– Кто же сделал это?
– Дон Мариано или, вернее, сеньорита Гертруда. Слуга дона Мариано, который привел Ронкадора, передал кстати и письмо вам…
– Письмо?! Почему же ты молчал о нем до сих пор?
– А потому, что до него дошла очередь только сейчас, – пояснил вакеро. – Вот оно, извольте получить, сеньор.
Достав из бокового кармана своей куртки небольшой пакетик, завернутый для сохранности в пальмовый лист, вакеро вручил его своему господину. Рука дона Рафаэля сильно дрожала, когда он принимал пакетик и нераспечатанным положил его на стол. Под напускным равнодушием молодой человек едва мог скрыть охватившую его радость. Сердце его замирало от блаженства. Он живо представлял себе, с каким наслаждением прочтет это дорогое письмо, когда останется один.
– А о чем ты еще хотел сообщить мне, Хулиан? – осведомился он. – Говори скорее. Мне некогда.
– Да вот насчет Аройо и Бокардо. Они со всей своей шайкой шныряют около нас, и сеньор Верегуи приказал мне передать вашей милости…
– А, так эти бандиты еще целы и снова подбираются к нам! – воскликнул дон Рафаэль. – Передай поручику Верегуи, что я на днях приеду сам, и тогда мы займемся этими разбойниками. А теперь можешь уходить. Отдохни и отправляйся в обратный путь.
Лишь только посланный скрылся за пологом, дон Рафаэль с лихорадочной поспешностью схватил со стола письмо, но некоторое время продержал его в руке, не решаясь распечатать. Сердце молодого человека то усиленно билось, то замирало. Наконец он решился вскрыть пакетик. Из него выпал небольшой листок почтовой бумаги с несколькими строками, написанными тонким женским почерком. Строки эти содержали следующее:
«Обитатели гасиенды Лас-Пальмас не забыли любезности дона Рафаэля, оказанной им в весьма критических для них обстоятельствах, и надеются, что полковник Трэс-Виллас сочтет за знак их признательности восстановление здоровья благородного коня, который был любимцем капитана Трэс-Вилласа и которого они имеют удовольствие препроводить ему».
– «Любезность!» – с горечью воскликнул молодой человек, прочитав это коротенькое послание. – Они называют это любезностью! Хороша любезность, которая основывалась на нарушении долга службы и клятвы, данной мною над оскверненным телом моего отца!.. Нет, нужно забыть этих людей! Они совершенно не понимают меня…
Однако, как ни был дон Рафаэль огорчен письмом, давшим ему совсем не то, чего он так страстно ожидал, он не разорвал и не бросил его, а положил в нагрудный карман мундира, как раз над сердцем. Может быть, это письмо писала и не сама Гертруда – он не знал ее почерка, – но все же оно написано, по всей вероятности, не без ее участия. Кроме того, кто, как не она, позаботился о Ронкадоре?..
Утешая себя такими приятными мыслями, дон Рафаэль поспешно направился в шатер главнокомандующего. По дороге молодой человек потрепал по крутой шее своего любимца, стоявшего около входа в шатер, и с удовольствием убедился, что конь, как и прежде, вполне здоров и крепок. В ответ на эту ласку Ронкадор весело заржал и потерся мордой о рукав мундира своего любимого хозяина.
Дон Рафаэль явился на военный совет последним. Там с нетерпением ожидали его и удивлялись, почему, всегда такой аккуратный, он так запоздал на этот раз.
– А, вот и полковник! – закричал Бонавиа, увидев входившего молодого человека. – Я слышал, к вам прибыл откуда-то посланец. Он-то, вероятно, и задержал вас? Быть может, он привез вам вести, касающиеся нашего общего дела?
– Да, генерал, – ответил молодой человек, поздоровавшись с Бонавиа и с остальными. – Поручик Верегуи, командующий в крепости Дель-Валле, сообщил мне, что те двое опаснейших бандитов Аройо и Бокардо, о которых я уже имел честь докладывать вашему превосходительству раньше, возвратились вместе со своей шайкой головорезов в Оахаку и производят там разные бесчинства. Ввиду этого я прошу вас разрешить мне, после окончания нашего здешнего дела, заняться уничтожением этих разбойников.
– Хорошо, полковник, я с удовольствием дам вам это разрешение и от души пожелаю вам полного успеха, – любезно ответил Бонавиа.
Дон Рафаэль поблагодарил, после чего все приступили к обсуждению вопроса о Гуахапаме.
– Господа, – начал Бонавиа, – наступил сто четырнадцатый день нашей осады этого жалкого городишки. Не считая мелких схваток во время неприятельских вылазок, мы, как вам известно, сделали четырнадцать попыток овладеть им. И, несмотря на это, мы так же далеки от нашей цели, как были в первый день…
– Даже дальше! – перебил генерал Регулес. – Продолжительный успех упорного сопротивления осажденных укрепил их уверенность в своих силах. Кроме того, когда мы начали осаду, у них была только одна пушка, а теперь откуда-то появилось еще две…
– Уж не хотите ли вы, генерал, сказать этим, что нам следует снять осаду и бежать отсюда?
Это замечание, брошенное генералом Кальделасом ироничным тоном, ясно указывало на неприязнь, существовавшую между ним и Регулесом. И действительно, оба генерала были между собою не в особенных ладах вследствие большой разницы в их характерах. Кальделас отличался энергией, прямотой и храбростью, а Регулес – излишней требовательностью и строгостью к подчиненным при сомнительном мужестве.
– Вот этот именно вопрос я и хочу обсудить, – подхватил Бонавиа, не давая Регулесу ответить на замечание Кальделаса. – Полковник Трэс-Виллас, предлагаю вам, как младшему, высказать свое мнение первым.
– Мое мнение следующее, – начал Трэс-Виллас. – Когда полуторатысячная армия осаждает такой слабый, сравнительно, пункт, как город Гуахапама, защищаемый силою, в пять раз малочисленное нашей, то необходимо или взять этот пункт или же всем погибнуть на его валах. Поступить иначе – значит не только запятнать свою честь, но и предать дело, которому мы служим.
– А ваше мнение, генерал? – обратился Бонавиа к Кальделасу.
– Я вполне согласен с полковником! – воскликнул тот. – Снять осаду – значит дать дурной пример нашему войску и ободрить неприятеля. И что бы сказал на это доблестный главнокомандующий нашей армии, дон Феликс Каллеха? Он тоже в течение целых ста дней осаждал Куаутлу-Амильпас, защищавшуюся человеком более искусным, чем какой-то Трухано, – самим Морелосом, и все-таки в конце концов взял этот город.
– Морелос сам очистил тот город, – заметил Регулес.
– Ну, что ж такое? – возразил Кальделас. – Этим самым он и признал себя побежденным.
Настала очередь высказываться и Регулесу. Он подробно изложил все перенесенные испанцами во время осады Гуахапамы лишения, затруднения и потери, и резюмировал свои доводы тем, что, по его мнению, не имеет никакого смысла держаться на мертвой точке понятия о чести и ради этого жертвовать жизнью тысячи человек в то время, как Морелос подступает к самой Оахаке.
В душе Бонавиа был согласен с некоторыми доводами Регулеса, но сочувствовал и мнению противников последнего. Поэтому он выбрал среднее между ними и предложил в следующее утро произвести последний усиленный приступ, в случае же новой неудачи – снять осаду.
Пока Бонавия излагал это мнение, со стороны города стал доноситься какой-то особенный шум. Прислушавшись, все убедились, что хор многочисленных голосов поет что-то духовное под аккомпанемент военных труб и рожков. Ко всему этому присоединялся и треск ракет, высоко поднимавшихся вверх. Очевидно, осажденные праздновали какое-нибудь радостное для них событие.
– Это ликование – для нас плохой знак, – поспешил сказать Регулес. – Поэтому не завтра, а сейчас же нужно снять осаду и…
– И бежать от страха перед простым фейерверком! – с иронией договорил Кальделас.
– Или, подобно стенам Иерихона, пасть от трубных звуков! – воскликнул Трэс-Виллас.
– Смейтесь, смейтесь, господа! Посмотрим, как вы будете смеяться, когда я окажусь прав! – обидчиво произнес Регулес.
Наперекор ему совет большинством голосов решил на другой день рано утром приступить к штурму города. Обсудив план и способы штурма, Бонавиа закрыл заседание, и участвовавшие в совете разошлись по своим шатрам.
Дон Рафаэль особенно спешил остаться наедине, чтобы основательно обсудить скрытый смысл полученного из гасиенды Лас-Пальмас загадочного послания. Перечитав несколько раз это послание, молодой человек почувствовал, что в его истомленное сердце проник луч радости, который ему хотелось взлелеять и дополнить утешительными мечтами.
Глава XVI. В ОСАЖДЕННОМ ГОРОДЕ
Заглянем теперь в самый город и посмотрим, что делается там.
Случайности партизанской войны сделали простого погонщика мулов распорядителем целого города. Когда Валерио Трухано, преследуемый по пятам испанцами, укрылся со своим отрядом в Гуахапаме, этот небольшой городок ничем не был защищен и не мог бы оказать ему никакого сопротивления, если бы даже и хотел. Но население городка сочувствовало партизанам и приняло их с распростертыми объятиями.
Вступив в Гуахапаму, Трухано тотчас же энергично приступил к делу. К счастью, город был обильно снабжен провиантом, но не имел никаких укреплений. Трухано прежде всего окружил его земляными валами, поставил на одном из них свою единственную пушку и позаботился присоединить к ней еще две, захватив их во время экскурсий по окрестным испанским гасиендам. В обывательскую жизнь города он внес образцовый порядок, за что население было ему очень признательно.
Желая во что бы то ни стало покончить с Трухано, сильно беспокоившим испанцев своими внезапными налетами, они решили взять его вместе с Гуахапамой, но все их усилиядо сих пор были тщетны. Трухано не только позаботился о практических мерах борьбы с неприятелем, но примером своего нелицемерного благочестия поднял дух населения. Ради этого он ежедневно устраивал на площади публичные молебствия с духовными песнопениями. В чрезвычайных случаях эти молебствия носили особенно торжественный характер.
Именно такой случай выпал в тот самый день, когда в испанском лагере происходил военный совет. Трухано какими-то путями узнал о намерении испанцев сделать решительный нажим на город. Опасаясь на этот раз не устоять, в виду малочисленности гарнизона, сильно поредевшего при последнем штурме, Трухано отправил к Морелосу гонца с просьбою о подкреплении. Морелос в это время находился довольно далеко от Гуахапамы, и добраться до него было не особенно легко: гонец, индеец Косталь, несмотря на всю его ловкость, ежеминутно мог быть захвачен испанцами, отряды которых сновали по всей стране. Гонец должен был бы уже вернуться, но его все еще не было: в городе стали уже сильно беспокоиться о нем.
После благополучного возвращения Косталя и успешно выполненного поручения, Трухано назначил торжественное молебствие, которое и совершалось вечером, на городской площади, среди развалин сгоревших при осаде домов и перед полуразрушенным старинным собором, в присутствии всех жителей. Вокруг площади пылали смоляные факелы, хотя на небе сияла полная луна. Молебствие, руководимое самим Трухано, отличалось особенной торжественностью, так как дело шло о спасении целого города от врагов, сила которых заметно возросла в последнее время.
В воздухе было совсем тихо, и не только звуки молитвенного пения гуахапамцев, но и самые слова его ясно доносились до часовых испанского лагеря.
Один из этих часовых ходил взад и вперед по участку лагерного вала, где еще лежали тела мексиканцев, павших в последней битве, когда Трухано сделал было ночную вылазку. Инсургенты, понесшие большой урон, были вынуждены поспешно отступить и не успели забрать своих убитых. Испанцы же не хотели заботиться о телах врагов, оставив их в добычу пернатым хищникам.
«Господи, помилуй нас! Господи, спаси нас!» – неслось из города.
Часовой остановился и стал прислушиваться к знакомым уже ему словам.
«Падет от страны твоея тысяща, – доносилось дальше – и тьма одесную тебе, к тебе же не приближится… на аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия… Яко на Мя упова, и избавлю и, и покрыю и, яко позна имя Мое…»
Пока часовой стоял и слушал, ему показалось, будто между мертвыми телами, на валу, что-то шевелится, но он не обращал на это особенного внимания. Движение вдруг усилилось, и часовой невольно оглянулся, однако ничего не заметил, кроме неподвижных тел, над которыми продолжали кружиться хищные птицы.
– Ну, мне это только померещилось, будто между мертвецами что-то шевелится и сползает с вала! – бормотал он про себя. – А в городе-то, слышь, как завывают… поют что-то насчет нас… должно быть готовятся к чему-то важному. Пойте, пойте, голубчики! Недолго уж вам теперь петь! Вот утром будет новое наступление, тогда и конец вашему пению!
Пробормотав эти заключительные слова, солдат снова зашагал взад и вперед по своему участку. В то время, когда он повернул назад к тому месту, где лежала груда мертвых тел, он совсем уж ясно увидел, как внизу вала поднялась на ноги человеческая фигура и со всех ног пустилась бежать по направлению города.
– Иезус Мария! – в ужасе прошептал солдат, осеняя себя крестным знамением. – Кто это, воскресший мертвец или привидение?.. Ох, Господи! Да уж не шпион ли это? – вдруг спохватился он. – Да, да, вернее всего шпион… Выстрелить разве в него?.. Да, нет, он уж далеко… не попадешь… зря только тревогу поднимешь. Мне же потом влетит от начальства за то, что прозевал. Нет, лучше уж молчать… будь что будет!
Придя к такому решению, солдат замолчал и принялся опять шагать по валу.
Готовясь к новому приступу осажденного города, испанцы не ожидали, что на них с тыла надвигается сам Морелос со всем своим штабом и с тысячью человек солдат. Оказалось, что посланный к нему гонец, несмотря на все препятствия, встреченные им на дороге, все-таки добрался до него и передал ему свое поручение, а на обратном пути, неся радостную для гуахапамцев весть о том, что за ним следует сам генерал с большим подкреплением, ухитрился пробраться в испанский лагерь и разузнать там кое-что очень важное для Трухано. Это он-то своими маневрами при удалении из испанского лагеря и взбудоражил так часового.
Глава XVII. БИТВА ПОД ГУАХАПАМОЙ
В эту ночь дон Рафаэль, терзаемый своими сердечными сомнениями, спал очень плохо. Чтобы несколько развлечься, он приказал оседлать своего любимца Ронкадора и выехал из лагеря на равнину. Едва он успел отъехать с пол-лиги, как его привычное ухо уловило несшиеся навстречу звуки, по которым он сразу догадался о приближении конного войска. Войско это надвигалось на испанский лагерь с тыла. Так как не имелось никакого основания ожидать подкрепления со стороны своих, то полковнику Трэс-Вилласу осталось только заключить, что приближающееся войско неприятельское. С этой вестью он и поспешил обратно в свой лагерь.
Принесенная им весть произвела там ошеломляющее действие. Испанцы поняли, что вместо выполнения задуманного ими нового штурма Гуахапамы, на них самих готовится сильный нажим с двух сторон: со стороны приближавшегося подкрепления и из города. Сообразно с изменившимися обстоятельствами, Бонавиа принял другие меры. Сначала испанское войско было сильно напугано, узнав, что оно очутилось между двух огней, но увещевания начальства и привычка к военной дисциплине быстро его успокоили.
Поднявшееся на горизонте солнце раздвинуло туманную завесу, скрывавшую друг от друга неприятельские позиции. Мексиканские аванпосты оказались уже снятыми и возвращенными в город. Из города вновь слышался торжественный хор молившихся, а с противоположной стороны доносились крики: «Да здравствует непобедимый Морелос!» и резкий боевой клич инсургентского марша: «Вот Галеано!»
Вскоре городские ворота отворились и из них выступил в полном боевом порядке гарнизон, к которому присоединилось несколько сот вооруженных чем попало горожан. Одновременно с этим со стороны подступал и Морелос со своим войском.
Испанцы в обе стороны открыли беглый ружейный огонь; Трухано и Морелос стали отвечать им тем же.
Морелос поручил ведение боя маршалу Галеано, а сам с подзорной трубой в руках, окруженный свитой, поднялся на небольшую горную возвышенность, откуда свободно можно было наблюдать за боем.
Почти одновременно Трухано начал атаку на фронт испанского лагеря, защищаемый генералом Регулесом, а Галеано – на тыл, где командовал генерал Кальделас. Перестрелка мало-помалу перешла в горячую рукопашную схватку, начатую мексиканцами. Они были гораздо малочисленное своего противника, но под предводительством Трухано произвели такую отчаянную атаку на отряды Регулеса, что последние дрогнули и смешались было, но тут же оправились и стали сами теснить мексиканцев, так что Трухано несколько времени находился в неопределенном положении.
Между тем к генералу Кальделасу примкнул сам Бонавиа с целью соединенными силами отразить стремительный натиск Галеано, и этот герой, несмотря на все свои усилия, не мог прорвать тесно сплоченных рядов более сильного неприятеля, чтобы соединиться с Трухано.
Последний ясно видел, что ему одному долго не удержаться. Стирая струившийся по его загорелому лицу пот, он сказал стоявшему возле него дону Корнелио:
– Капитан, дела наши сейчас обстоят очень неважно. Одним нам ничего не сделать. Садитесь скорее на лошадь и скачите к генералу Морелосу… Он должен быть на каком-нибудь возвышенном месте… Дорогою спросите. Просите его немедленно поддержать меня несколькими батальонами. Скажите ему, что от этого будет зависеть весь успех нашего боя. Скачите во весь дух. А я пока постараюсь сдержать натиск противника. С Богом, капитан!
– Слушаю, полковник! – ответил бывший студент богословия с не свойственной ему готовностью к таким опасным поручениям.
Через минуту он был уже в седле и с копьем в руке вихрем несся в объезд испанского лагеря.
В то же самое время из этого лагеря мчался офицер к Бонавиа также с поручением просить у него подкрепления генералу Регулесу, сильно теснимому Галеано, хотя у первого было гораздо больше сил, чем у последнего. Бонавиа, невзирая на справедливые протесты Кальделаса, тотчас же двинул в подкрепление Регулеса довольно значительный отряд кавалерии.
– Хорошо же! – вскричал взбешенный Кальделас. – Если Регулес окажется причиной нашего поражения, то я размозжу ему голову пулей, а потом и свою собственную.
И действительно, как бы в оправдание опасений Кальделаса, крыло его, сильно ослабленное посланным Регулесу подкреплением, оказалось не в состоянии противостоять отчаянному натиску Галеано. Это крыло вскоре же подалось назад, ряды его смешались и ударились в бегство.
Ослепленный яростью, Кальделас повернул своего коня и, предоставив полковнику Трэс-Вилласу собирать рассеявшихся в разные стороны солдат, сломя голову помчался туда, где шла борьба между Регулесом и Трухано.
В это время дон Корнелио, стараясь как можно дальше держаться от мест сражения, объезжал кругом большое маисовое поле, находившееся в одной стороне равнины и немного возвышавшееся над нею. Высокие стебли маиса совершенно загораживали ему вид на окрестности. Благодаря этому, офицер поневоле неожиданно очутился почти лицом к лицу с целым отрядом испанского войска.
Едва помня себя от испуга, храбрый по недоразумению воин поспешно повернул лошадь и бросился назад на перекресток, с которого попал к маисовому полю. Пока наш воин, стоя на этом перекрестке, раздумывал, какой из двух путей выбрать, он увидел несшегося прямо во весь опор испанского офицера, с сильно возбужденным видом и пистолетом в руке, изрыгавшего целый поток проклятий.
Наш храбрец, разумеется, вообразил, что офицер имел намерение напасть на него. Это следовало предупредить. Наэлектризованный отчаянием, храбрый воин ринулся навстречу неожиданному противнику и, очутившись с ним лицом к лицу, сильным ударом копья в грудь пронзил его насквозь. Испанский офицер свалился на землю и тут же испустил дух. Это был генерал Кальделас.
С другой стороны поля до ушей экс-студента вдруг донесся чей-то горестно-гневный возглас. Не останавливаясь, чтобы узнать, кто испустил этот возглас, храбрец поспешил дальше, вокруг линии расположения испанских войск.
Однако испытания воина поневоле этим не кончились. Он услышал за собой погоню и, оглянувшись, увидел другого неприятельского офицера, конь которого несся вихрем, едва касаясь копытами земли, словно крылатый. Бывшему богослову вдруг пришел на память апокалипсический зверь, и он был уверен, что этот зверь послан, чтобы наказать его за участие в богопротивном восстании против законной власти. В неописуемом ужасе он бросил стеснявшее его копье и стал понукать свою лошадь, которая и без того неслась во весь дух.
Но «апокалипсический зверь» настигал его. Вскоре голова этого страшного зверя очутилась на одном уровне с седельной лукой беглеца. В то же время он почувствовал себя схваченным за ворот сильною рукой, поднятым на воздух и переброшенным поперек седла его преследователя. Перед испуганными глазами беглеца сверкнул кинжал, принятый им за огненный меч карающего архангела. В паническом страхе несчастный зажмурил глаза, вполне уверенный, что пробил его последний час. Но вдруг рука, державшая кинжал, опустилась и чей-то очень знакомый голос воскликнул:
– Ба! Да это дон Корнелио Лантехас?
Открыв глаза, изумленный экс-студент увидел над собою удивленное лицо дона Рафаэля Трэс-Вилласа.
С своего наблюдательного пункта Морелос видел стычку Лантехаса с испанским офицером, собственно, с совершенно случайно наткнувшимся на капитана генералом Кальделасом, спешившим, как мы знаем, по собственному делу и сослепу даже не обратившим внимания на Лантехаса.
– Смотрите, смотрите, господа, – говорил Морелос окружающим, – стычка между нашим капитаном Лантехасом и испанским генералом Кальделасом!.. Какой великолепный удар! Одним движением руки он свалил с лошади самого храброго из наших противников!.. Ура! Мы победили! Испанцы остались без своего мужественного вождя, как овцы без пастыря, и бросились в бегство!.. Ну, милостивый государь, – обратился он к одному из своих офицеров, – неужели вы и теперь будете утверждать, что храбрость и доблесть капитана Лантехаса – только кажущиеся? Надеюсь, что настоящий его подвиг, совершенный им на глазах у всех, заставит, наконец, вас сознаться в вашем ошибочном мнении относительно этого действительного храбреца, повинного лишь в излишней скромности.
Офицер что-то проворчал и отвернулся в сторону битвы. Морелос замолчал и тоже принялся вновь наблюдать за сражением, которое подходило к концу и, видимо, клонилось в пользу мексиканцев.
– Ну, дело кончено! – немного спустя воскликнул с торжеством Морелос. – Неприятель в беспорядке отступает… Галеано и Трухано его преследуют… Победа наша полная, и ею мы обязаны, главным образом, доблестному капитану Лантехасу… Но где же он? Неужели, по свойственной ему скромности, куда-нибудь спрятался? Это с него станется… Ну, потом, когда он найдется, я поблагодарю его и постараюсь достойно вознаградить за совершенный им подвиг. А теперь мы можем удалиться отсюда туда, где наше присутствие еще нужнее, чем здесь. Трубить сбор всех частей!
Пока к Морелосу собирается рассеянное по равнине его войско, мы вернемся к мексиканскому капитану Лантехасу и испанскому полковнику Трэс-Вилласу.
Последний, как мы уже знаем, был поражен сильным изумлением, узнав в своем пленнике человека, с которым когда-то находился в дружеских отношениях, – человека мирного, даже робкого, готовившегося к духовному сану, всего более подходившему к его натуре.
«Как мог этот бледный, слабый, нежный юноша одним ударом убить такого сильного и храброго человека, как Кальделас, перед взглядом которого он сам должен был бы умереть от страха? Уж не означает ли эта неестественность, что наше дело – неправое?» – думал он, глядя на пленника, и сказал ему вслух:
– Благодарите Бога за то, что вы попали в руки человека, которому приятные воспоминания о былых встречах с вами не позволяют отомстить вам за смерть генерала Кальделаса, павшего от вашей руки.
– Как… это был генерал Кальделас?! – с искренним удивлением и сожалением вскричал экс-студент, не знавший в лицо нечаянно убитого им противника. – О, как я сожалею!.. Но что же было мне делать? Ведь он летел прямо на меня с пистолетом в руке! Я думал только о том, чтобы защититься… Это вышло против моей воли.
Искренность тона, которым ответил пленник, вполне убедили Трэс-Вилласа, что экс-студент действительно нисколько не повинен в сознательном убийстве Кальделаса. Но его продолжало удивлять превращение богослова в военного.
– Хорошо, я верю вам и отпускаю вас, – сказал он, помогая пленнику спуститься с своего коня. – Но мне очень хотелось бы узнать, как могло случиться, что вы из студента-богослова превратились в офицера инсургентской армии?
– Тоже против своей воли, – с такою же искренностью печально ответил Лантехас. – Меня заставили…
Буря торжествующих криков, донесшаяся с поля битвы, прервала его. Очевидно, одна из сражавшихся сторон одержала победу, но какая именно, – пока трудно было понять. В то же время из-за поворота дороги вдруг появилось несколько всадников, полувоенная экипировка которых указывала на принадлежность их к инсургентской армии.
– Сеньор полковник, вот и капитан Лантехас! Он жив и невредим! – крикнул один из всадников.
В следующий момент Лантехас и Трэс-Виллас оказались окруженными полдюжиной всадников.