Страница:
- Рувка, - сказала она. - Идем. Ты хочешь пойти со мной?
Он удивленно посмотрел на нее, и его густые сросшиеся брови поднялись еще выше.
- Я всегда хожу с тобой, - ответил он.
- Нет, - усмехнулась Бася. - Сегодня я никуда больше не пойду. Я не пойду туда, где должна была быть сегодня. Понимаешь?
Он молчал.
Она повела Рувку за руку. Она шла впереди, а он чуть сзади. Он не видел дороги, не знал, куда идет. Он смотрел на Басю и, казалось, впервые так близко видел ее ноги, пружинящие при каждом шаге, ее шею, высокую и теплую, зеленые блестящие глаза и алые, ярко-красные губы. Бася то и дело оборачивалась, и он думал, что хорошо бы купить какую-нибудь дорогую, сверкающую, искрящуюся брошь и приколоть ей на грудь вместо этого привычного украшения- желтой звездочки.
- Идем быстрей, - сказала Бася. - Еще увидит кто-нибудь.
- Пусть видят, - ответил он. - Чего ты боишься?
- Я не боюсь, - усмехнулась Бася. - Чего мне бояться. Может, ты не хочешь идти со мной? Я уже старуха, а ты еще так молод.
- Тебе двадцать, - ответил он.
- Нет, нет! Мне уже тридцать, а может, и все тридцать пять. Ты не знал, что я такая старая?
- Все равно тебе только двадцать. Не важно. Все равно двадцать. Она опять усмехнулась и сверкнула своими кошачьими глазами.
- Я тебе нравлюсь? - спросила она.
- Да. Очень, - ответил Рувка.
- Уже близко, - сказала Бася. - Ты знаешь этот дом?
- Нет, не знаю.
- Там, внизу, есть уголок. Там никто еще не был. Иногда я там сижу. Когда мне хочется побыть одной, я прихожу сюда.
Они спустились по кривым ступенькам, толкнули скрипучую дверь.
- Не запнись, - сказала Бася, - и не отпускай мою руку.
Рувка молчал.
- Там, в углу, под окошком, видишь? Там скамейка. Моя скамейка. Проходи, садись.
Они молча сидели рядом.
- Тебе нравится здесь?
- Очень нравится.
- Я же говорю, что здесь никто еще не был.
- Я знаю, - ответил он. - Ты думаешь, я не знаю?
- Правда? - сказала она. - Так что же ты сидишь?
- Не знаю.
- Ты любишь меня, Рувка?
- Люблю.
- Дотронься до меня. Почему ты боишься ко мне притронуться?
Она прижалась к нему, и он неловко обнял ее плечи. Он чувствовал ее теплую шею и боялся шевельнуться. Осторожно потрогал звездочку - украшение и хотел сорвать ее, чтобы приколоть на этом месте брошь, которой не было. Она сама повернулась, крепко обвила руками шею Рувки и поцеловала его в губы. Он чувствовал сладость ее губ и смотрел в ее зеленые глаза, блестящие, как у кошки.
- Обними меня крепче, - сказала она.
- Не хочу, - ответил он и убрал руку.
- Ты не любишь меня?
- Люблю.
- Так что же?..
- Не надо, - проговорил он.
- Не надо?!
- Нет, не надо.
- Но больше я тебе ничего не могу дать. Больше у меня ничего нет, сказала Бася.
- Не важно. Все равно не надо.
Тогда она обхватила голову руками, уткнулась в колени и заплакала.
Рувка сидел рядом, обняв ее вздрагивающие плечи; он гладил волосы Баси и не утешал ее. Он молчал и только время от времени негромко повторял одну и ту же фразу:
- Не плачь, Бася. Не надо. Никогда не надо плакать.
* * *
Глава седьмая. ХОД СЕМНАДЦАТЫЙ
1
- Ну давай, ходи!... - подгонял Шогер, по Исаак не шевелился. Рука никак не могла взять эту фигуру, которую нельзя было трогать. Исаак посылал руку вперед, но она по-прежнему сопротивлялась.
Шогер посмеивался, довольный.
- Взялся - ходи, - настаивал он.
"Да", - подумал Исаак и отдал фигуру, которую нельзя было трогать.
"Еще одна такая ошибка, и я действительно должен буду сдаться. Я останусь в живых по ошибке... Смешно".
Шогер потирал руки.
- Ты жалеешь? - спросил он. - Напрасно. Сегодня все идет как надо. Ты сам виноват, что научил меня хорошо играть. Рано или поздно я должен выиграть. Ничего не попишешь.
"Я все время думаю о ничьей... Слишком рано. Сперва добейся преимущества, а там будет видно. И сегодня надо стремиться к выигрышу, а потом уже пытаться свести вничью... Я должен все забыть... Нет мира, нет людей, передо мной только белые и черные клетки, деревянные фигуры и Шогер. Надо бороться, чтобы не проиграть..."
2
И опять шагаем мы с работы. Дорога неблизкая, идти трудно.
Утром - совсем иное дело: дорога та же, но идти легко.
Те, что в первом ряду, стараются замедлить шаг. Это часто им удается, но не всегда. Часовые торопятся домой и хотят, чтобы мы тоже торопились. Они не знают, что вечером дорога длинней, чем утром.
Когда возвращаешься с работы, надо думать, все время думать. Не о работе, не о еде, не о братьях и сестрах, а просто так, о чем-нибудь. Тогда забываешь и дорогу, и усталость, и все неприятности.
Я думаю об Эстер и Янеке.
Рыжий все время мешает мне сегодня. У него, конечно, другое имя, но все зовут его Рыжим. Волосы у него краснее пламени, лицо-как жар, и розовато просвечивают оттопыренные уши. Длинный как жердь, на две головы выше меня, он шагает впереди, но вдруг оборачивается и оглядывает меня с ног до головы. Мы идем дальше. Спустя некоторое время он снова оборачивается и смотрит.
Рыжий редко разговаривает со мной, только смешит меня иногда. Он ужасно смешной. Рот разинет, оскалит зубы, приставит ладони к оттопыренным ушам и как залает- надорвешься от смеха. Барбос да и только. Настоящий Рыжий.
Я никак не могу понять, чего он все пялится на меня сегодня.
- Не мешай, Рыжий, - говорю я беззвучно, одними губами. Он понимает и, состроив собачью мину, отворачивается.
- Не сердись на меня, - сказал Янек. Это было вчера.
- Не сердись, - сказал мне Янек, - что я мешаю тебе и Эстер. Я знаю, вам хочется побыть одним на своем дворе. А я прихожу сюда, сажусь на бревно и мешаю.
- Не выдумывай, - ответил я.
- Я не выдумываю. Но после того как зарыли Мейку, я никак не могу его найти. Здесь много хороших ребят, и ты теперь мой друг. Но не обижайся, даже ты не можешь заменить Мейку. Мне все время не хватает его. А Эстер так похожа на Мейку, как одно лицо, только он парень, а она - девушка. Я не вижу Эстер весь день, поэтому вечером сажусь на бревно, смотрю на нее и вспоминаю Мейку.
- Ты совсем не мешаешь нам, что ты выдумываешь.
- Я знаю что говорю. Я прошу только, не обижайся. Потому что я все равно буду приходить.
То ли не понимает он, то ли не хочет понимать, - но нам еще лучше, когда рядом Янек. Мы тогда ничуть не стесняемся друг друга, можем говорить все, что взбредет на ум, и ждать, пока Янек тоже вставит слово.
Просто не знаю, как его убедить.
Только Янека вряд ли переубедишь, уж если что-то втемяшилось ему в голову.
- Был бы Мейка, - сказал Янек, - он бы что-нибудь придумал. Мы не сидели бы сложа руки. Мы бы знали, что нам делать.
Мне было обидно.
- Не сердись, - закончил Янек, - ты хороший товарищ, но мне все равно не хватает Мейки.
Я мечтаю, что наступит такой день, когда Янек обнимет меня и скажет на ухо: "Ты совсем как Мейка..."
Что мне сделать, чтобы это случилось на самом деле?
Сегодня вечером я расскажу ему про Хаима. Скажу, что и я мог бы поступить, как Хаим. Может быть, Янек поверит, и тогда... Я не хочу врать, но Янеку тяжело, он не может найти Мейку.
Сегодня вечером расскажу о моем друге Хаиме.
Хаим старше меня на два года. Коренастый, широкоплечий, с орлиным носом, он как живой стоит у меня перед глазами.
Хаим не может жить спокойно, он всюду должен быть первым - и смеяться, и драться. Он вбил себе в голову, что надо взорвать гетто. Ему говорили, что надо все обдумать, хорошенько подготовиться и действовать сообща, выбрав удобный момент. Но Хаим только смеялся.
- Ждать? - говорил он. - Спасибо на добром слове. Я только и делаю, что жду. Я жду всю жизнь. Мне надоело ждать.
Однажды, когда мы работали за городом на складах, пригнали состав с боеприпасами. Хаим подкрался к последнему вагону, откусил пломбу и забрался внутрь. Он вылез оттуда, весь разбухший от напиханных под одежду толовых шашек. Думал, что никто ничего не видит, и хотел снова прицепить пломбу.
Но немцы увидели и стали окружать Хаима. Он заметил их слишком поздно и заскакал по рельсам, по кочкам, а потом пустился бежать по голому полю.
Тогда немцы начали стрелять.
Они не убили Хаима.
Его взяли живьем, привезли в тюремный лазарет. Шогер навещал Хаима каждый день. Лучшие врачи старались, чтобы Хаим поправился. И он действительно шел на поправку, а Шогер гладил его влажные волосы и просил об одном:
- Скажи, Хаим, кому нес взрывчатку?
Хаим все молчал и молчал.
Шогер был терпелив, он приходил изо дня в день.
- Скажи, Хаим, кому нес, и тут же вернешься в гетто.
Однажды Хаим не выдержал и сказал.
- Вам нес, - сказал он. - Неужели вы такие дураки, что не можете понять? И если я вернусь в гетто, я опять понесу. И опять вам. Я хочу вас всех взорвать, Шогер... Наступит день, мы разнесем ограду гетто, а тебя вздернем на перекладине ворот.
Все это рассказала нам сестра, литовка. Она заходила вчера в больницу гетто.
Да, вечером я непременно расскажу Янеку про моего друга Хаима. Я скажу, что мог бы сделать то же самое. Янек должен поверить, потому что ему очень трудно, он до сих пор не может найти своего Мейку.
Я хочу, чтобы Янек нашел друга.
Рыжий снова мешает мне. Он опять оборачивается и оглядывает меня с головы до ног. Что ему нужно, этому Рыжему, никак не мелу понять. Раньше он почти не разговаривал со мной, разве что иногда. Теперь обращается ко мне довольно часто. С того дня, как принесли в гетто цветы. Чего он хочет?
Я думаю об Эстер.
Как только вернусь домой, сразу умоюсь, надену голубую свою рубашку и побегу к каменному порогу, большому, гладкому. Сидя на том пороге, слышишь все, что творится в доме, малейший звук. Стукнет дверь, скрипнут старые деревянные ступеньки, зашуршат шаги...
Мы пойдем на наш двор.
Там, на дворе, мы натаскали земли в большой деревянный ящик и полили ее. Эстер взяла горстку ромашек, воткнула в землю. И вырос чудесный сад-белые лепестки, желтые крапинки. Неужели Эстер думает, что сорванные ромашки могут прижиться в этом ящике?.. Я ничего не говорил, хоть и знал, что назавтра мы придем и найдем здесь только вялые стебли.
Я не мог спорить с Эстер, если ей захотелось сад в ящике.
Даже когда цветы увянут, все равно еще можно обрывать лепестки. Да нет, да - нет, да.
Все ромашки должны сказать одно и то же.
Иначе быть не может.
Рыжий смотрит на меня.
Теперь это мне уже не мешает. Мы в гетто, только что миновали ворота. Сейчас забегу домой, умоюсь, надену хорошую рубашку и отправлюсь к каменному порогу.
- Изя, - тихо зовет меня Рыжий и крепко берет за руку. - Идем со мной, - говорит он.
Говорит очень таинственно, я не понимаю, какие важные дела могут быть у Рыжего со мной. Он гораздо старше меня, и мы с ним вовсе не друзья-приятели.
Мы останавливаемся за тем самым домом, где мужчины давали
мне цветы, каждый по цветку. Рыжий прислоняется к стеле, вытягивает свою длинную руку и принимается вертеть пуговицу своей куртки.
Я жду.
- Я говорил с твоим отцом, а теперь хочу потолковать с тобой. Так говорит Рыжий, и по его непривычно серьезному виду я начинаю догадываться, о чем речь..., - Изя, ты знаешь, что в гетто есть организация?
- Знаю.
- Ты знаешь, Изя, что нам нужно?
- Не знаю... Наверно, оружие.
- Это само собой. Но прежде всего нужны бойцы.
Сердце подскакивает к горлу, я чувствую, как холодеют кончики моих пальцев. Я давно ждал, что со мной заговорят об этом, но не думал, что это сделает Рыжий.
. - Слушай, Рыжий, - отвечаю я, глубоко вздохнув. - Неужели ты думаешь, я не понимаю таких простых вещей.
Я замолкаю и жду, что будет дальше.;Рыжий чуть улыбается.
Ужасно смешной он, этот Рыжий. Когда улыбается вот так, ему остается только усы приделать, и будет вылитый кот. Вот-вот, кажется, приоткроет пасть и мяукнет.
- Я так и думал, что ты все понимаешь, - говорит Рыжий и добавляет: Организация разбита на тройки. Надо полагать, что и вас будет не меньше.
- Да... Да! Нас как раз трое. Янек, Эстер и я.
- Видишь, как все удачно! - радуется Рыжий. - Один из вас будет старший, командир, так сказать. Подумай. Кто будет командир?
Я думаю. Наверно, думаю слишком долго, потому что Рыжий, который стоит, прислонясь к стене и по-петушиному поджав ногу, успевает переступить раз, потом еще раз. Я понимаю, что больше тянуть нельзя, и говорю:
- Командиром будет Янек. Хорошо?
- Хорошо.
- Ты знаешь Янека?
- Знаю. Хорошо.
Рыжий провожает меня до самого дома.
- Ты знаешь, где я живу? - спрашивает он.
- Знаю.
- Приходите все трое через полчаса. Приступим к занятиям.
Рыжий уходит.
Я подбегаю к двери. Сегодня надо особенно торопиться. Я только умоюсь, надену голубую рубашку и помчусь к каменному порогу. Я схвачу Эстер за руку, позову Янека. Я расскажу им, и они запляшут от радости. Ой, как они будут радоваться!
Я не могу рассказывать Янеку про моего друга Хаима.
Зачем? Все равно ведь Хаим-это не я.
Разве я бы решился на такое, как Хаим?
Не знаю...
Я не буду рассказывать о Хаиме. Зачем?
Теперь мы-тройка.
Т р о й к а!
- Изя... Изя! - слышу я голос, который вот уж не думал услышать здесь.
- Эстер? Бузя? Откуда ты взялась? Мы стоим в коридоре, на лестнице.
Оказывается, Эстер ждала меня.
Свет здесь тусклый, но я вижу, что глаза у нее красные. Она припала ко мне, прижала голову к моей груди. Ее пепельные волосы щекочут мне щеки, и я боюсь шевельнуться.
Эстер плачет и говорит очень тихо:
- Изя... Янека увезли. Сегодня похватали много мужчин, и Янека тоже. Я стою окаменев; холодные, темные ступени прыгают у меня перед глазами./
Я трясу Эстер за плечи.
До крови закусываю губы.
Нет!
Этого не может быть!
Янека не увезли...
Могли увезти меня, могли увезти Эстер, но только не Янека. Янека нельзя увезти, потому что он - Янек. Он искал Мейку. Он говорил, что город - то же гетто, только без ограды. Он...
- Увезли... Нет больше Янека. Я давно уже здесь, все никак не дождусь тебя.
- Не плачь, Эстер. Янека не могли увезти.
Так говорю я ей, хоть и сам начинаю понимать, что говорю ерунду, что Янека вправду увезли и мне нечем утешить ни ее, ни себя.
- Вот увидишь, мы найдем Янека. Так говорю я ей и себе.
- Правда? Мы будем искать?
- Будем искать. А как же иначе? Янек сам нашил желтую звезду... Он мог остаться на той стороне, но он пришел, чтобы найти своего друга. Мы не можем сидеть и ждать... Мы должны найти Янека.
- Мы вместе пойдем искать, да, Изя?
- Да, вместе.
- И найдем его, правда, Изя? Мы обязаны найти.
- Мы найдем.
- Изя... А если... если их завезли в Понары?
- Нет... Янека нельзя завезти в Понары. Он сбежит, мужчины выбросят его, люди не позволят увезти Янека в Понары. Ведь он же Янек!
- Почему вас двое? - спрашивает Рыжий. Он ждал нас. Мы молчим.
- Где третий? - спрашивает Рыжий.
- Нас трое. Это только кажется, что нас двое, - говорю я ему.
Рыжий моргает. Ресницы у него белые, и глаза от этого кажутся удивленными.
- Я не вижу Янека, - говорит Рыжий. Тогда Эстер не выдерживает.
- Его увезли сегодня... - говорит она, опустив голову.
- Плохо дело, - опускает голову и Рыжий. - Но тройка есть тройка. Нужен еще один, и придется вам поискать себе третьего.
- Нет, - твержу я Рыжему, - нас трое, это только кажется, что нас двое. Янек с нами и сейчас, и всегда.
- Все равно нужен третий, - стоит он на своем. - Тройка есть тройка...
- Нет! - в один голос кричим мы с Эстер. - Нас трое!
- Я сказал тебе, что Янек наш командир, так и будет, - со злостью говорю я и сверлю Рыжего глазами.
Если бы я умел, то приставил бы ладони к ушам, скривил рот, оскалил зубы и залаял, как это делает Рыжий. Только не смешно, а злобно, чтобы взбесить его. И Рыжий стоит, о чем-то думает.
- Ладно, - говорит он. - Мне показалось, что вас двое. Он ведет нас в подвалы, вглубь. Мы протискиваемся в какие-то щели, пробираемся через развалины домов и наконец попадаем в темную каморку. Здесь стоит невысокий столик, на стене - грифельная доска.
Рыжий достает откуда-то два немецких автомата.
- Начнем... - медленно говорит он. - Вы трое - Янек, Эстер и Изя боевая тройка, - говорит Рыжий.
И мне в самом деле кажется, что нас трое, что Янек с нами.
- Наша задача - в случае необходимости защищать гетто и вывести в лес как можно больше людей. Каждая тройка имеет свой пост в гетто. Слушайте и хорошенько запомните: если услышите пароль "начало", немедленно занимайте свой пост. Где он находится, я скажу потом. "Начало"... Запомнили?
Мы слушаем и конечно же запоминаем.
Эстер берет меня за руку, но не сводит глаз с Рыжего.
- Вы теперь - боевая тройка, - повторяет Рыжий. Он хочет, чтобы мы запомнили, кто мы.
- Вы- боевая тройка. Мы помним.
Рыжий называет каждого из нас по имени, и мне вправду кажется, что мы все здесь - Янек, Эстер и я.
* * *
Глава восьмая. ПОСЛЕ СЕМНАДЦАТОГО ХОДА
1
- Можно и отдохнуть теперь, - сказал Шогер. - Сделаем перерыв.
Борьба на шахматном поле ненадолго замерла. Исаак остался сидеть на своем месте, а Шогер встал и зашагал но кругу, заложив руки за спину и глядя себе под ноги.
Шаги были крупными, пожалуй, даже слишком крупными, но по-солдатски уверенными.
Толпа, со всех сторон обступившая игроков, раздалась, круг расширился и стал похож на арену унылого цирка с неведомым злым фокусником посередине. Смотришь, следишь за ним, не спуская глаз, но так и не можешь угадать, когда махнет он своей черной блестящей палочкой. То ли ворон, каркнув, выпорхнет из его рукава, то ли человек повиснет в воздухе, не касаясь земли, то ли столб огня - настоящее пламя - пыхнет из его открытого рта, шевелящихся ушей и ноздрей.
"Мне тоже можно отдохнуть? - спрашивал себя Исаак. - Вспомнить что-либо, подумать о чем-то другом... Наверное, нет. Отдохну потом. Придет же когда-нибудь конец этой игре. Наступит ночь, часы пробьют двенадцать... Я должен все забыть. Нет ни домов, ни людей вокруг, передо мной - шахматная доска и фигуры. Я должен выиграть, чтобы свести вничью..."
Шогер расхаживал по кругу слишком крупными, по-солдатски твердыми шагами.
- Достаточно? - вскоре спросил он. Исаак молчал.
- Продолжим. Исаак смотрел на Шогера и думал:
"Его кованые сапоги бьют по мостовой. Если б уже стемнело, наверняка бы можно было увидеть, как летят искры. Их пришлось бы гасить. Мне хочется стать индейцем и содрать с него скальп, с этого злого фокусника с волшебной палочкой... Он не может победить... Я не должен дать ему выиграть".
2
- Я родил сына Касриэла, - сказал Авраам Липман.
3
Ночь как ночь - темно. Правда, зимой по ночам еще темнее. Вернее, не зимой, а осенью, когда все вокруг черно. Черные крыши, черная земля, черное небо, набрякшее чернилами. Интересно, каково тогда человеку, у которого и душа черна, как ночь?
Я, кажется, знаю, каково в такую ночь человеку с черной, как ночь, душой. Он может не моргнув глазом пройти весь мир, ему все нипочем: человек сольется с темной краской мира и не увидит ни мира, ни себя. Нет разницы. Все одним цветом. И ничего не различить: ни души, ни неба, ни черных крыш. Браво!
Но сейчас летняя ночь. Она смутно просвечивает, как синевато-серое стекло. Если хочешь, чтобы стало темнее, достаточно прищуриться. Человеческий глаз замечательный прибор. Его можно прикрыть или приоткрыть, а можно и вовсе закрыть. Ах, какой размах - от пиано-пианиссимо до форте-фортиссимо! Такой диапазон! Разве этого мало?
Светит месяц и масса звезд. Месяц ворочается с боку на бок, ложится поудобнее. Что ему - вечная игра: с одного бока убыло, с другого прибыло; кувыркайся на здоровье, не поморщив своего широкого азиатского носа. Собственно говоря, что ему морщиться: насморк не страшен, платок не требуется.
А звезды - звезды, будто иглы, так и колют глаза. Хоть убей, не светят одним цветом: красные, зеленые, синие, золотые, а есть такие, что и вовсе не разберешь, какого цвета.
Но можно и с ними разделаться. Надо просто закрыть глаза. Раз! - и готово: ни звезд, ни месяца. Ни фига!
Со мной не очень-то поспоришь, хотя мне так и не довелось закончить университет. Я даже сам с собой не в силах спорить.
Вот я зажмурился, и все исчезло, и теперь я могу сказать: ничего на свете нет, весь мир - иллюзия. Что хочу, то и вижу. Кто сказал, что ночь черна, что светит месяц? Я говорю вам, что ночь бела, как день, а месяца и вовсе нет - просто какое-то никчемное пятно. Но если черная ночь - это белый день и месяц - банальный желтый блин, то и я не живое существо по имени человек, а животное, именующее себя сверхчеловеком.
Да, я, Касриэл Липман, сверхчеловек.
В гетто тихо. Люди спят, отдыхают, стонут или кричат во сне - они знают, что со светом снова потянутся пыльной дорогой в рабочий лагерь, и не знают, что сулит им завтрашний день: ведь гетто могут взорвать, могут всех увезти в Понары... Может быть, люди стонут или кричат во сне, а может, судорожно обнимают друг друга, желая продолжить род. Я не слышу, не вижу их. Это серая пыль, скотинка, а я - сверхчеловек, и что хочу, то и делаю.
Я медленно иду по тихим улицам гетто. Иду к железной калитке, запершей узкий проход между домами. Я постучу в нее пять раз, потом - шестой. Часовой откроет и проводит меня к Шогеру. Шогер ждет не дождется, когда я пожалую к нему. Как равному предложит мне сбросить куртку с желтыми звездами, пригласит за стол. Шогер дружески потреплет меня по плечу и скажет:
- Садись, Касриэл, ешь! О делах потом - куда спешить?
На круглом низком столике - французский коньяк, чешское пиво и русская водка. В соседней комнате - красавица полька с клеймом на бедре (чтоб не сбежала), красотка из дома "Nur fur deutsche Offiziere".
Шогер удовлетворенно потрет ладони, и глаза его - серые, с красными прожилками - блеснут, как дорогие камни, два грубо подделанных, фальшивых камня.
Понурив голову, я бреду по спящим улицам к узкой калитке. Я сверхчеловек, ибо черная ночь белее дня и луна - кривляющийся блин. Я, сверхчеловек, должен подойти к железной калитке и постучать, чтобы она открылась.
Со мной не очень-то поспоришь, хоть я так и не кончил университет.
Я знаю не только Ницше. Я знаю Шопенгауэра и Спинозу, писания апостолов и Фрейда, читал Ветхий завет и Карла Маркса. Маркс говорил: нам нечего терять, кроме своих цепей! Оно, конечно, у кого нет ничего, тот потерять уже не может. Я мог бы дополнить этого спинозу Карла: можно потерять жизнь. Но я дополню его иначе. Мои друзья, мои братья и сестры готовят восстание, готовятся уйти в партизаны - люди на все готовы. Каждый день, возвращаясь с работы, они проносят в гетто оружие, патроны. Сам Шогер не может их накрыть, не может добраться до тайников. Тут-то я и дополню Карла Маркса. Я иду к Шогеру, он ждет не дождется меня. Я знаю, кто приносит оружие, знаю, где его прячут.
Черная ночь для меня бела как день. В один из таких черных дней Шогер выгребет оружие из всех тайников и поставит к стенке тех, кто норовит пристать к Христовым апостолам. Мне что? Я ничего не увижу, ничего не услышу. Значит, ничего и не было. Буду сидеть за круглым столиком, дуть русскую водку, потягивать французский коньяк, хлебать чешское пиво и лапать польскую красотку с клейменым бедром.
Шогер не идиот. Ха! Он знал, кого ему выбрать. Он прочел мои мысли, как раскрытую книгу. Выбери он моего отца, выбери кого-нибудь из сестер или даже мальчишку Исаака, он получил бы фигу. Он может рубить их на мелкие кусочки, как рубит мясник убоину, и все равно ответом будет молчание, только молчание, которое ни я и никто другой не назовет иначе. Шогер умный человек. Он выбрал меня.
Я иду по тихим, сонным улочкам гетто, тем самым улочкам, по которым шел ровно неделю назад. Круглый столик был накрыт. И Шогер был сама любезность.
- Садись, Касриэл, ешь, - сказал он дружески.
- Я сыт, спасибо, - ответил я.
- Садись, Касриэл, пей.
- Спасибо, не пью.
- Не будь дураком, Касриэл, и подойди сюда. Положи-ка руку на стол. Вот так, ладонью вниз. Теперь смотри на меня. Он вынул из кобуры вороненый браунинг.
- Не бойся, не убью.
Он взял браунинг за ствол и больно ударил тупой рукояткой по моему мизинцу, по самому ногтю. Снова поднял браунинг и ударил по другому пальцу, потом еще и еще. Бил только по ногтям. Он мастерски делал свое дело: не содрал ни кусочка кожи с пальцев.
- Садись, Касриэл, ешь, чего уж там, - сказал он дружески.
И я сел и начал есть.
Я ел долго, с трудом запихивая в себя каждый кусок. Шогер сидел напротив и меланхолически качал головой.
- Видишь, я знал, что ты голоден. Когда я вытер руки, он тихо сказал:
- Теперь выпей. Для начала, пожалуй, водки, а? Люблю русскую водку.
- Спасибо, я не пью.
Шогер был обижен:
- Что же ты так? Ну ладно, давай руку.
Я протянул другую руку и положил на стол, ладонью вниз.
Шогер был удивлен.
- Касриэл! - воскликнул он. - Ты хочешь искалечить себе вторую руку? Нет, я этого не допущу. Давай первую, ту, что уже была. Ей все равно.
Я поднял другую руку, ту, что уже была, и положил на стол. Шогер стукнул браунингом. Удар пришелся по столу; жалобно зазвенели тарелки, бутылки, рюмки, но Шогер не рассердился, что я отдернул руку с посиневшими ногтями. Я держал в ней рюмку русской водки.
- Видишь, Касриэл, я знал, что ты хочешь пить, - сказал он. Потом я прихлебывал коньяк, завезенный из Шампани, цедил пиво, доставленное из Пльзеня.
Он удивленно посмотрел на нее, и его густые сросшиеся брови поднялись еще выше.
- Я всегда хожу с тобой, - ответил он.
- Нет, - усмехнулась Бася. - Сегодня я никуда больше не пойду. Я не пойду туда, где должна была быть сегодня. Понимаешь?
Он молчал.
Она повела Рувку за руку. Она шла впереди, а он чуть сзади. Он не видел дороги, не знал, куда идет. Он смотрел на Басю и, казалось, впервые так близко видел ее ноги, пружинящие при каждом шаге, ее шею, высокую и теплую, зеленые блестящие глаза и алые, ярко-красные губы. Бася то и дело оборачивалась, и он думал, что хорошо бы купить какую-нибудь дорогую, сверкающую, искрящуюся брошь и приколоть ей на грудь вместо этого привычного украшения- желтой звездочки.
- Идем быстрей, - сказала Бася. - Еще увидит кто-нибудь.
- Пусть видят, - ответил он. - Чего ты боишься?
- Я не боюсь, - усмехнулась Бася. - Чего мне бояться. Может, ты не хочешь идти со мной? Я уже старуха, а ты еще так молод.
- Тебе двадцать, - ответил он.
- Нет, нет! Мне уже тридцать, а может, и все тридцать пять. Ты не знал, что я такая старая?
- Все равно тебе только двадцать. Не важно. Все равно двадцать. Она опять усмехнулась и сверкнула своими кошачьими глазами.
- Я тебе нравлюсь? - спросила она.
- Да. Очень, - ответил Рувка.
- Уже близко, - сказала Бася. - Ты знаешь этот дом?
- Нет, не знаю.
- Там, внизу, есть уголок. Там никто еще не был. Иногда я там сижу. Когда мне хочется побыть одной, я прихожу сюда.
Они спустились по кривым ступенькам, толкнули скрипучую дверь.
- Не запнись, - сказала Бася, - и не отпускай мою руку.
Рувка молчал.
- Там, в углу, под окошком, видишь? Там скамейка. Моя скамейка. Проходи, садись.
Они молча сидели рядом.
- Тебе нравится здесь?
- Очень нравится.
- Я же говорю, что здесь никто еще не был.
- Я знаю, - ответил он. - Ты думаешь, я не знаю?
- Правда? - сказала она. - Так что же ты сидишь?
- Не знаю.
- Ты любишь меня, Рувка?
- Люблю.
- Дотронься до меня. Почему ты боишься ко мне притронуться?
Она прижалась к нему, и он неловко обнял ее плечи. Он чувствовал ее теплую шею и боялся шевельнуться. Осторожно потрогал звездочку - украшение и хотел сорвать ее, чтобы приколоть на этом месте брошь, которой не было. Она сама повернулась, крепко обвила руками шею Рувки и поцеловала его в губы. Он чувствовал сладость ее губ и смотрел в ее зеленые глаза, блестящие, как у кошки.
- Обними меня крепче, - сказала она.
- Не хочу, - ответил он и убрал руку.
- Ты не любишь меня?
- Люблю.
- Так что же?..
- Не надо, - проговорил он.
- Не надо?!
- Нет, не надо.
- Но больше я тебе ничего не могу дать. Больше у меня ничего нет, сказала Бася.
- Не важно. Все равно не надо.
Тогда она обхватила голову руками, уткнулась в колени и заплакала.
Рувка сидел рядом, обняв ее вздрагивающие плечи; он гладил волосы Баси и не утешал ее. Он молчал и только время от времени негромко повторял одну и ту же фразу:
- Не плачь, Бася. Не надо. Никогда не надо плакать.
* * *
Глава седьмая. ХОД СЕМНАДЦАТЫЙ
1
- Ну давай, ходи!... - подгонял Шогер, по Исаак не шевелился. Рука никак не могла взять эту фигуру, которую нельзя было трогать. Исаак посылал руку вперед, но она по-прежнему сопротивлялась.
Шогер посмеивался, довольный.
- Взялся - ходи, - настаивал он.
"Да", - подумал Исаак и отдал фигуру, которую нельзя было трогать.
"Еще одна такая ошибка, и я действительно должен буду сдаться. Я останусь в живых по ошибке... Смешно".
Шогер потирал руки.
- Ты жалеешь? - спросил он. - Напрасно. Сегодня все идет как надо. Ты сам виноват, что научил меня хорошо играть. Рано или поздно я должен выиграть. Ничего не попишешь.
"Я все время думаю о ничьей... Слишком рано. Сперва добейся преимущества, а там будет видно. И сегодня надо стремиться к выигрышу, а потом уже пытаться свести вничью... Я должен все забыть... Нет мира, нет людей, передо мной только белые и черные клетки, деревянные фигуры и Шогер. Надо бороться, чтобы не проиграть..."
2
И опять шагаем мы с работы. Дорога неблизкая, идти трудно.
Утром - совсем иное дело: дорога та же, но идти легко.
Те, что в первом ряду, стараются замедлить шаг. Это часто им удается, но не всегда. Часовые торопятся домой и хотят, чтобы мы тоже торопились. Они не знают, что вечером дорога длинней, чем утром.
Когда возвращаешься с работы, надо думать, все время думать. Не о работе, не о еде, не о братьях и сестрах, а просто так, о чем-нибудь. Тогда забываешь и дорогу, и усталость, и все неприятности.
Я думаю об Эстер и Янеке.
Рыжий все время мешает мне сегодня. У него, конечно, другое имя, но все зовут его Рыжим. Волосы у него краснее пламени, лицо-как жар, и розовато просвечивают оттопыренные уши. Длинный как жердь, на две головы выше меня, он шагает впереди, но вдруг оборачивается и оглядывает меня с ног до головы. Мы идем дальше. Спустя некоторое время он снова оборачивается и смотрит.
Рыжий редко разговаривает со мной, только смешит меня иногда. Он ужасно смешной. Рот разинет, оскалит зубы, приставит ладони к оттопыренным ушам и как залает- надорвешься от смеха. Барбос да и только. Настоящий Рыжий.
Я никак не могу понять, чего он все пялится на меня сегодня.
- Не мешай, Рыжий, - говорю я беззвучно, одними губами. Он понимает и, состроив собачью мину, отворачивается.
- Не сердись на меня, - сказал Янек. Это было вчера.
- Не сердись, - сказал мне Янек, - что я мешаю тебе и Эстер. Я знаю, вам хочется побыть одним на своем дворе. А я прихожу сюда, сажусь на бревно и мешаю.
- Не выдумывай, - ответил я.
- Я не выдумываю. Но после того как зарыли Мейку, я никак не могу его найти. Здесь много хороших ребят, и ты теперь мой друг. Но не обижайся, даже ты не можешь заменить Мейку. Мне все время не хватает его. А Эстер так похожа на Мейку, как одно лицо, только он парень, а она - девушка. Я не вижу Эстер весь день, поэтому вечером сажусь на бревно, смотрю на нее и вспоминаю Мейку.
- Ты совсем не мешаешь нам, что ты выдумываешь.
- Я знаю что говорю. Я прошу только, не обижайся. Потому что я все равно буду приходить.
То ли не понимает он, то ли не хочет понимать, - но нам еще лучше, когда рядом Янек. Мы тогда ничуть не стесняемся друг друга, можем говорить все, что взбредет на ум, и ждать, пока Янек тоже вставит слово.
Просто не знаю, как его убедить.
Только Янека вряд ли переубедишь, уж если что-то втемяшилось ему в голову.
- Был бы Мейка, - сказал Янек, - он бы что-нибудь придумал. Мы не сидели бы сложа руки. Мы бы знали, что нам делать.
Мне было обидно.
- Не сердись, - закончил Янек, - ты хороший товарищ, но мне все равно не хватает Мейки.
Я мечтаю, что наступит такой день, когда Янек обнимет меня и скажет на ухо: "Ты совсем как Мейка..."
Что мне сделать, чтобы это случилось на самом деле?
Сегодня вечером я расскажу ему про Хаима. Скажу, что и я мог бы поступить, как Хаим. Может быть, Янек поверит, и тогда... Я не хочу врать, но Янеку тяжело, он не может найти Мейку.
Сегодня вечером расскажу о моем друге Хаиме.
Хаим старше меня на два года. Коренастый, широкоплечий, с орлиным носом, он как живой стоит у меня перед глазами.
Хаим не может жить спокойно, он всюду должен быть первым - и смеяться, и драться. Он вбил себе в голову, что надо взорвать гетто. Ему говорили, что надо все обдумать, хорошенько подготовиться и действовать сообща, выбрав удобный момент. Но Хаим только смеялся.
- Ждать? - говорил он. - Спасибо на добром слове. Я только и делаю, что жду. Я жду всю жизнь. Мне надоело ждать.
Однажды, когда мы работали за городом на складах, пригнали состав с боеприпасами. Хаим подкрался к последнему вагону, откусил пломбу и забрался внутрь. Он вылез оттуда, весь разбухший от напиханных под одежду толовых шашек. Думал, что никто ничего не видит, и хотел снова прицепить пломбу.
Но немцы увидели и стали окружать Хаима. Он заметил их слишком поздно и заскакал по рельсам, по кочкам, а потом пустился бежать по голому полю.
Тогда немцы начали стрелять.
Они не убили Хаима.
Его взяли живьем, привезли в тюремный лазарет. Шогер навещал Хаима каждый день. Лучшие врачи старались, чтобы Хаим поправился. И он действительно шел на поправку, а Шогер гладил его влажные волосы и просил об одном:
- Скажи, Хаим, кому нес взрывчатку?
Хаим все молчал и молчал.
Шогер был терпелив, он приходил изо дня в день.
- Скажи, Хаим, кому нес, и тут же вернешься в гетто.
Однажды Хаим не выдержал и сказал.
- Вам нес, - сказал он. - Неужели вы такие дураки, что не можете понять? И если я вернусь в гетто, я опять понесу. И опять вам. Я хочу вас всех взорвать, Шогер... Наступит день, мы разнесем ограду гетто, а тебя вздернем на перекладине ворот.
Все это рассказала нам сестра, литовка. Она заходила вчера в больницу гетто.
Да, вечером я непременно расскажу Янеку про моего друга Хаима. Я скажу, что мог бы сделать то же самое. Янек должен поверить, потому что ему очень трудно, он до сих пор не может найти своего Мейку.
Я хочу, чтобы Янек нашел друга.
Рыжий снова мешает мне. Он опять оборачивается и оглядывает меня с головы до ног. Что ему нужно, этому Рыжему, никак не мелу понять. Раньше он почти не разговаривал со мной, разве что иногда. Теперь обращается ко мне довольно часто. С того дня, как принесли в гетто цветы. Чего он хочет?
Я думаю об Эстер.
Как только вернусь домой, сразу умоюсь, надену голубую свою рубашку и побегу к каменному порогу, большому, гладкому. Сидя на том пороге, слышишь все, что творится в доме, малейший звук. Стукнет дверь, скрипнут старые деревянные ступеньки, зашуршат шаги...
Мы пойдем на наш двор.
Там, на дворе, мы натаскали земли в большой деревянный ящик и полили ее. Эстер взяла горстку ромашек, воткнула в землю. И вырос чудесный сад-белые лепестки, желтые крапинки. Неужели Эстер думает, что сорванные ромашки могут прижиться в этом ящике?.. Я ничего не говорил, хоть и знал, что назавтра мы придем и найдем здесь только вялые стебли.
Я не мог спорить с Эстер, если ей захотелось сад в ящике.
Даже когда цветы увянут, все равно еще можно обрывать лепестки. Да нет, да - нет, да.
Все ромашки должны сказать одно и то же.
Иначе быть не может.
Рыжий смотрит на меня.
Теперь это мне уже не мешает. Мы в гетто, только что миновали ворота. Сейчас забегу домой, умоюсь, надену хорошую рубашку и отправлюсь к каменному порогу.
- Изя, - тихо зовет меня Рыжий и крепко берет за руку. - Идем со мной, - говорит он.
Говорит очень таинственно, я не понимаю, какие важные дела могут быть у Рыжего со мной. Он гораздо старше меня, и мы с ним вовсе не друзья-приятели.
Мы останавливаемся за тем самым домом, где мужчины давали
мне цветы, каждый по цветку. Рыжий прислоняется к стеле, вытягивает свою длинную руку и принимается вертеть пуговицу своей куртки.
Я жду.
- Я говорил с твоим отцом, а теперь хочу потолковать с тобой. Так говорит Рыжий, и по его непривычно серьезному виду я начинаю догадываться, о чем речь..., - Изя, ты знаешь, что в гетто есть организация?
- Знаю.
- Ты знаешь, Изя, что нам нужно?
- Не знаю... Наверно, оружие.
- Это само собой. Но прежде всего нужны бойцы.
Сердце подскакивает к горлу, я чувствую, как холодеют кончики моих пальцев. Я давно ждал, что со мной заговорят об этом, но не думал, что это сделает Рыжий.
. - Слушай, Рыжий, - отвечаю я, глубоко вздохнув. - Неужели ты думаешь, я не понимаю таких простых вещей.
Я замолкаю и жду, что будет дальше.;Рыжий чуть улыбается.
Ужасно смешной он, этот Рыжий. Когда улыбается вот так, ему остается только усы приделать, и будет вылитый кот. Вот-вот, кажется, приоткроет пасть и мяукнет.
- Я так и думал, что ты все понимаешь, - говорит Рыжий и добавляет: Организация разбита на тройки. Надо полагать, что и вас будет не меньше.
- Да... Да! Нас как раз трое. Янек, Эстер и я.
- Видишь, как все удачно! - радуется Рыжий. - Один из вас будет старший, командир, так сказать. Подумай. Кто будет командир?
Я думаю. Наверно, думаю слишком долго, потому что Рыжий, который стоит, прислонясь к стене и по-петушиному поджав ногу, успевает переступить раз, потом еще раз. Я понимаю, что больше тянуть нельзя, и говорю:
- Командиром будет Янек. Хорошо?
- Хорошо.
- Ты знаешь Янека?
- Знаю. Хорошо.
Рыжий провожает меня до самого дома.
- Ты знаешь, где я живу? - спрашивает он.
- Знаю.
- Приходите все трое через полчаса. Приступим к занятиям.
Рыжий уходит.
Я подбегаю к двери. Сегодня надо особенно торопиться. Я только умоюсь, надену голубую рубашку и помчусь к каменному порогу. Я схвачу Эстер за руку, позову Янека. Я расскажу им, и они запляшут от радости. Ой, как они будут радоваться!
Я не могу рассказывать Янеку про моего друга Хаима.
Зачем? Все равно ведь Хаим-это не я.
Разве я бы решился на такое, как Хаим?
Не знаю...
Я не буду рассказывать о Хаиме. Зачем?
Теперь мы-тройка.
Т р о й к а!
- Изя... Изя! - слышу я голос, который вот уж не думал услышать здесь.
- Эстер? Бузя? Откуда ты взялась? Мы стоим в коридоре, на лестнице.
Оказывается, Эстер ждала меня.
Свет здесь тусклый, но я вижу, что глаза у нее красные. Она припала ко мне, прижала голову к моей груди. Ее пепельные волосы щекочут мне щеки, и я боюсь шевельнуться.
Эстер плачет и говорит очень тихо:
- Изя... Янека увезли. Сегодня похватали много мужчин, и Янека тоже. Я стою окаменев; холодные, темные ступени прыгают у меня перед глазами./
Я трясу Эстер за плечи.
До крови закусываю губы.
Нет!
Этого не может быть!
Янека не увезли...
Могли увезти меня, могли увезти Эстер, но только не Янека. Янека нельзя увезти, потому что он - Янек. Он искал Мейку. Он говорил, что город - то же гетто, только без ограды. Он...
- Увезли... Нет больше Янека. Я давно уже здесь, все никак не дождусь тебя.
- Не плачь, Эстер. Янека не могли увезти.
Так говорю я ей, хоть и сам начинаю понимать, что говорю ерунду, что Янека вправду увезли и мне нечем утешить ни ее, ни себя.
- Вот увидишь, мы найдем Янека. Так говорю я ей и себе.
- Правда? Мы будем искать?
- Будем искать. А как же иначе? Янек сам нашил желтую звезду... Он мог остаться на той стороне, но он пришел, чтобы найти своего друга. Мы не можем сидеть и ждать... Мы должны найти Янека.
- Мы вместе пойдем искать, да, Изя?
- Да, вместе.
- И найдем его, правда, Изя? Мы обязаны найти.
- Мы найдем.
- Изя... А если... если их завезли в Понары?
- Нет... Янека нельзя завезти в Понары. Он сбежит, мужчины выбросят его, люди не позволят увезти Янека в Понары. Ведь он же Янек!
- Почему вас двое? - спрашивает Рыжий. Он ждал нас. Мы молчим.
- Где третий? - спрашивает Рыжий.
- Нас трое. Это только кажется, что нас двое, - говорю я ему.
Рыжий моргает. Ресницы у него белые, и глаза от этого кажутся удивленными.
- Я не вижу Янека, - говорит Рыжий. Тогда Эстер не выдерживает.
- Его увезли сегодня... - говорит она, опустив голову.
- Плохо дело, - опускает голову и Рыжий. - Но тройка есть тройка. Нужен еще один, и придется вам поискать себе третьего.
- Нет, - твержу я Рыжему, - нас трое, это только кажется, что нас двое. Янек с нами и сейчас, и всегда.
- Все равно нужен третий, - стоит он на своем. - Тройка есть тройка...
- Нет! - в один голос кричим мы с Эстер. - Нас трое!
- Я сказал тебе, что Янек наш командир, так и будет, - со злостью говорю я и сверлю Рыжего глазами.
Если бы я умел, то приставил бы ладони к ушам, скривил рот, оскалил зубы и залаял, как это делает Рыжий. Только не смешно, а злобно, чтобы взбесить его. И Рыжий стоит, о чем-то думает.
- Ладно, - говорит он. - Мне показалось, что вас двое. Он ведет нас в подвалы, вглубь. Мы протискиваемся в какие-то щели, пробираемся через развалины домов и наконец попадаем в темную каморку. Здесь стоит невысокий столик, на стене - грифельная доска.
Рыжий достает откуда-то два немецких автомата.
- Начнем... - медленно говорит он. - Вы трое - Янек, Эстер и Изя боевая тройка, - говорит Рыжий.
И мне в самом деле кажется, что нас трое, что Янек с нами.
- Наша задача - в случае необходимости защищать гетто и вывести в лес как можно больше людей. Каждая тройка имеет свой пост в гетто. Слушайте и хорошенько запомните: если услышите пароль "начало", немедленно занимайте свой пост. Где он находится, я скажу потом. "Начало"... Запомнили?
Мы слушаем и конечно же запоминаем.
Эстер берет меня за руку, но не сводит глаз с Рыжего.
- Вы теперь - боевая тройка, - повторяет Рыжий. Он хочет, чтобы мы запомнили, кто мы.
- Вы- боевая тройка. Мы помним.
Рыжий называет каждого из нас по имени, и мне вправду кажется, что мы все здесь - Янек, Эстер и я.
* * *
Глава восьмая. ПОСЛЕ СЕМНАДЦАТОГО ХОДА
1
- Можно и отдохнуть теперь, - сказал Шогер. - Сделаем перерыв.
Борьба на шахматном поле ненадолго замерла. Исаак остался сидеть на своем месте, а Шогер встал и зашагал но кругу, заложив руки за спину и глядя себе под ноги.
Шаги были крупными, пожалуй, даже слишком крупными, но по-солдатски уверенными.
Толпа, со всех сторон обступившая игроков, раздалась, круг расширился и стал похож на арену унылого цирка с неведомым злым фокусником посередине. Смотришь, следишь за ним, не спуская глаз, но так и не можешь угадать, когда махнет он своей черной блестящей палочкой. То ли ворон, каркнув, выпорхнет из его рукава, то ли человек повиснет в воздухе, не касаясь земли, то ли столб огня - настоящее пламя - пыхнет из его открытого рта, шевелящихся ушей и ноздрей.
"Мне тоже можно отдохнуть? - спрашивал себя Исаак. - Вспомнить что-либо, подумать о чем-то другом... Наверное, нет. Отдохну потом. Придет же когда-нибудь конец этой игре. Наступит ночь, часы пробьют двенадцать... Я должен все забыть. Нет ни домов, ни людей вокруг, передо мной - шахматная доска и фигуры. Я должен выиграть, чтобы свести вничью..."
Шогер расхаживал по кругу слишком крупными, по-солдатски твердыми шагами.
- Достаточно? - вскоре спросил он. Исаак молчал.
- Продолжим. Исаак смотрел на Шогера и думал:
"Его кованые сапоги бьют по мостовой. Если б уже стемнело, наверняка бы можно было увидеть, как летят искры. Их пришлось бы гасить. Мне хочется стать индейцем и содрать с него скальп, с этого злого фокусника с волшебной палочкой... Он не может победить... Я не должен дать ему выиграть".
2
- Я родил сына Касриэла, - сказал Авраам Липман.
3
Ночь как ночь - темно. Правда, зимой по ночам еще темнее. Вернее, не зимой, а осенью, когда все вокруг черно. Черные крыши, черная земля, черное небо, набрякшее чернилами. Интересно, каково тогда человеку, у которого и душа черна, как ночь?
Я, кажется, знаю, каково в такую ночь человеку с черной, как ночь, душой. Он может не моргнув глазом пройти весь мир, ему все нипочем: человек сольется с темной краской мира и не увидит ни мира, ни себя. Нет разницы. Все одним цветом. И ничего не различить: ни души, ни неба, ни черных крыш. Браво!
Но сейчас летняя ночь. Она смутно просвечивает, как синевато-серое стекло. Если хочешь, чтобы стало темнее, достаточно прищуриться. Человеческий глаз замечательный прибор. Его можно прикрыть или приоткрыть, а можно и вовсе закрыть. Ах, какой размах - от пиано-пианиссимо до форте-фортиссимо! Такой диапазон! Разве этого мало?
Светит месяц и масса звезд. Месяц ворочается с боку на бок, ложится поудобнее. Что ему - вечная игра: с одного бока убыло, с другого прибыло; кувыркайся на здоровье, не поморщив своего широкого азиатского носа. Собственно говоря, что ему морщиться: насморк не страшен, платок не требуется.
А звезды - звезды, будто иглы, так и колют глаза. Хоть убей, не светят одним цветом: красные, зеленые, синие, золотые, а есть такие, что и вовсе не разберешь, какого цвета.
Но можно и с ними разделаться. Надо просто закрыть глаза. Раз! - и готово: ни звезд, ни месяца. Ни фига!
Со мной не очень-то поспоришь, хотя мне так и не довелось закончить университет. Я даже сам с собой не в силах спорить.
Вот я зажмурился, и все исчезло, и теперь я могу сказать: ничего на свете нет, весь мир - иллюзия. Что хочу, то и вижу. Кто сказал, что ночь черна, что светит месяц? Я говорю вам, что ночь бела, как день, а месяца и вовсе нет - просто какое-то никчемное пятно. Но если черная ночь - это белый день и месяц - банальный желтый блин, то и я не живое существо по имени человек, а животное, именующее себя сверхчеловеком.
Да, я, Касриэл Липман, сверхчеловек.
В гетто тихо. Люди спят, отдыхают, стонут или кричат во сне - они знают, что со светом снова потянутся пыльной дорогой в рабочий лагерь, и не знают, что сулит им завтрашний день: ведь гетто могут взорвать, могут всех увезти в Понары... Может быть, люди стонут или кричат во сне, а может, судорожно обнимают друг друга, желая продолжить род. Я не слышу, не вижу их. Это серая пыль, скотинка, а я - сверхчеловек, и что хочу, то и делаю.
Я медленно иду по тихим улицам гетто. Иду к железной калитке, запершей узкий проход между домами. Я постучу в нее пять раз, потом - шестой. Часовой откроет и проводит меня к Шогеру. Шогер ждет не дождется, когда я пожалую к нему. Как равному предложит мне сбросить куртку с желтыми звездами, пригласит за стол. Шогер дружески потреплет меня по плечу и скажет:
- Садись, Касриэл, ешь! О делах потом - куда спешить?
На круглом низком столике - французский коньяк, чешское пиво и русская водка. В соседней комнате - красавица полька с клеймом на бедре (чтоб не сбежала), красотка из дома "Nur fur deutsche Offiziere".
Шогер удовлетворенно потрет ладони, и глаза его - серые, с красными прожилками - блеснут, как дорогие камни, два грубо подделанных, фальшивых камня.
Понурив голову, я бреду по спящим улицам к узкой калитке. Я сверхчеловек, ибо черная ночь белее дня и луна - кривляющийся блин. Я, сверхчеловек, должен подойти к железной калитке и постучать, чтобы она открылась.
Со мной не очень-то поспоришь, хоть я так и не кончил университет.
Я знаю не только Ницше. Я знаю Шопенгауэра и Спинозу, писания апостолов и Фрейда, читал Ветхий завет и Карла Маркса. Маркс говорил: нам нечего терять, кроме своих цепей! Оно, конечно, у кого нет ничего, тот потерять уже не может. Я мог бы дополнить этого спинозу Карла: можно потерять жизнь. Но я дополню его иначе. Мои друзья, мои братья и сестры готовят восстание, готовятся уйти в партизаны - люди на все готовы. Каждый день, возвращаясь с работы, они проносят в гетто оружие, патроны. Сам Шогер не может их накрыть, не может добраться до тайников. Тут-то я и дополню Карла Маркса. Я иду к Шогеру, он ждет не дождется меня. Я знаю, кто приносит оружие, знаю, где его прячут.
Черная ночь для меня бела как день. В один из таких черных дней Шогер выгребет оружие из всех тайников и поставит к стенке тех, кто норовит пристать к Христовым апостолам. Мне что? Я ничего не увижу, ничего не услышу. Значит, ничего и не было. Буду сидеть за круглым столиком, дуть русскую водку, потягивать французский коньяк, хлебать чешское пиво и лапать польскую красотку с клейменым бедром.
Шогер не идиот. Ха! Он знал, кого ему выбрать. Он прочел мои мысли, как раскрытую книгу. Выбери он моего отца, выбери кого-нибудь из сестер или даже мальчишку Исаака, он получил бы фигу. Он может рубить их на мелкие кусочки, как рубит мясник убоину, и все равно ответом будет молчание, только молчание, которое ни я и никто другой не назовет иначе. Шогер умный человек. Он выбрал меня.
Я иду по тихим, сонным улочкам гетто, тем самым улочкам, по которым шел ровно неделю назад. Круглый столик был накрыт. И Шогер был сама любезность.
- Садись, Касриэл, ешь, - сказал он дружески.
- Я сыт, спасибо, - ответил я.
- Садись, Касриэл, пей.
- Спасибо, не пью.
- Не будь дураком, Касриэл, и подойди сюда. Положи-ка руку на стол. Вот так, ладонью вниз. Теперь смотри на меня. Он вынул из кобуры вороненый браунинг.
- Не бойся, не убью.
Он взял браунинг за ствол и больно ударил тупой рукояткой по моему мизинцу, по самому ногтю. Снова поднял браунинг и ударил по другому пальцу, потом еще и еще. Бил только по ногтям. Он мастерски делал свое дело: не содрал ни кусочка кожи с пальцев.
- Садись, Касриэл, ешь, чего уж там, - сказал он дружески.
И я сел и начал есть.
Я ел долго, с трудом запихивая в себя каждый кусок. Шогер сидел напротив и меланхолически качал головой.
- Видишь, я знал, что ты голоден. Когда я вытер руки, он тихо сказал:
- Теперь выпей. Для начала, пожалуй, водки, а? Люблю русскую водку.
- Спасибо, я не пью.
Шогер был обижен:
- Что же ты так? Ну ладно, давай руку.
Я протянул другую руку и положил на стол, ладонью вниз.
Шогер был удивлен.
- Касриэл! - воскликнул он. - Ты хочешь искалечить себе вторую руку? Нет, я этого не допущу. Давай первую, ту, что уже была. Ей все равно.
Я поднял другую руку, ту, что уже была, и положил на стол. Шогер стукнул браунингом. Удар пришелся по столу; жалобно зазвенели тарелки, бутылки, рюмки, но Шогер не рассердился, что я отдернул руку с посиневшими ногтями. Я держал в ней рюмку русской водки.
- Видишь, Касриэл, я знал, что ты хочешь пить, - сказал он. Потом я прихлебывал коньяк, завезенный из Шампани, цедил пиво, доставленное из Пльзеня.