Бой получается коротким, но очень кровавым. Воинов Мертвого Бога разрывают на куски, даже того, который схватил Любу, хотя Жанна сразу после нападения мертвецов в упор простреливает ему голову, так что мозг с кровью валится несчастной девочке на вздернутое лицо. Мужчина падает назад, увлекая Любу за собой, и испуганный крик ее заглушает свирепое рычание Алексея Яковлевича, что наваливается и терзает старческими когтями бездыханное тело. Женщина, оставив совершенно обезумевшую от ужаса Наташу потерянно сидеть на земле, сама отступает по аллее, резко остановившись, чтобы рассечь ножом грудь кинувшемуся на нее кучерявому парню, уклоняется от его падающего тела и на миг замирает, обернувшись к Любе. Черная волна с привкусом крови приносит Любе ее хриплый, шипящий голос.
— Посмотришь, маленькая гадость, теперь будет война. Мертвые убили живых. Теперь будет война. Хозяин разрушит твое царство. Хозяин убьет тебя, если ты не снимешь свое кольцо.
Саша Коньков, вооруженный ржавым шестом, отодранным от могильной ограды, прыгает на женщину из кустов, целясь ей своею рогатиной в живот. Женщина отшатывается и рассекает Конькову ножом лицо. Удар рогатины приходится в асфальт, мелькает искра. Неожиданно страшным ударом локтя женщина сбивает Конькова с ног. Осколок гранитного креста, пущенный жилистой рукой деда Григория, ушибает ее в плечо, и женщина оставляет свою жертву, поворачивается и нападает на нового врага. Дед Григорий коряво изворачивается, хрипло выдыхая могильную сырость и наотмашь бьет одноглазую куском ограды, попадая в грудь. Пошатнувшись от удара, та промахивается ножом, отсекая Григорию только клок седой бороды. С неожиданной сноровкой дед наносит второй удар, которым мог бы завалить лошадь, но одноглазая откидывается телом назад с кошачьей сноровкой и ныряет под Григория, нож входит деду в живот, выбивая изо рта его не то скрип, не то стрекочущий кашель, и тут, пока женщина еще не успевает разогнуться, ей в спину вонзается заточенный упрямым временем железный кол, брошенный Севрюгиным со страшной, китобойной силой. Удар гарпуна сбивает одноглазую с ног, и Севрюгин налетает на нее, с хрустом вбивая колено в оскаленное лицо. Она хрипит, с трудом поворачиваясь под Севрюгиным и царапая его лезвием в бок, он бьет ее кулаком в лицо, раз, второй, третий, звук ударов глух и жуток, словно кулак врезается в сырую глину, и каждый раз слышно, что женщина еще жива, злобно, пузырясь, выходит воздух из ее разбитых клыков, пока наконец нажатием всего тела Севрюгин не вгоняет в нее кол так, что острие его, покрытое темной жижей, вылазит через грудь, и тогда она замирает в неподвижности, остановив взгляд на повисшем низко за кронами деревьев солнцем, впившись в него единственным глазом навсегда.
Какое-то время мертвецы еще осаждают одного из мужчин в куртках, который забрался на дерево и оттуда выстрелом из пистолета даже разгвоздил голову полезшему было вверх мальчику Мише, так что тот сорвался обратно, сильно ушибив спиной землю, но вскоре по стволу споро, как белки, покарабкались Настасия Павловна, Мария Петровна и Серафима Антоновна, сразу с трех сторон, и выстрелы только с грохотом обдирали кору и сбивали ветки, пока душераздирающий, хохочущий визг не сообщил о том, что где-то в гуще листвы настырные старушки добрались-таки до своей жертвы.
Люба опускается на землю возле криво упавшей Наташи и заглядывает ей в глаза, чтобы посмотреть, жива она или уже нет. Наташа смотрит куда-то в сторону, и руки ее сжаты, словно она держит в кулачках пучки невидимых цветов для невидимых бабочек. Там, куда направлен ее взгляд, лежит на дорожке закрытая книга. Губы девочки чуть вытягиваются вперед, словно для поцелуя, и она издает тихий, странный звук, не то шипение, не то свист.
— Я узнаю те слова, — сдавленно, натужно шепчет Наташа. — Я вижу ее насквозь, все страницы. На всех страницах написано одно и то же, — веки ее медленно смыкаются и растворяются вновь. — Почему она не убила меня стразу? — тихо спрашивает Наташа. — Почему не дала мне ножом в живот? Те слова горят у меня внутри, как проглоченные огненные зерна! Кто разрежет мне живот, чтобы вынуть их?
— Таких как ты только заведенным способом убивать положено, — схаркивает гноем дед Григорий, держась за свое распоротое нутро. — На коленки надобно поставить, платьице на груди расстегнуть, нож воткнуть под дыхальце, и вверх рвануть, вспороть так, чтобы сердце видно стало, вынуть его, от корешков всех обрезать, как овощ. Так же просто тебя не убьешь, а то не ровен час — тело поменяешь, и ищи тебя потом. Я-то знаю, видел, как кончают таких.
— Она сказала — война теперь будет, — говорит Люба. — Потому что мертвые убили живых.
— Кто сказал? — Наташа резко переворачивается на спину, раскрывая ладони.
— Эта.
Наташа стонет, лицо ее искажается мучительной болью.
— Теперь нам всем конец, — глухо произносит она.
Над солнечной аллей, где расплылись алые лужи крови и лежат искалеченные тела, ясно и глубоко звонит церковный колокол.
— Живые придут теперь сюда и сожгут ваши могилы! — вдруг пронзительно кричит Наташа, дернувшись по земле. — Живые придут сюда, и с ними придет большой огонь!
— Мы разорвем живых на части! — злобно тявкает Алексей Яковлевич. — Им нечего делать на нашей земле!
— Войны еще может не быть, — шепчет Жанна. — Если ты отдашь Наташу. Тогда живые сожгут только это одно кладбище.
— Нет, — твердо говорит Люба. — Наташу я им не отдам.
— Я люблю тебя, — шепчет Наташа, раскидывая руки в стороны.
— Ни Наташи не отдам я им, — говорит Люба, и голос ее обретает невиданную, скрытую от нее самой силу. — Ни вечной свободы!
— Я люблю тебя, — повторяет Наташа. — Но ты не должна жертвовать ради меня своей жизнью. И множеством живых и мертвых. Если Бог начнет войну, он победит. Воевать с Ним бессмысленно. Он всегда побеждает.
— Я не хочу больше жить на краю бездны! — ожесточенно кричит Люба. — Я хочу воевать! Я, хозяйка мертвых, хочу воевать!
— Слава вечная! — разражаются захлебывающимся воем мертвецы. — Слава вечная!
— Пусть Мертвый Бог придет ко мне, на мою землю! Я хочу увидеть Его! — неистово вопит Люба, вскочив уже на ноги. — Почему Он не придет, не покажет Своего лица?! Пусть Он убьет меня здесь, сейчас! Почему я еще жива?!
— Мертвый Бог не будет воевать сам, потому что не может, — зло говорит Жанна. — Он пошлет живых. Живых, осквернителей могил.
— Не хулите Господа, — жалобно стонет Валентина Горлова, опускаясь на колени возле одного из растерзанных людей и очарованно глядя в его рваные глаза. — Лучше умереть навеки, чем разрушить весь мир! Война живых и мертвых — это же конец света!
— Свет — вечен! — говорит Люба, ясно понимая, что говорит правду. — Бог — мертв!
Валентина Горлова падает ниц и корчится на кровавом трупе, пораженная разъедающей ее гнилое мясо сыпью.
— Слава вечная! — во всю глотку орет дед Григорий, по-рачьи выпучив на Валентину белые глаза.
— Мертвые встанут! — продолжает свой визгливый рассказ Люба. — Живые умрут и тоже станут мертвыми! Камень и железо!
— Камень и железо! — завывает толпа. Мертвецы бросаются к могильным оградам, ломая их и яростно вооружаясь. Некоторые подбирают с асфальта оружие живых.
— Тут недалеко мемориальный комплекс, — говорит Жанна. — Там братская могила, солдаты лежат. Туда нужно идти.
На мемориальном комплексе мертвые солдаты грозно выворачиваются из-под земли, сдвигая свекольные гранитные плиты, которыми потомки стремились навеки вдавить их в земляные ложа. Люба выкрикивает имена погибших, золотом вырезанные на полированной стене, где укреплено металлическое изображение усатых профилей в касках, увитых запыленными лаврами славы, Люба выкрикивает их имена по очереди, и все воины встают, как один, выстраиваясь в шеренги для новой битвы.
— Вы снова пойдете в бой! — кричит Люба, воздвигнутая сильными солдатскими руками на широкое ребро священной стены. — Мы повсюду зажжем вечный огонь вашей славы! Вы навсегда вернетесь на землю, за которую пали! Мертвый Бог хочет лишить нас памяти! Он хочет сжечь нас пламенем времени! Живые забыли силу мертвых! Живые возомнили себя хозяевами земли!
Речь ее прерывает оглушительный, звериный вой.
Полчаса спустя полки смерти обрушиваются на город. Церковный колокол умолкает, когда звонаря сбрасывают из окна колокольни. Его тело разбивается об асфальт. Голубиные стаи поднимаются вверх, как рябящие серые облака. Ты слышишь, мертвые поднялись на бой! Их армия не знает потерь, их число умножается непрерывно. Они разбивают витрины и стекла трамваев, они валят фонарные столбы. Ничто не устоит перед их нечеловеческой силой!
Они врываются в церкви и срывают иконы со стен, внутренности служителей выпускают из надутых животов на алтари, с насосным звуком выходит воздух из вспоротого живота, и дымится зловонным паром на месте воскурения ладана! Дома горят как жаровни неистовым пламенем, дети кричат за лопающимися стеклами, кто спасет теперь ваших детей, сгорающих заживо, зачем забыли вы силу мертвых их бесконечный гнев, их власть над живыми, призракам поклонялись вы, идолам пустым!
Они выволакивают блудниц из домов, полусонных, стонущих с похмелья, они разрезают им животы, юным блудницам, школьницам, первокурсницам, шеи которых тонки, а глаза так чудесно зеркальны, они разрезают им животы, они ищут там детей и не находят, о, юные дочери наши, о которых рыдали мы на смертных одрах, где зародыши ваших чрев? Вытравлены, выжжены огнем ненависти, что так свободно пылает ныне в пустых молодых сердцах! Смерть вам, дочери, дочери наших дочерей! Они ломают им тонкие шеи, юным блудницам, выворачивают руки, выдавливают глаза, вырывают челюсти, разбивают головы о бетон, отжигают недоразвитые груди, — освободить кровь, освободить кровь вы должны, так говорит она, маленькая, чистая, живая, которой имя — правда! И мужчин убивают они, злых и покрытых шерстью, тощих и очкастых, и ожиревших, как свиньи, и женщин убивают они, похотливых и злых, отупевших и чувственных, взрезают им горла посреди кухонь, на глазах вопящих детей, и стариков убивают они, скрюченных и скорченных, кривых и косых, слюнявых и высохших на пляжах Леты, и старух убивают они, жадных и выживших из ума, морщинистых и одышливых, всех убивают они, и ручьями льется по мостовым кровь, как прорвавшиеся потоки ливня, и дымятся повсюду изуродованные тела — слава вечная!
— Освобождайте кровь, освобождайте кровь! — кричит Люба, стоя на ступенях одной длинной лестницы. — Пусть течет куда хочет! Выбивайте мозги из голов, выбивайте мозги на землю, пусть солнце высушит их, пусть мухи съедят их!
В одиннадцать часов утра подразделение солдат в защитной форме высаживается из грузовиков возле мемориального комплекса и открывает по небольшой группе мертвецов огонь из автоматов с разрывными пулями и ручных гранатометов. Уничтожив противника, солдаты заливают братскую могилу горючей смесью и поджигают саму землю. В этот момент в пяти кварталах к югу отряды мертвых берут штурмом жилые дома, вышвыривая из окон детей, а взрослых убивая внутри. Особенным зверством отличается некий безымянный солдат, прозванный Иваном Рябым, потому что истлевшая во многих местах его рубаха сплошь заляпана кровью, который согнал детей из нескольких домов на крышу девятиэтажной новостройки и заставил прыгать вниз. Рассказывают, что последние дети только ломали себе конечности, падая на мягкую кучу тел, но товарищи Ивана добивали их внизу пожарными лопатами и топорами.
В четверть двенадцатого по одной из широких улиц движется мотоколонна Армии Земли, составленная из захваченных в депо бульдозеров, катков и нескольких самосвалов, за ними гурьбой бегут пешие мертвецы, гулко топоча по мостовой, дробный их топот слышен далеко, и окна домов звенят ему в унисон, как стаканы на столике спального купе. Мотоколонна атакует преграждающие улицу баррикады, занятые солдатами внутренних войск, откуда ее встречают гранаты и пули, машины начинают гореть, переворачиваясь и разваливаясь на проезжей части, но земляную пехоту не остановить, она с ревом бросается вперед, разрывные пули вышибают целые куски из гнилых тел, удары гранат разбрасывает их в стороны, отрывают головы, руки и ноги, но сатанинская сила земли гонит своих воинов дальше, и вот они достигают баррикад, живые бегут, и в спины им вонзаются железные скобы, в затылки им бьют кирпичи, и злобный, леденящий души вой преследует их, будет вечно преследовать их!
— Захватить морги, монастыри, станции метро! — охрипше раздает приказы Жанна из кузова самосвала. — Эй, гони на запад! — орет она водителю, в груди которого прочно застрял короткий лом. Самосвал разворачивается, давя разбросанные по асфальту трупы, небоеспособные из-за тяжелых увечий, и прет по тротуару, сопровождаемый несколькими десятками бегущих пехотинцев.
К полудню центральные районы города уже охвачены пожаром. Рассказывают, что многие уцелевшие собрались под землей, на станциях метро, а после разбежались по путям, но мертвые настигали их и там, в сырых лабиринтах Аида, и творили там, в бессветных подземных коридорах, такое, что язык человеческий не может передать за неимением нужных слов.
Около половины первого Армия Земли штурмом берет вокзал и начинает массовое избиение сгрудившихся там в надежде покинуть город людей. Живых так много, что многие мертвецы гибнут от усталости, ломая себе кости об их бесконечную плоть. Самое распространенное оружие на вокзале — обычная лопата. Жанна лично руководит расправой, иногда пуская в беспорядочно мечущуюся толпу людей очереди из подобранного на баррикадах автомата. Одному мальчишке, выбежавшему прямо на ее самосвал, пулей сносит полголовы. Из другой половины на асфальт возле упавшего мальчика вываливается кровавая клубневидная масса. Жанна дико хохочет и встает в кузове самосвала во весь рост. Человеческое стадо так истошно визжит, что многие люди сходят с ума и оглушенные ползают по скользкому от крови асфальту, одна женщина все еще пытается уволочь куда-то небольшой чемодан, здоровенный, заросший густой могильной щетиной, солдат земли несколько раз бьет ее лопатой в голову, но она упорно продолжает ползти у него под ногами к неведомой цели.
— Что у них?
— Ну, дела всякие, которые ты должна решить.
— Да что же это в самом деле! — чуть не плачет от растерянности Люба. — Может — ты вместо меня?
— Ты что, меня никто и слушать не станет, — смеется Наташа. — Надела кольцо — теперь будь добра, суди своих подданных. Да не волнуйся так, можешь говорить первое, что в голову придет.
— Ну, хорошо, — вздыхает Люба.
— Хозяйка судит! — крикнула Жанна. — Можете говорить!
Дед Григорий снова бухается в землю лбом.
— Пощади, матушка, свет родной, дозволь шапку покинуть, что в гробу надели, а то черви в ней живут, голову едят!
— Дозволяю, — осторожно говорит Люба.
— Доброта небесная! — взвывает дед Григорий. — Вечная слава! — он срывает шапку с головы и принимается, вскочив, неистово топтать ее ногами.
Саша Коньков выступает из толпы и молча опускается перед Любой на колени, глядя в землю.
— Дозволь жениться, хозяйка. На Анне Мотыгиной. Она нездешняя, с соседнего кладбища пришла.
— Женись, — разрешает Люба.
— Вечная слава, — стонет, разгребает пальцами землю, Коньков.
— И мальчика вон того усынови, — сама поражаясь своей находчивости, добавляет Люба и показывает в сторону Кости. — У него лица нет, думай, что он на тебя похож.
Зинаида Ивановна рушится перед Любой наземь, как бревно.
— Дозволь отойти, хозяйка, на воле упырить. А то бабка со свету сживет.
— Чего дозволить?
— Упырить, где придется. Кровушку сосать.
— Дозволяю, — со вздохом разрешает Люба. — Но людей не трожь. У свиней соси или у овец там.
— Хоть у хворых дозволь, свет родимый, — тихо скулит Зинаида. — Человечьей кровушки краше нету!
— Нет, — непреклонно отрезает Люба.
Жанна хватает скулящую бабу за плечи и отталкивает прочь.
— Сказано тебе: не бывать тому! И ступай себе!
— Слава вечная, слава вечная, — торопливо заводится кланяться Зинаида Ивановна. — Небо наше безоблачное!
— Она ж, гадина, всех свиней поест! — каркает с места Евдокия Карповна. — Нет в ней теперь жалости, а рассудка еще при житии не было!
— А ты молчи, старуха! — сурово велит ей Люба, потому что не хочет затягивать делопроизводство.
Валентина Горлова просто садится на землю и глядит на Любу преданно, как собака, молитвенно сложим руки у горла.
— Позволения прошу, — тихим, задушевным голосом произносит она. — На службе Божьей присутствовать. Только в вечерние часы, в уголку темном, тихо, как мышь, сидеть и слушать.
— Можно, — говорит Люба.
— Слава вечная! — прижимает лицо к земле Валентина. — А тогда сторожа церковного Кирилла Петровича и дьяка беспутного Анисима, и певчих теток Алефтину Никаноровну и Глафиру Сергеевну вместе с уборщицей храма Маргаритой Евстаховой поразить надобно светом черным до полной слепоты, кровавых соплей, выпадения кишок и глубокого душевного убожества, а то они меня обижали, от храма гнали метлами и шестом из ограды, а дьяк Анисим, напившись, анафему наложил, отчего до сих пор трясуся вся и что-то белое над головою вижу.
— Вот сволочь! — ахает Жанна.
Люба растерянно смотрит на Наташу.
— Да поразит их всех светом черным, — шепчет Наташа, для примера раскрывая ладонь, на которой ничего нет.
— Да поразит их всех светом черным, — повторяет Люба, тоже раскрывая ладонь и блеснув кольцом на пальце. Прямо из середины ее руки выходит маленькое черное пламя и сразу гаснет.
— Слава вечная! — набожно восклицает Валентина Горлова и размашисто крестится.
Алексей Яковлевич становится на колени загодя и уже на них подползает к Любе, сочась скупой старческой слезой.
— Жизнь прожил, внучка, войну прошел, дозволь, милая, сына родного прибить и ордена с медалями, кровью заслуженные, обратно забрать! А то продаст, сволочь, нумизматам!
Люба задумалась.
— Можно я скажу? — спрашивает Жанна. Люба кивает. — Пока награды твои, дедушка, у сына — ты их не трожь, пусть имя твое вспоминают, а как продаст он их кому, так на того порчу напустить позволено, гниль в тело, а после того придешь к нему и скажешь: мне — ордена, тебе — гниль вон. Будет так? — спрашивает она Любу.
— Пусть, — соглашается Люба.
— Ты — торжество наше! — кланяется Алексей Яковлевич.
Из толпы выбивается девушка с длинными рыжими волосами и выступающими вперед, как у зайца, верхними зубами. Она с размаху ударяется худыми коленями в землю.
— Старик, тот, что триста лет лежит, послал, — выдыхает она. — Девчонку унять просит, Раечку, чтоб ножками столько не топала, а то носится между могилами, что курица, а старику от того покоя нет и досада.
— Ребенок ведь, — пожимает плечами Люба, поглядев на Раечку. — Что ей втолкуешь?
— Старик говорит — головку ей разбить, чтоб не бегала. За ножки — и об памятник каменный, головкой, — девушка кивает и улыбается простоте такого решения.
— Нет, пусть себе бегает, — отвечает Люба. — Ее дело молодое.
— Слава вечная, — покорно склоняется девушка. — Слава вечная.
— Все! — решает Люба. — Довольно. Устала я от вас.
Мертвецы зашевелились. Слышится неясный шепчущий ропот.
— Наместника, — только и может разобрать Люба. — Наместника.
— Назначь им наместника, — говорит Жанна. — Могильного старосту.
— Я не знаю кого.
— А вон его хоть, — Жанна указывает на деда Григория. — Бойкий старик, и за дело общее переживает.
— Хорошо.
— Ты, старик! — окликает деда Григория Жанна. — Ты назначен могильным старостой!
— Слава вечная! — воют покойники, опускаясь на землю. — Ночь просветленная!
Только одна какая-то старуха остается стоять, согнувшись, правда, в три погибели.
— Куда этого старостой, он же дурень полный! — сипит старуха. — Соседка я его, жисть рядом с ним прожила и большего дурака не видела! Помилуй, матушка!
Прочие покойники умолкают, припав к земле. Люба ощущает их единый, животных страх. Она смотрит на Жанну, та зло поджимает губы и отрицательно качает головой. Рука Любы сжимается, и старуху у каменного креста сметает вихрь темного пламени, разрывая ее гнилое тело на бешено выедаемые разложением части, которые обваливаются в листву.
— Гнилая молния, черный огнь, всесжигающий! — слышится в толпе суеверный шепот, прерываемый всхлипываниями и дрожащим молитвами.
— Слава вечная! — рявкает дед Григорий. И все подхватывают за ним, даже маленькая Раечка кланяется, тычась лбом в опавшую листву, и тонким голосом причитает: — Слава вечная! Слава вечная!
Вдруг ликование умолкает, и Любины подданные бесшумно растворяются, попрятавшись, словно развеянные осенним ветром, тем, навевающим грусть, что щербит по утрам брошенные посреди дорог лужи. На кладбищенской аллее появляются люди — несколько мужчин и женщина. На мужчинах похожие стеганные куртки темных цветов и сапоги, а женщина в осеннем пальто. Как раз, когда они выходят на аллею, сквозь листву пробиваются первые лучи солнца.
— Что, это опять они? — испуганным шепотом спрашивает Люба у Наташи.
— Нет, это люди. И живые. Они идут из церкви, я слышу запах ладана. Это слуги Мертвого Бога.
Люди подходят совсем близко, и на какое-то мгновение кажется, что они так и пройдут мимо по усыпанной листьями и солнечными пятнами аллее, пройдут и покинут кладбище, чтобы не возвратиться сюда никогда.
— Пойдем с нами, девочка, — вдруг обращается к Наташе женщина, остановившись, словно что-то вспомнив. — Сотворим молитву, покаемся в грехах наших.
— У меня нет грехов, — нараспев отвечает Наташа.
— Разве? — насмешливо не соглашается женщина. — А я по глазам твоим вижу, что ты — маленькая грешница. Что, к примеру, делаешь ты на кладбище, так рано? И что это за книжка?
— Я иду в школу, — застенчиво лжет Наташа. — А это — учебник, и яблоко на завтрак.
— Яблоко на завтрак! — умиленно восклицает женщина. — Какая прелесть! Пойдем с нами, девочка, мы проводим тебя до школы.
— Я и сама дойду.
— Пойдем, пойдем, — ласково говорит женщина, беря Наташу за руку. — Не надо противиться.
Наташа заметно бледнеет, Люба замечает нечто странное у нее в глазах.
— Послушайте, — вмешивается Жанна. — Может, вы оставите девочку в покое?
— А вам, товарищ Петухова, — серьезно оборачивается к ней женщина. — Я бы посоветовала обдумать свое поведение. В свете сегодняшней обстановки в мире.
— Что, война началась?
— Еще нет, — женщина уклончиво опускает веки. — Но все может случиться.
— Люба, — сдавленно говорит Наташа. Она хочет что-то добавить, но не может. И тут Люба узнает женщину, хотя та совершенно изменила свою внешность, одно только невозможно было скрыть — тень червоточины на нижнем веке, тень зрачка, утекшего в небытие. Со вскриком Люба отступает на шаг в сторону, сердце неистово колотится в ней, как прорвавшийся из шланга родничок.
— Эта девочка, — говорит женщина в наступившей тишине, после того, как пахнущее мертвой листвой кладбище будто провалилось сквозь слух Любы невесть куда, может быть, туда, где оно и находится на самом деле, — эта девочка, — говорит она, показывая своим спутникам Наташу, — и есть та самая, о которой дух святой говорил нам.
Слова женщины падают медленно, как капли, ветер плавно течет по Любиному лицу, и она понимает великую силу Мертвого Бога — власть над временем.
— Эта та, о которой святой дух сказал: вот, ребенок придет к вам, возьмите его, отведите в храм и положите на алтарь, — губы говорящей шевелились медленно, словно водоросли под водой. — Она как Ева несет яблоко искушения в руке, она сама есть искушение, ибо полна запретного знания с самого своего появления на свет. Взгляните на нее, разве не есть она сама невинность и чистота, вызывающие любовь и жалость? В этом искушение, ибо истинно говорю вам, она — пагубнейшая из блудниц, маленькое чрево ее отравлено!
Гнетущий душу кошмар снова приходит к Любе, стискивает ей грудь, она снова видит в руке у женщины нож, лезвие его светло и остро, и никакая плоть не может противиться ему, он войдет с болью и трепещущим, вечно замершим на последней ноте страхом, о, всегда прямо в сердце входишь ты, холодный небесный огонь!
Зеркало пустоты
«И тогда показал мне Господь Бог Свое лицо. Но не было это лицом человека. И я скажу вам, что я видел в глазах Его. Я видел смерть в Его глазах.»
Свет, Глава 8.
— Ты, пусти ее… тварь! — вскрикивает Люба каким-то незнакомым самой себе, пронзительным голосом, и кидается к женщине, которая молниеносно отскакивает в сторону, бросая Наташу и отмахнувшись по воздуху ножом. Один мужчина схватывает Любу за руку, чтобы удержать на месте, другие вынимают из карманов пистолеты, и тут мертвые, воя от бешеной злобы, кидаются на них со всех сторон.
Бой получается коротким, но очень кровавым. Воинов Мертвого Бога разрывают на куски, даже того, который схватил Любу, хотя Жанна сразу после нападения мертвецов в упор простреливает ему голову, так что мозг с кровью валится несчастной девочке на вздернутое лицо. Мужчина падает назад, увлекая Любу за собой, и испуганный крик ее заглушает свирепое рычание Алексея Яковлевича, что наваливается и терзает старческими когтями бездыханное тело. Женщина, оставив совершенно обезумевшую от ужаса Наташу потерянно сидеть на земле, сама отступает по аллее, резко остановившись, чтобы рассечь ножом грудь кинувшемуся на нее кучерявому парню, уклоняется от его падающего тела и на миг замирает, обернувшись к Любе. Черная волна с привкусом крови приносит Любе ее хриплый, шипящий голос.
— Посмотришь, маленькая гадость, теперь будет война. Мертвые убили живых. Теперь будет война. Хозяин разрушит твое царство. Хозяин убьет тебя, если ты не снимешь свое кольцо.
Саша Коньков, вооруженный ржавым шестом, отодранным от могильной ограды, прыгает на женщину из кустов, целясь ей своею рогатиной в живот. Женщина отшатывается и рассекает Конькову ножом лицо. Удар рогатины приходится в асфальт, мелькает искра. Неожиданно страшным ударом локтя женщина сбивает Конькова с ног. Осколок гранитного креста, пущенный жилистой рукой деда Григория, ушибает ее в плечо, и женщина оставляет свою жертву, поворачивается и нападает на нового врага. Дед Григорий коряво изворачивается, хрипло выдыхая могильную сырость и наотмашь бьет одноглазую куском ограды, попадая в грудь. Пошатнувшись от удара, та промахивается ножом, отсекая Григорию только клок седой бороды. С неожиданной сноровкой дед наносит второй удар, которым мог бы завалить лошадь, но одноглазая откидывается телом назад с кошачьей сноровкой и ныряет под Григория, нож входит деду в живот, выбивая изо рта его не то скрип, не то стрекочущий кашель, и тут, пока женщина еще не успевает разогнуться, ей в спину вонзается заточенный упрямым временем железный кол, брошенный Севрюгиным со страшной, китобойной силой. Удар гарпуна сбивает одноглазую с ног, и Севрюгин налетает на нее, с хрустом вбивая колено в оскаленное лицо. Она хрипит, с трудом поворачиваясь под Севрюгиным и царапая его лезвием в бок, он бьет ее кулаком в лицо, раз, второй, третий, звук ударов глух и жуток, словно кулак врезается в сырую глину, и каждый раз слышно, что женщина еще жива, злобно, пузырясь, выходит воздух из ее разбитых клыков, пока наконец нажатием всего тела Севрюгин не вгоняет в нее кол так, что острие его, покрытое темной жижей, вылазит через грудь, и тогда она замирает в неподвижности, остановив взгляд на повисшем низко за кронами деревьев солнцем, впившись в него единственным глазом навсегда.
Какое-то время мертвецы еще осаждают одного из мужчин в куртках, который забрался на дерево и оттуда выстрелом из пистолета даже разгвоздил голову полезшему было вверх мальчику Мише, так что тот сорвался обратно, сильно ушибив спиной землю, но вскоре по стволу споро, как белки, покарабкались Настасия Павловна, Мария Петровна и Серафима Антоновна, сразу с трех сторон, и выстрелы только с грохотом обдирали кору и сбивали ветки, пока душераздирающий, хохочущий визг не сообщил о том, что где-то в гуще листвы настырные старушки добрались-таки до своей жертвы.
Люба опускается на землю возле криво упавшей Наташи и заглядывает ей в глаза, чтобы посмотреть, жива она или уже нет. Наташа смотрит куда-то в сторону, и руки ее сжаты, словно она держит в кулачках пучки невидимых цветов для невидимых бабочек. Там, куда направлен ее взгляд, лежит на дорожке закрытая книга. Губы девочки чуть вытягиваются вперед, словно для поцелуя, и она издает тихий, странный звук, не то шипение, не то свист.
— Я узнаю те слова, — сдавленно, натужно шепчет Наташа. — Я вижу ее насквозь, все страницы. На всех страницах написано одно и то же, — веки ее медленно смыкаются и растворяются вновь. — Почему она не убила меня стразу? — тихо спрашивает Наташа. — Почему не дала мне ножом в живот? Те слова горят у меня внутри, как проглоченные огненные зерна! Кто разрежет мне живот, чтобы вынуть их?
— Таких как ты только заведенным способом убивать положено, — схаркивает гноем дед Григорий, держась за свое распоротое нутро. — На коленки надобно поставить, платьице на груди расстегнуть, нож воткнуть под дыхальце, и вверх рвануть, вспороть так, чтобы сердце видно стало, вынуть его, от корешков всех обрезать, как овощ. Так же просто тебя не убьешь, а то не ровен час — тело поменяешь, и ищи тебя потом. Я-то знаю, видел, как кончают таких.
— Она сказала — война теперь будет, — говорит Люба. — Потому что мертвые убили живых.
— Кто сказал? — Наташа резко переворачивается на спину, раскрывая ладони.
— Эта.
Наташа стонет, лицо ее искажается мучительной болью.
— Теперь нам всем конец, — глухо произносит она.
Над солнечной аллей, где расплылись алые лужи крови и лежат искалеченные тела, ясно и глубоко звонит церковный колокол.
— Живые придут теперь сюда и сожгут ваши могилы! — вдруг пронзительно кричит Наташа, дернувшись по земле. — Живые придут сюда, и с ними придет большой огонь!
— Мы разорвем живых на части! — злобно тявкает Алексей Яковлевич. — Им нечего делать на нашей земле!
— Войны еще может не быть, — шепчет Жанна. — Если ты отдашь Наташу. Тогда живые сожгут только это одно кладбище.
— Нет, — твердо говорит Люба. — Наташу я им не отдам.
— Я люблю тебя, — шепчет Наташа, раскидывая руки в стороны.
— Ни Наташи не отдам я им, — говорит Люба, и голос ее обретает невиданную, скрытую от нее самой силу. — Ни вечной свободы!
— Я люблю тебя, — повторяет Наташа. — Но ты не должна жертвовать ради меня своей жизнью. И множеством живых и мертвых. Если Бог начнет войну, он победит. Воевать с Ним бессмысленно. Он всегда побеждает.
— Я не хочу больше жить на краю бездны! — ожесточенно кричит Люба. — Я хочу воевать! Я, хозяйка мертвых, хочу воевать!
— Слава вечная! — разражаются захлебывающимся воем мертвецы. — Слава вечная!
— Пусть Мертвый Бог придет ко мне, на мою землю! Я хочу увидеть Его! — неистово вопит Люба, вскочив уже на ноги. — Почему Он не придет, не покажет Своего лица?! Пусть Он убьет меня здесь, сейчас! Почему я еще жива?!
— Мертвый Бог не будет воевать сам, потому что не может, — зло говорит Жанна. — Он пошлет живых. Живых, осквернителей могил.
— Не хулите Господа, — жалобно стонет Валентина Горлова, опускаясь на колени возле одного из растерзанных людей и очарованно глядя в его рваные глаза. — Лучше умереть навеки, чем разрушить весь мир! Война живых и мертвых — это же конец света!
— Свет — вечен! — говорит Люба, ясно понимая, что говорит правду. — Бог — мертв!
Валентина Горлова падает ниц и корчится на кровавом трупе, пораженная разъедающей ее гнилое мясо сыпью.
— Слава вечная! — во всю глотку орет дед Григорий, по-рачьи выпучив на Валентину белые глаза.
— Мертвые встанут! — продолжает свой визгливый рассказ Люба. — Живые умрут и тоже станут мертвыми! Камень и железо!
— Камень и железо! — завывает толпа. Мертвецы бросаются к могильным оградам, ломая их и яростно вооружаясь. Некоторые подбирают с асфальта оружие живых.
— Тут недалеко мемориальный комплекс, — говорит Жанна. — Там братская могила, солдаты лежат. Туда нужно идти.
На мемориальном комплексе мертвые солдаты грозно выворачиваются из-под земли, сдвигая свекольные гранитные плиты, которыми потомки стремились навеки вдавить их в земляные ложа. Люба выкрикивает имена погибших, золотом вырезанные на полированной стене, где укреплено металлическое изображение усатых профилей в касках, увитых запыленными лаврами славы, Люба выкрикивает их имена по очереди, и все воины встают, как один, выстраиваясь в шеренги для новой битвы.
— Вы снова пойдете в бой! — кричит Люба, воздвигнутая сильными солдатскими руками на широкое ребро священной стены. — Мы повсюду зажжем вечный огонь вашей славы! Вы навсегда вернетесь на землю, за которую пали! Мертвый Бог хочет лишить нас памяти! Он хочет сжечь нас пламенем времени! Живые забыли силу мертвых! Живые возомнили себя хозяевами земли!
Речь ее прерывает оглушительный, звериный вой.
Полчаса спустя полки смерти обрушиваются на город. Церковный колокол умолкает, когда звонаря сбрасывают из окна колокольни. Его тело разбивается об асфальт. Голубиные стаи поднимаются вверх, как рябящие серые облака. Ты слышишь, мертвые поднялись на бой! Их армия не знает потерь, их число умножается непрерывно. Они разбивают витрины и стекла трамваев, они валят фонарные столбы. Ничто не устоит перед их нечеловеческой силой!
Они врываются в церкви и срывают иконы со стен, внутренности служителей выпускают из надутых животов на алтари, с насосным звуком выходит воздух из вспоротого живота, и дымится зловонным паром на месте воскурения ладана! Дома горят как жаровни неистовым пламенем, дети кричат за лопающимися стеклами, кто спасет теперь ваших детей, сгорающих заживо, зачем забыли вы силу мертвых их бесконечный гнев, их власть над живыми, призракам поклонялись вы, идолам пустым!
Они выволакивают блудниц из домов, полусонных, стонущих с похмелья, они разрезают им животы, юным блудницам, школьницам, первокурсницам, шеи которых тонки, а глаза так чудесно зеркальны, они разрезают им животы, они ищут там детей и не находят, о, юные дочери наши, о которых рыдали мы на смертных одрах, где зародыши ваших чрев? Вытравлены, выжжены огнем ненависти, что так свободно пылает ныне в пустых молодых сердцах! Смерть вам, дочери, дочери наших дочерей! Они ломают им тонкие шеи, юным блудницам, выворачивают руки, выдавливают глаза, вырывают челюсти, разбивают головы о бетон, отжигают недоразвитые груди, — освободить кровь, освободить кровь вы должны, так говорит она, маленькая, чистая, живая, которой имя — правда! И мужчин убивают они, злых и покрытых шерстью, тощих и очкастых, и ожиревших, как свиньи, и женщин убивают они, похотливых и злых, отупевших и чувственных, взрезают им горла посреди кухонь, на глазах вопящих детей, и стариков убивают они, скрюченных и скорченных, кривых и косых, слюнявых и высохших на пляжах Леты, и старух убивают они, жадных и выживших из ума, морщинистых и одышливых, всех убивают они, и ручьями льется по мостовым кровь, как прорвавшиеся потоки ливня, и дымятся повсюду изуродованные тела — слава вечная!
— Освобождайте кровь, освобождайте кровь! — кричит Люба, стоя на ступенях одной длинной лестницы. — Пусть течет куда хочет! Выбивайте мозги из голов, выбивайте мозги на землю, пусть солнце высушит их, пусть мухи съедят их!
В одиннадцать часов утра подразделение солдат в защитной форме высаживается из грузовиков возле мемориального комплекса и открывает по небольшой группе мертвецов огонь из автоматов с разрывными пулями и ручных гранатометов. Уничтожив противника, солдаты заливают братскую могилу горючей смесью и поджигают саму землю. В этот момент в пяти кварталах к югу отряды мертвых берут штурмом жилые дома, вышвыривая из окон детей, а взрослых убивая внутри. Особенным зверством отличается некий безымянный солдат, прозванный Иваном Рябым, потому что истлевшая во многих местах его рубаха сплошь заляпана кровью, который согнал детей из нескольких домов на крышу девятиэтажной новостройки и заставил прыгать вниз. Рассказывают, что последние дети только ломали себе конечности, падая на мягкую кучу тел, но товарищи Ивана добивали их внизу пожарными лопатами и топорами.
В четверть двенадцатого по одной из широких улиц движется мотоколонна Армии Земли, составленная из захваченных в депо бульдозеров, катков и нескольких самосвалов, за ними гурьбой бегут пешие мертвецы, гулко топоча по мостовой, дробный их топот слышен далеко, и окна домов звенят ему в унисон, как стаканы на столике спального купе. Мотоколонна атакует преграждающие улицу баррикады, занятые солдатами внутренних войск, откуда ее встречают гранаты и пули, машины начинают гореть, переворачиваясь и разваливаясь на проезжей части, но земляную пехоту не остановить, она с ревом бросается вперед, разрывные пули вышибают целые куски из гнилых тел, удары гранат разбрасывает их в стороны, отрывают головы, руки и ноги, но сатанинская сила земли гонит своих воинов дальше, и вот они достигают баррикад, живые бегут, и в спины им вонзаются железные скобы, в затылки им бьют кирпичи, и злобный, леденящий души вой преследует их, будет вечно преследовать их!
— Захватить морги, монастыри, станции метро! — охрипше раздает приказы Жанна из кузова самосвала. — Эй, гони на запад! — орет она водителю, в груди которого прочно застрял короткий лом. Самосвал разворачивается, давя разбросанные по асфальту трупы, небоеспособные из-за тяжелых увечий, и прет по тротуару, сопровождаемый несколькими десятками бегущих пехотинцев.
К полудню центральные районы города уже охвачены пожаром. Рассказывают, что многие уцелевшие собрались под землей, на станциях метро, а после разбежались по путям, но мертвые настигали их и там, в сырых лабиринтах Аида, и творили там, в бессветных подземных коридорах, такое, что язык человеческий не может передать за неимением нужных слов.
Около половины первого Армия Земли штурмом берет вокзал и начинает массовое избиение сгрудившихся там в надежде покинуть город людей. Живых так много, что многие мертвецы гибнут от усталости, ломая себе кости об их бесконечную плоть. Самое распространенное оружие на вокзале — обычная лопата. Жанна лично руководит расправой, иногда пуская в беспорядочно мечущуюся толпу людей очереди из подобранного на баррикадах автомата. Одному мальчишке, выбежавшему прямо на ее самосвал, пулей сносит полголовы. Из другой половины на асфальт возле упавшего мальчика вываливается кровавая клубневидная масса. Жанна дико хохочет и встает в кузове самосвала во весь рост. Человеческое стадо так истошно визжит, что многие люди сходят с ума и оглушенные ползают по скользкому от крови асфальту, одна женщина все еще пытается уволочь куда-то небольшой чемодан, здоровенный, заросший густой могильной щетиной, солдат земли несколько раз бьет ее лопатой в голову, но она упорно продолжает ползти у него под ногами к неведомой цели.