Мерас Ицхак. Вечный шах

   Липман подумал-подумал и согласился.
   Когда здесь, в гетто, было очень худо, Липман радовался, что его меньшая живет в городе, что она у Климасов как дома, Тайбеле, единственная его утеха.
   Тайбеле никогда не выходила из дома, зато в доме была полной хозяйкой. Она Климене, придя с работы, каждый день задавала ей уроки, те же самые, что и в школе. А изредка, если была возможность, навещал свою младшую дочь Авраам Липман.
   Тайбеле баловали, и она плохо кушала.
   Климасы седели по обе стороны от нее, считая, сколько ложек она съела, и, сколько бы ни было этих ложек, всегда говорили, что вот еще одну, а потом - еще и еще. И так без конца. Если что-то еще оставалось на тарелке, Климас напускал на себя грозный вид и повышал голос:
   - А гущу? Гущу?! Тебе бы только жижу хлебать, да? Чтобы глотать полегче? А кто будет гущу есть? Нет, ты скажи мне, кто?! Скажи!
   Старая Бронислава, которая на своих руках вырастила Ону Климене и была в доме второй хозяйкой, поначалу только бормотала что-то себе под нос, никто не мог понять, что она там бурчит; да, пожалуй, она и сама не понимала.
   В кухне, когда рядом никого не было, она ворчала:
   - Ишь, балуют, балуют. Пятнадцать лет, как семьей живут, за все годы своих не дождались, так теперь вот и балуют. Бог весть, к добру ли...
   Она была строга с Тайбеле.
   Шли дни, бежали недели, месяцы. И однажды Она Климене почувствовала, что готовится прийти на свет еще один человек, тот самый, которого они с Йонасом ждали все эти пятнадцать лет.
   Климасы были удивлены, испуганы и обрадованы.
   Но больше всех была поражена старая Бронислава. Она надела свое лучшее платье, повязала выходную косынку и два дня стояла на коленях в костеле.
   - Я знаю, почему Ты явил Твою великую милость, - объяснялась Бронислава с Христом. - Эта девочка, Тайбеле, принесла благословение нашему дому. Столько лет жила я на свете, а теперь вот увидела чудо и на смертном одре буду поминать величие Твое, Господи.
   Бронислава забыла, что не следует баловать Тайбеле.
   Когда Климасы усаживались возле девочки, считая ложки, которых всегда было слишком мало, старая Бронислава, стоя в стороне, вдруг выкрикивала:
   -А гущу?! Может, мне оставила?
   Пришел срок, и Она Климене родила дочь.
   И были в доме две девочки - одна большая, а другая - маленькая, как живая кукла.
   А через семь дней пришли немцы и еще какие-то, свои, и увели Климаса, Климене и Тайбеле.
   Бронислава своим широким телом заслоняла колыбель и бормотала, глядя на пришельцев страшными глазами:
   - Не подходи, злой дух... Отступись, нечистая сила... Опустится могучая длань Господня и в прах обратит вас... Не подходите, исчадья преисподней...
   И осталась Бронислава с младенцем на руках. Девочка плакала и хотела материнского молока, а мать висела на широкой площади, там, где не было гетто, и к материнской груди была косо прицеплена доска, похожая на перекладину православного креста.
   Не знала, что делать, старая Бронислава. Дождалась вечера, подкараулила на узкой улочке Авраама Липмана, когда он вместе со всеми возвращался с работы, и выложила все как есть.
   Липман опустил голову.
   Когда Липман опустил голову, козырек его старого поношенного картуза закрыл глаза, и старая Бронислава, которая думала только о новорожденной, совсем забыла, что Авраам Липман - отец, что Тайбеле была его младшей дочерью, единственной его утехой в тяжкую минуту. Она думала только о маленькой девочке Климасов, которая плачет и требует материнского молока.
   - Мы придем, Бронислава, - сказал Липман. В ту ночь Авраам Липман вышел в город с одной из троек. Они пробирались через подвалы и тоннели, по трубам канализации, где очень трудно идти против течения, где тебя все время тащит назад, и кажется, что не продвигаешься ни на шаг и что так будет вечно, сколько бы ты ни шел - день, месяц, год...
   Бронислава ждала их и передала им дочку Климасов.
   Маленькая живая кукла была запеленута, завернута, старая Бронислава трижды перекрестила ее, а заодно и четырех мужчин, пришедших за ней. Но девочка все равно кричала, она хотела есть, хотела материнского молока.
   Авраам Липман прижимал ее к груди, но боялся слишком сильно прижать, и громкий детский крик звенел на узкой улочке. Не успели четверо подбежать к открытому люку со ступеньками, ведущими в тоннель, как нагрянули полицаи. Командир тройки велел всем спускаться, а сам принял бой. И когда двое бойцов и Липман с девочкой были уже внизу, где было легко идти, потому что шли но течению, командир тройки рухнул вниз, закрыв своим мертвым телом вход в тоннель. Вышли из гетто четверо, а вернулись трое, но все равно их было четверо, потому что на руках у Липмана плакал младенец, который хотел молока. И они все четверо отправились в самый лучший, самый сохранный тайник гетто, туда, где лежала парализованная женщина, где радио передавало сообщения Информбюро и где томилась Лиза, видевшая лишь ровный свет лампочки и слышавшая равномерный гул вентилятора.
   Лиза закричала от ужаса.
   Она увидела Липмана, который смотрел ей прямо в глаза и приближался с плачущим свертком на руках. Старый Липман приближался к ней, не обращая внимания на крик. Лиза вытянула руки, чтобы оттолкнуть их всех. Двум другим мужчинам здесь и впрямь было нечего делать. Но они потеряли своего командира в бою за маленького орущего человека и теперь хотели своими глазами увидеть, как этот человечек перестанет кричать, почуяв на губах материнское молоко.
   Лиза вскочила.
   - Унесите его, я ненавижу детей, - просила она. Она взглянула на пеленки и увидела морщинистое личико, светлые волосы младенца.
   - Унесите! - вскричала Лиза. - Мне страшно, я умру, если дотронусь до него...
   Тогда Липман позвал мужчин. Они усадили Лизу и держали ее, легко обняв. Липман расстегнул Лизе рубаху и положил ребенка ей на колени. Она задрожала, застонала.
   - Зажмурься, Лиза. Я расскажу тебе сказку, - сказал Липман. - Я буду рассказывать, а ты слушай, и тогда тебе не захочется больше плакать и будет совсем не страшно.
   Лиза зажмурилась, замолчала.
   Младенец жадно схватил грудь, набухшую, набрякшую, налитую, как спелый плод. Он жевал своим беззубым ротиком, он торопился, он громко чмокал. И все, на минуту притихнув, слушали, как насыщается маленький, недавно рожденный человек.
   Авраам Липман рассказывал Лизе.
   Он рассказывал, как жил-был отец и как была у него девочка Тайбеле, и была эта Тайбеле самой младшей из всех его сыновей и дочерей. И как двое бездетных людей взяли Тайбеле к себе и хотели, чтобы она ела как можно больше ложек супа и ни в коем случае не оставляла гущу. Так шли дни, недели, месяцы, и Бог явил чудо: у той бездетной пары народилось дитя. И этот новый человек хочет есть, и ему нужно дать материнского молока, потому что кале-дому человеку материнское молоко - как земные соки дереву. И надо сберечь его, этого маленького человека, прижать к сердцу и гладить, потому что его матери больше нет, отца нет и Тайбеле тоже нет.
   Лиза медленно высвободила руки.
   Она все еще боялась смотреть, поэтому лишь чуть-чуть приоткрыла глаза.
   Лиза прикоснулась к ребенку и снова задрожала. Она крепко зажмурилась, но потом открыла свои большие черные глаза. Она неловко подоткнула пеленки, в которых барахталась маленькая жизнь, и подала вторую грудь.
   После этого она заплакала.
   - Лиза плакала молча, совсем тихо. Снова было слышно, как спешит насытиться малыш. Слезы катились и падали без звука. Крупные, точно капли росы.
   Мужчины, увидев слезы, вздохнули. Они сидели, слушали, как ест маленький, недавно родившийся на свет человек, и радовались, что Лиза плачет.
   Хорошо, когда женщина плачет. Ей нужно плакать. Плохо, когда у женщины нет слез.
   * * *
   Глава тринадцатая. ХОД ПЯТИДЕСЯТЫЙ
   1
   - Что?! - вскрикнул Шогер. - Ты соображаешь, что делаешь?!
   "Ничья приближается... - думал Исаак. - Я знал, если буду стараться выиграть, то сумею свести вничью... Я знал... Но...что будет, если я выиграю?"
   - Что?! - снова крикнул Шогер.
   2
   - Изя... - шепчет мне на ухо Эстер... - Кто-то стонет здесь, рядом, совсем близко.
   - Да, близко.
   Мне тоже кажется, что рядом кто-то стонет.
   - Сиди тихо, я посмотрю.
   Она держит меня за руку, не хочет отпускать, но вот ее рука медленно выскальзывает из моей, и я могу идти.
   - Не бойся, - говорю я.
   Подворотня глубокая, как тоннель. Я осматриваю все закоулки - никого. Снова стон. Он доносится из угла, прикрытого створкой ворот. Я подхожу, осторожно тяну к себе тяжелую, скрипучую створку. У стены лежит человек. Он, должно быть, спит. Но человек этот мне знаком, я не верю своим глазам.
   - Эстер... - тихо зову я.
   Она подходит, становится рядом и вскрикивает.
   Нам страшно.
   - Янек? - спрашиваю я.
   - Янек? - спрашивает она.
   Янек!
   Эстер бросается к лежащему, к Янеку, а я беру его руки, черные от въевшейся земли.
   Он вздрагивает и хочет встать на ноги, но я не даю.
   - Я заснул? - спрашивает он. - Проспал?
   Он еще не понимает, что мы-это мы, Эстер и Изя.
   Он протирает глаза. Сначала его лицо встревожено. Потом он пытается улыбнуться.
   - Вы... - говорит Янек. - Оба тут... Вы искали? Мы киваем в ответ.
   - Я знал... Я все время знал... - с трудом улыбается Янек. - Только я боялся думать об этом.
   Пусть говорит что хочет, мы с Эстер переглядываемся.
   - Где твои звезды?
   - Звезды? Далеко. Они очень далеко, на опушке леса. А что?
   - Без них нельзя. Ты ведь знаешь, что будет, если попадешься без звезд?
   - Да, да, я помню.
   - Что теперь делать? - спрашивает Эстер.
   Она забыла все беды, она думает лишь о звездах для Янека. Забыла, что только что его не было. Забыла, что мы сами без звезд шли по городу и любой полицай мог нас пристрелить. Забыла, что еще надо затесаться в проходящую колонну, так чтобы конвоиры не заметили. Она забыла все на свете, сейчас ее волнуют только звезды.
   Я, недолго думая, спарываю звезду со своей груди.
   - Ты можешь идти? - спрашиваю Янека.
   - Медленно, но могу. Могу, конечно! - заканчивает он. Я пришиваю свою звезду ему на грудь и объясняю:
   - Ты, - говорю ему, - пойдешь впереди и обопрешься на меня. Одна звезда будет у тебя на груди, другая- у меня на спине.
   - А что, если заметят? - спрашивает Янек. Да, видно, Янек и вправду плох. Иначе не задавал бы таких вопросов.
   - Ни за что не заметят. Ни в коем случае, - успокаиваю я его, а заодно и Эстер. - Ты будешь идти, прижимаясь ко мне... Он понимает. Он снова улыбается.
   - Очередная комбинация. Очень сложная, прямо с шахматной доски, пытается острить Янек и снова стонет. Я смотрю на его запекшиеся губы.
   - Это ничего, - объясняет Янек. - Это просто так...
   Шаги... Шаги! Женщины.
   Первой выходит Эстер. Мы приникаем к щели. Она уже в колонне. Ее нет, затерялась среди своих.
   Снова шаги.
   Тяжелые шаги мужчин.
   Теперь наш черед.
   Пора!
   Это моя колонна. Рядом со мной шагает Рыжий. Он смотрит сверху вниз на меня и Янека, на Янека и меня. Его глаза широко раскрыты, белесые ресницы повисли в воздухе, удивленные больше, чем всегда.
   Он подталкивает своего соседа, тот - другого, другой - третьего. Множество людей, подталкивая друг друга, оттесняют нас в середину колонны, окружают со всех сторон.
   Какие звезды? Где звезды?
   Не хватает звезд, что ли?
   Да их даже слишком много. На каждого человека по две. Разве этого мало?
   Звезд уже так много, что могло бы и вовсе их не быть. Разве мало звезд на небе? Миллионы. И не только желтых. Они искрятся, отливая всеми цветами, играют, словно радуга.
   Их очень много.
   Неужели кому-то не хватает звезд?
   Мы проходим ворота.
   Мы уже в гетто.
   - Пить, - просит Янек. - Теперь ты можешь принести мне воды.
   Рыжий ждет нас. Он, наверно, хочет что-то сказать, но Янек повис на нем, и я бегу за водой.
   Я приношу много, целое ведро...
   Янек опускается на колени и припадает к воде.
   Он пьет, пьет, пьет.
   Потом переводит дух.
   - Вода... - говорит Янек. - Что может быть вкуснее? И снова пьет, и пьет, и пьет.
   - Знаешь, что я хочу сказать? - говорит мне Рыжий.
   Он, наверно, забыл, что недавно нас было двое, что наша тройка была неполной и он сам предложил мне найти кого-нибудь еще. Он все забыл. Ему важно только дело. Он непременно должен что-то сказать, этот Рыжий, надо или не надо.
   - Знаешь, что я хочу сказать? - повторяет Рыжий. Он смотрит на меня, смотрит на Янека, смотрит на Эстер, стоящую рядом с нами, и продолжает: Вы должны готовиться очень быстро. Через пять дней, ночью, пойдете в лес.
   Чудак этот Рыжий. Он умеет лаять, как собачонка, я мяукать
   по-кошачьи.
   - Ты просто так говоришь, ты шутишь, да, Рыжий? - спрашиваю я.
   Рыжий сердится.
   Если Рыжий сердится, значит, это правда.
   Мы?
   В лес?
   Это еле укладывается у меня в голове. С большим трудом.
   Рыжий мог объяснить, не брякать так сразу... А он выпалил: надо, и будь здоров.
   Мы?
   В лес?
   Через пять дней, ночью. Я понимаю, Янеку трудно говорить. Он кривит губы. Улыбается, хочет что-то сказать.
   - Я знал, что это будет.
   Вот что Янек хочет сказать.
   Все-то он знает...
   Пусть уж лучше молчит, не разговаривает и поскорей приходит
   в себя.
   - На, - Рыжий, уходя, сует мне в ладонь бумажку.
   Я осторожно разворачиваю. Бумажка смята. Но я легко читаю, что на ней написано.
   "... Русские, успешно форсировав Днепр, заняли плацдармы в трех пунктах: севернее Киева, южнее Переяславля и юго-восточнее Кременчуга.
   Части Красной Армии, развивая наступление на Витебском, Могилевском и Гомельском направлениях, широким фронтом вступили в Белоруссию".
   * * *
   Глава четырнадцатая. ХОД ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВЫЙ
   1
   - Слушай... Ты! - недобро проговорил Шогер, перекидывая фигуру с ладони на ладонь.
   Исаак чуть заметно улыбался.
   - Слушай... Ты! Не забудь, на что мы играем. Ты можешь проиграть не кружку пива и не вонючую селедку. Ты поставил на кон все, что у тебя есть: свою голову.
   Шогер сжал в кулаке фигуру. Дерево хрустнуло, и круглая головка покатилась по доске.
   - Сегодня будет ничья, - сказал Исаак. Шогер наклонился к самому столику. Вытянув шею, он заглянул Исааку в глаза и тихо проговорил:
   - Думай... Как бы не проиграть... Сегодня - мой день.
   2
   - Я родил сына Исаака, - сказал Авраам Липман.
   3
   Они шли вдвоем.
   По середине мостовой, заложив руки за спину, семенил Авраам Липман.
   За ним, но тротуару, тащился конвоир.
   Они шли вдвоем, Липман все время спешил: конвоиру тоже приходилось поторапливаться, он не мог отстать. Ему было жарко, тяжелая винтовка оттягивала плечо. Конвоир то и дело смахивал пот и ругался.
   - Куда тебя несет, куда, старый хрен?
   Липман делал вид, что не слышит. Ему надо было спешить.
   Был, наверно, конец погожего осеннего дня, наверно, солнце, перевалив за половину небосвода, удлиняло тени деревьев, домов и людей, наверно, где-нибудь на окраине в маленьких палисадниках или просто под окнами красовались душистые осенние цветы, а над рекой собирался вечерний туман, еще и не туман даже, а теплая кисея, вбиравшая капельки влаги.
   Липман не оглядывался по сторонам, он ничего не видел и думал совсем не об осени с ее цветами. Он шел, сгорбившись от бремени лет, и не только от этого, шел, все ускоряя шаг, вскинув подбородок, заросший черно-белой седеющей бородой, высоко задрав голову, покрытую старым потертым картузом, так что козырек не закрывал его выцветших, окруженных сбежавшимися морщинами глаз.
   Совет гетто выяснил, что Шогер не получил никаких инструкций о проведении детской акции, он ее сам придумал, и поэтому к коменданту гетто послали Авраама Липмана. Времени было в обрез. Завтра утром всех детей до десяти лет приказано собрать у ворот гетто, откуда их увезут. Куда - все знали.
   "Коли я взопрел, то каково ж ему, старому хрену?" - думал конвоир, поспевая за Липманом.
   - Не беги, не беги, успеется, - проворчал он. - Думаешь, Шогер больно жалует незваных гостей? Га! Смотри, как бы тебя оттуда вперед ногами не вынесли. Га!
   А про себя добавил: "Чудной народ, бестолковый. Сам на смерть бежит. Га!"
   - А что, как я сейчас возьму и шлепну тебя? - сказал конвоир, поправляя сползавшую винтовку. - Вам запрещается ходить по улицам после шести вечера.
   Авраам Липман по-прежнему делал вид, что не слышит, но потом обернулся и сказал чуть осипшим, задыхающимся голосом:
   - Я не могу тебе ответить, потому что нам запрещено разговаривать с неевреями на улице.
   - Га! Старый черт, - ругнулся конвоир и вытер пот рукавом зеленого кителя.
   Они шли вдвоем, часто спотыкаясь. Лимпан все спешил и спешил, а конвоир старался не отставать и плелся за ним то быстрей, то медленней, время от времени ругаясь.
   Возможно, был конец славного осеннего дня, возможно, где-то душисто пахли цветы, быстро текла река, собирая вечернюю мглу па своей спине, но все это было далеко, а тут, здесь, по мостовой семенил Авраам Липман, плелся по тротуару полицай, и перед ними за высоким забором красовался дом Шогера - небольшая двухэтажная вилла со свежевыкрашенными стенами и черепичной крышей.
   У калитки Липман остановился перевести дух. Наконец-то и конвоир смог отдышаться.
   Они позвонили, но никто не отозвался. Толкнули калитку и пошли, теперь уже не спеша, по выложенной цементными плитками дорожке, обсаженной прямоугольной живой изгородью.
   Дверь открыл часовой.
   - Меня прислал юденрат, - сказал Липман.
   Часовой ушел, потом вернулся и показал комнату, где, по-видимому, находился Шогер. Липман был здесь однажды, он знал эту комнату и, не раздумывая, уверенно шагнул к высокой двустворчатой двери с блестящей бронзовой ручкой.
   Полицай остался в коридоре, предпочитая не соваться Шогеру на глаза, а Липман вошел и притворил за собой тяжелую дверь.
   Высокая просторная комната была обставлена мебелью орехового дерева.
   Мебель Шогеру делали лучшие мастера гетто.
   "За что мы поднесли ему эту мебель? - напряженно думал Липман. - Мы много дарили ему, но мебель..."
   Он поморщил лоб и наконец вспомнил.
   "За Эстонию... Да, да, за Эстонию. Он хотел отправить часть работоспособных мужчин в какой-то эстонский лагерь. Мы поднесли ему ореховый гарнитур, и он никого не тронул. Да, за Эстонию..."
   Вдоль стены с тремя высокими окнами стоял длинный стол, инкрустированный светлыми и темными клетками. Десять шахматных досок. Светлая клеточка из бука, темная - красного дерева, светлая - из бука, темная - красного дерева.
   "Этот стол мы подарили ему позже, - вспомнил Липман. - Да, позже, когда он решил уменьшить рацион. Он хотел срезать чуть ли не половину, а урезал не так уж много".
   За столом сидели пятеро офицеров при штабе Розенберга. Нагнувшись, они напряженно вглядывались в расставленные перед ними фигуры. Шогер расхаживал по другую сторону стола, переходил от одного офицера к другому и, улыбаясь, переставлял фигуры. Он давал сеанс одновременной игры на пяти досках.
   Когда дверь открылась и снова закрылась, Шогер повернул голову.
   Он смотрел не на Липмана, а на его старый, замусоленный
   картуз.
   Липман мгновение поколебался, но картуза не снял.
   Первый раз, когда Липман не снял шапку, Шогер приказал дать ему десять плетей. Плеть - кожаный кнут со стальной проволокой внутри.
   - Таков наш обычай, - ответил Липман. - Я не могу иначе.
   Когда Липман не обнажил голову во второй раз, Шогер велел всыпать пятнадцать горячих. Той же плетью.
   - Таков наш... обычай, - ответил Липман. - Не могу иначе. В третий раз Шогер назначил двадцать и сам отсчитывал удары.
   Когда Липман поднялся со скамьи, он ответил Шогеру:
   - Такой... у нас... обычай... Иначе не могу.
   Тогда Шогер отсчитал еще пять плетей, хмыкнул и ушел.
   Да, теперь он снова смотрел на картуз Липмана. Липман на миг поколебался, но картуза не снял, и Шогер ничего не сказал.
   Шогер переставил фигуры, словно это были не шахматы, а детские игрушки. Он с улыбкой шагал от партнера к партнеру, делал ходы, почти не думая, и тем не менее его противники сдавались один за другим.
   Шогер поблагодарил офицеров, они щелкнули каблуками и вышли,
   Тогда он сел на стол, на одну из шахматных досок, первую или десятую, на маленькие квадратики, светлые - из бука, темные - красного дерева, и посмотрел на Липмана.
   - Можешь подойти ближе, - сказал он. Липман подошел.
   - Вот ведь сукины дети, - продолжал Шогер. - Ни один не выиграл.
   - Ни один, - повторил за ним Липман.
   - Ты видел, как я их разделал? Видел, как они сдавались? Майн готт! А ведь один мог даже выиграть, тот, что сидел посередине. Ты его знаешь?
   - Нет, не знаю.
   - Он мог выиграть, но надо было жертвовать королеву, а он струсил. Ха-ха-ха!... Ты знаешь, что я тебе скажу, Липман? Тот, кто хочет играть в шахматы, должен иметь еврейскую голову.
   Он захохотал еще громче.
   - У меня, как видно, еврейская голова. А, Липман? Как ты думаешь?
   Липман молча отвел глаза.
   Шогер посмотрел на старый, поношенный картуз, козырек которого не закрывал сбежавшихся возле глаз морщинок, и сказал:
   - Я знал, что вы явитесь сегодня. Ты пришел сам или тебя прислал юденрат?
   - Меня прислал юденрат.
   - Господин комендант! - прикрикнул Шогер.
   - ...господин комендант.
   - Чего же ты хочешь от меня?
   - Я хочу просить вас, чтобы не увозили детей, господин комендант.
   - Мы отвезем их неподалеку, в детский дом, - ответил Шогер. - Там им будет лучше. Там они будут сыты, одеты, так что вы можете не беспокоиться.
   - Совет хочет, чтобы дети остались в гетто. Совет просит вас не увозить детей, пусть живут с родителями, господин комендант. Шогер молчал, и Липман добавил:
   - Люди верят, что вы оставите нам детей, господин комендант. И мы для вас что-нибудь сделаем...
   - Что вы сделаете? - перебил Шогер. - Что еще вы можете сделать? У меня есть все, мне ничего не надо.
   - Мы сделаем...
   - Липман... Ты уж лучше помалкивай, не проси. Я все равно увезу детей. Ты знаешь, о чем я думаю? Я сейчас думаю совсем о другом. Я знал, что вы явитесь сегодня, но не думал, что пришлют тебя. Я рассчитывал, что ко мне пожалует Мирский. Очень люблю смешить его, этого вашего Мирского. Борода у него совсем седая, лишь там и сям черные клочья. Стоит выдернуть несколько черных волосков, и он начинает смеяться прямо в глаза, этот Мирский.
   Липман молчал.
   - Так почему же они прислали тебя? Ведь у тебя нет ни малых детей, ни внуков. Я не понимаю, почему пришел ты, Липман. Липман молчал.
   - Почему ты пришел? Ведь у тебя нет маленьких детей, скажи?
   Тогда Авраам Липман сказал:
   - Все дети - наши, и мои тоже. У меня много детей.
   - Господин...
   - Да, господин комендант...
   - Все равно, ты напрасно просишь.
   - Мы вам...
   - Постой, постой. Знаешь сказку о золотой рыбке? Так вот, если бы я поймал сейчас золотую рыбку, я не знал бы, чего у нее просить. Разве что сыграть со мной в шахматы. Ха-ха-ха...
   - Я вас очень прошу, господин комендант. Не увозите детей. Это последние наши дети, господин комендант.
   Шогер стоял, прислонясь к столу и скрестив ноги, его руки были сложены на груди, лицо застыло.
   И тогда Липман снял картуз.
   Он медленно содрал его с головы и мял в руках. Он низко нагнул голову и проговорил:
   - Господин комендант, оставьте нам последних детей.
   - Ладно. - Шогер улыбнулся. - Я готов согласиться, Липман. Но я не рыбак, а ты не золотая рыбка. Дети, дети, дети!.. Я соглашусь, если твой Исак сыграет на них со мной. Мы будем играть всего одну партию. И если...
   Липман вздрогнул, но не отвел глаза.
   - Давай договоримся так, Липман. Слушай внимательно. Как следует слушай. Если он выиграет - дети останутся в гетто, но я убью твоего сына. Сам. Если проиграет, то он останется в живых, но я завтра же велю увезти детей. Ты понял?
   - Я понял, но Исаак... Он теперь у меня единственный... - Я тут ни при чем, Липман, - сказал Шогер. - Разве я виноват, что сегодня ко мне явился ты, а не этот шут Мирский? И чего тебе расстраиваться, Липман? Исак может проиграть, и все останется по-прежнему, как есть. Я тебя не принуждаю, ты волен не согласиться, можешь подумать. Я ведь не приказываю тебе, я только ставлю свои условия.
   Липман думал.
   - И как ты родил такого сына, Абрам, а? Он мог бы вырасти большим шахматистом, мог бы потягаться с самим Капабланкой, знаешь... Ну?.. Ты решил, Липман?
   Липман решал.
   Он все еще смотрел на Шогера, на застывшее его лицо, а потом надел картуз.
   - Хорошо, - сказал он. - Я согласен. Но вы, господин комендант, забыли еще одну возможность: что, если будет ничья?
   - Ты ничего не смыслишь в шахматах, Липман. Твой сын не задал бы такого вопроса. Сделать ничью труднее, чем выиграть или проиграть. Нет, ничьей не будет. Впрочем, ладно, я готов пойти на уступку, Липман. Если будет ничья... Если твои сын сумеет сделать ничью - он останется в живых, а дети - в гетто. Ты доволен? !
   - Да, - ответил Липман.
   - Можешь идти.
   - Исаак должен прийти сюда?
   - Нет, на этот раз - я к нему. Пусть все гетто видит, как мы играем.
   - Хорошо, господин комендант.
   Липман пошел к выходу.
   Он был уже у двери, взялся за блестящую бронзовую ручку.
   Шогер догнал его и хлопнул по плечу.
   - Слушай, Липман, я скажу тебе прямо: если ты держишься за свою шапку, так постарайся и сына удержать. Удержи на нем шапку имеете с головой. Понял, Липман?
   Авраам Липман молчал.
   Неровная, щербатая мостовая снова плыла перед глазами.
   Липман возвращался в гетто медленно, еле переставляя ноги.
   - Эй ты, старая кляча! - кричал конвоир. - Пошевеливайся. Моя смена кончилась, и я не собираюсь гулять с тобой, как с барышней.