Возмущенный ропот, заклокотавший среди собравшихся, был подобен отдаленному ворчанию вулкана. Пальцы легли на спусковые крючки, и неминуемая смерть грозила бы полковнику, если бы не вмешался генерал Мумас.
— Что же дурного в том, чтобы убить безногого еврея — проклятого сиониста, который хотел уплыть в Израиль, к нашим врагам? Разве уничтожать сионистов — это преступление?
— Преступление — убивать беззащитных, — ответил полковник.
Генерал лишь рассмеялся в ответ. Он приказал ординарцам подать ему американские газеты из Вашингтона, Нью-Йорка, Бостона и прочел полковнику слова журналистов, которые каждый раз, когда бомба, подложенная под беременную женщину, разрывала на части авиалайнер, когда с палубы океанского корабля сбрасывали стариков вместе с инвалидными креслами, когда во имя дела освобождения Палестины взлетали на воздух дискотека, ресторан или госпиталь, разражались обвинениями в адрес международного сионизма и агрессивной политики Израиля.
— И терроризм, — заключил генерал, — исчезнет лишь тогда, когда устранят его причину, а причина — страдания палестинцев, лишенных своей земли.
Ночная тьма взорвалась бурей аплодисментов, но когда они утихли, вновь раздался голос полковника:
— Но невинных начали убивать, похищать и мучить задолго до того, как заговорили о палестинской земле. Неужели кто-то здесь всерьез думает, что можно достичь желаемого, убивая детей, стариков и женщин? Я тоже за то, чтобы дать урок Израилю, но не ради палестинцев — ради нас самих. Они унизили нас поражением в бою, и мы должны унизить их точно так же. А не убивать стариков в колясках и женщин на сносях.
— Но даже в престижных университетах на Западе студентам внушают, что наше дело правое, что Европа сгнила и ей нужна революция, — возразил полковнику генерал Мумас. — Главная война сейчас — война пропаганды, и эту войну мы выиграем.
— И что тогда? Что будут думать о нас другие?
— Тогда Америка прекратит помогать Израилю, а без их оружия он станет совсем слабым — и с проклятым гнездом сионизма будет покончено.
— Лишь только родившись, они сумели победить все наши армии. Разве не были они тогда слабы, как новорожденный?
— Ведь и мы были не сильнее их. Но не за горами час их гибели, и мы войдем в Иерусалим в блеске нашей славы.
— Да кто всерьез верит в это?! — выкрикнул полковник в сердцах. — Кто верит до сих пор, что это у нас получится? Кто верит даже в то, что мы осмелимся снова воевать с ними? Мне нет дела до Израиля — пусть он горит в аду! И до палестинских бандитов мне дела нет, да и никому из вас, братья. Я переживаю за нас, некогда славный и гордый народ. Наши армии в былые времена не знали поражения. И мы были великодушны, ибо были сильны. Все народы находили пристанище здесь, ибо мы принимали поклонявшихся любому Писанию. В кого превратились мы — в убийц стариков и женщин? И думаем, что так и должно быть, потому что кучка американцев, ненавидящих собственную страну, считает, что любая мерзость дозволена.
Наше величие затмевало звезды еще до того, как первые европейцы пришли в Америку. Наша наука цвела тогда, когда европейцы убивали и жгли друг друга в каменных замках. Арабский мир был домом великого знания, военной доблести, чести и добродетели, и свет его был виден по всей земле. Мы — народ, которому есть чем гордиться. Почему же сейчас мы заработали себе славу банды разбойников?
— Газеты, радио, телевидение — все в руках сионистов. Они льют на нас потоки лжи, брат мой.
— Дело не в сионистах, генерал, дело в правде. А правда в том, что мы покупаем оружие, потом покупаем тех, кто умеет обращаться с ним, а когда приходит беда, все эти иностранцы бросают нас, как сейчас, гибнуть под бомбами. Вот об этом я и хотел сказать вам.
— И вы, полковник, можете предложить выход?
— Могу, разумеется. Первое, что нужно сделать, — самим научиться воевать. Если мы сами не освоим оружие, никакие китайцы, корейцы или русские нам в этом не помогут. Мы должны сражаться собственным умением, и только им. Мы продадим роскошные машины, оплатим невообразимые счета в европейских гостиницах, вернемся в пустыню и снова станем непобедимой армией. И тогда выступим против нашего врага в честной битве. И снова даруем милосердие побежденным, прощение — тем, на ком нет вины, и вновь покроем наше оружие неувядаемой славой.
— А если мы проиграем? — глядя на него в упор, спросил Мумас.
— Неужели так страшна гибель тела, что вы боитесь ее больше, чем смерти души, генерал? И кажется ли вам поражение в честном бою более позорным, чем превращение и живую бомбу носилок с беременной женщиной при полном одобрении наших стратегов? И неужели слова этих писак с Запада так сладки для ваших ушей, что заставляют нас забыть о наследии наших предков — мужестве и терпимости? Где теперь те арабы, которые разбили рыцарей Карла Великого? Которые повергли в прах армии Индийского царства? Которые помешали христианам обратить в свою веру правоверных в Египте? Благодаря которым расцвели королевства Испании? Где они, где, генерал?
Генерал Мумас видел, что слова полковника проникают глубоко в души и сердца — оттуда, пожалуй, их не вытравить даже запаху импортного жаркого... а сам он, похоже, в споре проигрывает. А проиграть спор значило в Идре расстаться с жизнью, и это генерал тоже знал.
Знал он и почти всех своих полковников, но этого вроде бы никогда раньше не видел.
Высокий, с черной бородой и крепкой шеей. Смотрит прямо в глаза. Генерал и сам был бы не прочь последовать за ним после этой пламенной речи, и поэтому жить полковнику осталось недолго.
— Вы прекрасно говорили, полковник. Я бы сказал, с воодушевлением. Что ж, жалую вам чин генерала и отдаю под ваше командование любое подразделение, с которым вы сможете предпринять атаку на Израиль. Вы должны поразить сионистскую змею прямо в брюхо... Нет, в голову! Берите всех, кого сможете, — добровольцев, резервистов. Все, кто захочет присоединиться к новой победоносной армии, вольны сделать это! От имени правительства обещаю вознаграждение.
После этих исторических слов генерал Мумас проследовал в свою палатку. Под ее покровом между ним и его первым советником состоялось краткое совещание, итог которого генерал подвел в следующей тираде:
— Последователей ему не найти — это ясно. Ни одному из этих баранов не взбредет в голову подыхать в пустыне, добровольно бросив свой «мерседес». Лимузины они не согласятся обменять даже на «тойоты», а уж на израильские пули — тем более. Так вот, когда они откажутся идти за ним, иди к нему сам и скажи, что последуешь за ним хоть в пекло. И добавь, что ради общего дела ты готов уступить ему свой особняк. Поверить он тебе, может, и не поверит, но от особняка не откажется, это понятно. Ну а отравить его за обедом — дело, сам понимаешь, несложное.
— А он ничего не заподозрит?
— Заподозрит, разумеется. Но вся прелесть нашего плана состоит в том, что уж хотя бы взглянуть на твой дом он точно не сможет отказаться. А сам будет при этом думать, что дурачит нас: якобы согласится на наши предложения, а потом сможет нас с легкостью уничтожить. Улавливаешь ли ты, в чем хитрость, брат мой?
— Нет никого мудрее тебя, о брат и вождь нашего народа!
— Нет, я не могу быть вождем, мой глупый лоб весь зарос колючкой.
И генерал Мумас улыбнулся советнику.
И тут снаружи послышались радостные многоголосые крики. Затарахтели выстрелы. А потом все звуки перекрыл грохот военной песни и стук сапог — колонна мужчин шла через идрийскую пустыню. И к великому облегчению генерала — не в его сторону. Они шли к морю. Побросав свои «мерседесы», оставив блюда с жареной бараниной, они плотным строем шагали навстречу солнцу, и крик тысяч ртов разносился над песчаной бесконечностью:
— Победим или умрем у врат Иерусалима!
С подобными вспышками патриотизма генералу уже не раз приходилось сталкиваться. Справится он и с этой и наконец отбудет в столицу, в свой роскошный дворец с кондиционерами, а орущая толпа, опомнившись, разъедется по домам, и с завтрашнего дня все потечет как обычно.
Но домой никто из них, похоже, не собирался. И «мерседесы» стояли брошенными на краю лагеря.
— Через полмили они устанут и вернутся к своим машинам. Я выйду и назову их героями революции, а заодно скажу, что все те, кто пойдет к Иерусалиму под началом этого новоявленного пророка, найдут там не славу и прозрение, а лишь свою смерть. Только я могу возглавить поход на Израиль.
Но никто не вернулся в лагерь — ни в этот вечер, ни во все последующие. А генералу сообщили, что полковники разбились на взводы, роты и батальоны и неделями, позабыв об отдыхе и комфорте, проводили в пустыне учения. Они маршировали, бегали, ползали под палящим солнцем, устраивали стрельбы, изучали технику, а если не знали, как ею пользоваться, то оставляли ее. И в конце концов бросили в пустыне немногие не поддавшиеся им механизмы, остальными же овладели со всей возможной дотошностью. Теперь идрийская армия не боялась даже танковых сражений. Революционные фразы были им ни к чему, но они умели обращаться с оружием, знали в лицо командиров и были готовы победить в битве или умереть в ней.
Не знали они только одного — имени их нового лидера. Того самого полковника, дерзко говорившего с генералом. Но одному из его соратников, более смелому, чем остальные, удалось-таки вытянуть новоиспеченного генерала на разговор об имени. Да и понятно — если он собирался вести их против Израиля, неплохо хотя бы знать, как к нему обращаться.
— Эрисон, — сказал наконец тот, помявшись. — Зовите меня просто Эрисон.
— Это не арабское имя, — удивились собравшиеся.
— Самое что ни на есть арабское, — заверил новый начальник. — Имя моих предков, величие которых в прошлые века заставило бы устыдится неблагодарное человечество.
Имя нового начальника стало вскоре известно всей армии, а храбрый полковник, первым его узнавший, продал его репортеру одной из немецких газет. Вскоре окольными путями оно дошло до расположенного под Тель-Авивом штаба израильской контрразведки. А вместе с ним и информация о том, что арабы тренируют в пустыне армию, подобной которой Ближний Восток не видел с восьмого века, когда арабские племена в считанные дни захватили одну из крупнейших империй древности.
— А сколько их там? — поинтересовался представитель «Моссада».
— Около пятнадцати тысяч.
— Но это же совсем ничего.
— А вы бы их видели... Крепкие ребята.
— Идрийцы — и вдруг крепкие?
— Мы бы на вашем месте не стали проверять.
Тем не менее доклад лег в долгий ящик. Последний раз идрийскую армию видели в деле лет семь назад. Выступив против каких-то беззащитных африканских племен, они даже сумели сделать несколько выстрелов. И теперь, когда стало известно о готовящемся нападении, единственной реакцией израильских чинов был мощный взрыв смеха. План идрийцев, как удалось выяснить, состоял в том, чтобы напасть на базу, защищающую пустыню Негев, разгромить израильскую армию малыми силами и, захватив пленных, отступать к египетской границе, как и поступали до этого все арабские армии.
И никто из тех, кто сидел в конференц-зале израильского генштаба, не знал, что всего через пару недель они будут спешно стягивать резервы из окрестностей Иерусалима в отчаянной надежде спасти танковые подразделения, запертые в песчаной ловушке Негева.
Деревня Синанджу, родина великого учения, и пахла, и выглядела точно так же, как в последний приезд Римо. Попрежнему зловонные ручейки стекали из хлевов и стойл на главную улицу. Подарок третьего поколения Мастеров — римская канализационная система давно заросла травой.
Сделана она была из каррарского мрамора, с трубами, стоками и отстойниками добротной ручной работы. К сожалению, для ее установки требовался опыт римских инженеров, а безопасность путешествий в трехсотом году до нашей эры оставляла желать лучшего. Поэтому купленная в Риме система прибыла в Синанджу в срок, а специалисты-наладчики так и не появились.
Римо не удержался от язвительного комментария на эту тему. Долгая дорога из Пхеньяна порядком ему наскучила.
— Странно, что, похитив сокровища, воры не взяли с собой и это чудо, — Чиун обвел рукой мраморные плиты, поросшие репейником. — Но зачем я тебе это говорю? Ведь ты приехал сюда не из любви к Синанджу, а чтобы узнать, как убить того, кого тебе не удастся убить вовеки.
— То есть ты хочешь, чтобы я признавался в любви к хлевам? — едко вопросил Римо.
— Разве Нью-Джерси — хлев? — поднял брови Чиун.
— Да уж воняет там не так, как в Синанджу.
— И Мастеров Синанджу там тоже не делают.
У въезда в деревню замерли шеренгой старейшины, дабы почтить возвращение великого Мастера. Старейшины были счастливы, что на этот раз им не придется огорчать его известием о пропаже сокровищ Синанджу. Это было вполне объяснимо: сокровища украли еще перед прошлым приездом Чиуна с благословения шефа северокорейской разведки, пытавшегося заставить Дом Синанджу работать на Ким Ир Сена и его правительство.
План, разумеется, не удался. Шеф разведки покончил жизнь самоубийством, что было весьма мудро с его стороны, но, к сожалению, унес с собой в могилу секрет местонахождения похищенных сокровищ. А поскольку секрет этот он при жизни отказался открыть даже самому Ким Ир Сену, сокровища можно было считать безвозвратно утерянными.
Конечно, теперь Ким Ир Сену никаким способом не удалось бы возместить Дому Синанджу утрату. Вопрос был в другом: должен ли он понести наказание за действия своего подчиненного? В этом, конечно, тоже не было сомнений, но пока Чиун раздумывал, какого именно наказания заслуживает столь вопиющий поступок, Ким Ир Сен изо всех сил старался загладить свою вину. С этой целью по приказу Отца народа к Синанджу были проложены три новые шоссейные дороги, а во всех учебниках истории появилась целая глава, восхваляющая древний род ассасинов и его заслуги перед корейской нацией.
Северокорейские студенты и школьники, изучая марксизм-ленинизм и постигая преимущества рабочих комитетов, на следующей лекции вдруг неожиданно получали обширную информацию о фамильном древе Синанджу и заучивали похвалы в адрес фараонов и королей, исправно вносивших за услуги ассасинов установленную плату.
Подобное противоречие, однако, ничуть не волновало многомудрых школяров. Все равно о марксизме они знали только одно — надо побыстрее сдать по нему экзамен.
А потому, ничуть не смущаясь, они аккуратно записывали, как фараон Эхнатон пожаловал сорок нубийских статеров мастеру Ги, как лидийский царь Крез заплатил четыреста талантов золотом, а Дарий Персидский пожертвовал бриллиант в сто каратов, — и это на следующей странице после учения о роли масс и о признаках революционной ситуации.
Со своей стороны Чиун, убедившись, что Ким Ир Сен сделал все возможное, решил оставить его в покое. Особенно повлияла на его решение церемония встречи — три тысячи школьников, выстроившись на поле в пхеньянском аэропорту, размахивали флагами с эмблемой Дома Синанджу и хором скандировали:
— Слава тебе, доблестный род ассасинов, да будут праведность твоя и твое величие править в мире, навеки вознагражденном твоим присутствием...
— Они же не понимают, что говорят, — нетерпеливо шепнул на ухо Чиуну Римо, уже потерявший надежду, что церемония когда-либо закончится.
— Почести нельзя презирать. Кстати, вашим студентам и Америке не мешало бы поучиться манерам у этих детей.
— Наши студенты эту абракадабру ни за что не выучат, — хмыкнул Римо.
И тут же поплатился за это — всю дорогу от Пхеньяна до деревни Чиун без устали перечислял все малые и большие несправедливости, которые претерпел он от своего нерадивого ученика, добавив в конце проявленное презрение к почестям и пообещав при этом, что терпение Мастера не безгранично и подобное отношение в скором времени даст плоды.
— И, наверное, ты считаешь, что старейшины Синанджу — тоже глупцы, раз они пришли сюда, чтобы воздать почести прибывающим?
— Да нет, — пожал плечами Римо. — Почему бы им не воздать нам почести? Мы их кормим уже несколько тысяч лет.
— Мы — плоть от плоти их, — с упреком сказал Чиун.
— Ну уж не я, папочка.
— Конечно, не ты. Но твой сын — будет.
— Да ведь у меня нет детей.
— Это оттого, что ты все время волочишься за этими белыми вертихвостками. Но если ты женишься на здоровой корейской девушке, то родишь мне наследника и я воспитаю его. Потом он тоже женится на кореянке, и вскоре все забудут, что на славном знамени Дома Синанджу было когда-то позорное белое пятно.
— Кстати, папочка, — прищурился Римо, — может, и у тебя затесался где-нибудь белый предок. Тебе это не приходило в голову?
— Только в ночных кошмарах.
Чиун вышел из машины и величественно поклонился в ответ на поклоны шеренги стариков в развевающихся белых одеяниях.
Римо взглянул поверх голов встречающих. До самого горизонта уходила за холмы лента абсолютно девственной шоссейной дороги. Единственным транспортом, когда-либо ходившим по ней, были случайно забредавшие сюда из соседних деревень яки, то и дело оставлявшие на нетронутом колесами асфальте свои визитные карточки. После чего из Пхеньяна неизменно вылетал специальный вертолет, в обязанности экипажа которого входило следить за тем, чтобы автострады Синанджу-Один, Два и Три (поскольку с другой стороны к деревне вели еще две шоссейные дороги) всегда оставались безупречно чистыми. В этом, согласно заявлению корейского правительства, оно видело малую частичку своего долга по отношению к деревне и ее обитателям.
— Счастлив видеть вас! — обратился между тем Чиун к старейшинам. — Вы видите, на родину я вернулся не один — я приехал вместе с Римо, моим сыном. Я больше не держу на него зла за то, что он не бросился на поиски наших сокровищ, как только они исчезли. Многие ведь поступили еще хуже, не удосужившись даже предложить в жертву свои жизни, лишь бы бесценные сокровища были найдены.
Шеренга в белом, выстроившаяся вдоль обочины автострады Синанджу-Один, согласно закивала.
— Но вас, возможно, все же удивит, почему я не держу зла на Римо, — ораторствовал Чиун.
— Я думаю, это их нисколько не удивит, папочка.
Терпение Римо было на пределе.
Старейшины, нарушив неподвижность строя, беспокойно вскинули головы. Два великих Мастера явно в чем-то не соглашались. Обычно результаты подобного несогласия впрямую сказывались на старейшинах — те это помнили и очень боялись.
Чтобы успокоить стариков, Чиун умиротворяюще поднял руку:
— Мой сын разгорячен после долгой дороги и не вполне владеет собой. Так почему же, спросите вы, я больше не держу зла на Римо? Во-первых, он приехал сюда учиться. Он снова прочтет все свитки Синанджу, и знаете для чего?
— Да знают они, знают, папочка...
— Не мешай. Ничего они еще не знают. Он прочтет наши свитки для того, чтобы выступить против силы, которой он пока не может нанести поражение. А почему?
Слушатели скромно молчали.
— Он не может победить ее, потому что не знает, что это за сила.
— Скажешь, — пожал плечами Римо, — так буду знать.
— Отстань. Все равно это тебе не поможет. Ты не сможешь совладать с этим злом, пока не отыщешь сокровища Синанджу! — с триумфом заключил Чиун.
— Ах вот, значит, в чем твоя игра, папочка, — с укором протянул Римо.
Ему до колик надоели разглагольствования старика. Понятно, что Чиун знает, против чего им придется выступить, как понятно и то, что сразу он все равно не скажет об этом. Но рано или поздно он все равно расколется, а поэтому не стоит и торопиться.
Однако к следующей тираде своего наставника Римо явно не был готов. Вернее, к той жертве, которую Чиун предложил деревне от его, Римо, имени.
— Но, снедаемый скорбью и невыносимыми муками совести, мой сын Римо, дабы искупить небрежение к утерянному сокровищу, решил подарить Синанджу другое — взамен. Радуйтесь, братья, ибо он решил подарить нам сына!
Вздернув, как по команде, длинные бороды, старейшины разразились бурей аплодисментов.
— Сына от одной из первых красавиц Синанджу! — продолжал Чиун.
— Ну, тут ты перегнул, папочка... Бездетным я не помогаю.
— Не можешь же ты оставаться бездетным всю жизнь. А если родишь сына от белой женщины, она вскоре сбежит от тебя, как делают эти белые вертихвостки, и о нем некому будет заботиться. Но если матерью твоего ребенка станет корейская девушка, он будет расти в неге и величии, как и подобает сыну Мастера Синанджу.
— Не желаю я никаких детей, папочка.
— Стоит только попробовать — и тебе понравится, я уверен.
— Нет уж, лучше ты пусти меня к свиткам. Я сразу понял: если ты этого парня узнал, значит, там об этом что-то написано. Так что читать их я готов днем и ночью, пожалуйста. Но жениться — уволь.
— Твоя женитьба продлится всего одну ночь. Или нет — даже несколько мгновений. Пожизненной верности от тебя не требует никто. Дай лишь своему семени упасть на благодатную почву и предоставь наследника Синанджу попечению любящей матери.
— Так где лежат наши свитки?
— Не будет женитьбы — не будет свитков. Решай.
— Неделю назад ты просто умолял меня прочесть их.
— Потому что именно тогда тебе не хотелось делать этого.
Римо вздохнул. Ладно, чем скорее он до них доберется, тем быстрее поймет, что именно узнал Чиун тогда у Литл Биг Хорн.
К тому же одна только ночь — дело не слишком хлопотное. Растить собственный приплод ему не придется. И будет кому передать потом звание Мастера.
Взгляд Римо рассеянно скользил по холмам, покрытым чахлым лесом и пересеченным узенькими тропинками. Меж холмов убегали вдаль три пустынные автострады. А если вообще не учить его Синанджу?.. Улыбнувшись, Римо покачал головой. Эту мысль он мог допустить только как шутку. Чтобы его сын не изучал Синанджу, не был одним из них — такое нельзя даже представить. Это было бы нарушением естественного порядка вещей.
Правда, при этом вовсе не обязательно, чтобы его матерью была женщина именно из этой деревни... Нет, американец сидит в нем крепко — до женитьбы и рождения сына пусть хоть немножко, но влюбиться все-таки хочется.
— Ладно, — наконец кивнул он. — Эх, была не была... В конце концов, одна ночь — не вся жизнь.
— А наутро я вновь вручу тебе свитки и ты опять прочтешь о правилах восхваления фараонов Верхнего и Нижнего Нила, узнаешь, как соблазнить куртизанку при дворе миньского императора... Все, чему я пытался учить тебя некогда, ты сможешь теперь познать сам. А твоей женой будет первая красавица. Я выберу ее лично.
— Нет, так мы не договаривались! — запротестовал Римо. — Выбирать буду я.
— Ладно, как хочешь. Выбери самую привлекательную. Самую сметливую. Самую работящую. И да поможет тебе твой разум.
Чиун сиял, как начищенный медный таз.
Но когда Римо встретился наконец с девушкой, предназначенной ему в невесты, то сразу понял — не только первые красавицы, но и все, кто мог претендовать на какой-нибудь номер в этом ряду, давно покинули Синанджу по трем неезженым автострадам. Остались лишь те, кто не надеялся найти себе партию даже в Пхеньяне, бесплодки, вечные девственницы. И Пу Каянг.
Пу Каянг имела метра полтора роста, весила килограммов сто и знала по-английски два слова. Не «да» и «нет», не «здравствуйте» и «до свидания». Это были слова «брачный договор».
Во всех остальных случаях Пу Каянг изъяснялась исключительно по-корейски, причем на диалекте Синанджу, который Римо тоже неплохо знал. Однако на смотринах от имени Пу выступала ее матушка.
Сама Пу не думала о себе как о толстушке, ей больше нравились слова «в полной зрелости». Единственной же причиной затянувшегося девичества она искренне полагала отсутствие в Синанджу достойной пары. В Пхеньяне, по ее разумению, смотреть тоже было особенно не на что Ведь она была дочерью самого пекаря и ей принадлежало право первой пробы с каждой партии лепешек из отцовской печи. И это право она собиралась оставить за собой даже когда станет женой белого Мастера Синанджу.
И самое главное: она ни за что не покинет Синанджу и не станет селиться более чем в часе ходьбы от дома дражайшей матушки.
— И останешься здесь, даже если я уеду? — Римо решил все выяснить до конца.
— Да, — кивнула невеста.
— Тогда прошу тебя стать моей женой.
— Мы еще не выяснили, чей будет дом.
— Он твой.
— А посуда? Обеденный сервиз, чайный, праздничный и...
— Все тебе, любимая!
— Что же дурного в том, чтобы убить безногого еврея — проклятого сиониста, который хотел уплыть в Израиль, к нашим врагам? Разве уничтожать сионистов — это преступление?
— Преступление — убивать беззащитных, — ответил полковник.
Генерал лишь рассмеялся в ответ. Он приказал ординарцам подать ему американские газеты из Вашингтона, Нью-Йорка, Бостона и прочел полковнику слова журналистов, которые каждый раз, когда бомба, подложенная под беременную женщину, разрывала на части авиалайнер, когда с палубы океанского корабля сбрасывали стариков вместе с инвалидными креслами, когда во имя дела освобождения Палестины взлетали на воздух дискотека, ресторан или госпиталь, разражались обвинениями в адрес международного сионизма и агрессивной политики Израиля.
— И терроризм, — заключил генерал, — исчезнет лишь тогда, когда устранят его причину, а причина — страдания палестинцев, лишенных своей земли.
Ночная тьма взорвалась бурей аплодисментов, но когда они утихли, вновь раздался голос полковника:
— Но невинных начали убивать, похищать и мучить задолго до того, как заговорили о палестинской земле. Неужели кто-то здесь всерьез думает, что можно достичь желаемого, убивая детей, стариков и женщин? Я тоже за то, чтобы дать урок Израилю, но не ради палестинцев — ради нас самих. Они унизили нас поражением в бою, и мы должны унизить их точно так же. А не убивать стариков в колясках и женщин на сносях.
— Но даже в престижных университетах на Западе студентам внушают, что наше дело правое, что Европа сгнила и ей нужна революция, — возразил полковнику генерал Мумас. — Главная война сейчас — война пропаганды, и эту войну мы выиграем.
— И что тогда? Что будут думать о нас другие?
— Тогда Америка прекратит помогать Израилю, а без их оружия он станет совсем слабым — и с проклятым гнездом сионизма будет покончено.
— Лишь только родившись, они сумели победить все наши армии. Разве не были они тогда слабы, как новорожденный?
— Ведь и мы были не сильнее их. Но не за горами час их гибели, и мы войдем в Иерусалим в блеске нашей славы.
— Да кто всерьез верит в это?! — выкрикнул полковник в сердцах. — Кто верит до сих пор, что это у нас получится? Кто верит даже в то, что мы осмелимся снова воевать с ними? Мне нет дела до Израиля — пусть он горит в аду! И до палестинских бандитов мне дела нет, да и никому из вас, братья. Я переживаю за нас, некогда славный и гордый народ. Наши армии в былые времена не знали поражения. И мы были великодушны, ибо были сильны. Все народы находили пристанище здесь, ибо мы принимали поклонявшихся любому Писанию. В кого превратились мы — в убийц стариков и женщин? И думаем, что так и должно быть, потому что кучка американцев, ненавидящих собственную страну, считает, что любая мерзость дозволена.
Наше величие затмевало звезды еще до того, как первые европейцы пришли в Америку. Наша наука цвела тогда, когда европейцы убивали и жгли друг друга в каменных замках. Арабский мир был домом великого знания, военной доблести, чести и добродетели, и свет его был виден по всей земле. Мы — народ, которому есть чем гордиться. Почему же сейчас мы заработали себе славу банды разбойников?
— Газеты, радио, телевидение — все в руках сионистов. Они льют на нас потоки лжи, брат мой.
— Дело не в сионистах, генерал, дело в правде. А правда в том, что мы покупаем оружие, потом покупаем тех, кто умеет обращаться с ним, а когда приходит беда, все эти иностранцы бросают нас, как сейчас, гибнуть под бомбами. Вот об этом я и хотел сказать вам.
— И вы, полковник, можете предложить выход?
— Могу, разумеется. Первое, что нужно сделать, — самим научиться воевать. Если мы сами не освоим оружие, никакие китайцы, корейцы или русские нам в этом не помогут. Мы должны сражаться собственным умением, и только им. Мы продадим роскошные машины, оплатим невообразимые счета в европейских гостиницах, вернемся в пустыню и снова станем непобедимой армией. И тогда выступим против нашего врага в честной битве. И снова даруем милосердие побежденным, прощение — тем, на ком нет вины, и вновь покроем наше оружие неувядаемой славой.
— А если мы проиграем? — глядя на него в упор, спросил Мумас.
— Неужели так страшна гибель тела, что вы боитесь ее больше, чем смерти души, генерал? И кажется ли вам поражение в честном бою более позорным, чем превращение и живую бомбу носилок с беременной женщиной при полном одобрении наших стратегов? И неужели слова этих писак с Запада так сладки для ваших ушей, что заставляют нас забыть о наследии наших предков — мужестве и терпимости? Где теперь те арабы, которые разбили рыцарей Карла Великого? Которые повергли в прах армии Индийского царства? Которые помешали христианам обратить в свою веру правоверных в Египте? Благодаря которым расцвели королевства Испании? Где они, где, генерал?
Генерал Мумас видел, что слова полковника проникают глубоко в души и сердца — оттуда, пожалуй, их не вытравить даже запаху импортного жаркого... а сам он, похоже, в споре проигрывает. А проиграть спор значило в Идре расстаться с жизнью, и это генерал тоже знал.
Знал он и почти всех своих полковников, но этого вроде бы никогда раньше не видел.
Высокий, с черной бородой и крепкой шеей. Смотрит прямо в глаза. Генерал и сам был бы не прочь последовать за ним после этой пламенной речи, и поэтому жить полковнику осталось недолго.
— Вы прекрасно говорили, полковник. Я бы сказал, с воодушевлением. Что ж, жалую вам чин генерала и отдаю под ваше командование любое подразделение, с которым вы сможете предпринять атаку на Израиль. Вы должны поразить сионистскую змею прямо в брюхо... Нет, в голову! Берите всех, кого сможете, — добровольцев, резервистов. Все, кто захочет присоединиться к новой победоносной армии, вольны сделать это! От имени правительства обещаю вознаграждение.
После этих исторических слов генерал Мумас проследовал в свою палатку. Под ее покровом между ним и его первым советником состоялось краткое совещание, итог которого генерал подвел в следующей тираде:
— Последователей ему не найти — это ясно. Ни одному из этих баранов не взбредет в голову подыхать в пустыне, добровольно бросив свой «мерседес». Лимузины они не согласятся обменять даже на «тойоты», а уж на израильские пули — тем более. Так вот, когда они откажутся идти за ним, иди к нему сам и скажи, что последуешь за ним хоть в пекло. И добавь, что ради общего дела ты готов уступить ему свой особняк. Поверить он тебе, может, и не поверит, но от особняка не откажется, это понятно. Ну а отравить его за обедом — дело, сам понимаешь, несложное.
— А он ничего не заподозрит?
— Заподозрит, разумеется. Но вся прелесть нашего плана состоит в том, что уж хотя бы взглянуть на твой дом он точно не сможет отказаться. А сам будет при этом думать, что дурачит нас: якобы согласится на наши предложения, а потом сможет нас с легкостью уничтожить. Улавливаешь ли ты, в чем хитрость, брат мой?
— Нет никого мудрее тебя, о брат и вождь нашего народа!
— Нет, я не могу быть вождем, мой глупый лоб весь зарос колючкой.
И генерал Мумас улыбнулся советнику.
И тут снаружи послышались радостные многоголосые крики. Затарахтели выстрелы. А потом все звуки перекрыл грохот военной песни и стук сапог — колонна мужчин шла через идрийскую пустыню. И к великому облегчению генерала — не в его сторону. Они шли к морю. Побросав свои «мерседесы», оставив блюда с жареной бараниной, они плотным строем шагали навстречу солнцу, и крик тысяч ртов разносился над песчаной бесконечностью:
— Победим или умрем у врат Иерусалима!
С подобными вспышками патриотизма генералу уже не раз приходилось сталкиваться. Справится он и с этой и наконец отбудет в столицу, в свой роскошный дворец с кондиционерами, а орущая толпа, опомнившись, разъедется по домам, и с завтрашнего дня все потечет как обычно.
Но домой никто из них, похоже, не собирался. И «мерседесы» стояли брошенными на краю лагеря.
— Через полмили они устанут и вернутся к своим машинам. Я выйду и назову их героями революции, а заодно скажу, что все те, кто пойдет к Иерусалиму под началом этого новоявленного пророка, найдут там не славу и прозрение, а лишь свою смерть. Только я могу возглавить поход на Израиль.
Но никто не вернулся в лагерь — ни в этот вечер, ни во все последующие. А генералу сообщили, что полковники разбились на взводы, роты и батальоны и неделями, позабыв об отдыхе и комфорте, проводили в пустыне учения. Они маршировали, бегали, ползали под палящим солнцем, устраивали стрельбы, изучали технику, а если не знали, как ею пользоваться, то оставляли ее. И в конце концов бросили в пустыне немногие не поддавшиеся им механизмы, остальными же овладели со всей возможной дотошностью. Теперь идрийская армия не боялась даже танковых сражений. Революционные фразы были им ни к чему, но они умели обращаться с оружием, знали в лицо командиров и были готовы победить в битве или умереть в ней.
Не знали они только одного — имени их нового лидера. Того самого полковника, дерзко говорившего с генералом. Но одному из его соратников, более смелому, чем остальные, удалось-таки вытянуть новоиспеченного генерала на разговор об имени. Да и понятно — если он собирался вести их против Израиля, неплохо хотя бы знать, как к нему обращаться.
— Эрисон, — сказал наконец тот, помявшись. — Зовите меня просто Эрисон.
— Это не арабское имя, — удивились собравшиеся.
— Самое что ни на есть арабское, — заверил новый начальник. — Имя моих предков, величие которых в прошлые века заставило бы устыдится неблагодарное человечество.
Имя нового начальника стало вскоре известно всей армии, а храбрый полковник, первым его узнавший, продал его репортеру одной из немецких газет. Вскоре окольными путями оно дошло до расположенного под Тель-Авивом штаба израильской контрразведки. А вместе с ним и информация о том, что арабы тренируют в пустыне армию, подобной которой Ближний Восток не видел с восьмого века, когда арабские племена в считанные дни захватили одну из крупнейших империй древности.
— А сколько их там? — поинтересовался представитель «Моссада».
— Около пятнадцати тысяч.
— Но это же совсем ничего.
— А вы бы их видели... Крепкие ребята.
— Идрийцы — и вдруг крепкие?
— Мы бы на вашем месте не стали проверять.
Тем не менее доклад лег в долгий ящик. Последний раз идрийскую армию видели в деле лет семь назад. Выступив против каких-то беззащитных африканских племен, они даже сумели сделать несколько выстрелов. И теперь, когда стало известно о готовящемся нападении, единственной реакцией израильских чинов был мощный взрыв смеха. План идрийцев, как удалось выяснить, состоял в том, чтобы напасть на базу, защищающую пустыню Негев, разгромить израильскую армию малыми силами и, захватив пленных, отступать к египетской границе, как и поступали до этого все арабские армии.
И никто из тех, кто сидел в конференц-зале израильского генштаба, не знал, что всего через пару недель они будут спешно стягивать резервы из окрестностей Иерусалима в отчаянной надежде спасти танковые подразделения, запертые в песчаной ловушке Негева.
Деревня Синанджу, родина великого учения, и пахла, и выглядела точно так же, как в последний приезд Римо. Попрежнему зловонные ручейки стекали из хлевов и стойл на главную улицу. Подарок третьего поколения Мастеров — римская канализационная система давно заросла травой.
Сделана она была из каррарского мрамора, с трубами, стоками и отстойниками добротной ручной работы. К сожалению, для ее установки требовался опыт римских инженеров, а безопасность путешествий в трехсотом году до нашей эры оставляла желать лучшего. Поэтому купленная в Риме система прибыла в Синанджу в срок, а специалисты-наладчики так и не появились.
Римо не удержался от язвительного комментария на эту тему. Долгая дорога из Пхеньяна порядком ему наскучила.
— Странно, что, похитив сокровища, воры не взяли с собой и это чудо, — Чиун обвел рукой мраморные плиты, поросшие репейником. — Но зачем я тебе это говорю? Ведь ты приехал сюда не из любви к Синанджу, а чтобы узнать, как убить того, кого тебе не удастся убить вовеки.
— То есть ты хочешь, чтобы я признавался в любви к хлевам? — едко вопросил Римо.
— Разве Нью-Джерси — хлев? — поднял брови Чиун.
— Да уж воняет там не так, как в Синанджу.
— И Мастеров Синанджу там тоже не делают.
У въезда в деревню замерли шеренгой старейшины, дабы почтить возвращение великого Мастера. Старейшины были счастливы, что на этот раз им не придется огорчать его известием о пропаже сокровищ Синанджу. Это было вполне объяснимо: сокровища украли еще перед прошлым приездом Чиуна с благословения шефа северокорейской разведки, пытавшегося заставить Дом Синанджу работать на Ким Ир Сена и его правительство.
План, разумеется, не удался. Шеф разведки покончил жизнь самоубийством, что было весьма мудро с его стороны, но, к сожалению, унес с собой в могилу секрет местонахождения похищенных сокровищ. А поскольку секрет этот он при жизни отказался открыть даже самому Ким Ир Сену, сокровища можно было считать безвозвратно утерянными.
Конечно, теперь Ким Ир Сену никаким способом не удалось бы возместить Дому Синанджу утрату. Вопрос был в другом: должен ли он понести наказание за действия своего подчиненного? В этом, конечно, тоже не было сомнений, но пока Чиун раздумывал, какого именно наказания заслуживает столь вопиющий поступок, Ким Ир Сен изо всех сил старался загладить свою вину. С этой целью по приказу Отца народа к Синанджу были проложены три новые шоссейные дороги, а во всех учебниках истории появилась целая глава, восхваляющая древний род ассасинов и его заслуги перед корейской нацией.
Северокорейские студенты и школьники, изучая марксизм-ленинизм и постигая преимущества рабочих комитетов, на следующей лекции вдруг неожиданно получали обширную информацию о фамильном древе Синанджу и заучивали похвалы в адрес фараонов и королей, исправно вносивших за услуги ассасинов установленную плату.
Подобное противоречие, однако, ничуть не волновало многомудрых школяров. Все равно о марксизме они знали только одно — надо побыстрее сдать по нему экзамен.
А потому, ничуть не смущаясь, они аккуратно записывали, как фараон Эхнатон пожаловал сорок нубийских статеров мастеру Ги, как лидийский царь Крез заплатил четыреста талантов золотом, а Дарий Персидский пожертвовал бриллиант в сто каратов, — и это на следующей странице после учения о роли масс и о признаках революционной ситуации.
Со своей стороны Чиун, убедившись, что Ким Ир Сен сделал все возможное, решил оставить его в покое. Особенно повлияла на его решение церемония встречи — три тысячи школьников, выстроившись на поле в пхеньянском аэропорту, размахивали флагами с эмблемой Дома Синанджу и хором скандировали:
— Слава тебе, доблестный род ассасинов, да будут праведность твоя и твое величие править в мире, навеки вознагражденном твоим присутствием...
— Они же не понимают, что говорят, — нетерпеливо шепнул на ухо Чиуну Римо, уже потерявший надежду, что церемония когда-либо закончится.
— Почести нельзя презирать. Кстати, вашим студентам и Америке не мешало бы поучиться манерам у этих детей.
— Наши студенты эту абракадабру ни за что не выучат, — хмыкнул Римо.
И тут же поплатился за это — всю дорогу от Пхеньяна до деревни Чиун без устали перечислял все малые и большие несправедливости, которые претерпел он от своего нерадивого ученика, добавив в конце проявленное презрение к почестям и пообещав при этом, что терпение Мастера не безгранично и подобное отношение в скором времени даст плоды.
— И, наверное, ты считаешь, что старейшины Синанджу — тоже глупцы, раз они пришли сюда, чтобы воздать почести прибывающим?
— Да нет, — пожал плечами Римо. — Почему бы им не воздать нам почести? Мы их кормим уже несколько тысяч лет.
— Мы — плоть от плоти их, — с упреком сказал Чиун.
— Ну уж не я, папочка.
— Конечно, не ты. Но твой сын — будет.
— Да ведь у меня нет детей.
— Это оттого, что ты все время волочишься за этими белыми вертихвостками. Но если ты женишься на здоровой корейской девушке, то родишь мне наследника и я воспитаю его. Потом он тоже женится на кореянке, и вскоре все забудут, что на славном знамени Дома Синанджу было когда-то позорное белое пятно.
— Кстати, папочка, — прищурился Римо, — может, и у тебя затесался где-нибудь белый предок. Тебе это не приходило в голову?
— Только в ночных кошмарах.
Чиун вышел из машины и величественно поклонился в ответ на поклоны шеренги стариков в развевающихся белых одеяниях.
Римо взглянул поверх голов встречающих. До самого горизонта уходила за холмы лента абсолютно девственной шоссейной дороги. Единственным транспортом, когда-либо ходившим по ней, были случайно забредавшие сюда из соседних деревень яки, то и дело оставлявшие на нетронутом колесами асфальте свои визитные карточки. После чего из Пхеньяна неизменно вылетал специальный вертолет, в обязанности экипажа которого входило следить за тем, чтобы автострады Синанджу-Один, Два и Три (поскольку с другой стороны к деревне вели еще две шоссейные дороги) всегда оставались безупречно чистыми. В этом, согласно заявлению корейского правительства, оно видело малую частичку своего долга по отношению к деревне и ее обитателям.
— Счастлив видеть вас! — обратился между тем Чиун к старейшинам. — Вы видите, на родину я вернулся не один — я приехал вместе с Римо, моим сыном. Я больше не держу на него зла за то, что он не бросился на поиски наших сокровищ, как только они исчезли. Многие ведь поступили еще хуже, не удосужившись даже предложить в жертву свои жизни, лишь бы бесценные сокровища были найдены.
Шеренга в белом, выстроившаяся вдоль обочины автострады Синанджу-Один, согласно закивала.
— Но вас, возможно, все же удивит, почему я не держу зла на Римо, — ораторствовал Чиун.
— Я думаю, это их нисколько не удивит, папочка.
Терпение Римо было на пределе.
Старейшины, нарушив неподвижность строя, беспокойно вскинули головы. Два великих Мастера явно в чем-то не соглашались. Обычно результаты подобного несогласия впрямую сказывались на старейшинах — те это помнили и очень боялись.
Чтобы успокоить стариков, Чиун умиротворяюще поднял руку:
— Мой сын разгорячен после долгой дороги и не вполне владеет собой. Так почему же, спросите вы, я больше не держу зла на Римо? Во-первых, он приехал сюда учиться. Он снова прочтет все свитки Синанджу, и знаете для чего?
— Да знают они, знают, папочка...
— Не мешай. Ничего они еще не знают. Он прочтет наши свитки для того, чтобы выступить против силы, которой он пока не может нанести поражение. А почему?
Слушатели скромно молчали.
— Он не может победить ее, потому что не знает, что это за сила.
— Скажешь, — пожал плечами Римо, — так буду знать.
— Отстань. Все равно это тебе не поможет. Ты не сможешь совладать с этим злом, пока не отыщешь сокровища Синанджу! — с триумфом заключил Чиун.
— Ах вот, значит, в чем твоя игра, папочка, — с укором протянул Римо.
Ему до колик надоели разглагольствования старика. Понятно, что Чиун знает, против чего им придется выступить, как понятно и то, что сразу он все равно не скажет об этом. Но рано или поздно он все равно расколется, а поэтому не стоит и торопиться.
Однако к следующей тираде своего наставника Римо явно не был готов. Вернее, к той жертве, которую Чиун предложил деревне от его, Римо, имени.
— Но, снедаемый скорбью и невыносимыми муками совести, мой сын Римо, дабы искупить небрежение к утерянному сокровищу, решил подарить Синанджу другое — взамен. Радуйтесь, братья, ибо он решил подарить нам сына!
Вздернув, как по команде, длинные бороды, старейшины разразились бурей аплодисментов.
— Сына от одной из первых красавиц Синанджу! — продолжал Чиун.
— Ну, тут ты перегнул, папочка... Бездетным я не помогаю.
— Не можешь же ты оставаться бездетным всю жизнь. А если родишь сына от белой женщины, она вскоре сбежит от тебя, как делают эти белые вертихвостки, и о нем некому будет заботиться. Но если матерью твоего ребенка станет корейская девушка, он будет расти в неге и величии, как и подобает сыну Мастера Синанджу.
— Не желаю я никаких детей, папочка.
— Стоит только попробовать — и тебе понравится, я уверен.
— Нет уж, лучше ты пусти меня к свиткам. Я сразу понял: если ты этого парня узнал, значит, там об этом что-то написано. Так что читать их я готов днем и ночью, пожалуйста. Но жениться — уволь.
— Твоя женитьба продлится всего одну ночь. Или нет — даже несколько мгновений. Пожизненной верности от тебя не требует никто. Дай лишь своему семени упасть на благодатную почву и предоставь наследника Синанджу попечению любящей матери.
— Так где лежат наши свитки?
— Не будет женитьбы — не будет свитков. Решай.
— Неделю назад ты просто умолял меня прочесть их.
— Потому что именно тогда тебе не хотелось делать этого.
Римо вздохнул. Ладно, чем скорее он до них доберется, тем быстрее поймет, что именно узнал Чиун тогда у Литл Биг Хорн.
К тому же одна только ночь — дело не слишком хлопотное. Растить собственный приплод ему не придется. И будет кому передать потом звание Мастера.
Взгляд Римо рассеянно скользил по холмам, покрытым чахлым лесом и пересеченным узенькими тропинками. Меж холмов убегали вдаль три пустынные автострады. А если вообще не учить его Синанджу?.. Улыбнувшись, Римо покачал головой. Эту мысль он мог допустить только как шутку. Чтобы его сын не изучал Синанджу, не был одним из них — такое нельзя даже представить. Это было бы нарушением естественного порядка вещей.
Правда, при этом вовсе не обязательно, чтобы его матерью была женщина именно из этой деревни... Нет, американец сидит в нем крепко — до женитьбы и рождения сына пусть хоть немножко, но влюбиться все-таки хочется.
— Ладно, — наконец кивнул он. — Эх, была не была... В конце концов, одна ночь — не вся жизнь.
— А наутро я вновь вручу тебе свитки и ты опять прочтешь о правилах восхваления фараонов Верхнего и Нижнего Нила, узнаешь, как соблазнить куртизанку при дворе миньского императора... Все, чему я пытался учить тебя некогда, ты сможешь теперь познать сам. А твоей женой будет первая красавица. Я выберу ее лично.
— Нет, так мы не договаривались! — запротестовал Римо. — Выбирать буду я.
— Ладно, как хочешь. Выбери самую привлекательную. Самую сметливую. Самую работящую. И да поможет тебе твой разум.
Чиун сиял, как начищенный медный таз.
Но когда Римо встретился наконец с девушкой, предназначенной ему в невесты, то сразу понял — не только первые красавицы, но и все, кто мог претендовать на какой-нибудь номер в этом ряду, давно покинули Синанджу по трем неезженым автострадам. Остались лишь те, кто не надеялся найти себе партию даже в Пхеньяне, бесплодки, вечные девственницы. И Пу Каянг.
Пу Каянг имела метра полтора роста, весила килограммов сто и знала по-английски два слова. Не «да» и «нет», не «здравствуйте» и «до свидания». Это были слова «брачный договор».
Во всех остальных случаях Пу Каянг изъяснялась исключительно по-корейски, причем на диалекте Синанджу, который Римо тоже неплохо знал. Однако на смотринах от имени Пу выступала ее матушка.
Сама Пу не думала о себе как о толстушке, ей больше нравились слова «в полной зрелости». Единственной же причиной затянувшегося девичества она искренне полагала отсутствие в Синанджу достойной пары. В Пхеньяне, по ее разумению, смотреть тоже было особенно не на что Ведь она была дочерью самого пекаря и ей принадлежало право первой пробы с каждой партии лепешек из отцовской печи. И это право она собиралась оставить за собой даже когда станет женой белого Мастера Синанджу.
И самое главное: она ни за что не покинет Синанджу и не станет селиться более чем в часе ходьбы от дома дражайшей матушки.
— И останешься здесь, даже если я уеду? — Римо решил все выяснить до конца.
— Да, — кивнула невеста.
— Тогда прошу тебя стать моей женой.
— Мы еще не выяснили, чей будет дом.
— Он твой.
— А посуда? Обеденный сервиз, чайный, праздничный и...
— Все тебе, любимая!
Глава пятая
Это был великолепный план. Даже израильтянам впоследствии пришлось признать это. Под покровом ночи тысячи доу — утлых арабских рыбацких суденышек — отплыли из главного порта Идры, держа курс к берегам Израиля.
Если бы идрийская армия воспользовалась недавно купленными советскими эсминцами, французскими канонерками или устроила бы конвой из нескольких имевшихся истребителей, Шестой флот США, безраздельный хозяин средиземноморской акватории, уничтожил бы цели еще до того, как они появились на экранах радаров израильских станций.
Но рыбацкие доу были сделаны из дерева. Правили ими иракские рыбаки, как свои пять пальцев знавшие русло Евфрата. Своих соседей — Сирию и Идру — иракцы в общем-то не очень жаловали и терпеть не могли иранцев, которые даже не принадлежали к потомкам пророка, а были всего-навсего презренными персами. Однако встреча с мистером Эрисоном заставила и их уверовать в то, что война с Израилем, безусловно, стоящее дело.
Если бы идрийская армия воспользовалась недавно купленными советскими эсминцами, французскими канонерками или устроила бы конвой из нескольких имевшихся истребителей, Шестой флот США, безраздельный хозяин средиземноморской акватории, уничтожил бы цели еще до того, как они появились на экранах радаров израильских станций.
Но рыбацкие доу были сделаны из дерева. Правили ими иракские рыбаки, как свои пять пальцев знавшие русло Евфрата. Своих соседей — Сирию и Идру — иракцы в общем-то не очень жаловали и терпеть не могли иранцев, которые даже не принадлежали к потомкам пророка, а были всего-навсего презренными персами. Однако встреча с мистером Эрисоном заставила и их уверовать в то, что война с Израилем, безусловно, стоящее дело.