Мазо Жак. Орлиный мост

   — А если этого не произойдет?
   — Я лучше пойму, как дух Тома вселился в сознание Вероники, и смогу доказать, что юноша упал не там, где было указано.
   Мишель прекратил взбивать яйца и внимательно посмотрел на нее.
   — Да, — продолжала Мюрьель. — Если мне удастся провести этот эксперимент, у меня будет доказательство, что Тома упал не туда, где тело было сфотографировано жандармами.
   — Вы хотите сказать, что фотографии подделаны? Но с какой целью?
   — А вот до этого, инспектор, предстоит докопаться вам.
   Мишель хотел задать ей еще пару вопросов, но тут появился Жером.
   — А здесь вкусно пахнет! — воскликнул он, входя в кухню. — Что у нас сегодня на ужин?
   — Омлет по-крестьянски по рецепту моей бабушки, — ответил Мишель.
   — То есть по рецепту мсье Коффа?
   — Тебе правда надо знать все подробности?
   Жером налил себе вина и выпил его залпом.
   — Почему бы и нет? Во всяком случае, это будет гораздо интереснее того, что я выслушал за сегодняшний день.
   — Рецепт прост. Ты взбиваешь яйца, режешь кубиками картофель и обжариваешь его. Одновременно на другой сковороде пассеруешь ломтики сала, стараясь не пережарить, иначе они получатся очень жесткими. Когда все приготовится, кладешь все это на одну сковороду, перемешиваешь, заливаешь смесью из взбитых яиц с молоком, тертым сыром и петрушкой. Но — осторожно! Это очень ответственный момент. Когда заливаешь смесью поджаренный картофель и ломтики сала, нужно на несколько секунд увеличить огонь до максимума, чтобы омлет схватился, затем уменьшить пламя, аккуратно подцепить края и завернуть их к центру, чтобы блюдо получилось очень нежное, но все-таки прожаренное.
   Жером даже присвистнул от восхищения:
   — Снимаю шляпу. Ты выбрал не ту профессию.
   — Этот мужчина — настоящая находка для семьи, — добавила Мюрьель.
   — Согласен! — кивнул Мишель. — А теперь накрывайте на стол.
   — Как бы там ни было, — сказал Жером, — это мне нравится: приходить домой после работы, садиться и вытягивать ноги под столом.
   — Но это вряд ли понравится твоим знакомым женщинам, — возразила Мюрьель. — Я уж точно не знаю ни одной, которая бы согласилась иметь такого мужа!
   — Очко в твою пользу! — признал Жером, удаляясь. — Пойду приму душ, как говорят в высшем обществе, а потом займусь вином…
   Обстановка за ужином была удивительно непринужденной. Бесконечные разговоры, веселые шутки, вино — все это привело к тому, что друзья разоткровенничались. Личные ошибки и неудачи не принимались всерьез, каждый немного узнавал себя в другом, и это было не случайно. Все трое принадлежали к поколению, представители которого организовывали студенческие выступления в мае 1968 года в Париже, все они прошли через одни и те же трудности, участвовали в одних и тех же событиях, бунтовали по одним и тем же причинам. И хотя они не признавались в этом даже себе, они были счастливы, что оказались тут, связанные таинственным делом, которое представлялось им уникальным.
   Чуть позже, когда после вкусного ужина друзья удобно расположились на диванах у огня, в дверь постучали.
   Жером немедленно поднялся — ведь это мог быть срочный вызов!
   Тем не менее, когда он открыл, на крыльце оказалось пусто. Он посмотрел в темноту и, ничего не увидев, захлопнул дверь.
   — Там никого нет! Возможно, нам всем почудился этот стук, — предположил Жером и растянулся на диване.
   — Вероятно, это дух Тома! — пошутил Мишель.
   Его реплика заставила их вновь вернуться к необычному делу. Мюрьель рассказала об опытах, проделанных на Орлином мосту, затем повторила слова, произнесенные Вероникой. Довольно долго они пытались найти в них хоть какой-нибудь смысл. Безуспешно. Даже если бы сам Виктор Гюго был приверженцем спиритизма, ему вряд ли удалось объяснить значение загадочных фраз девушки. Тем не менее здесь явно прослеживалась тесная связь с делом Тома, и это еще больше заинтриговывало всех троих.
   Возвращаясь к вещам более конкретным, Мишель начал расспрашивать Жерома о его отношениях с семьей Дюваль.
   — Честное слово, — воскликнул последний, — я их практически не посещал после смерти Бернара, мужа Элен! Мы познакомились, когда его банк финансировал покупку этого дома. Встречались несколько раз, но не более того. У них всегда было много денег, и они предпочитали держаться особняком, что типично для обеспеченных протестантов. В их глазах моей единственной заслугой было то, что я врач.
   — Ты был знаком с Тома?
   — Конечно. И с ним, и с его братом Пьером. Но ты знаешь, как это бывает… Когда я ужинал в Кальвиаке, мы говорили друг другу только «здравствуйте» и «до свидания». У них был свой круг общения, поэтому они никогда не ужинали с нами.
   — Тебе не приходилось их лечить?
   — Нет! Я же нейропсихиатр. Их домашним доктором был Полен.
   — Он из местных?
   — Да, но теперь, я думаю, он на пенсии. Живет довольно далеко, около Сен-Жан-дю-Гара.
   — Ты хорошо его знал?
   — Я часто встречал его у Дювалей. Он был одним из их близких друзей.
   Мюрьель сменила тему разговора:
   — Что за парень был этот Тома?
   Жером, казалось, смутился, услышав ее вопрос.
   — Я не знаю… как все в его возрасте. Скорее приятный, вежливый и внешне счастливый.
   — А тебя не удивило, что он решил покончить с собой?
   — Разумеется, удивило. Но ты ведь знаешь, как это происходит. Сначала ты удивляешься, потом идешь на похороны, а затем все забывается.
   — А что ты думаешь об Элен?
   — Она, безусловно, красивая женщина, но чрезвычайно холодная и отрешенная… У меня не сохранилось ни одного сколько-нибудь теплого личного воспоминания о ней.
   — Она казалась тебе счастливой?
   — Да, пожалуй. Счастливой, насколько это возможно в ее мире, где каждый жест, каждое слово должны соответствовать принятым нормам. Возможно, о ее истинных чувствах знал только муж… Впрочем, думаю, их отношения были полностью обусловлены нормами общества, в котором они вращались. Ты знаешь, в этих семьях старинного протестантского рода ничто интимное никогда не проявляется на публике. А то, что проявляется, — напускное…
   — Это любопытно, — отметила Мюрьель, — такое же чувство я ощутила, общаясь с Ноэми, матерью Вероники. Она всегда говорит очень сдержанно. Ни одного лишнего слова. Сегодня мы встретились на выходе из клиники. Она хотела знать, какие слова произнесла ее дочь, но я предпочла уклониться от ответа.
   — Почему? — поинтересовался Мишель.
   — Это нелегко объяснить. Интуиция шепнула мне, что я должна промолчать. Дело в том, что она показалась мне слишком взволнованной, непохожей на ту женщину, которую я встречала раньше.
   — Вы заметили, что ее поведение изменилось?
   — Что-то в этом роде. Как будто она частично потеряла над собой контроль и ей обязательно надо было вытянуть у меня информацию.
   — Одно меня удивляет: вы встречаетесь только с ней. А что, у Вероники нет отца?
   — Хороший вопрос, но я об этом ничего не знаю! — призналась Мюрьель.
   — Это не важно. Я узнаю об этом завтра, когда нанесу ей визит, — сообщил Мишель, начиная позевывать. — А теперь я пошел бы спать.
   Он встал, но в этот момент во входную дверь вновь постучали. Инспектор сделал знак друзьям, а сам на цыпочках осторожно подобрался к двери. На этот раз о случайности не могло быть и речи.
   Убежденный в том, что поймает шутника, Мишель резко распахнул дверь. Никого. Тем не менее он отчетливо слышал, как через заросли, окружавшие дом, кто-то быстро убегал.
   Вернувшись в гостиную, он предпочел ничего не говорить Жерому и Мюрьель, которые вопросительно смотрели на него.
   — Очевидно, ставни были плохо закрыты, вот створка и стукнула, — предположил он.
   Кажется, это их убедило. Тем лучше! Не было необходимости что-то доказывать им. Но отныне нужно быть осторожнее. Его импровизированное расследование явно начало кого-то раздражать.

Глава 4

   На следующий день Мишель встал поздно и с сильной головной болью, к которой уже почти привык. Он плохо спал: размышления о необычном деле не позволяли ему расслабиться. А последняя ночь оказалась просто мучительной, полной сюрреалистических идей, мыслей и образов. Это доказывало, что мозг перегружен информацией. Теперь Мишель понимал, что захотел вести расследование не от скуки. Он почувствовал нечто подозрительное в этом деле. Но что?
   Инспектор принял душ, проглотил две таблетки аспирина и выкурил на балконе сигарету. Капли росы искрились в лучах яркого солнца. Легкий освежающий ветерок, принесший с собой запах герани, давал надежду на то, что жара не будет такой сильной, как в предыдущие дни. Мишель глубоко вздохнул и стал спускаться.
   В гостиной он увидел Мюрьель, которая сидела на диване и изучала дело Тома. На ней были шорты и белая майка, прекрасно облегающая ее округлые формы. Мокрые волосы, зачесанные назад, придавали ее лицу особый шарм. Мюрьель подняла голову и посмотрела на него.
   — Глядя на вас, не скажешь, что вино пошло вам на пользу, — со смехом заметила она.
   — Не знаю, виновато ли вино, однако я действительно не в лучшей форме.
   — В таком случае сейчас не стоит утомлять вас вопросами?
   — Нет-нет! Я только выпью кофе.
   После того как он вернулся из кухни с чашкой в руках, сел рядом с Мюрьель и зажег сигарету, состояние его явно улучшилось.
   — Ну что?
   Просмотрев фотографии жертвы, она сразу же выразила удивление по поводу кровоподтеков и одежды, разбросанной вокруг тела.
   — Да, это довольно странно, — признал Мишель, зевая, — но это всего лишь позволяет предположить, что речь идет об убийстве, а не о самоубийстве…
   — Согласна. Особенно если внимательнее посмотреть на одежду и на порядок ее расположения относительно тела.
   — Что вы хотите этим сказать? — заинтересовался Мишель, чувствуя, что допустил оплошность.
   — Посмотрите! — сказала она, указывая на фото. — Одежда расположена строго по кругу.
   — Это так. И что же?
   — Мне кажется, это сделано целенаправленно, как если бы для выполнения какого-то ритуала. Еще больше меня убеждает в этом то, что тело упало не там, где его обнаружили и сфотографировали. Я говорю о продуманном сценарии, смысл которого от меня ускользает. Если нам удастся разгадать эту головоломку, мы приблизимся к правде, а значит, к виновному или виновным…
   — К виновным?
   — Это лишь гипотеза. Но она не кажется мне безумной, поскольку кто-то заставил Тома спрыгнуть с моста отсюда кровоподтеки, — переместил труп и in fine — в конце концов — разложил одежду вокруг тела. Что вы об этом думаете?
   Мишель молчал. Чувство душевного равновесия, которое он испытывал, беседуя с этой обольстительной женщиной, постепенно превращалось в чувство какой-то неловкости. Впервые в жизни он, закоренелый холостяк, всегда отвергавший традиционные супружеские отношения, вдруг ощутил желание связать себя узами брака с той, которую смог бы полюбить…
   — Извините, — спросила Мюрьель с заинтересованным видом, — быть может, вы не в состоянии поддерживать разговор?
   — Нет-нет! — живо откликнулся он, пытаясь скрыть смущение. — Просто ваша гипотеза полностью все меняет.
   — Почему?
   — Не знаю. Сначала я даже вообразить себе этого не мог. Тем не менее, если вы правы, необходимо понять, зачем преступник все это сделал.
   — Я об этом подумаю… Но меня удивляет, что вас это заинтересовало! До этого вы практически не воспринимали подобные вещи! Я была уверена, что вы никогда не будете выслушивать мою эзотерическую тарабарщину…
   — Не так важны средства, если предположения имеют под собой веские основания!
   — Спасибо за искренность, но, быть может, вы продвинулись дальше, действуя методом Мегрэ?
   Мишель сделал вид, что не понял иронии.
   — Нет, хотя я и стараюсь найти связь между Вероникой и Тома. Увы, пока мне это не удается. Они не состоят в родстве, никогда не встречались…
   — Тем не менее кое-что есть, пока еще непонятное, но конкретное: девушка раз за разом упоминает об этом молодом человеке.
   — У вас есть объяснение?
   — Я лишь в начале пути! Все похожие дела, над которыми я работала, доказывают, что не существует прямой связи между духом и живым существом без присутствия третьего лица, называемого обычно медиумом.
   — И кто это может быть, по-вашему?
   — Трудно сказать. Только Вероника способна нам об этом сообщить. Если вновь заговорит…
   Мишель улыбнулся:
   — Это все равно что ждать Годо²… Действуя как Мегрэ, я предпочитаю ворошить муравейник. Начну с матери Вероники. Кстати, вы, наверное, знаете ее адрес?
   Мюрьель записала на листке бумаги: «Тупик Лила, 7, Алее».
   Инспектор надел пиджак.
   — Спасибо все-таки за вашу информацию, — бросил он на ходу. — Постараюсь ее учесть.
   — Вы слишком любезны! — ответила Мюрьель.
   Когда за ним закрылась дверь, она пробормотала, что он может идти куда подальше…
   Мишель сел в машину и нервно тронулся с места. Мюрьель снова его раздражала. Она не только мешала ему, но и позволяла себе с невинным видом поучать его, выдвигая занятные гипотезы на основе исследований, которые казались ему плодом чистой фантазии.
   Только чтобы не думать об этом, он включил радио и прослушал метеосводку. Температура воздуха понижалась. Собирался дождь. Это его порадовало. Он терпеть не мог работать в сильную жару, слишком расслабляющую, по его мнению, чтобы мыслить здраво.
   Мишель стремительно вел машину, надеясь застать Ноэми Майар врасплох. Это был старый метод, который никогда его не подводил. Сколько раз удавалось ему добраться до истины, неожиданно появляясь у свидетелей и людей, причастных к уголовным преступлениям? Не менее десятка, наверное… Он считал, что эффект неожиданности помогает увидеть истинное лицо подозреваемого, и тогда правда, иногда неясная, изменчивая, вырывается наружу.
   По прибытии в Алее инспектор поставил машину в центре города и спросил у прохожего, где находится тупик Лила. Это оказалось в нескольких сотнях метрах, на холмах. Мишель принял решение идти пешком, чтобы полюбоваться городом. От шоссе, только что обильно омытого дождем, исходила приятная прохлада.
   Тупик полностью оправдывал свое название: он представлял собой узкий проход, вдоль которого располагались жилые дома. Улица была тенистой из-за густых деревьев и пахучих цветов, растущих в садах и выбивающихся на окраину дороги из-под заборов. В аллее стояла тишина: ни машин, ни прохожих. На какое-то время инспектору стало не по себе. Казалось, тупик не принадлежит городу, а является частью совсем другого мира, в который Мишель проник из Зазеркалья… Дом семьи Майар находился в глубине.
   Дойдя до двери, он позвонил. Послышались шаги, дверь открылась, и Мишель увидел женщину лет сорока.
   — Ноэми Майар?
   — Да, это я.
   После того как он представился, она отошла в сторону, дав ему пройти, и проводила до гостиной, выходившей окнами в большой сад.
   — Садитесь, пожалуйста, — произнесла она приятным голосом.
   Мишель украдкой наблюдал за ней. Ничто в ее поведении не выдавало ни удивления, ни недоверия.
   — Извините за беспокойство, но меня очень интересуют слова вашей дочери о некоем Тома Дювале. Судя по материалам, которыми мы располагаем, он покончил жизнь самоубийством пятнадцать лет назад именно в том месте, где ваша дочь погрузилась в состояние…
   — …бреда, — докончила Ноэми Майар.
   — Это так. Но, говоря голосом Тома, она утверждает, что он был убит. Поскольку она, может быть, права, принято решение о дополнительном расследовании.
   — Это странно. В жандармерии об этом даже не упомянули.
   — Спросите у них об этом сами, — сказал Мишель, явно блефуя. Он сознавал, что майор Вердье вряд ли одобрил бы его инициативу.
   — Нет-нет! Прошу вас, инспектор, я отвечу на все ваши вопросы. Но сначала вы, вероятно, захотите что-нибудь выпить?
   Хотя Мишеля мучила жажда, он решил отклонить это предложение. Он ни в коем случае не хотел, чтобы Ноэми на несколько минут ускользнула от него и успела продумать линию поведения.
   — Вы не могли бы поточнее рассказать, как произошла эта метаморфоза с вашей, дочерью? — спросил он.
   — Охотно. Мы обе очень любим природу. В тот день мы решили прогуляться на гору Монвайан. Туда мы доехали на машине. Все складывалось превосходно. Я помню, что стояла прекрасная погода, а на дороге было мало народа. Нам было приятно прогуливаться вместе. Мы оставили машину у подножия горы, на дороге, и начали подниматься. Я забыла, о чем мы говорили, когда оказались на мосту. Вдруг, приблизительно на середине, Вероника вскрикнула «мама!», а потом опустилась на землю. Моя дочь начала произносить нечто нечленораздельное мужским голосом. Она повторяла имя Тома, утверждала, что все неправда и что он не кончал жизнь самоубийством. Это озадачило меня, но, сознаюсь, я не придала большого значения ее словам. Мне хотелось скорее позвать кого-то на помощь. Я тут же позвонила жандармам по мобильному телефону.
   — А вы сами не могли довести Веронику до машины?
   — Нет! Стоянка слишком далеко, у меня бы не хватило сил нести ее столько времени.
   — А не произошло ли чего-то странного во время этого приступа?
   — Нет, насколько я помню. Я часто возвращалась к этому в мыслях, но… Нет, ничто не привлекло моего внимания. То же самое я сказала вашим коллегам из жандармерии, которые задали подобный вопрос.
   — Ваша дочь еще что-нибудь сказала до приезда полиции?
   — Нет! Она, казалось, была где-то далеко-далеко… Мишель взглянул на часы в гостиной. Они показывали 10 часов 20 минут. У него на часах было 12.30.
   — Не пойму, то ли мои часы спешат, то ли ваши опаздывают? — Поскольку его собеседница молча пожала плечами, он решил не настаивать на объяснении этого любопытного факта и продолжил допрос: — Ее сразу отвезли в госпиталь?
   — Да, ее осмотрел доктор Моруа. Вероника опять впала в состояние бреда и повторяла то, что уже сказала на мосту.
   Слушая Ноэми, Мишель разглядывал гостиную. Здесь было только все самое необходимое: диван, потертый восточный ковер, устилавший почти весь пол, часы на камине. На белых стенах не висело ни картин, ни открыток, кроме мандалы³ в рамке, на которой были изображены концентрические линии в голубых и фиолетовых тонах. В целом комната не производила особого впечатления.
   Столь же непримечательна была и одежда собеседницы Мишеля. На Ноэми Майар был свободный черный свитер, надетый прямо на голое тело, длинная бежевая юбка, а на ногах — кожаные сандалии.
   Поражали огромные голубые глаза на ее красивом лице. Их взгляд был устремлен вдаль, как у бездушных персонажей в фильмах ужасов.
   — Что вы думаете относительно происшествия с вашей дочерью? — вдруг резко спросил Мишель, надеясь, что истинные чувства Ноэми вырвутся наружу.
   Она слабо улыбнулась:
   — Ничего особенного. Я скорее растерянна, нежели обеспокоенна.
   — Почему?
   — Не знаю. Никогда не бывает следствия без причины, — загадочно произнесла она.
   — Что это значит?
   — Трудно объяснить. Мне кажется, произошло нечто необычное. И я допускаю, что Вероника могла вступить в контакт с душой умершего, который захотел что-то сообщить живым.
   Мишель выпрямился в кресле, насторожившись.
   — Вы хотите сказать, что верите в подобные вещи?
   На этот раз Ноэми пристально на него посмотрела.
   Взгляд ее стал колючим, почти агрессивным.
   — Я ничего не думаю, месье, я констатирую. Моя дочь говорит голосом другого человека, и его можно идентифицировать.
   — Несомненно, но она могла что-нибудь прочитать об истории этого Тома, а потом отреагировать по-своему. Люди иногда ведут себя очень странно, но всегда объяснимо. Доктор Моруа в связи с этим говорит о некоем раздвоении личности: будто таким образом Вероника бежит от реальности.
   Ноэми некоторое время молчала, пристально глядя на Мишеля, который чувствовал себя все более неуютно, затем спросила:
   — А что такое реальность? Вы можете ответить? Я — нет. Что мы знаем о взаимосвязи прошлого, настоящего и будущего? Что мы знаем о жизни и многообразии миров?
   — Вы интересуетесь оккультными науками?
   Она пожала плечами:
   — Не слишком. Я слушаю, смотрю, ощущаю, мне этого достаточно.
   — А ваша дочь?
   — Она живет… как и все девушки ее возраста.
   — Чем она занимается?
   — Учится в лицее на отделении гуманитарных наук.
   — У нее есть друг?
   — Вероятно… Но она мне никогда о нем не говорила.
   — Вы бы это не одобрили?
   — Почему? Я не держу дочь в строгости, я ей доверяю. Если ей надо что-то мне сказать, она это делает.
   — Вы знаете, где она встречается с друзьями?
   — Думаю, в кафе.
   Мишель был в недоумении. Какой бы вопрос он ни задал, ответ всегда оказывался у нее наготове и произносила его она без малейших колебаний.
   Ноэми встала и задернула занавеси, чтобы укрыться от солнца, которое залило светом всю комнату.
   — Извините, мне слишком жарко. — Она снова села. — Вы действительно не хотите выпить?
   — Нет, спасибо. Я не буду вас долго задерживать, осталось уточнить лишь один-два вопроса.
   — Пожалуйста.
   — Чем вы занимаетесь?
   — Я делаю переводы.
   — А ваш муж?
   Ноэми заколебалась, отвела взгляд и проронила:
   — Он ушел…
   — То есть?
   — Он нас оставил, и уже давно.
   Не желая обидеть собеседницу, Мишель не стал расспрашивать ее об этом и встал. Пот лил с него ручьями, и он хотел выйти на свежий воздух.
   — Быть может, мне придется увидеться с вами снова.
   Она пожала ему руку и ответила почти равнодушным тоном, граничащим с иронией:
   — Пожалуйста, инспектор, если я могу вам чем-то помочь…
   Выйдя на улицу, Мишель стремительно сделал несколько широких шагов, желая как можно скорее влиться в оживленную атмосферу города. Дойдя до конца улочки, он обернулся: Ноэми неподвижно стояла на крыльце и смотрела в его сторону. Он вспомнил о ее последней фразе. Да этой женщине наплевать на него!
   Очень быстро инспектор добрался до центра города. Войдя в первое попавшееся кафе, он заказал бочкового пива.
 
   Сидя в кафе, Мишель почувствовал, что ощущение неловкости, возникшее во время разговора с Ноэми, постепенно исчезло. Он снова мог спокойно размышлять. Надо же, эта женщина вывела его из равновесия. А сама казалась неуязвимой, скользкой, недоступной. А он вел себя как самый заурядный полицейский. Допрос абсолютно ничего не дал, ответы Ноэми не приблизили его к истине. Он не смог ничего от нее добиться, кроме очевидных фактов и общих слов.
   Инспектор вспомнил об их странном разговоре, таком же странном, как и спартанская обстановка в гостиной, часы с остановившимися стрелками, невозмутимость своей собеседницы, ее равнодушие к собственной дочери. Облокотившись о стойку бара, Мишель вновь испытал неприятное ощущение — казалось, он вернулся из другого мира.
   Он допил пиво, без всякого интереса прислушиваясь к разговорам соседей, но от этого ему стало удивительно хорошо! Его окружали нормальные люди, которые говорили о нормальных вещах и умели смеяться.
   Мишель вдруг понял причину своего дискомфорта — Ноэми обладала той же показной сдержанностью, что и мать Тома! Она так же вела себя и так же ловко уходила от «неудобных» вопросов. Ободренный этим выводом, Мишель решил, что продолжит размышлять в этом направлении. Возможно, у обеих дам есть и другие общие черты.
   Тем временем Мюрьель находилась в Лазале у Жерома. Она не спешила в клинику Алеса. С Жеромом они условились встретиться днем, в четыре часа. Если Вероника заговорит, считала Мюрьель, то это произойдет не раньше чем в конце дня.
   Пользуясь свободной минутой, она позвонила сыну Эндрю. Их разговор был не из легких. Хотя Эндрю жил у друзей, где были его сверстники, он тут же посетовал, что с ним рядом нет Мюрьель, сказал, что она постоянно куда-то уезжает. Она пообещала сыну очень скоро вернуться, но этого оказалось недостаточно, чтобы его успокоить.
   — Ты всегда так говоришь, — обвинил ее мальчик, — но тебя никогда нет!
   — Послушай, дорогой, я знаю, это трудно, но у меня такая работа, что мне все время надо уезжать. Понимаешь?
   — Нет! У меня и так уже нет папы…
   Подобных слов Мюрьель боялась больше всего. Что она могла ответить на это сыну? Такому маленькому мальчику трудно было объяснить, как она страдала из-за его отца и сколько ей пришлось вынести, чтобы его удержать.
   В то же время Мюрьель знала: она не сможет до бесконечности отделываться уклончивыми ответами. Эндрю подрастал очень быстро, слишком быстро, на ее взгляд, и скоро он потребует более убедительных объяснений.
   Не желая продолжать разговаривать на эту тему, она решила повременить с развязкой:
   — Послушай, Эндрю, я понимаю, что тебе плохо и ты хочешь знать, что случилось. Но по телефону я не могу об этом рассказывать. Клянусь, как только вернусь, мы серьезно обо всем поговорим…
   Тем не менее Эндрю настаивал, и ей пришлось несколько раз повторить свою просьбу, чтобы он наконец положил трубку.
   Успокаивая сына, сама Мюрьель так разнервничалась, что, едва их разъединили, она разрыдалась. Иногда она давала волю слезам. Это был способ выплеснуть эмоции, при условии, конечно, что ее никто не видит. Мюрьель терпеть не могла, когда кто-нибудь начинал ее жалеть. Она всегда преодолевала трудности в одиночку, всего добивалась лишь собственными силами, как с восхищением говорил ее отец.