Пятнадцать лет одно и то же: бесконечная череда докладов и сообщений непонятно о чем, неизвестно кому, от кого и зачем… Было отчего загрустить и сломаться! Теперь вот его ремонтировали. Очень нужный человек, поэтому пациент «номер один».
– Не хотите присесть, Бертон?
– Нет, доктор Форрестер, спасибо! Мне больше нравится стоять на голове.
Лития Форрестер сидела за столом, скрестив ноги. Бертон Баррет, не глядя на доктора Форрестер, плюхнулся на кожаный диван и уставился в небо. Он смотрел и ничего не видел: ни звезд, ни бликов на пластиковом потолке. Это называлось «сосредоточенным невидением» объекта. Но больше всего Бертон Баррет не хотел видеть Литию Форрестер.
– Да, именно на голове! – повторил он капризно. – Вам ведь абсолютно все равно, не так ли?
– Сегодня, Бертон, вы ведете себя особенно враждебно. Есть причины?
– Нет, все как обычно.
– Может быть, вы чем-то озабочены?
– Озабочен? – удивился Бертон. – Конечно, нет. Я – Бертон Баррет с Главной улицы, истинный американец. – Я богат и красив, у меня не может быть никаких забот. Я никому не симпатизирую, никого не люблю. Мои особенности – сила, алчность и, конечно, самоконтроль. – Бертон Баррет нервно забарабанил пальцами по коже дивана и что-то тихо запел. – Заботы? – повторил он тоскливо. – Нет у меня никаких забот. У Бертона Баррета нет друзей, ему не нужны друзья. Озабоченный Бертон Баррет работает в ЦРУ. Здесь есть сексуальный оттенок, правда?
– Ничего тут нет сексуального, Бертон, и мы это знаем: вы и я.
– Такая уж у меня сексуальная работа, что потребовались недели для ухода со службы и уговоров, чтобы получить отпуск для лечения в этой клинике.
– Что тут странного? В вашей организации особые порядки.
– Вы когда-нибудь обсуждали с агентом ФБР ваши личные проблемы? Точнее, с одним из агентов по имени Беннон, причем несколько часов подряд? А каково ждать, пока он оформит все документы и порекомендует психолога?! Должен заметить, – продолжал Бертон Баррет, – что агент Беннон – явление особенное. А может, я отношусь к этому ирландцу предвзято? Я стал забывать, кого дозволено осуждать, а кого – нет. Все так быстро меняется.
– Но вы не говорите главного, Бертон. Что вас беспокоит?
– Я ведь сегодня последний день, как вы знаете.
– Да, знаю, – кивнула доктор Форрестер.
– Меня не вылечили.
– Смотря что понимать под словом «вылечить». Это слишком широкое понятие.
– Спасибо, утешили.
– У вас будет возможность регулярно возвращаться сюда. Раз в неделю – обязательно.
– Одного раза мало, доктор.
– Это лучше, чем ничего. Мы обязаны исходить из реальных возможностей.
– О, Лития! – не выдержал Бертон Баррет. – Вы мне нужны, черт побери! Этим все сказано. Не пытайтесь меня убедить, что мне больше нужен терапевт Фильбенштейн.
– Давайте обсудим ваши пристрастия. Доктор Фильбенштейн – мужчина, я – женщина, а вы, как известно, человек гетеросексуальной ориентации.
– Да вы не просто женщина, а умопомрачительная женщина. Лития, я думаю о вас, я мечтаю обладать вами. Вы знаете об этом?
– Сначала поговорим о другом. Когда впервые вы испытали чувство страдания от того, что ваши желания не удовлетворены?
Бертон Баррет лег на спину, вытянувшись вдоль дивана, и закрыл глаза. Он вспомнил няню, мать, отца… свою красную коляску. Ему она очень нравилась.
Отличная была коляска. Ее можно было сильно разогнать, толкнув ногой, или загнать в толстые, как тумбы, ноги служанки. Ее звали Фло. Она при этом визжала и кричала.
Бертону строго-настрого запретили въезжать коляской в служанку, но он повторил шутку вновь. Тогда его строго предупредили и пообещали, если это еще раз повторится, отобрать коляску. Повторилось, и коляску отобрали.
Бертон плакал, отказывался есть обед и снова обещал, умолял, что никогда-никогда не будет пускать коляску в ноги служанки. Ему поверили и вернули коляску, но ненадолго: не прошло и часа, как он вновь таранил служанку. Она испугалась, заорала, стукнула его и была уволена. Он страдал, но коляску больше не просил: знал, что не отдадут.
– Почему вы повторяли со служанкой эту в общем-то жестокую шутку? – спросила Лития Форрестер.
– Не знаю, доктор. А почему люди поднимаются в горы? Служанка все время была рядом. Впрочем, какое отношение имеет коляска из моего детства к тому, что происходит сегодня? Завтра я возвращаюсь в свой поганый город, поганый кабинет, чтобы продолжать делать поганую работу, черт побери! Вы нужны мне, Лития! Без ума от вас – вот в чем проблема.
– По какой причине, вы можете объяснить? – спросила Лития Форрестер.
– Вы, Лития, самая красивая женщина на свете.
– А ваша мать? Разве она не была красивой?
– Нет. Это была просто моя мать.
– Одно другому не мешает. Она могла быть красивой.
– В нашей семье, так уж сложилось, мужчины женятся на некрасивых женщинах. И я не исключение. Если бы не роман с художницей из Нью-Йорка, я бы, наверное, просто свихнулся.
– Скажите, Бертон, если бы вы оказались в постели со мной, это помогло бы вам разрешить ваши проблемы?
– Вы это всерьез?! – вскричал Бертон, вскакивая с дивана будто его кнутом огрели.
Лития Форрестер загадочно улыбнулась, губы ее увлажнились.
– А вам как кажется? – спросила она с легкой хрипотцой. – Шучу я или нет?
– Не знаю… – смешался Бертон. – Вы же сами сказали…
– Но я ведь только спросила, поможет ли вам это.
– Да, конечно! – обрадовался он и, как ей показалось, достаточно искренне. – Значит, мы сможем заняться…
– Я не говорила этого, – прервала его буйные фантазии Лития Форрестер.
– Проклятие! Ну почему, почему, Лития, вы всегда даете эти дурацкие уклончивые ответы? – начал терять терпение Бертон Баррет. – Если бы кто-нибудь другой и в другом месте попытался разыграть меня, ему бы не поздоровилось. Я бы дал по роже! Серьезно говорю! Прямо по роже! А что касается моих агрессивных поступков, то в гробу я их видел! Лучше разберитесь вот с этим! – И глава оперативного отдела одной из самых мощных разведок мира расстегнул молнию на брюках.
– Я собираюсь, но не сейчас. – Поведение Бертона Баррета, казалось, ничуть не смутило Литию Форрестер. – Я вам это твердо обещаю! Но сначала вам тоже придется кое-что сделать.
Бертон Баррет смущенно замигал, заискивающе улыбнулся и, волнуясь и стыдясь, застегнул ширинку.
– Можно было оставить так, Бертон, – заметила Лития Форрестер без тени иронии. – Но мы займемся этим позже. А теперь давайте немножко выпьем и вместе напоем одну нехитрую мелодию. Я начну, а вы мне поможете.
– Все это как-то глупо выглядит, – растерялся Бертон.
– Таковы мои условия, дорогой. Если вы действительно собираетесь переспать со мной, вам придется их выполнить.
– Что это за мелодия? – спросил Бертон Баррет, беря, как говорится, быка за рога.
– Очень простая. Вот послушайте: та-та-та-та-там-та-там-там-та-та-та-та-там-там…
– Э-э, постойте. Кажется я знаю. Это из фильма…
– Абсолютно верно! А теперь давайте споем вместе. – Лития Форрестер встала из-за стола и направилась к дивану, на котором во всю длину разлегся Бертон Баррет.
Он все еще напевал этот незатейливый мотив, когда во второй половине следующего дня входил в вашингтонское здание национального пресс-клуба. Вспрыгнув на сцену, он предупредил собравшихся журналистов, что намерен сделать важное заявление.
После этого сообщил, что в Южной Америке на правительство Соединенных Штатов Америки работают семь бывших нацистов, оплачиваемых ЦРУ. Назвал их нынешние имена и точные домашние адреса с телефонами, а также их истинные имена, по которым этих нацистов вот уже много лет разыскивают израильтяне. Он пообещал в самое ближайшее время предоставить прессе фотодокументы.
Бертон Баррет назвал также имена четырех тайных агентов на Кубе. И дабы убедить газетчиков, что он из тех, кто располагает подлинной информацией, бросил служебный значок репортеру из «Вашингтон Пост», сидевшему в первом ряду.
– Почему вы все это рассказываете? – спросил его один из журналистов. – Вам приказали?
– А почему человек вообще что-то делает? – ответил Бертон Баррет. – Мне просто захотелось. Вот и все! Кстати, все сказанное мной, вы можете легко проверить. Ручаюсь, это правда! Действуйте, господа! А мне нужно побыстрее исчезнуть – с минуты на минуту за мной придут.
Он спрыгнул со сцены и не спеша прошагал через весь зал, игнорируя вопросы журналистов и не переставая что-то напевать.
Бертон Баррет не ошибался. Люди из ЦРУ сразу же кинулись по его следам. Однако не нашли его ни в рабочем кабинете в Лэнгли, ни в маленькой квартирке в Вашингтоне, ни в Центре по изучению подсознания.
Когда стемнело, Бертон Баррет появился в одном из читальных залов главного здания вашингтонской публичной библиотеки. Перед этим он купил несколько кожаных шнурков для обуви и связал их в длинный прочный жгут. Затем в туалетной комнате он размочил его в горячей воде и плотно намотал вокруг шеи. Через несколько минут размякшая кожа начала высыхать и сжиматься, все глубже и глубже врезаясь в горло.
Свидетели рассказывали позже, что он не выглядел обеспокоенным и, чуть слышно напевая, листал большую иллюстрированную книжку про Мэри Поппинс. А потом, ближе к пяти вечера, повалился головой на стол, захрипел и умер.
Самоудушение Бертона Баррета приобрело широкую огласку. Его прокомментировали на первых полосах все газеты мира. Правительство Соединенных Штатов получило жесткие ноты протеста как от Израиля, так и от латиноамериканской страны, которая приютила бывших нацистов. Четверых американских агентов на Кубе на следующий день нашли убитыми.
В Цюрихе швейцарский банкир из Дома Рапфенбергов получил сообщение, что Франция проявляет серьезный интерес к торгам на аукционе.
Данные о Бертоне Баррете были заложены в компьютеры штаб-квартиры КЮРЕ в Фолкрофте для анализа и сопоставления с информацией о Кловисе Портере и генерале Дорфуилле. Заключение гласило: «Проверить Центр по изучению подсознания как возможное связующее звено».
Люди, которые хотели бы разрушить Америку, приоткрыли дверь. Значит, в нее войдет Дестроер-Разрушитель.
– Не хотите присесть, Бертон?
– Нет, доктор Форрестер, спасибо! Мне больше нравится стоять на голове.
Лития Форрестер сидела за столом, скрестив ноги. Бертон Баррет, не глядя на доктора Форрестер, плюхнулся на кожаный диван и уставился в небо. Он смотрел и ничего не видел: ни звезд, ни бликов на пластиковом потолке. Это называлось «сосредоточенным невидением» объекта. Но больше всего Бертон Баррет не хотел видеть Литию Форрестер.
– Да, именно на голове! – повторил он капризно. – Вам ведь абсолютно все равно, не так ли?
– Сегодня, Бертон, вы ведете себя особенно враждебно. Есть причины?
– Нет, все как обычно.
– Может быть, вы чем-то озабочены?
– Озабочен? – удивился Бертон. – Конечно, нет. Я – Бертон Баррет с Главной улицы, истинный американец. – Я богат и красив, у меня не может быть никаких забот. Я никому не симпатизирую, никого не люблю. Мои особенности – сила, алчность и, конечно, самоконтроль. – Бертон Баррет нервно забарабанил пальцами по коже дивана и что-то тихо запел. – Заботы? – повторил он тоскливо. – Нет у меня никаких забот. У Бертона Баррета нет друзей, ему не нужны друзья. Озабоченный Бертон Баррет работает в ЦРУ. Здесь есть сексуальный оттенок, правда?
– Ничего тут нет сексуального, Бертон, и мы это знаем: вы и я.
– Такая уж у меня сексуальная работа, что потребовались недели для ухода со службы и уговоров, чтобы получить отпуск для лечения в этой клинике.
– Что тут странного? В вашей организации особые порядки.
– Вы когда-нибудь обсуждали с агентом ФБР ваши личные проблемы? Точнее, с одним из агентов по имени Беннон, причем несколько часов подряд? А каково ждать, пока он оформит все документы и порекомендует психолога?! Должен заметить, – продолжал Бертон Баррет, – что агент Беннон – явление особенное. А может, я отношусь к этому ирландцу предвзято? Я стал забывать, кого дозволено осуждать, а кого – нет. Все так быстро меняется.
– Но вы не говорите главного, Бертон. Что вас беспокоит?
– Я ведь сегодня последний день, как вы знаете.
– Да, знаю, – кивнула доктор Форрестер.
– Меня не вылечили.
– Смотря что понимать под словом «вылечить». Это слишком широкое понятие.
– Спасибо, утешили.
– У вас будет возможность регулярно возвращаться сюда. Раз в неделю – обязательно.
– Одного раза мало, доктор.
– Это лучше, чем ничего. Мы обязаны исходить из реальных возможностей.
– О, Лития! – не выдержал Бертон Баррет. – Вы мне нужны, черт побери! Этим все сказано. Не пытайтесь меня убедить, что мне больше нужен терапевт Фильбенштейн.
– Давайте обсудим ваши пристрастия. Доктор Фильбенштейн – мужчина, я – женщина, а вы, как известно, человек гетеросексуальной ориентации.
– Да вы не просто женщина, а умопомрачительная женщина. Лития, я думаю о вас, я мечтаю обладать вами. Вы знаете об этом?
– Сначала поговорим о другом. Когда впервые вы испытали чувство страдания от того, что ваши желания не удовлетворены?
Бертон Баррет лег на спину, вытянувшись вдоль дивана, и закрыл глаза. Он вспомнил няню, мать, отца… свою красную коляску. Ему она очень нравилась.
Отличная была коляска. Ее можно было сильно разогнать, толкнув ногой, или загнать в толстые, как тумбы, ноги служанки. Ее звали Фло. Она при этом визжала и кричала.
Бертону строго-настрого запретили въезжать коляской в служанку, но он повторил шутку вновь. Тогда его строго предупредили и пообещали, если это еще раз повторится, отобрать коляску. Повторилось, и коляску отобрали.
Бертон плакал, отказывался есть обед и снова обещал, умолял, что никогда-никогда не будет пускать коляску в ноги служанки. Ему поверили и вернули коляску, но ненадолго: не прошло и часа, как он вновь таранил служанку. Она испугалась, заорала, стукнула его и была уволена. Он страдал, но коляску больше не просил: знал, что не отдадут.
– Почему вы повторяли со служанкой эту в общем-то жестокую шутку? – спросила Лития Форрестер.
– Не знаю, доктор. А почему люди поднимаются в горы? Служанка все время была рядом. Впрочем, какое отношение имеет коляска из моего детства к тому, что происходит сегодня? Завтра я возвращаюсь в свой поганый город, поганый кабинет, чтобы продолжать делать поганую работу, черт побери! Вы нужны мне, Лития! Без ума от вас – вот в чем проблема.
– По какой причине, вы можете объяснить? – спросила Лития Форрестер.
– Вы, Лития, самая красивая женщина на свете.
– А ваша мать? Разве она не была красивой?
– Нет. Это была просто моя мать.
– Одно другому не мешает. Она могла быть красивой.
– В нашей семье, так уж сложилось, мужчины женятся на некрасивых женщинах. И я не исключение. Если бы не роман с художницей из Нью-Йорка, я бы, наверное, просто свихнулся.
– Скажите, Бертон, если бы вы оказались в постели со мной, это помогло бы вам разрешить ваши проблемы?
– Вы это всерьез?! – вскричал Бертон, вскакивая с дивана будто его кнутом огрели.
Лития Форрестер загадочно улыбнулась, губы ее увлажнились.
– А вам как кажется? – спросила она с легкой хрипотцой. – Шучу я или нет?
– Не знаю… – смешался Бертон. – Вы же сами сказали…
– Но я ведь только спросила, поможет ли вам это.
– Да, конечно! – обрадовался он и, как ей показалось, достаточно искренне. – Значит, мы сможем заняться…
– Я не говорила этого, – прервала его буйные фантазии Лития Форрестер.
– Проклятие! Ну почему, почему, Лития, вы всегда даете эти дурацкие уклончивые ответы? – начал терять терпение Бертон Баррет. – Если бы кто-нибудь другой и в другом месте попытался разыграть меня, ему бы не поздоровилось. Я бы дал по роже! Серьезно говорю! Прямо по роже! А что касается моих агрессивных поступков, то в гробу я их видел! Лучше разберитесь вот с этим! – И глава оперативного отдела одной из самых мощных разведок мира расстегнул молнию на брюках.
– Я собираюсь, но не сейчас. – Поведение Бертона Баррета, казалось, ничуть не смутило Литию Форрестер. – Я вам это твердо обещаю! Но сначала вам тоже придется кое-что сделать.
Бертон Баррет смущенно замигал, заискивающе улыбнулся и, волнуясь и стыдясь, застегнул ширинку.
– Можно было оставить так, Бертон, – заметила Лития Форрестер без тени иронии. – Но мы займемся этим позже. А теперь давайте немножко выпьем и вместе напоем одну нехитрую мелодию. Я начну, а вы мне поможете.
– Все это как-то глупо выглядит, – растерялся Бертон.
– Таковы мои условия, дорогой. Если вы действительно собираетесь переспать со мной, вам придется их выполнить.
– Что это за мелодия? – спросил Бертон Баррет, беря, как говорится, быка за рога.
– Очень простая. Вот послушайте: та-та-та-та-там-та-там-там-та-та-та-та-там-там…
– Э-э, постойте. Кажется я знаю. Это из фильма…
– Абсолютно верно! А теперь давайте споем вместе. – Лития Форрестер встала из-за стола и направилась к дивану, на котором во всю длину разлегся Бертон Баррет.
Он все еще напевал этот незатейливый мотив, когда во второй половине следующего дня входил в вашингтонское здание национального пресс-клуба. Вспрыгнув на сцену, он предупредил собравшихся журналистов, что намерен сделать важное заявление.
После этого сообщил, что в Южной Америке на правительство Соединенных Штатов Америки работают семь бывших нацистов, оплачиваемых ЦРУ. Назвал их нынешние имена и точные домашние адреса с телефонами, а также их истинные имена, по которым этих нацистов вот уже много лет разыскивают израильтяне. Он пообещал в самое ближайшее время предоставить прессе фотодокументы.
Бертон Баррет назвал также имена четырех тайных агентов на Кубе. И дабы убедить газетчиков, что он из тех, кто располагает подлинной информацией, бросил служебный значок репортеру из «Вашингтон Пост», сидевшему в первом ряду.
– Почему вы все это рассказываете? – спросил его один из журналистов. – Вам приказали?
– А почему человек вообще что-то делает? – ответил Бертон Баррет. – Мне просто захотелось. Вот и все! Кстати, все сказанное мной, вы можете легко проверить. Ручаюсь, это правда! Действуйте, господа! А мне нужно побыстрее исчезнуть – с минуты на минуту за мной придут.
Он спрыгнул со сцены и не спеша прошагал через весь зал, игнорируя вопросы журналистов и не переставая что-то напевать.
Бертон Баррет не ошибался. Люди из ЦРУ сразу же кинулись по его следам. Однако не нашли его ни в рабочем кабинете в Лэнгли, ни в маленькой квартирке в Вашингтоне, ни в Центре по изучению подсознания.
Когда стемнело, Бертон Баррет появился в одном из читальных залов главного здания вашингтонской публичной библиотеки. Перед этим он купил несколько кожаных шнурков для обуви и связал их в длинный прочный жгут. Затем в туалетной комнате он размочил его в горячей воде и плотно намотал вокруг шеи. Через несколько минут размякшая кожа начала высыхать и сжиматься, все глубже и глубже врезаясь в горло.
Свидетели рассказывали позже, что он не выглядел обеспокоенным и, чуть слышно напевая, листал большую иллюстрированную книжку про Мэри Поппинс. А потом, ближе к пяти вечера, повалился головой на стол, захрипел и умер.
Самоудушение Бертона Баррета приобрело широкую огласку. Его прокомментировали на первых полосах все газеты мира. Правительство Соединенных Штатов получило жесткие ноты протеста как от Израиля, так и от латиноамериканской страны, которая приютила бывших нацистов. Четверых американских агентов на Кубе на следующий день нашли убитыми.
В Цюрихе швейцарский банкир из Дома Рапфенбергов получил сообщение, что Франция проявляет серьезный интерес к торгам на аукционе.
Данные о Бертоне Баррете были заложены в компьютеры штаб-квартиры КЮРЕ в Фолкрофте для анализа и сопоставления с информацией о Кловисе Портере и генерале Дорфуилле. Заключение гласило: «Проверить Центр по изучению подсознания как возможное связующее звено».
Люди, которые хотели бы разрушить Америку, приоткрыли дверь. Значит, в нее войдет Дестроер-Разрушитель.
Глава десятая
В дверь постучали, когда Римо собирался звонить Смиту. Он положил трубку и хотел было крикнуть «Входите, открыто!», как дверь широко распахнулась и на пороге появился Чиун. За ним двое посыльных тащили три огромных сундука.
Чиун мог путешествовать целый год с одним только конвертом в кармане, раз того требовали обстоятельства, но если они изменялись к лучшему, загружал своими вещами два багажных вагона. Когда Римо позвонил в Майами и попросил Чиуна приехать, тот ограничился тремя сундуками. И только-то.
Чиун выехал сразу, как только закончилась мыльная опера, не став просматривать свои видеозаписи с параллельных телепрограмм. «Отложу до Вашингтона,» – коротко сказал он Римо, который понимал, какую жертву ему приносят.
Из-за американской глупости, как выражался Чиун, все лучшие телешоу шли по разным программам в одно время, дабы невозможно было посмотреть их все. Чтобы компенсировать такие потери из-за бестолковости телевизионщиков, Чиун включал два видеомагнитофона и, когда смотрел фильм о докторе Лоуренсе Уолтерсе, психиатре, они записывали с других программ «Кромку утренней зари» и «Пока Земля вертится».
Чиун разрешил посыльным первыми войти в комнаты, где жил Римо. Пока вносили вещи, Римо засунул руку в карман и достал две долларовые бумажки. Чиун никогда не давал чаевых, считая «перенос тяжестей» гостиничной услугой, которую не следует выделять из числа прочих. Вместо чаевых он классифицировал посыльных по итогам их работы словами; «непригоден», «пригоден» и «хорошо». За свою жизнь он выставил только однажды оценку хорошо и бессчетное количество «непригоден». На этот раз все обошлось, посыльные получили оценку «пригоден» и с удивлением уставились на тщедушного старика. Но Римо сунул им по доллару, и они, кланяясь чуть не до полу, удалились.
– Бросаешь деньги здесь, бросаешь деньги там… тратишь, тратишь, тратишь, пока не окажешься в нищете. Ты, Римо, – истинный американец. – В слабом голосе звучало осуждение.
Слова «истинный американец» да еще «белый человек» были самыми оскорбительными в лексиконе Чиуна.
Когда Римо только начинал учиться основам боевого искусства, которого не знал до этого никто за пределами корейской деревни Синанджу, где родился и вырос Чиун, ему была доверена тайна о возникновении и мира, и населяющих его народов.
Римо хорошо помнил эту историю.
– Когда Бог решил создать человека, – тихо говорил Чиун, – то взял кусок глины и положил его в печь. Через какое-то время вынул и сказал. «Эта глина никуда не годится. Я создал белого человека». Потом Бог взял другой кусок глины и вновь положил в печь. Но чтобы исправить ошибку, решил подержать его подольше. Через какое-то время вынул его, рассмотрел и сказал: «О, я ошибся опять. Я передержал глину в печи. Я создал черного человека». После этого он долго выбирал новый кусок, делал это заботливо и с любовью. Наконец выбрал самый лучший и положил в печь. Через какое-то время вынул глину и сказал: «Это именно то, чего я хотел. Я создал желтого человека». От радости за успех Бог дал ему разум. Китайцам он дал похоть и бесчестность. Японцам – высокомерие и жадность. А корейцам – храбрость, честность, организованность, великодушие и мудрость. Получилось слишком много добродетелей. И тогда Бог сказал: «Я дам им еще бедность и завоевателей, что немного уравняет их с другими народами. Они воистину совершенные люди, я очень доволен своей работой». Так сказал Господь!
В то время Римо еще не совсем оправился от казни на электрическом стуле и слушал вполуха, но суть урока уловил.
– Ты ведь кореец, правда? – спросил он Чиуна.
– Да, – улыбнулся Чиун. – Как ты узнал об этом?
– Догадался.
Урок истории повторялся потом в самых разных вариантах много раз. Однажды, когда Римо безукоризненно выполнил одно особенно трудное упражнение, Чиун забылся и похвалил его: «Отлично!»
– Ты сказал «отлично», папочка?! – спросил приятно удивленный Римо.
– Да, для белого человека, – уточнил Чиун, – а для корейца «хорошо».
– Дьявол! – воскликнул тогда Римо. – Я же знаю, что смогу победить, пожалуй, любого корейца… Любого, кроме тебя, учитель.
– Сколько же корейцев знаешь ты, о, громко кричащий американский белый человек? – спросил Чиун тихо, и его глаза превратились в янтарные щелки.
– Ну, только тебя.
– И ты можешь победить меня?
– Тебя, наверное, нет.
– Наверное? Почему бы не попробовать?
– Не хочу.
– Ты что, боишься сделать мне больно?
– Высморкайся через уши!
– Вот вам образчик чисто американской логики, – произнес тогда Чиун. – Он, видите ли, уверен, что может победить любого корейца, кроме одного, хотя в глаза только этого одного и видел. А в благодарность за усилия сделать хоть что-то из него, куска недопеченной глины, слышишь разные гадости. Какая неблагодарность!
– Прости меня, папочка.
– Чтобы не просить прощения после – лучше просить его до! Тогда ты будешь человеком, который использует свой разум, чтобы строить дорогу, а не ремонтировать ее.
Римо низко поклонился учителю, а тот сказал:
– Ты можешь победить любого корейца, кроме, разве, одного.
– Спасибо, папочка!
– За что ты благодаришь меня? Я говорил о своем мастерстве. Оно действительно так велико, что я могу поделиться им даже с белым человеком. Я принимаю твое восхищение, но не твою благодарность.
– Я всегда восхищался тобой, папочка.
Чиун тогда впервые поклонился ему не как учитель ученику, а как равный равному.
Римо никогда не говорил Чиуну, что знает об истинном его отношении к нему, «белому ученику». Однажды Чиун спас его от китайских заговорщиков. Он нашел Римо умирающим и, конечно, не думал, что его гаснущее сознание уловит крик: «Где мой сын, которого я сотворил своим сердцем, своим разумом и своей волей? Где он?» Римо не вспоминал об этом, чтобы не ставить Чиуна в неловкое положение. Учитель проговорился, что думает о нем, как о корейце.
Римо взял телефонную трубку, когда Чиун начал распаковываться. Он много раз наблюдал эту церемонию. Первыми на свет появились магнитофоны, а потом из складок роскошного цвета золота кимоно было извлечено самое дорогое: кассеты с «Кромкой утренней зари» и серией «Пока Земля вертится». Чиун не доверял видеопленки багажу, который может пропасть, и возил их при себе, чаще всего в потайных карманах просторного кимоно.
Включив видеомагнитофон, он устроился на одном из сундуков, заблокировавших все двери в комнатах, и стал сосредоточенно смотреть, как Лаура Уэйд делилась с Брентом Уайтом своими опасениями по поводу здоровья знаменитого физика-ядерщика Ланса Рекса, который, по ее мнению, мог сойти с ума, если бы узнал, что обожаемая им Трисия Боннекат действительно любила герцога Понсонби, только что унаследовавшего главные фабрики по производству шелка и переработке лосося в Малвилле.
– Семьсот сорок четыре, – ответила трубка голосом Смита.
– Открытая линия, – сказал Римо.
– Да, конечно. Вы читали в газетах о нашем друге в библиотеке?
– Да.
– Он был частью этого, – произнес Смит, понизив голос, и добавил: – Вам нужен отдых. Очень хорошее место для этого – Центр по изучению подсознания, примерно в пятидесяти милях от Балтимора. Поезжайте и отдохните как следует. Зарегистрируйтесь как пациент. Я думаю, они будут рады принять на отдых господина Дональдсона.
– На чем нужно сосредоточиться?
– Направление выбирайте сами.
Римо недовольно буркнул и положил трубку.
Самому выбирать направление – это означало, что Римо должен стать на время мишенью, потом проследить весь путь от момента атаки до ее источника и уничтожить источник. При таком варианте велика опасность оказаться убитым раньше, чем убьешь сам. К тому же открытая линия связи в Вашингтоне, округ Колумбия, не худший способ «засветиться» и привлечь внимание к своей персоне. А если вспомнить недавние события в «Сильвер Крик Кантри Клаб», то Римо уже стал мишенью для кого-то, кто, вероятно, не спускает с него глаз.
Римо начал раздеваться, готовясь к тренировочным занятиям, которые начнутся сразу после окончания фильма «Пока Земля вертится». Сегодня он наденет синюю форму. Цвет имел значение не для него, а для Чиуна, у которого, кажется, улучшалось настроение, когда Римо был в синем.
Чиун мог путешествовать целый год с одним только конвертом в кармане, раз того требовали обстоятельства, но если они изменялись к лучшему, загружал своими вещами два багажных вагона. Когда Римо позвонил в Майами и попросил Чиуна приехать, тот ограничился тремя сундуками. И только-то.
Чиун выехал сразу, как только закончилась мыльная опера, не став просматривать свои видеозаписи с параллельных телепрограмм. «Отложу до Вашингтона,» – коротко сказал он Римо, который понимал, какую жертву ему приносят.
Из-за американской глупости, как выражался Чиун, все лучшие телешоу шли по разным программам в одно время, дабы невозможно было посмотреть их все. Чтобы компенсировать такие потери из-за бестолковости телевизионщиков, Чиун включал два видеомагнитофона и, когда смотрел фильм о докторе Лоуренсе Уолтерсе, психиатре, они записывали с других программ «Кромку утренней зари» и «Пока Земля вертится».
Чиун разрешил посыльным первыми войти в комнаты, где жил Римо. Пока вносили вещи, Римо засунул руку в карман и достал две долларовые бумажки. Чиун никогда не давал чаевых, считая «перенос тяжестей» гостиничной услугой, которую не следует выделять из числа прочих. Вместо чаевых он классифицировал посыльных по итогам их работы словами; «непригоден», «пригоден» и «хорошо». За свою жизнь он выставил только однажды оценку хорошо и бессчетное количество «непригоден». На этот раз все обошлось, посыльные получили оценку «пригоден» и с удивлением уставились на тщедушного старика. Но Римо сунул им по доллару, и они, кланяясь чуть не до полу, удалились.
– Бросаешь деньги здесь, бросаешь деньги там… тратишь, тратишь, тратишь, пока не окажешься в нищете. Ты, Римо, – истинный американец. – В слабом голосе звучало осуждение.
Слова «истинный американец» да еще «белый человек» были самыми оскорбительными в лексиконе Чиуна.
Когда Римо только начинал учиться основам боевого искусства, которого не знал до этого никто за пределами корейской деревни Синанджу, где родился и вырос Чиун, ему была доверена тайна о возникновении и мира, и населяющих его народов.
Римо хорошо помнил эту историю.
– Когда Бог решил создать человека, – тихо говорил Чиун, – то взял кусок глины и положил его в печь. Через какое-то время вынул и сказал. «Эта глина никуда не годится. Я создал белого человека». Потом Бог взял другой кусок глины и вновь положил в печь. Но чтобы исправить ошибку, решил подержать его подольше. Через какое-то время вынул его, рассмотрел и сказал: «О, я ошибся опять. Я передержал глину в печи. Я создал черного человека». После этого он долго выбирал новый кусок, делал это заботливо и с любовью. Наконец выбрал самый лучший и положил в печь. Через какое-то время вынул глину и сказал: «Это именно то, чего я хотел. Я создал желтого человека». От радости за успех Бог дал ему разум. Китайцам он дал похоть и бесчестность. Японцам – высокомерие и жадность. А корейцам – храбрость, честность, организованность, великодушие и мудрость. Получилось слишком много добродетелей. И тогда Бог сказал: «Я дам им еще бедность и завоевателей, что немного уравняет их с другими народами. Они воистину совершенные люди, я очень доволен своей работой». Так сказал Господь!
В то время Римо еще не совсем оправился от казни на электрическом стуле и слушал вполуха, но суть урока уловил.
– Ты ведь кореец, правда? – спросил он Чиуна.
– Да, – улыбнулся Чиун. – Как ты узнал об этом?
– Догадался.
Урок истории повторялся потом в самых разных вариантах много раз. Однажды, когда Римо безукоризненно выполнил одно особенно трудное упражнение, Чиун забылся и похвалил его: «Отлично!»
– Ты сказал «отлично», папочка?! – спросил приятно удивленный Римо.
– Да, для белого человека, – уточнил Чиун, – а для корейца «хорошо».
– Дьявол! – воскликнул тогда Римо. – Я же знаю, что смогу победить, пожалуй, любого корейца… Любого, кроме тебя, учитель.
– Сколько же корейцев знаешь ты, о, громко кричащий американский белый человек? – спросил Чиун тихо, и его глаза превратились в янтарные щелки.
– Ну, только тебя.
– И ты можешь победить меня?
– Тебя, наверное, нет.
– Наверное? Почему бы не попробовать?
– Не хочу.
– Ты что, боишься сделать мне больно?
– Высморкайся через уши!
– Вот вам образчик чисто американской логики, – произнес тогда Чиун. – Он, видите ли, уверен, что может победить любого корейца, кроме одного, хотя в глаза только этого одного и видел. А в благодарность за усилия сделать хоть что-то из него, куска недопеченной глины, слышишь разные гадости. Какая неблагодарность!
– Прости меня, папочка.
– Чтобы не просить прощения после – лучше просить его до! Тогда ты будешь человеком, который использует свой разум, чтобы строить дорогу, а не ремонтировать ее.
Римо низко поклонился учителю, а тот сказал:
– Ты можешь победить любого корейца, кроме, разве, одного.
– Спасибо, папочка!
– За что ты благодаришь меня? Я говорил о своем мастерстве. Оно действительно так велико, что я могу поделиться им даже с белым человеком. Я принимаю твое восхищение, но не твою благодарность.
– Я всегда восхищался тобой, папочка.
Чиун тогда впервые поклонился ему не как учитель ученику, а как равный равному.
Римо никогда не говорил Чиуну, что знает об истинном его отношении к нему, «белому ученику». Однажды Чиун спас его от китайских заговорщиков. Он нашел Римо умирающим и, конечно, не думал, что его гаснущее сознание уловит крик: «Где мой сын, которого я сотворил своим сердцем, своим разумом и своей волей? Где он?» Римо не вспоминал об этом, чтобы не ставить Чиуна в неловкое положение. Учитель проговорился, что думает о нем, как о корейце.
Римо взял телефонную трубку, когда Чиун начал распаковываться. Он много раз наблюдал эту церемонию. Первыми на свет появились магнитофоны, а потом из складок роскошного цвета золота кимоно было извлечено самое дорогое: кассеты с «Кромкой утренней зари» и серией «Пока Земля вертится». Чиун не доверял видеопленки багажу, который может пропасть, и возил их при себе, чаще всего в потайных карманах просторного кимоно.
Включив видеомагнитофон, он устроился на одном из сундуков, заблокировавших все двери в комнатах, и стал сосредоточенно смотреть, как Лаура Уэйд делилась с Брентом Уайтом своими опасениями по поводу здоровья знаменитого физика-ядерщика Ланса Рекса, который, по ее мнению, мог сойти с ума, если бы узнал, что обожаемая им Трисия Боннекат действительно любила герцога Понсонби, только что унаследовавшего главные фабрики по производству шелка и переработке лосося в Малвилле.
– Семьсот сорок четыре, – ответила трубка голосом Смита.
– Открытая линия, – сказал Римо.
– Да, конечно. Вы читали в газетах о нашем друге в библиотеке?
– Да.
– Он был частью этого, – произнес Смит, понизив голос, и добавил: – Вам нужен отдых. Очень хорошее место для этого – Центр по изучению подсознания, примерно в пятидесяти милях от Балтимора. Поезжайте и отдохните как следует. Зарегистрируйтесь как пациент. Я думаю, они будут рады принять на отдых господина Дональдсона.
– На чем нужно сосредоточиться?
– Направление выбирайте сами.
Римо недовольно буркнул и положил трубку.
Самому выбирать направление – это означало, что Римо должен стать на время мишенью, потом проследить весь путь от момента атаки до ее источника и уничтожить источник. При таком варианте велика опасность оказаться убитым раньше, чем убьешь сам. К тому же открытая линия связи в Вашингтоне, округ Колумбия, не худший способ «засветиться» и привлечь внимание к своей персоне. А если вспомнить недавние события в «Сильвер Крик Кантри Клаб», то Римо уже стал мишенью для кого-то, кто, вероятно, не спускает с него глаз.
Римо начал раздеваться, готовясь к тренировочным занятиям, которые начнутся сразу после окончания фильма «Пока Земля вертится». Сегодня он наденет синюю форму. Цвет имел значение не для него, а для Чиуна, у которого, кажется, улучшалось настроение, когда Римо был в синем.
Глава одиннадцатая
Когда раздался стук в дверь, Чиун и бровью не повел, так был увлечен происходившим на экране. Римо принимал душ.
– В чем там дело, Чиун? – спросил он, выходя из ванной комнаты и торопливо заматывая бедра махровым полотенцем.
Вода струйками стекала с мокрого тела, образуя лужи. Думать о своих удобствах, когда мастер Синанджу смотрит мыльную оперу, считалось крайне эгоистичным и неделикатным. Поэтому, перепрыгнув через кровать и диван, Римо направился к двери, оставляя на ковре темные следы.
– Кто там? – спросил он недовольно.
– Федеральное бюро расследований, – раздался мужской голос за дверью.
– Я принимаю душ.
– Мы на одну минуту, – настаивал тот же голос.
Римо с обреченным видом обернулся и с опаской взглянул на Чиуна. Во время своих любимых телепередач тот становился неуправляемым и мог выкинуть любую штуку. Кто знает, как мастер Синанджу воспримет появление посторонних людей в тот момент, когда миссис Вера Халперс признается Уэйну Уолтону, что Брюс Бартон и Ланс Рертон скорее всего провели День Благодарения в мотеле в обществе Лизетт Ханоовер и Патрисии Тюдор? Такое вмешательство могло закончиться кровавыми метками на стенах.
Римо приоткрыл дверь.
– Смотрите, – прошептал он. – Я совершенно мокрый. Могли бы вы прийти через час?
За дверью стояли трое в коричневых шляпах, блестящих кожаных пальто, серых летних костюмах, белоснежных сорочках и неизменных галстуках. Их чисто выбритые лица сияли белизной, и ни у одного из них, насколько можно судить по внешнему виду, не должно было быть никаких скрытых дефектов, даже дупла в зубе.
Римо и раньше забавлял вид фэбээровцев, носивших «простую одежду переодетого сыщика», которая безо всякой дополнительной рекламы выделяла их из толпы. Если уж им не хочется выделяться, не относились бы к себе так серьезно и не напускали строгости.
Правильно Чиун как-то сказал: «Рыбу, сидящую на дереве, никто не примет за птицу».
Тот, кто был, судя по всему, старшим протянул пластиковую карточку с фотографией, удостоверяющую личность сотрудника ФБР. На ней было лицо инспектора Беннона, вполне добропорядочное: чистое, округлое, с симметричными чертами. Улыбка могла бы придать ему приятность. Но уж чего не было, того не было.
– Можно войти?
– Получите сперва ордер, – предложил Римо.
– У нас есть! – отрезал инспектор Беннон.
Римо пожал плечами.
– Ладно. Только без шума, – сказал он, снимая цепочку с двери.
Вошли все трое. Двое, стоявшие за Бенноном, с трудом скрывали напряжение. Римо понял это по их глазам. Фэбээровцы сняли шляпы и отошли друг от друга на некоторое расстояние, образуя равнобедренный треугольник.
Странно, но они следили за шефом более внимательно, чем за Римо. Они тоже протянули хозяину номера свои удостоверения, из которых следовало, что оба должным образом уполномочены делать все, на что имели должные полномочия.
Мурашки не исчезли с кожи Римо, продолжавшего стоять в одном узком полотенце на бедрах. Ростом он был немного ниже фэбээровцев, а сложением напоминал теннисиста. Беннон по своей комплекции походил на бывшего полузащитника, игравшего за «Баранов». Других можно было сравнить с теннисистами, правда вес их фунтов на двадцать превышал требуемый для выигрыша со счетом 6:0.
Беннон плюхнулся в мягкое кресло, так и не сняв шляпу.
Винарский и Трэйси разглядывали Чиуна. Римо закрыл дверь. Беннон углубился в изучение впадины на животе в районе собственного пупка. Римо видел, как Трэйси и Винарский обменялись недоумевающими взглядами.
– Человек с Востока? – спросил инспектор Беннон, указывая на Чиуна.
– Чш-ш-ш! – послышалось со стороны Чиуна, который сидел выпрямившись, как логарифмическая линейка, в отдалении от Беннона, на расстоянии в два вытянутых человеческих тела, если мерить по ковру.
Римо попытался знаками показать, что следует говорить потише.
– Значит, восточный человек… – задумчиво повторил инспектор, продолжая изучать район пупка.
– Вы Римо Дональдсон, так? – спросил Винарский.
– Да, верно.
– Римо Дональдсон! – произнес инспектор Беннон, отведя, наконец, взгляд от живота. – Почему вы убили тех людей из войск специального назначения во Флориде? Почему вы убили генерала Уитерса? Что вас толкнуло на такие тяжкие преступления, Римо Дональдсон?
Римо недоуменно пожал плечами, сделав вид, что не понимает, о чем речь. Одновременно он краем глаза наблюдал за Винарским и Трэйси.
– У нас есть основания считать, что убийства во Флориде – тоже ваших рук дело, – уточнил Винарский. – Мы намерены поговорить с вами об этом.
– Мы хотим добиться справедливости, – сказал инспектор Беннон размеренно. – В этом вся суть.
– Конечно, господин Дональдсон, вершить правосудие – не наше дело. Мы только собираем информацию. Мы даже не выдвигаем обвинений. – Голос Винарского звучал ровно и сдержанно, а взгляд был обращен прямо на Римо. – Вот и сюда мы пришли, – продолжал он, – чтобы получить от вас необходимые нам сведения, которые, кстати сказать, могли бы помочь и вам, если вы невиновны.
Беннон рассматривал потолок.
– Справедливость… – произнес он. – Что может быть превыше?
Трэйси наклонился и что-то зашептал ему на ухо, но инспектор оттолкнул его.
– Я не позволю, чтобы мне мешали! – заорал Беннон. – Когда ты потратишь на искоренение несправедливости столько же сил и времени, сколько я, тогда получишь право указывать мне, как допрашивать подозреваемого. Только тогда! Слышишь? Только тогда! А до тех пор прошу не вмешиваться! – Повернувшись к Римо, он сбавил обороты и почти спокойно спросил: – Господин Дональдсон, вы хоть раз были на исповеди? Вы когда-нибудь исповедовались в своих грехах перед правительством Соединенных Штатов Америки? Перед порядочностью? Перед демократией? Перед государственным флагом?
– Сэр, не лучше ли оставить здесь Трэйси, а нам с вами вернуться в штаб-квартиру? – попытался успокоить шефа Винарский.
Однако Беннон, не обратив на его слова никакого внимания, начал напевать незатейливую мелодию. Римо безуспешно пытался вспомнить, когда и где ее уже слышал.
– Мы никуда отсюда не уйдем! – заявил инспектор Беннон. – Мы не бросим нашу страну, увязшую в трясине несправедливости.
Складывалось впечатление, что он был как бы не в себе: долгое пристальные взгляды то на потолок, то на Римо… и это странное пение. Неожиданно ловким жестам он выхватил из кобуры под мышкой короткоствольный револьвер 38-го калибра и направил его на Трэйси, который инстинктивно поднял руки вверх. Все это инспектор проделал намного лучше, чем обычно получается у сотрудников ФБР. Он действовал как автомат, его движения были точны, решительны и пластичны. Вполне возможно, что за револьвер он схватился, плохо сознавая, какой в этом смысл.
– В чем там дело, Чиун? – спросил он, выходя из ванной комнаты и торопливо заматывая бедра махровым полотенцем.
Вода струйками стекала с мокрого тела, образуя лужи. Думать о своих удобствах, когда мастер Синанджу смотрит мыльную оперу, считалось крайне эгоистичным и неделикатным. Поэтому, перепрыгнув через кровать и диван, Римо направился к двери, оставляя на ковре темные следы.
– Кто там? – спросил он недовольно.
– Федеральное бюро расследований, – раздался мужской голос за дверью.
– Я принимаю душ.
– Мы на одну минуту, – настаивал тот же голос.
Римо с обреченным видом обернулся и с опаской взглянул на Чиуна. Во время своих любимых телепередач тот становился неуправляемым и мог выкинуть любую штуку. Кто знает, как мастер Синанджу воспримет появление посторонних людей в тот момент, когда миссис Вера Халперс признается Уэйну Уолтону, что Брюс Бартон и Ланс Рертон скорее всего провели День Благодарения в мотеле в обществе Лизетт Ханоовер и Патрисии Тюдор? Такое вмешательство могло закончиться кровавыми метками на стенах.
Римо приоткрыл дверь.
– Смотрите, – прошептал он. – Я совершенно мокрый. Могли бы вы прийти через час?
За дверью стояли трое в коричневых шляпах, блестящих кожаных пальто, серых летних костюмах, белоснежных сорочках и неизменных галстуках. Их чисто выбритые лица сияли белизной, и ни у одного из них, насколько можно судить по внешнему виду, не должно было быть никаких скрытых дефектов, даже дупла в зубе.
Римо и раньше забавлял вид фэбээровцев, носивших «простую одежду переодетого сыщика», которая безо всякой дополнительной рекламы выделяла их из толпы. Если уж им не хочется выделяться, не относились бы к себе так серьезно и не напускали строгости.
Правильно Чиун как-то сказал: «Рыбу, сидящую на дереве, никто не примет за птицу».
Тот, кто был, судя по всему, старшим протянул пластиковую карточку с фотографией, удостоверяющую личность сотрудника ФБР. На ней было лицо инспектора Беннона, вполне добропорядочное: чистое, округлое, с симметричными чертами. Улыбка могла бы придать ему приятность. Но уж чего не было, того не было.
– Можно войти?
– Получите сперва ордер, – предложил Римо.
– У нас есть! – отрезал инспектор Беннон.
Римо пожал плечами.
– Ладно. Только без шума, – сказал он, снимая цепочку с двери.
Вошли все трое. Двое, стоявшие за Бенноном, с трудом скрывали напряжение. Римо понял это по их глазам. Фэбээровцы сняли шляпы и отошли друг от друга на некоторое расстояние, образуя равнобедренный треугольник.
Странно, но они следили за шефом более внимательно, чем за Римо. Они тоже протянули хозяину номера свои удостоверения, из которых следовало, что оба должным образом уполномочены делать все, на что имели должные полномочия.
Мурашки не исчезли с кожи Римо, продолжавшего стоять в одном узком полотенце на бедрах. Ростом он был немного ниже фэбээровцев, а сложением напоминал теннисиста. Беннон по своей комплекции походил на бывшего полузащитника, игравшего за «Баранов». Других можно было сравнить с теннисистами, правда вес их фунтов на двадцать превышал требуемый для выигрыша со счетом 6:0.
Беннон плюхнулся в мягкое кресло, так и не сняв шляпу.
Винарский и Трэйси разглядывали Чиуна. Римо закрыл дверь. Беннон углубился в изучение впадины на животе в районе собственного пупка. Римо видел, как Трэйси и Винарский обменялись недоумевающими взглядами.
– Человек с Востока? – спросил инспектор Беннон, указывая на Чиуна.
– Чш-ш-ш! – послышалось со стороны Чиуна, который сидел выпрямившись, как логарифмическая линейка, в отдалении от Беннона, на расстоянии в два вытянутых человеческих тела, если мерить по ковру.
Римо попытался знаками показать, что следует говорить потише.
– Значит, восточный человек… – задумчиво повторил инспектор, продолжая изучать район пупка.
– Вы Римо Дональдсон, так? – спросил Винарский.
– Да, верно.
– Римо Дональдсон! – произнес инспектор Беннон, отведя, наконец, взгляд от живота. – Почему вы убили тех людей из войск специального назначения во Флориде? Почему вы убили генерала Уитерса? Что вас толкнуло на такие тяжкие преступления, Римо Дональдсон?
Римо недоуменно пожал плечами, сделав вид, что не понимает, о чем речь. Одновременно он краем глаза наблюдал за Винарским и Трэйси.
– У нас есть основания считать, что убийства во Флориде – тоже ваших рук дело, – уточнил Винарский. – Мы намерены поговорить с вами об этом.
– Мы хотим добиться справедливости, – сказал инспектор Беннон размеренно. – В этом вся суть.
– Конечно, господин Дональдсон, вершить правосудие – не наше дело. Мы только собираем информацию. Мы даже не выдвигаем обвинений. – Голос Винарского звучал ровно и сдержанно, а взгляд был обращен прямо на Римо. – Вот и сюда мы пришли, – продолжал он, – чтобы получить от вас необходимые нам сведения, которые, кстати сказать, могли бы помочь и вам, если вы невиновны.
Беннон рассматривал потолок.
– Справедливость… – произнес он. – Что может быть превыше?
Трэйси наклонился и что-то зашептал ему на ухо, но инспектор оттолкнул его.
– Я не позволю, чтобы мне мешали! – заорал Беннон. – Когда ты потратишь на искоренение несправедливости столько же сил и времени, сколько я, тогда получишь право указывать мне, как допрашивать подозреваемого. Только тогда! Слышишь? Только тогда! А до тех пор прошу не вмешиваться! – Повернувшись к Римо, он сбавил обороты и почти спокойно спросил: – Господин Дональдсон, вы хоть раз были на исповеди? Вы когда-нибудь исповедовались в своих грехах перед правительством Соединенных Штатов Америки? Перед порядочностью? Перед демократией? Перед государственным флагом?
– Сэр, не лучше ли оставить здесь Трэйси, а нам с вами вернуться в штаб-квартиру? – попытался успокоить шефа Винарский.
Однако Беннон, не обратив на его слова никакого внимания, начал напевать незатейливую мелодию. Римо безуспешно пытался вспомнить, когда и где ее уже слышал.
– Мы никуда отсюда не уйдем! – заявил инспектор Беннон. – Мы не бросим нашу страну, увязшую в трясине несправедливости.
Складывалось впечатление, что он был как бы не в себе: долгое пристальные взгляды то на потолок, то на Римо… и это странное пение. Неожиданно ловким жестам он выхватил из кобуры под мышкой короткоствольный револьвер 38-го калибра и направил его на Трэйси, который инстинктивно поднял руки вверх. Все это инспектор проделал намного лучше, чем обычно получается у сотрудников ФБР. Он действовал как автомат, его движения были точны, решительны и пластичны. Вполне возможно, что за револьвер он схватился, плохо сознавая, какой в этом смысл.