Матвеева Елена. Черновой вариант

   Это был необычный урок. Слушали мы с открытыми ртами. Самое неожиданное, что после этого с интересом взялись за учебник. А когда Тонина задала самим выбрать и выучить стихотворение Пушкина и вызвала всего троих, случилась совсем уж странная вещь. Раньше бы только обрадовались: не вызвали, - значит, повезло. Теперь же многие почему-то захотели прочесть выученное стихотворение, и после уроков осталось человек десять. Тонина стояла лицом к окну и слушала.
   И оттого, что она отвернулась, исчезло ненужное смущение. Обычно у нас стыдятся читать с выражением.
   Отбарабанил наизусть - и с плеч долой. А тут ребята читали так хорошо, как никогда.
   Я сказал, что пришел просто послушать.
   В пятницу у нас литература последним уроком, и часто несколько человек остается поговорить с Тониной.
   Читают ей стихи. Разные, не обязательно из тех, что мы проходим.
   Но не всегда у нас такие интересные уроки, как тот, пушкинский. Тонина человек настроения. Иногда как первомайский салют, а бывает и сильно не в духе.
   Тогда и атмосфера у нас совсем другая, никаких шуток и никакого взаимопонимания. Придет:
   - Коваль! Расскажи-ка мне, как ты понимаешь смысл заглавия "Гроза"? Тон официальный, ничего хорошего не сулит.
   Коваль вразвалочку поднимается, напускает на лицо мучительную сосредоточенность, брови ходят - это должно означать работу мысли.
   - Он, Островский, в этом произведении показал...
   - Что же он, Островский, показал в этом произведении?
   Черепанова шепчет:
   - Бездушный мир чистогана.
   - Бездушный мир чистогана, - повторяет Коваль.
   - Хорошо. Черепанова, спасибо. Ну, и что же дальше?
   Тонина кажется даже ростом меньше и худее. Постукивает карандашом, в упор смотрит на крышку стола, потом вдруг, почти не поднимая головы, так же в упор на Коваля. Класс не дышит.
   - Почему же ты не можешь ответить на элементарный вопрос? Ты научишься когда-нибудь логически мыслить? Какие отличительные черты трагедии, комедии и драмы?
   Класс роется в учебниках. Сейчас никому не поздоровится.
   - Комедия - когда смешно... - мучается Коваль, а потом шепчет мне в ухо: - Антонина сегодня с левой ноги встала, а Коваль, видите ли, виноват.
   Я пропитан настроением Тонины, как губка. В таких случаях я нервничаю, сижу тихо. Мне жалко ее.
   К концу урока чувствую усталость и беспричинную грусть. Блуждаю взглядом по окнам, стенам, смотрю на портреты в багетных рамках: Пушкин, Лермонтов, Толстой, Чехов. Под каждым - табличка с изречением.
   Всякий раз останавливаюсь на одном: "Тот самый человек пустой, кто весь наполнен сам собой. М. Ю. Лермонтов". Это про меня, безразлично думаю в сотый раз.
   Ребята, конечно, любят Тонину и уважают. Но самый любимый учитель и у двоечников, и у отличников - физик. Он старый, добрый, справедливый и с юмором. Я тоже люблю его больше других учителей.
   Тонина не в счет, что мне до ее учительских качеств.
   Будь она идеальным педагогом, может, и не была бы для меня тем, чем стала сейчас, - неуловимой, прекрасной мечтой.
   Режьте меня на части, не могу вообразить: Тонина чистит картошку, Тонина метет пол, Тонина моет окно...
   10
   Искусство. Чужая страна со своим языком и законами. А я профан, неотесанный, дремучий, я варвар в ней, без переводчика совсем беспомощен. Мне нужно учиться, готовить задания по математике, химии, физике, немецкому. Капу сов говорит:
   - Фолкнер - это новая эпоха.
   А я "Войну и мир" не читал.
   Схватился за Фолкнера. Насильно прочел "Деревушку". "Город" уже не потянул. Библия и Фолкнер одинаково недосягаемы. Уж больно кряжистые.
   Пошел в Эрмитаж. Ходил, ходил, еще больше запутался в своих мыслях и чувствах. И вдруг вижу__ скульптура: обнаженная женщина. Живая и естественная, она словно излучает тепло и покой.
   После всяческих Матиссов я упал на диванчик и долго просидел перед скульптурой. Это Майоль.
   На другой день, будто невзначай, заявляю Капусову:
   - Зашел вчера в Эрмитаж. Люблю время от времени около Майоля посидеть.
   Капусов скривился:
   - Тяжеловесные женские прелести и подавляющая тупость.
   В замешательстве я выпалил:
   - А по мне, это идеал. Так себе его и представляю.
   Конечно, я представлял его иначе. Тонина! Я только о ней и думал. Ради нее я читал Фолкнера и силился постичь страну искусства. Я хотел говорить с ней на одном языке. Любить то, что она любит, что положено любить взрослому образованному человеку. Одним словом, разбираться, что такое хорошо, а что такое плохо.
   Ведь раз в музее выставлено, это хорошо. Почему же Шишкин и Айвазовский - плохо? Почему Майоль - подавляющая тупость? Я уже не любил ни Шишкина, ни передвижников. Я уже не любил Майоля.
   11
   Все оказалось куда проще, чем я себе воображал.
   Все постижимо. Не с парадного хода, так с черного я решил проникнуть в святая святых, страну, куда без посвящения не суйся.
   Рецепт прост. Мое собственное открытие. Мое право на патент. Правда, тоже требует времени. Но у меня не было иного выхода. Поверхностность куда лучше, чем незнание. Я, тонущий, всплыл. Стал поплавком. А кто не поплавок? Вы думаете, Капусов не поплавок? Вы верите, что он Библию читал? Дудки. Быть того не может. Он просто набит именами и краткими характеристиками предметов. Он знает общее мнение об этих предметах.
   Времени мне не хватало. Я стал внимателен на уроках, пытаясь схватить материал влет. Это мне помогло, по крайней мере прилежание и поведение мое возросли неимоверно.
   После школы летел в районную библиотеку. В читальном зале открытый фонд. Я пошел по полкам, читая все книги по искусству подряд. Это заблуждение продлилось недолго. Существует много книг, справочников, где в кратчайшей, конспективной форме рассказано про все искусство и даже иллюстрации даны.
   За несколько недель я проработал необходимые книги и даже углубился в некоторые вопросы.
   Тогда же я понял, что содержание многих картин и скульптур взято из мифологии и Библии. Из мифов я знал, что был Одиссей, а из Библии - был Христос, его распяли, но он "воскрес и на небо полез". Я тщательно проштудировал "Мифы Древней Греции" и "Мифологический словарь". С Библией еще проще. Есть две книги Лео Таксиля "Занимательная библия" и "Занимательное евангелие", где подробно, в юмористической и доступной форме все пересказано. Также есть масса атеистической литературы, в ней я тоже почерпнул много полезных сведений. Необходимость читать Библию отпала. Кстати, в библиотеке ее нет.
   Если бы я знал все это раньше, то был бы избавлен от множества мучений. Мне незачем читать Бальзака, чтобы знать, кто он, когда жил, что и о чем писал. Тем более, в разговорах чаще поминают не то, что он написал, а его жену, и как он здорово хлестал кофе, отчего и умер. Чтобы иметь общее впечатление о литературе, нужно просмотреть учебники и читать воспоминания.
   Легкое и интересное чтение. Не писателя читать, а о нем.
   Свои выводы я оставил при себе. Но то, что я сделал, очень облегчило мне жизнь. Ведь ничего дурного нет, что я постарался все охватить вширь. Как же я могу копать вглубь, когда не вижу горизонта и не знаю, где копать. Я начну копать, а там этой самой глуби и нет.
   Я же не трактор, чтобы все подряд перепахивать. Я поплавок.
   12
   У старосты Черепановой большое лицо, выпуклый лоб и губы-дощечки, плоские и бледные. Фигура как топором срублена, а вот руки красивые, подвижные.
   У нас ее не очень любят. Она прямой человек, говорит то, что думает, только слова у нее затертые, серые.
   Черепанова может выйти на середину класса и сказать:
   "Ребята, контрольную по химии не написали двенадцать человек. Это же просто подло. Для кого вы учитесь? Для себя. Я, например, стараюсь получить побольше крепких знаний, чтобы потом использовать их".
   Черепанова - отличница. Если она что-то делает, то обязательно добросовестно. Она не представляет, как можно не выучить урок, всегда все знает, умеет и готова помочь любому. Только за помощью к ней редко обращаются. Спорить с ней трудно. Доказывает она быстро и предельно просто. Я обычно ищу доказательства посложнее, а найдя такое простое, не пользуюсь - элементарное кажется подозрительным. Однако против ее простых и неоригинальных доводов не попрешь.
   Черепанова живет правильно, говорит, что думает, и переубедить ее невозможно. Коваль аттестует ее:
   "идейная Черепанова", я - "правильная Черепанова".
   Тонина ни к кому в классе плохо не относится. Но к двоим относится очень хорошо. Ко мне и к Черепановой. К Капусову - нейтрально.
   Черепанова пишет классические, крепко сколоченные школьные сочинения, место которым в роно, гороно, на всяких конкурсах и олимпиадах. То, что читает, хорошо помнит и знает. Впрочем, она не читает писателей, она их изучает. Выясняет, разбирает и усваивает характеристики всех героев. Отвечает по-книжному, все, что положено.
   Я же специализируюсь в основном по свободным темам сочинений, отвечаю своими словами и разбавляю ответ эмоциями: почему понравилось, что понравилось и собственные мысли по поводу.
   Конкурентами мы с Черепановой никогда не будем, очень уж разные, а ревность меня все равно точит.
   Пожалуй, Черепанова в чем-то примитивнее меня, а платформа-то у нее покрепче.
   Меня попросили повесить новые шторы в пионерской. Прихожу, а там Черепанова пишет школьное расписание уроков. Я повесил шторы и стал смотреть, как Черепанова управляется с трубочками для туши.
   Она говорит:
   - А я "Войну и мир" прочла.
   - И про мир, и про войну? - спрашиваю нарочито небрежно.
   - А ты думал? Все подряд и внимательно, потому что я уж больше не вернусь к этой книге.
   - Это почему же?
   - А я уверена, что больше ничего в ней не почерпну. Теперь за "Анну Каренину" взялась.
   - И тоже к ней больше не вернешься?
   - Тоже. - Черепанова разговаривает между делом.
   Она макает трубочку в тушь и проводит линию по специальной линейке.
   - А зачем тебе "Анна Каренина"? Ведь мы ее не проходим.
   - Я все собрание сочинений Толстого хочу прочесть. За лето собрание сочинений Тургенева прочла.
   А в прошлом году собрание Пушкина, Лермонтова и Гоголя.
   - Усвоила? - язвительно спросил я.
   Но она язвительности не заметила.
   - А ты как думал?
   - Ну, а зарубежных писателей читаешь?
   - Почти нет. Прочла собрание сочинений Диккенса.
   - Ну, молодец! А тома по порядку читаешь? - издевался я.
   - А как же, по порядку, лучше в голове укладываются.
   Я не мог прийти в себя. Учишься с человеком девять лет, думаешь, все о нем знаешь, а не тут-то было.
   - Не собираешься поступать в гуманитарный? - спрашиваю я.
   - Нет, я в оптико-механический.
   - Почему именно в оптико-механический? Тебя что, оптика интересует?
   - При чем тут оптика? Просто я хочу поступить в технический вуз. Непонятно?
   Ей надоели мои приставания, а я прицепился, потому что меня в самом деле волновал разговор.
   - Их ведь много, технических. Почему в оптикомеханический обязательно?
   - Потому что оптико-механический моя сестра кончала.
   - А где теперь сестра, что делает? - Я торопливо и настойчиво допрашивал Черепанову, а она словно и не понимала вопросов.
   - Как - что делает? Инженером работает.
   - А какие у нее обязанности?
   Черепанова аккуратно положила трубочку на промокашку и посмотрела на меня, как на идиота.
   - Инженерские, разумеется. Ты дурак или только прикидываешься?
   - Дурак, а что? - Я потерял и к разговору и к Черепановой интерес. - А ты как, вообще-то времени зря не теряешь? Бережешь время?
   - Стараюсь беречь, - сказала Черепанова. - Мотай отсюда.
   - Время ты, может быть, и бережешь, но в жизни, наверно, много теряешь. У тебя ведь на размышления ни минутки не остается, а?
   Лицо у Черепановой стало обиженным и детски простодушным.
   - Володя, ну чего ты привязался? Чего тебе нужно?
   - Умрешь с тобой от смеха, - сказал я презрительно и пошел к двери. Кишочки надорвешь.
   Неужели Тонина не может раскусить Черепанову?
   Неужели она не видит, что я лучше Черепановой и больше достоин хорошего отношения? Вот заболею на полгода, и пускай общается с Черепановой, Надькой Савиной, Ковалем. Пускай общается на здоровье.
   13
   Язык мой - враг мой. Знаю, что про Тонину нельзя говорить, особенно с Капусовым, и все время стараюсь навести его на разговор о ней.
   Тонина пришла в новом платье, веселая. Во время каникул я думал о ней ежедневно, ежечасно, но во сне видел ее довольно редко. Я устал от нее. Я хотел ее забыть и думал о ней. Надеялся: пока ты не забываешь, силой твоих мыслей тоже не забыт. Ведь существуют же какие-то ниточки духовной связи.
   Первую часть урока я тщательно делал вид, что не слушаю Тонину, трепался с Ковалем. Потом взял газету и уткнулся в нее, будто читаю. Любой другой давно бы выгнал меня из класса. А Тонина лишь выразительно посмотрела и сказала совсем не сердито:
   - Володя, сейчас же перестань мне мешать.
   - Сейчас перестану.
   Сам остался доволен своим ответом, изобразил нарочитую внимательность и даже ручки сложил. Только успокоиться я уже не мог. Начал подавать реплики.
   Все вокруг смеялись. Я был в ударе. Смеялась и она и смехом совсем особенным, покровительственным и чуть торжествующим, словно поощряла необыкновенного ребенка. "Ну, что вы скажете? Я же вам говорила... Ну, как он вам нравится?.." Меня это не только не обижало, но придавало уверенности.
   К концу урока она достала пачку наших сочинений.
   Моей тетради в стопке не было. Я не написал сочинение и не сдал. Тема сочинения: "Мой идеал". Перед самым звонком Тонина сказала:
   - А ты, Володя, после уроков зайди в учительскую.
   Я зашел. Она говорила со своей дочкой по телефону.
   Дочери пять лет. Зовут ее Юлька. Мне бы хотелось на нее посмотреть.
   Тонина манит меня рукой.
   - Почему ты не сдал сочинение?
   Я пожимаю плечами. Мне разрешается покапризничать.
   - Я такого сочинения писать не буду.
   - Почему же? - Говорит она мягко, даже ласково. - Напиши, о чем ты мечтаешь, каким хочешь стать, какие черты тебе нравятся в других.
   Я молчу.
   - Напиши о тех, кого ты любишь. Ведь ты любишь их за что-то.
   - Это ужасно - любить за что-то. Я люблю просто так, ни за что. Кажется, я излишне горячусь, но уже не могу остановиться. - Кто же по-честному напишет такое сочинение? Никто ведь наизнанку себя выворачивать не станет. А общие слова я писать не буду.
   Общие слова пускай Черепанова пишет. Она корифей по общим словам.
   - Ну ладно, - говорит Тонина. - А о чем бы ты хотел написать? Ты ведь любишь живопись? Напиши об этом.
   Как все просто. Двоек мне не ставят.
   К нам подходит завуч и елейным голосом говорит:
   - Ну, как ваш любимый ученик?
   - Мой любимый ученик отказывается писать общие слова, а я ему за это не хочу ставить двойку.
   Пускай напишет о чем-нибудь своем. А у него есть о чем написать. Он у нас большой специалист в живописи.
   Я и раньше замечал в ее голосе, поступках, разговорах желание сделать меня в глазах других лучше, чем я есть, защитить меня, нелепого в своей любви.
   И я вдруг понял: вместе со мной она что-то свое защищает. А может, она знает о моей любви к ней и со мной в сговоре? Она старается со мной вместе скрыть это от чужих глаз. А может, я навыдумал себе все это?
   Из школы мы выходим вместе. Я неудачно пытаюсь открыть перед ней двери. Я весь какой-то неловкий, не знаю, куда деть руки, ноги, и шея задеревенела.
   Больше всего я обеспокоен тем, что она думает обо мне. Она так мало меня знает. Как она может судить, что я за человек, а значит, и любить меня? И я все время стараюсь сообщить ей побольше о себе.
   Мне кажется, она меня для своего удобства создала, какого хотела: способный ученик, немного нахал, избалован вниманием взрослых, имеет свои довольно завиральные мнения и идеи, впрочем, как и положено в его возрасте. Мне это даже льстит, и я старательно играю свою роль, чтобы не разочаровать Тонину и не поставить в тупик.
   У людей есть способность наделять других своими качествами и не видеть им не присущих. И я такой же, я ведь тоже вижу Тонину такой, как мне хочется, как мне ближе и понятнее.
   Так каким нужно быть - для каждого другим или для всех самим собой?
   Я окончательно запутался.
   Теперь иду рядом с ней и мучительно думаю, как бы упомянуть, что на каникулах я прочел "Деревушку" Фолкнера.
   - У вас бывает, что вы забываете сюжеты книг? - спрашиваю наконец. Год назад прочел Фолкнера и забыл начисто.
   И ведь это правда. Забыл, в чем там дело.
   - Ты, наверно, очень много читаешь, - говорит она, - но это тоже неплохо. У тебя идет процесс накопления. А отбирать будешь позже. Сюжета ты не помнишь, но ты вынес мысль, ощущение, аромат книги, правда?
   - А интересно, почему люди читают книги, волнуются, переживают? Для чего вы читаете?
   На минуту мне показалось, что она скажет, как отец когда-то: "Не задавай глупых вопросов". Но она ответила:
   - Книги дают мне возможность быть там и с теми, с кем я не могу быть в действительности.
   А я не могу быть в действительности с ней, и книги мне не помогут. Я и читаю, чтобы там, в книгах, найти подтверждение своим переживаниям.
   - Ты сейчас читай "Войну и мир", заранее, чтобы к тому времени, как мы подойдем к Толстому, у тебя было все прочитано. Потом "Преступление и наказание". Читай русскую классику.
   - А я еду на несколько дней в Новгород, - неожиданно говорю я. Маленькое путешествие.
   - Один? - удивилась она.
   - Ас кем же? Конечно, один.
   - Ну что ж, счастливо. Расскажешь потом, как путешествовал.
   Подошел ее автобус. Она уехала.
   Оказывается, на улице теплынь. Я увидел все вокруг. Кирпичный дом, деревья в зарешеченных лунках на асфальте.
   Я положил руку на ствол. Деревья живые, тепла и эластична кора, шелковисты листья, пористая древесина дышит.
   Я шел домой и наслаждался зрением. С ней я слепну. Тысячу раз перебирал наш с ней разговор. Путешествие. Вот ведь вылетело. Теперь придется ехать обязательно и срочно.
   Я давно задумал путешествие. И деньги есть - тридцать рублей, отложенные на зимние ботинки. Далеко не уедешь. В Таллин нельзя: Капусов подумает - обезьянничаю. По дороге домой зашел в библиотеку - взять путеводитель.
   Мама, конечно, не захочет меня отпустить.
   14
   Двадцать пятое сентября.
   Провожающие стояли по ту сторону автобуса и напряженно смотрели в лица отъезжающим через тусклые, в подтеках стекла. И хотя лично меня никто не провожал, я устал от этих гипнотических взглядов.
   Наконец тронулись, провожающие поплыли назад, а пассажиры облегченно откинулись на спинки сидений.
   Все-таки странное это чувство - уезжать. Завтра все здесь будет по-прежнему. Те же улицы, дома, люди.
   Знакомые пойдут в школу и на работу. А у тебя все станет другим, новым и интересным.
   У меня в портфеле подробный путеводитель. Я ехал осматривать достопримечательности и дышать воздухом путешествия.
   За городом потянулись поля и леса. В селах подбирали пассажиров. Свободных мест не было. Какая-то бабка сидела прямо передо мной, на ступеньках у двери, подстелив голубую трикотажную майку. Каждый раз, когда нужно было впустить людей, она поднималась, забирала свою майку, потом стелила ее и опять садилась. У нее было коричневое заплывшее лицо и чистые глаза, как два озерца. Каждый раз, когда она, кряхтя, вставала, мне было стыдно. Вообще-то полагалось уступить ей место, но место у меня было нумерованное. Я мучился и продолжал сидеть. А она снова вставала и снова опускалась на ступеньки. Я имел право на свое место, я заплатил за него и должен был ехать пять часов, а бабка вышла через час. С другой стороны, я отравил себе жизнь.
   Впереди все застило тучей. От этой синей тучи до горизонта протянулись тонкие, почти пунктирные линии, какие бывают на гравюрах, когда японцы изображают дождь. Где-то впереди, наверно в Новгороде, лило.
   Туча шлепнулась за горизонт, слилась с асфальтом, и в природе осталось два цвета: серый - неба и дороги и серо-розовый - полей по сторонам. Потом пошли серо-розовые деревни, и вдруг впереди все распахнулось и вылился, искрясь, поток золота. Золото солнца и золото куполов. Кремль. Мы въехали в Новгород.
   Честно говоря, я уже не знал, зачем приехал. В самом деле, сорвался, школу прогулял, не ради же достопримечательностей и возможности потом обмолвиться Тонине в двух словах - ездил, мол, видел памятники архитектуры, нюхал.
   В гостинице для транзитных места были. Комендантша, не глядя на меня, сказала:
   - Паспорт.
   Я опешил. У меня даже комсомольского с собой не было. Я его дома храню.
   Она посмотрела из-за своей перегородки и сразу все поняла.
   - Где твои родители?
   - Мама в Ленинграде.
   - А что ты здесь делаешь один?
   Я сразу понял, что про путешествие нельзя говорить ни слова. Будто кто подтолкнул меня, научил.
   - К папе приехал.
   - Ну и отправляйся к папе.
   - Мне туда нельзя. У него новая жена. И мама не знает, что я здесь. Она думает, я к товарищу на дачу поехал, на воскресенье.
   Комендантша заинтересовалась, даже взволновалась. Я попал в точку.
   - А давно они разошлись? - сочувственно спросила она.
   - Год уже.
   - Ах ты бедолага! Как же ты повидаешься с ним?
   - Я его подкараулю, я дежурить у дома буду.
   - А ты прямо к нему иди. Не съест же тебя его жена?
   - Нет, не могу.
   - Ну селись. Тебе одну ночь? Две? Давай два рубля. И чтобы все было в порядке. Завтра утром сама проверю.
   Я посмотрел, где моя койка, и пошел в город.
   Солнце, приветливо встретившее меня, пропало. День снова серый, и дождит.
   Без всякого энтузиазма завернул в кремль и попал в картинную галерею.
   Смеркалось, а в залах света еще не зажгли. Там было и так светло - от картин. Хорошо все-таки: за окном дождь, а перед тобой радужный мир красок.
   Я влюбился в одну картину и не отходил от нее. Ромашки и маки в траве, а трава так сочна, что кажется - испачкает зеленью одежду. Я сел перед картиной на диванчик и сидел. Будто бы сидел. На самом же деле упал навзничь в эту траву, цветы и кричал:
   "Тонина! Тони-на!!"
   Вот и дождь перестал. Я пошел в Софийский собор.
   Что-то там реставрировали. Посреди собора выстроились леса. Я поднялся на хоры и открыл путеводитель. По стенам огромные фигуры святых. У них песочно-серые, будто из пакли, волосы.
   Анфилада бывшей церковной библиотеки. Побродил, поглазел - ничего интересного. Шаркающая старуха смотрительница кого-то позвала. Сам не знаю зачем, я спрятался за колонну. Потом все утихло. Я снова вышел на хоры и принялся рассматривать росписи.
   Длинные ниспадающие одежды. Мученические укоризненные глаза. Кукольные волосы. Святая Наталья, святая Агриппина, святая Александра...
   На хорах никого. Походил, опять заглянул в библиотеку - никого. Пробежал анфиладу до конца - пустые беленые стены. Обратно по половику, который впитывает звук шагов. Никого. Хромая смотрительница исчезла. Кругом ни души.
   Еще раз на хоры. У дверей пустой холодный стул.
   Вниз, по каменной лестнице. Железная запертая дверь.
   Наверно, не та дверь.
   Еще ниже. Железная запертая дверь с табличкой "Реставрационные мастерские". Дальше хода нет.
   Выше. Железная запертая дверь. Наверно, не та лестница.
   Наверх. Темная лестница никогда не кончится. Прочесал пустые хоры, библиотеку, и ковер снова съел шаги. Вот еще одна лестница. Кажется, по этой я сюда и поднимался.
   С надеждой бегу вниз. Решетка. Подергал замок - и обратно. Сверху виднее, что делается кругом.
   Совсем затравленный, походил по хорам.
   - Кто-нибудь есть?
   Молчание.
   - Есть здесь кто-нибудь?
   Голос начинает предательски дрожать. Откровенно кричать стесняюсь.
   - Эй?!
   Сажусь на стул у стены. Холодно. Сверху смотрит бог, Спаситель. Меня он не спасает. Закрыл дверь в библиотеку, а то кажется, оттуда высунется какая-нибудь жуткая покойницкая рука и схватит. Снова, не вставая, подал голос:
   - Эй, выпустите меня!..
   Ни звука в ответ. Как в могиле. Тогда стал кричать через каждые три минуты. До ряби всматриваясь в циферблат, ждал, пока стрелка подвинется на три миллиметровых деленьица.
   - Эй!.. - Еще три минуты. - Эй, люди!.. - Еще три минуты. - Товарищи!..
   Помчался вниз по серой лестнице, стукнулся о стенку, побежал дальше. Потряс и погремел замком на решетке. Никого. Бросился наверх.
   Вперед-назад по анфиладе. Нет никого. Сел на стул.
   Стемнело.
   - Помогите!..
   Я перестал кричать и сидел тихо. Внизу что-то лязгнуло.
   - Послушайте! Стойте!!
   Подбежал к барьеру и свесился вниз:
   - Где вы? Я вас слышал!
   Выполз какой-то человек и задрал голову в растерянности:
   - Кто здесь?
   - Я.
   - Чего кричишь? Спускайся!
   - Спускался. Закрыто там.
   - Сейчас открою.
   Иду вниз, стукнулся о стенку, ползу дальше. Мне открыли, выпустили, и сразу стало скучно. А ведь десять минут назад только что не рыдал от ужаса.
   Сел на скамейку. Рядом приземлилась крупная женщина. Лицо с широкими скулами, загорелое, пушистое, грубоватое. Ее ребенок возился за скамейкой, а она на него и внимания не обращала. Сидела долго, положив руки между колен, уставившись в одну точку. О чем она думала? Опять пошел дождь. Мелкий и нудный.
   Было семь вечера. Я отправился прямо в гостиницу.
   В комнате стояло шесть застеленных кроватей, зеркальный шкаф, а над ним картина. Разделся и лег.