– Отъезжал? Так, значит, ты увел и его коня?
– Помилуйте, мастер Генри, неужто мне было тащиться пешему, когда тут же стоял оседланный конь? Гонцу-то от него все равно никакой пользы – ему в эту ночь с места не двинуться! А как же мне-то было все это тряпье тащить? Не мог же я моих молодцов так оставить! Как знать? Они могли бы выдать меня даже и после того, как я уже встал бы на честный путь.
– Гарт, Гарт, боюсь, что этого никогда не будет! Мне кажется, ты неисправим.
– Не говорите так, мастер Генри! – вскричал бывший разбойник, и в голосе его звучало искреннее огорчение, и, как это ни казалось смешно, все же ему нельзя было не поверить. – Разве я хоть раз в жизни обманул вас? Можете ли вы припомнить, чтобы я когда-нибудь нарушил свое обещание?
– Ах, Грегори! – промолвил Голтспер, тронутый, помимо воли, этим детским простосердечием своего бывшего слуги. – Может быть, я и не могу припомнить этого на деле… Но все твое поведение…
– Не поминайте мне о нем больше, мастер Генри! Стыдно мне вам в глаза смотреть. Но коли уж я дал обещание, я сдержу его, вот посмотрите! Хоть с голоду помру, а сдержу! Клянусь вам! – И, словно в подтверждение своей клятвы, бывший разбойник ударил себя кулаком в грудь.
– Слушай меня, Грегори Гарт, – внушительно сказал Голтспер. – Если ты хочешь, чтобы я действительно поверил в твое исправление, ответь мне на один вопрос, только ответь прямо, без увиливаний. Я спрашиваю тебя не из пустого любопытства и не для того, чтобы заставить тебя потом расплачиваться, каков бы ни оказался твой ответ. Ты знаешь меня, Грегори, и ты не солжешь мне, а ответишь правду.
– Можете не сомневаться, мастер Генри. Спрашивайте, я вам отвечу честно; что бы вы ни спросили, вы от меня услышите чистую правду.
– Так вот. Отвечай мне только в том случае, если на мой вопрос ты можешь ответить «да»; а если не можешь, не отвечай ничего. Мне будет достаточно твоего молчания, и тогда уж незачем будет слышать твой ответ.
– Спрашивайте, мастер Генри, спрашивайте что угодно – я не боюсь!
Голтспер наклонился к нему и спросил:
– Скажи, рука твоя не запятнана убийством?
– Господи! – воскликнул бродяга, невольно отшатнувшись и глядя на Голтспера изумленным и укоризненным взором. – Ужели вы могли думать, что я способен на такое дело? Убийство? Нет-нет! Клянусь вам, никогда в жизни! Мои руки неповинны в крови, как руки новорожденного младенца. На моей душе много грехов и без того. Я жил грабежом, как вы знаете, – чуть было не ограбил вас и вашего друга…
– Подожди, Гарт! А что бы ты сделал, если бы я не узнал тебя?
– Удрал бы, мастер Генри! Удрал бы, и все тут! Я уже и ног под собой не чуял, едва только увидел, что вы грозите всерьез. И коли бы ваш пистолет не остановил меня, я бросил бы всех своих товарищей на вашу милость. Ох, мастер Генри, редко можно встретить путешественников, которые вели бы себя так, как вы! Ведь это первый раз, что мне пришлось пустить в ход угрозы! Я думал вас припугнуть, и это все, что я собирался сделать.
– Довольно, Грегори! – сказал кавалер, явно обрадованный, что его старый слуга не запятнал себя убийством и не проливал невинной крови. – А теперь, – продолжал он, – я надеюсь, что тебе больше не придется каяться даже в угрозах – по крайней мере, по адресу путешественников. Может быть, я скоро найду тебе более подходящих противников, достойных твоей страшной пики. А пока располагайся до утра. Когда мой слуга вернется из конюшни, он даст тебе поужинать и устроит постель поудобней этой скамьи.
– О, мастер Генри, – вскричал Гарт, видя, что Голтспер собирается уходить, – не уходите! Прошу вас, не уходите, пока не прочтете, что написано в этой бумаге! Тут идет речь о серьезных делах, мастер Генри, я уверен, что это касается и вас.
– Меня? Почему ты так думаешь? Разве мое имя упоминается здесь?
– Имени-то вашего нет, но там есть приказы о ком-то, а по тому, что я о вас знаю, – я как прочел, так и подумал, что это не иначе, как про вас.
– Грегори, – сказал Голтспер, приблизившись к своему старому слуге, и в голосе его слышалось беспокойство, – все, что ты знаешь обо мне и о моих делах, держи при себе. Ни слова никому о моей прошлой жизни! Пусть это останется тайной, так же как и твое прошлое. Здесь никто не знает моего настоящего имени. То, которое я ношу сейчас, присвоено мною временно с определенной целью. Скоро мне будет все равно, если кому-то станет известно мое настоящее имя, но это время еще не пришло. Нет, не пришло! Помни это!
– Я буду помнить, мастер Генри.
– Эту бумагу я прочту, – продолжал Голтспер, – раз ты говоришь, что там есть что-то касающееся меня, тем более что мне не придется вскрывать пакет и винить себя в нескромности. Ха-ха! Твоя неосторожность, достопочтенный Гарт, избавит мою совесть от этого упрека!
Голтсер, смеясь, подошел к разгоревшейся печи, развернул грамоту и тут же ознакомился с ее содержанием.
Глава 23. ПОСЛАНЕЦ ДЖОНА
Королевская грамота, адресованная Скэрти, по-видимому, не содержала в себе ничего неожиданного для Генри Голтспера. По выражению его лица можно было видеть, что первая часть послания была уже ему известна, а остальное он, вероятно, мог предполагать. Во всяком случае, Грегори Гарт, глядя на него, мог убедиться, что он не прогневал своего бывшего хозяина, отобрав у гонца его депешу.
Голтспер все еще был поглощен чтением, когда вошел молодой индеец; он постоял несколько секунд, словно выжидая, не понадобится ли он для какого-нибудь особого поручения, потом подошел к столу и взял лампу. Заправив ее у печки, он так же безмолвно удалился. Гарт, разинув рот, проводил его взглядом, полным безграничного изумления; казалось, он спрашивал себя, где, в каком уголке земного шара появился на свет этот безъязыкий чужеземец.
Прочитав грамоту, Голтспер сложил ее и бережно спрятал на груди под камзолом. Затем, повернувшись к бывшему бандиту, он показал ему на полку, где стояла еда, и, выйдя из кухни, направился в библиотеку, куда только что вошел Ориоли с лампой.
Это была большая комната, обставленная очень просто, чтобы не сказать – скудно. Посредине стоял большой дубовый стол, вокруг него несколько дубовых стульев. Стены были увешаны картинами, но они были покрыты таким толстым слоем пыли, что их почти невозможно было разглядеть. Вдоль стен стояли книжные шкафы, тесно заставленные большими старинными книгами, также посеревшими от пыли, которую, видно, давно не стирали. На столе, на стульях, на полу – всюду были разбросаны оружие, седла, походные сумки и разные другие предметы, бывшие, по-видимому, недавно в употреблении. По всему видно было, что человек, живущий в этом доме, считает его лишь временным приютом.
Когда Голтспер вошел в библиотеку, там уже никого не было. Индеец, поставив лампу на стол, уже успел выйти.
– Так, так! – пробормотал Голтспер, усаживаясь за стол и еще раз просматривая грамоту. – Скэрти послан вербовать солдат. А с какой целью? Неужели опять готовится поход против шотландцев? Я думал, что его величество сыт этим неприятелем по горло! Быть может, ему скоро придется заняться другим, поближе к дому. Возможно, он уже кое-что подозревает, и – как знать?
– может быть, этим объясняются его распоряжения капитану кирасиров. Что ж, пусть Скэрти попробует выполнить их, если сумеет. Ну, а что касается набора солдат, тут, мне кажется, я его опередил. Вряд ли ему удастся пополнить свой отряд в этих краях, если только можно положиться на обещания крестьян. Преследования Гемпдена и его популярность среди народа привлекли Бэкингемское графство на сторону доброго дела; за фермеров можно ручаться, а крестьян мне удалось завоевать и направить их на истинный путь. Дворяне – один за другим – переходят к нам. А сегодняшний день заставил наконец решиться и сэра Мармадьюка Уэда; теперь он уже будет не простым зрителем, а деятельным участником – заговорщиком, если это звучит сильнее. Ах, сэр Мармадьюк, отныне я буду любить вас почти так же, как люблю вашу дочь! Но нет, нет, нет! Эта любовь вне всяких сравнений. Ради нее я пожертвовал бы всем на свете – даже делом!
Никто меня не слышит: я говорю со своим сердцем. К чему обманывать его? Я могу скрыть свою любовь от людей, но не от самого себя – и не от нее. Она должна была догадаться о ней! Прочесть ее в моих глазах, в моем поведении. А ведь нет часа – да нет, ни единой минуты, когда бы я не думал о ней! Даже во сне я вижу ее перед собой так живо, как если бы она сама сошла ко мне – этот прелестный образ золотоволосой грации, увенчанной алыми розами!
Неужели я ослеплен? Неужели это простая случайность и все наши счастливые встречи были вовсе непреднамеренны или разве только с моей стороны? А последняя, самая дорогая из всех, – когда она уронила эту белоснежную перчатку, которую я с тех пор с гордостью ношу на шляпе? О вы, духи, властвующие над судьбами любви, скажите мне, что я не жертва пустого самообмана! Я видел ее, говорил с нею, но я не решился спросить ее. Как я ни жаждал узнать правду, я не осмелился задать ей вопрос. Я страшился ответа, как человек, строящий воздушные замки, боится бури, которая может сокрушить их в один миг. О Боже! Если меня ждет крушение, если рушится эта последняя любовь в моей жизни, – я погибну среди развалин! Но ведь она не могла не увидеть своей перчатки на моей шляпе! Не могла не узнать ее! Она должна была догадаться, почему я ношу на шляпе этот сувенир. Но если с ее стороны не было никакого умысла, если она действительно потеряла свою перчатку – тогда я погиб! Она должна считать меня дерзким, самонадеянным обманщиком, который внушает ей чувство презрения и гнева. Даже Скэрти, несмотря на свое поражение, будет в ее глазах достойнее, чем я!
Нет, это просто безумие – мечтать о ней! И еще большее безумие – надеяться, что она замечает меня! И желать этого – более чем преступно. Если бы она даже полюбила меня, чем это может кончиться? Лишь ее гибелью! Боже сохрани меня от такого преступления! Небо свидетель, я старался избежать этого, я пытался заставить себя не любить ее, я даже желал иногда, чтобы она не любила меня. Так было сначала. Но, увы, недолго я мог противиться этому сладкому очарованию! Мое сердце уже не принадлежало мне, и весь я душой и телом отдался поработившему меня чувству. Жизнь моя кончена, и не все ли мне равно, какой меня постигнет конец: будет ли это позорная виселица или почетная могила!
Я должен непременно поговорить с сэром Мармадьюком. Ведь теперь даже простое письмо может не дойти до него. И все это из-за чудовищного приказа всемилостивейшего монарха! – воскликнул Голтспер, презрительно подчеркивая последние два слова. – Поистине, со стороны короля это не только чудовищно, но и в высшей степени безрассудно. Это, несомненно, пойдет на пользу нашему делу, и будь это кто-нибудь другой, а не сэр Мармадьюк, я бы только радовался. Но подумать только, Ричард Скэрти, низкий царедворец, всем известный распутник, – под одной кровлей с Марион Уэд, в одном доме с ней, за одним столом! День и ночь рядом с ней этот негодяй, обладающий столь опасной силой, ибо он представляет собою власть! О Боже!
Эти мучительные мысли заставили кавалера вскочить с места, и он в сильном волнении быстро зашагал по комнате.
– Останется ли сэр Мармадьюк в Бэлстроде? – продолжал он размышлять вслух. – Он не может поступить иначе. Уехать куда-нибудь – значит, навлечь на себя гнев тирана, находящегося под башмаком королевы… быть может, подвергнуться еще более суровому наказанию. Но неужели он оставит своих детей среди этой пьяной солдатни, способной оскорбить их и даже… Наверно, он их отправит куда-нибудь – по крайней мере, до лучших времен. Слава Богу, есть надежда на лучшие. Завтра я повидаюсь с сэром Мармадьюком. Я ему это обещал. И ее я тоже постараюсь повидать, несмотря на то что это свидание может окончиться для меня очень грустно, и, может статься, это будет последнее свидание.
Приняв это отчаянное решение, кавалер снова опустился в кресло и, облокотившись на стол, обхватил голову руками. Он погрузился в глубокое раздумье.
Но как он ни был поглощен своими мыслями, ему пришлось вскоре оторваться от них. Появление Ориоли, наверно, не помешало бы ему, так как индеец в своих мокасинах вошел совершенно неслышно, но в ту же минуту за окном раздался громкий стук подков по усыпанной гравием дорожке, ведущей к дому.
Ориоли, войдя, остановился у двери с таким видом, словно собирался что-то сообщить.
– Что такое, Ориоли? Еще посетитель?
Индеец утвердительно кивнул головой.
– Верховой?.. Да, впрочем, что я спрашиваю! Я же слышал – кто-то ехал на лошади. Чужой?
Индеец ответил той же пантомимой, что и в первый раз, показав знаками, что посетитель явился издалека.
– Проводи его сюда. Позаботься о его коне, поставь его в конюшню. Возможно, этот человек останется ночевать.
Выслушав распоряжения Голтспера, молчаливый слуга бесшумно выскользнул из комнаты и отправился выполнять их.
Гость, являющийся в такой поздний час, – да и в любое другое время, – не был неожиданностью для хозяина Каменной Балки. В этом не было ничего необычного. Большинство его посетителей привыкли приезжать после полуночи и нередко отправлялись обратно на рассвете. Вот почему, давая распоряжения Ориоли, Голтспер сказал «возможно».
«Кто бы это мог быть? – подумал Голтспер, когда Ориоли вышел из комнаты.
– Я сегодня никого не жду».
Спокойный звучный голос приезжего, обратившегося с каким-то вопросом к индейцу, не помог Голтсперу установить личность его обладателя. Голос этот был ему незнаком.
Ответа на вопрос не последовало, но, вероятно, безмолвные жесты Ориоли были достаточно красноречивы, потому что в ту же минуту послышались тяжелые шаги и легкое позвякивание шпор, и вслед за этим в дверях появился высокий темноволосый человек, который, не дожидаясь приглашения и даже не сняв шляпы, вошел в комнату.
Незнакомец, державший себя столь непринужденно, обладал своеобразной и несколько грубоватой внешностью. На нем были камзол из толстого коричневого сукна, фетровая шляпа без перьев, грубые порыжевшие сапоги с железными заржавленными шпорами. Вместо кружевной оторочки манжеты его были обшиты узкой полотняной тесьмой, и это, а также коротко остриженные волосы придавали ему сходство с пуританином.
Однако, несмотря на простоту его одежды, по его манере держать себя, по его поведению никто не сказал бы, что это простой посыльный или слуга. Напротив, сдержанный поклон, которым он приветствовал Голтспера, войдя в комнату, спокойный, уверенный вид изобличали человека, который, каково бы ни было его общественное положение, не привык склоняться перед гордецами.
Лицо его было не то что мрачно, но сурово; волосы – темные, кожа – мертвенного оттенка, а в общем черты его не были лишены привлекательности и поражали своим необыкновенным спокойствием и мужественностью, о чем говорил взгляд его проницательных, черных, как уголь, глаз.
– Судя по вашему запыленному камзолу, сударь, – сказал Голтспер, ответив на поклон своего гостя, – вы, наверно, проехали немалое количество миль, не сходя с седла.
– Двадцать пять.
– Это как раз расстояние отсюда до Лондона. Верно ли я предполагаю, сударь?
– Да, я из Лондона.
– Разрешите спросить, какое у вас ко мне дело?
– Я к вам от Джона, – ответил незнакомец, делая многозначительное ударение на имени.
– У вас есть поручение ко мне?
– Да.
Наступило молчание. Голтспер ждал, что незнакомец сообщит ему то, что ему поручено.
– Прежде чем передать вам это поручение, – сказал незнакомец, – я должен услышать от вас слова, которые позволят мне убедиться, что вы именно тот самый человек, которому оно предназначено.
– Джон, пославший вас ко мне, – это тот, кто мужественно отказался платить корабельную подать.
– Этого достаточно, – ответил посланный и, достав из кармана камзола письмо, без дальнейших колебаний вручил его Голтсперу.
Адреса на письме не было, но, когда кавалер вскрыл его и поднес к лампе, он увидел наверху страницы нечто похожее на адрес, написанный шифром.
Письмо было написано по-английски и гласило следующее:
«Капитан кирасиров, по имени Скэрти, во главе неукомплектованного отряда отправился в ваши края. Полагают, что ему поручено провести набор для пополнения войск. Он будет квартировать со своим отрядом у сэра Мармадьюка Уэда. Но все это вы узнаете сами, до того как к вам прибудет наш посланный. Обстоятельства складываются благоприятно. Сэр Мармадьюк, наверно, не будет больше держаться в стороне. Найдите предлог повидать его и удостовериться, какое действие произвела на него монаршая милость. Постарайтесь сделать все, что возможно, не подвергая себя опасности, дабы провалить набор новобранцев. Соберите друзей на обычном месте в ночь на двадцатое. Приедут Пим, Мартен и я и, быть может, молодой Генри Вен. Если вам удастся привлечь сэра Мармадьюка, это будет большой козырь в кашей игре. Позаботьтесь, чтобы приглашения были разосланы тайно и через верные руки. У вас остается очень мало времени. Действуйте осторожно: этот капитан кирасиров приближен ко двору и, несомненно, имеет и другие поручения, кроме вербовки солдат. Наблюдайте за ним, но избегайте попадаться ему на глаза. Мой посланный должен тотчас же вернуться обратно; накормите его коня и отпустите немедленно. Можете положиться на этого человека. Он пострадал ради дела, как вы и сами можете убедиться, заглянув под поля его шляпы. Не сочтите за оскорбление, если он не захочет снять ее в вашем присутствии. Такая уж у него привычка. Он сам назовет вам свое имя, которое по вполне понятным причинам не должно называть здесь. Работа на пользу благого дела подвигается вперед».
На этом послание заканчивалось. Подписи не оказалось, но в этом не было и нужды, ибо, хотя письмо и не написано рукой великого патриота, Генри Голтспер не сомневался, что оно им продиктовано. Это не первое письмо, которое Голтспер получил от Гемпдена.
Прочитав письмо, Голтспер окинул внимательным взглядом его подателя, стараясь разглядеть лицо, скрытое полями шляпы.
Он ничего не заметил; во всяком случае, ничего такого, что помогло бы ему разгадать неясный намек в письме. Одно только было странно: поля шляпы с обеих сторон были опущены и закреплены под подбородком кожаным ремешком, как будто у человека болели уши и он хотел укрыть их от ночного холода.
Приезжий заметил беглый испытующий взгляд кавалера и сказал ему с угрюмой усмешкой:
– Вам кажется странным и, может быть, даже невежливым, что я так низко нахлобучиваю на уши свою шляпу? Это вошло у меня в привычку не так давно. Вы сразу поймете почему, если я сниму шляпу; но, может быть, вы поймете и так, если я вам назову свое имя. Я – Уильям Принн
.
– Принн! – вскричал кавалер, бросаясь к нему, и, схватив пуританина за руку, горячо сжал ее обеими руками. – Я счастлив и горд видеть вас под своей кровлей и рад оказать вам гостеприимство…
– Генри Голтсперу нет нужды говорить о своих чувствах Уильяму Принну, – сказал безухий пуританин, прерывая кавалера. – Друг угнетенных хорошо известен всем, кто пострадал, в том числе и мне. Благодарю вас за ваше радушие, которым я могу воспользоваться лишь на несколько минут. Затем я должен проститься с вами и ехать. Дело Господне не терпит промедления. Жатва скоро созреет, и жнецам надлежит приготовить свои серпы.
Голтспер хорошо понимал, что в такое тревожное время нельзя тратить ни минуты на пустые разговоры. Еще раз распорядившись позаботиться о лошади приезжего, – что охотно взял на себя бывший разбойник, – он приказал Ориоли подать гостю ужин.
И проголодавшийся пуританин, хотя он и в самом деле очень торопился, отдал ему должное, в то время как Голтспер, усевшись за стол, поспешно писал ответ на оставленное ему послание.
Он также не надписал на нем ни адреса, ни имени адресата и не подписался под ним, так как это могло повредить и ему и тому, кому оно предназначалось. Наибольшей опасностью оно грозило человеку, который брал на себя обязательство доставить его. Но верный ревнитель свободы вероисповедания нимало не страшился опасности – преданность великому делу, пылавшая в его доблестном сердце, делала его недоступным жалким опасениям и страху. Наспех поужинав, он снова вскочил в седло, сдержанно, по-дружески пожал руку Голтсперу и, простившись с ним, быстро и бесшумно помчался прочь.
Глава 24. ТРИ КУРЬЕРА
Едва конь пуританина скрылся из виду, проскакав по усыпанной песком дорожке, Голтспер призвал к себе Грегори Гарта.
Гарт за это время уже успел воспользоваться предоставленной ему возможностью и обильно подкрепился, о чем свидетельствовал стоявший перед ним окорок, которым только что ужинал приезжий. Изрядно обнажившаяся кость, с которой была срезана мякоть, красноречиво показывала, что Гарт поужинал досыта, и кружка крепкого эля, которым он запил этот добрый кусок оленины, весьма подняла его настроение. А так как он до этого хорошо выспался, вполне вознаградив себя за отсутствие сна в прошлую ночь, то теперь, по его собственному выражению, был готов на все: «Хоть в орлянку играть, хоть врагов убивать».
Его бодрое настроение оказалось весьма кстати, так как Голтсперу пришлось прибегнуть к его услугам, хотя и не для таких кровожадных целей.
– Гарт! – сказал кавалер, когда его старый слуга вошел в комнату. – Я уже говорил тебе, что ты скоро понадобишься для доброго дела. Оно призывает тебя сейчас.
– Я, мастер Генри, готов на все! Только прикажите! И хоть я на своем веку ничьей жизни не загубил, но ежели вы скажете слово…
– Постыдись, Грегори! Что за ужасные мысли! Время ли сейчас говорить об убийстве, когда… – Тут Голтспер запнулся. – Ну, не в этом дело, – продолжал он, – сейчас я дам тебе совсем мирное поручение.
– Все, что вам угодно, мастер Генри. Для вас я готов хоть пуританином стать, сейчас же пойду проповедовать, ежели на то ваша добрая воля! Я тут обменялся словечком-другим с этим человеком, пока вы писали ответ, и он так хорошо объяснил мне, как надо толковать Священное писание. По-моему, он правильно говорит, хотя это и не совсем сходится с тем, что говорит его преподобие господин Лауд и его римские попы.
– Подожди, Гарт, – нетерпеливо сказал Голтспер. – Поручение, которое я дам тебе, не имеет ничего общего с религией. Мне нужен посланец, который хорошо знает здешние края, и в особенности усадьбы здешних дворян, которым мне надо разослать письма. Сколько времени ты жил в Бэкингемшире?
– Да я, мастер Генри, давно уж живу в этих краях. Ну, так примерно последние десять лет я большую часть времени обретался здесь – должно быть, с той самой поры, как я оставил свою службу у вас, но только я, видите ли, никогда не жил подолгу на одном месте. Здоровье-то у меня, знаете, было неважное, и я время от времени нуждался в перемене воздуха.
– Но топография этих мест тебе, наверно, известна?
– Не пойму, что это вы такое говорите! Что за тупография такая? Экое мудреное слово! Ежели вы хотите сказать – дороги, так я их все вдоль и поперек исходил и знаю их, верно, не хуже того, кто их проложил, а уж особенно те, что проходят между здешними местами и Оксфордом.
– Отлично! Вот туда-то мне и надо послать верного человека. У меня есть кого послать на север и юг графства, но нет никого, кто бы знал дороги на Оксфорд. Вот тут-то ты и пригодишься. Если ты хорошо знаешь эти места, тебе должны быть известны и усадьбы, расположенные в той стороне, – владения здешних дворян.
– Д-да, – протянул задумчиво Грегори. – Слыхал я про усадьбы, и они про меня слыхали.
– Так вот, можешь ты отвезти письма достопочтенному господину Г. Л., сэру К. Ф., молодому М., сыну лорда С., господину Р. М. из Чэвели Парка и господину Дж. К., судье из Хай Уайткомба?
Разумеется, Голтспер, обращаясь к своему бывшему слуге, называл имена полностью.
– Ну что ж, – отвечал Гарт, – я, конечно, смогу вручить письма всем этим господам, если я буду доставлять их в том самом порядке, как вы их называли. Но вот если я начну с того, чем вы кончили, то мне тут же придется кончить, едва только я начну.
– Что такое? Я тебя не понимаю, Грегори!
– Да ведь это очень просто, мастер Генри. Коли я отвезу письмо этому старому зубру судье из Хай Уайткомба, вряд ли я привезу от него ответ, и уж, во всяком случае, мне не придется доставлять письма никому больше.
– Да почему? Что ты такое городишь, Гарт?
– Да, видите ли, я малость повздорил с господином судьей, было такое дело, так ежели он меня теперь увидит, он, пожалуй, это припомнит и упрячет меня под замок. Я ваши письма сперва свезу, всем другим, а ему – самому последнему. Но только, мастер Генри, я не ручаюсь, удастся ли мне привезти вам ответ.
– В таком случае, отставим его, – сказал Голтспер, отказавшись, по-видимому, от мысли связаться с уайткомбским судьей. – Ну, а к остальным ты можешь безопасно идти, не так ли?
Грегори кивнул.
– Так отправляйся сейчас же! Ах, я и забыл, – тебе ведь нужна лошадь!
– Нет, – хитро улыбаясь, ответил разбойник. – Лошадь у меня есть.
– Ах! Да! Та самая, которую ты…