Мерфи Уоррен. Небо падает

   Лицо у Земятина было старое и изъеденное морщинами, но лысина сияла, как новенькая, будто его могучий мозг держал голову вечно молодой и свежей. Он ходил, слегка наклонившись вперед, но все равно возвышался над остальными. Глаза у него были небесно-голубые, только к старости будто подернулись пленкой. Но Курякину было ясно, что видит он не глазами.
   — Поэтому, товарищ фельдмаршал, — продолжал младший офицер, — я решил провести расследование. Я обнаружил, что животные умирали в страшных мучениях, будто поджаренные в собственной шкуре. Обнаружил, что люди, обслуживавшие ракеты, внезапно заболели. Теперь они замечают, что и у них кожа почернела и облупилась. Сломалось все оборудование. Все и сразу. Когда мой начальник отказался об этом докладывать, я нарушил субординацию и, рискуя своим положением, а, возможно, и жизнью, сообщил о своих наблюдениях. Это не просто авария.
   Земятин даже не кивнул. Казалось, что он вообще не слушает. Но вопросы, которые он задавал время от времени, указывали на то, что он не упустил ни одной детали.
   — Пошли. Надо встретиться с вашим начальником, — наконец сказал он.
   Два генерала КГБ помогли ему сесть в ЗИЛ, и все отправились в помещение карцера.
   Командир сидел на стуле в камере и, судя по мрачно склоненной голове, размышлял о вероятности провести остаток жизни в сибирских лагерях или оказаться расстрелянным. Когда вошел Земятин, он даже не поднял головы. Но увидев за стариком людей в темно-зеленой форме КГБ, плюхнулся на колени.
   — Прошу вас, прошу вас. Я обо всех доложу. Все, что угодно сделаю. Только не расстрел!
   — Вы опозорили все ракетные войска, — сказал младший офицер. — Вас давно следовало убрать. — И, повернувшись к Земятину, добавил: — Это дерьмо не достойно защищать нашу Родину.
   — Я не виноват! Я не виноват! Я хороший офицер! — рыдал прежний командир.
   И еще целый час он говорил полуправду, пытался обелить себя. Все это было так жалко и низко, что даже офицерам КГБ было за него стыдно.
   Когда он наконец замолчал, фельдмаршал Земятин ткнул в него пальцем и сказал:
   — Он останется командиром.
   А потом повернулся к пораженному младшему офицеру.
   — А его расстрелять. Немедленно!
   — Но командир оказался предателем и трусом, — не выдержал один из генералов, который давно знал Земятина.
   — И тебя расстрелять. Сейчас же! — ответил Земятин, глядя на своего давнего соратника. А потом обратился к охране: — Мне что, самому это делать?
   В камере загрохотали выстрелы, кровавые ошметки полетели в разные стороны. Когда стрельба затихла, командиру помогли выбраться из камеры. Рубаха его была в крови, а штаны — в собственных экскрементах.
   — Ты не только восстановлен в должности, ты повышен в звании, — сказал ему Земятин. — Будешь докладывать обо всем, что происходит на базе, о любых пустяках мне лично. С базы никого не выпускать. Переписку запретить. Я хочу знать обо всем. О каждой мелочи. И хочу, чтобы каждый занимался своим делом, будто ничего не произошло.
   — Надо ли заменить электронику, товарищ фельдмаршал?
   — Нет. Это укажет на то, что она пришла в негодность. А все работает отлично. Ясно?
   — Так точно. Совершенно ясно!
   — Продолжайте рапортовать как обычно. Никаких аварий не было.
   — А люди? Некоторые умирают. Те, кто был у ракет, уже умерли...
   — Сифилис, — сказал Земятин.
   На пути в Москву оставшийся в живых генерал осмелился заговорить с Земятиным, когда тот пил чай с простым сухарем.
   — Разрешите спросить, почему вы велели расстрелять преданного солдата, а потом заставили стоять и смотреть, как вы прощаете низкого труса?
   — Не разрешаю, — ответил Земятин. — Потому что, если я скажу тебе, ты можешь прошептать это во сне. Я должен был расстрелять генерала, потому что он был нерасторопен.
   — Знаю.
   — Ты должен набрать людей, которые будут принимать сообщения от этого низкого труса. Он будет сообщать мне о каждой букашке, свалившейся с неба. Но ищем мы только одно. Нас интересует кто-то или что-то, интересующийся тем, что произошло на базе. Ни командир, ни его подчиненные не должны об этом знать. Если это случится, немедленно мне сообщить.
   Генерал КГБ коротко кивнул. Он тоже умел выживать. Он не знал, почему Великий Земятин вернул в должность труса и заставил расстрелять героя, но понимал, почему ему этого не объяснили. Потому же, почему ему приказали расстрелять другого генерала, того, кто начал задавать вопросы. Алексей Земятин прежде всего требовал беспрекословного подчинения. И требование это исходило от человека, который в течении семидесяти лет, со времен Великой Октябрьской революция приходил к вождям и велел им сначала думать, а потом подчиняться. Теперь все было наоборот. Почему-то все переменилось в этом мире.
   Земятин велел, чтобы из аэропорта Внуково его везли не в Кремль, а к Генеральному домой, за город. Охране, встретившей их у двери, он приказал разбудить Генерального, прошел за ними в спальню и присел на край кровати. Генеральный в ужасе открыл глаза, решив, что это переворот.
   Алексей Земятин взял руку Генерального и положил себе на грудь. Рубашка у него была почему-то жесткая. В спальне Генерального стоял сильный запах французских духов. Видно, вечером у него опять была какая-нибудь дешевая шлюшка, к которым он в последнее время пристрастился. Земятин хотел, чтобы тот понял, насколько велика опасность. Он как мог сильно сжал руку Генерального.
   — Это засохшая кровь. Кровь честного и преданного офицера. Мне пришлось расстрелять его сегодня, — сказал Земятин. — Мне пришлось расстрелять и генерала, который счел, что это неправильно. А потом я выдвинул самого мерзкого труса, назначив его командиром.
   — Зачем же ты это сделал, Великий? — спросил Генеральный, пытаясь найти очки.
   — Потому что боюсь, что в ближайшее время нам придется обрушить на Америку ракетный удар. Да прекрати ты искать свои очки, старый дурак. Мне нечего тебе показать. Мне нужны твои мозги.
   И он объяснил. Что-то, возможно, какое-то новое оружие, вывело из строя целую ракетную базу. Молча. Без звука.
   — То, что произошло — просто катастрофа. Русский Перл-Харбор. Бесшумно, как будто осенний лист упал. Где-то, возможно, в Америке, есть оружие, способное вывести из строя наше.
   — Нам конец! — сказал Генеральный.
   — Нет. Пока нет. Видишь ли, у нас есть одно преимущество. Только одно. Америка еще не знает, что может так легко нас уничтожить.
   — Откуда ты знаешь?
   — Потому что, если бы они об этом знали, они бы это уже сделали. У меня есть подозрение, что то, что произошло, это только испытание. Если Штаты не будут знать, как оно работает, они не смогут провести полномасштабную атаку.
   — Да, да, конечно. А ты в этом уверен?
   — Я уверен, что пока они не знают, как это работает, мы в безопасности. Люди жмут на спусковые крючки ружей, потому что всем известно, что при этом из ствола в указанном направлении вылетают свинцовые пули. Но если бы никто не знал, что это происходит, никто бы, друг мой, на спусковой крючок не нажимал.
   — Так. Хорошо.
   — Поэтому я и не мог сохранить жизнь человеку, который один раз уже сказал правду. Он мог совершить какой-нибудь безумный поступок, например, предупредить кого-то, что наша ракетная база пришла в негодность. Конечно, он бы сделал это из лучших побуждений. Но из-за его лучших побуждений мы все могли оказаться мертвы. Поэтому я заменил его на другого, который будет рад сохранять только видимость и управлять базой, выведенной из строя так, как будто все идет нормально. И, конечно, мне пришлось расстрелять генерала, который разучился думать. Сейчас, как никогда, нам нужно повиновение.
   Генеральный сосредоточенно заморгал, стараясь привести в порядок свои мысли. Сначала он решил, что это сон. Но даже ему не мог присниться Алексей Земятин, вот так очутившийся в его спальне.
   — Сейчас для нас главная опасность — это если они обнаружат, что их оружие сработало. Поэтому я приказал, чтобы меня информировали обо всем, что происходит на этой ракетной базе.
   — Хорошо, — сказал Генеральный.
   — Нельзя терять времени. Мне надо идти.
   — Зачем?
   — Подготовить ракеты к упреждающему удару. Как только они поймут, что могут уничтожить наш ядерный арсенал, мы должны быть готовы запустить их все и нанести первый удар.
   — Ты хочешь, чтобы я молчал об этом? — спросил Генеральный.
   — Я все тебе рассказал потому, что только ты можешь отдать приказ о пуске ракет на США. Пойми, едва они поймут, насколько мы уязвимы, нам нельзя будет терять ни минуты. Надо подготовить ракеты.
   Так сказал Великий Алексей Земятин, который всех вождей называл в лицо дураками, который стал непревзойденным гением Советского Союза и который только что переиначил все, что проповедовал со времен Великой Октябрьской революции.

* * *

   Президенту Соединенных Штатов сообщили, что Советский Союз не желает передавать информацию, касающуюся угрозы всему человечеству.
   — Они там все сумасшедшие, — заявил президент. — Что-то проникает за озоновый щит. Вся наша цивилизация находится перед угрозой уничтожения, и когда мы говорим им, что, возможно, это происходит над их территорией, и мы хотим объединиться с ними, они отказываются говорить с нами. Рта не раскрывают. Они — сумасшедшие.
   — Разведка думает, что они подозревают нас в том, что происходит.
   — Нас?! А наши шкуры что, другие? — возмутился президент, отправился в спальню, поднял трубку красного телефона, на котором не было ни диска, ни кнопок, и сказал: — Мне нужен тот человек. Нет, оба.
   — По какому поводу, сэр? — спросили его на другом конце провода.
   — Сам не знаю, черт подери. Но держите их наготове. И вы сами сюда подойдите. Я хочу, чтобы вы тоже послушали. Кажется, планета разваливается на куски, но почему — непонятно.

Глава вторая

   Его звали Римо. Он шел между взрывающимися минами.
   В этом не было ничего особенного. По такому минному полю мог бы пройти любой. Эти мины были безопасны для тех, кто на них наступал. Они предназначались тем, кто идет рядом; Такие мины обычно использовали партизаны, например, во Вьетконге.
   Действовали они так. След в след идет отряд. Один наступает на замаскированное взрывное устройство, чем приводит его в действие. Взрыв обычной мины направлен вверх, наступивший на нее превращается в кровавую кашу. А у этой мины сила взрыва направлена не вверх, а в стороны, поэтому шрапнель достает всех окружающих. Всех, кроме наступившего на мину. А один солдат, гласит военная мудрость, не может ничего. Ни одна армия солдатами-одиночками не воюет. Армия действует взводами, батальонами и дивизиями. И если ваша мина оставила солдата без отряда, то он небоеспособен.
   Итак, мины взрывались у него под ногами, посылая кусочки шрапнели в сухую траву прерии Северной Дакоты. Римо показалось, что откуда-то сверху послышался смех. А это уже было совсем необычно.
   Услышать слабый звук среди грохота мог только тот, кто умеет услышать стук одного копыта в шуме кавалерийской атаки или хлопок открываемой банки пива на футбольном матче.
   Смех он услышал, потому что не старался не замечать шума. Так делает большинство людей, оберегая свои барабанные перепонки. Римо же слышал всем телом, костями, нервами, он дышал в унисон со звуком и становился его частью.
   Его научили слышать так. Его чуткость шла от дыхания. Благодаря дыханию он чувствовал скрытые под землей мины, умел не замечать взрывной волны, мог, если приходилось, уворачиваться от летящих пуль. И этот смех он слышал так же ясно, как собственное дыхание. Тихий смешок с высокого гранитного здания, которое серой горой возвышалось над равниной, на которой не было гор. С его парапетов можно было обозревать окрестности на пятнадцать миль вокруг. И худого человека футов шести роста с высокими скулами и глубоко посаженными карими глазами, которые из-за скрывавшей их тени казались просто отверстиями в черепе, легко шагающего по минному полю, тоже было видно.
   Римо слышал смех и за милю, и за сотню ярдов, и за десять. На расстоянии десяти ярдов мин уже не было. Он взглянул на парапет и увидел очень толстого человека в золотой шляпе. Или короне. Он не мог разобрать. Да ему было все равно. Важно было, что это то самое жирное лицо.
   — Привет, доходяга! — крикнул ему толстяк с парапета. — Знаешь, ты очень смешон.
   — Знаю. Я слышал твой смех, — ответил Римо. — Ты Роберт Воджик, Пеньковый король всей Северной Америки, так?
   — Все законно. Мины тоже. Это моя собственность. Могу тебя пристрелить за нарушение прав владения.
   — Я пришел с сообщением.
   — Валяй, сообщай, а потом убирайся.
   — Да я забыл, что сообщать. Что-то о свидетельских показаниях.
   Из одной из бойниц высунулось дуло АК-47, потом такое же — из другой. По обе стороны от Пенькового короля.
   — Слушай, ты уже мертвец! Никто не может указывать Роберту Воджику, что говорить в суде. Роберту Воджику не указывают. Он сам указывает. А тебе Роберт Воджик говорит, ты — мертвец.
   Римо на минуту задумался. От этого толстяка требуются показания, но какие? Что-то необычное. Он помнил, что это что-то необычное, потому что даже записал. Записал, а памятку куда-то дел. Куда?
   Одно из дул шевельнулось, готовясь к выстрелу. Человек за ним был готов спустить курок. Выстрел показался Римо взрывом фейерверка, он слышал каждый хлопок по отдельности. Но тело его уже неслось к стене, откуда в него невозможно было целиться. Пули летели в землю, раздался грохот второго автомата. Вступил второй стрелок, он пытался отогнать Римо от стены. А он уже прокладывал себе путь вверх, и руки его чувствовали камень. Он не старался ухватиться или подтянуться, как делает большинство людей, поэтому-то они и не могут взбираться по вертикали. Ладонями он упирался в стену, как бы приподнимая ее, а пальцами ног поддерживал равновесие при передвижении рук. Казалось, что это легко. Но это было не так.
   Он написал памятку карандашом. Там было три пункта. Хорошо. Три пункта. Интересно, какие?
   Римо поднялся на парапет и остановил стрелка, пихнув автомат прикладом ему в джинсы, во что-то мокрое и мягкое, а именно в заднее отверстие кишечника, потом продвинул его повыше, нанес удар в живот, вышибая автомат и отправляя верхнюю часть его черепа в голубое небо Дакоты.
   Остальные автоматы тут же смолкли, никто не хотел, чтобы с его оружием поступили так же. Будто десяток мужчин внезапно стали противниками насилия, а их автоматы оказались у их ног — странные, непонятно откуда взявшиеся предметы. Десять невинных людей с самым невинным выражением на лицах осторожно отпихивали их в сторону.
   — Привет, — сказал Римо. Он только что показал Пеньковому Королю, что учебники военного искусства, утверждающие, что один солдат совершенно бесполезен, сами бесполезны.
   — И тебе привет от Роберта Воджика, друг, — ответил Воджик, оглядываясь на свою бесполезную охрану.
   Их руки застыли в воздухе, они напоминали окаменевший букет анютиных глазок.
   — Мне нужна твоя помощь, — сказал Римо.
   — Тебе не нужна ничья помощь, друг, — сказал Воджик. И крикнул своим крутым парням, которых он насобирал по всему миру: — Эй, там! Опустите руки. А то кажется, будто вы приготовились к обыску. Ты их будешь обыскивать?
   — Нет, — ответил Римо.
   — Опустите руки. Все. Вся крепость. Слушай меня, друг. Роберт Воджик, Пеньковый король, крупнейший в мире импортер и экспортер пеньковой веревки говорит тебе сегодня: крепостям пришел конец!
   — Мне нужны твои показания по трем пунктам.
   — А, этот процесс, — сказал Воджик и покачал головой. — Я имею право молчать и не давать показаний против себя.
   — Знаю, но с этим проблема, — сказал Римо.
   — Какая?
   — Тебе придется.
   — Если ты меня заставишь, мои показания не будут приняты судом, — радостно ответил Воджик, гордый своей осведомленностью в юридических вопросах.
   Он сидел в огромном кресле, инкрустированном золотом. На нем была пурпурная мантия, отделанная белым горностаем и ковбойские сапоги ручной работы. На одной пеньковой веревке на такую роскошь не заработаешь.
   — Я и не собираюсь тебя заставлять, — сказал Римо, одетый в простую белую футболку и бежевые хлопковые брюки. — Я не буду применять никакого давления. Я только выпущу тебе барабанные перепонки носом, так просто, для знакомства.
   Римо стукнул ладонями по ушам Роберта Воджика. Удар был несильный, но обе ладони коснулись ушей в одно мгновение, и Пеньковому Королю показалось, что действительно, его барабанные перепонки провалились и вылезут из ноздрей, стоит ему только чихнуть. У Роберта Воджика заслезились глаза. Роберту Воджику показалось, что по его зубам прошелся шлифовальный станок. Роберт Воджик не чувствовал собственных ушей. Он не был уверен, что произойдет, если он сморкнется — не окажутся ли они у него на коленях. И естественно, он не мог слышать, как его люди над ним смеются.
   В этот самый момент Роберт Воджик внезапно понял, как помочь своему гостю. Он выдаст Римо ту информацию, которая поможет прокурору. Воджик объяснил, что эти три пункта — имена трех перекупщиков кокаина. Операции по импорту конопли, которыми занимался Воджик, служили им прикрытием, а его международные связи давали им возможность перемещать по миру наркотики и деньги. Поэтому-то Роберт Воджик мог позволить себе жить в роскоши, импортируя продукт, который со времен изобретения синтетических волокон большим спросом не пользовался.
   — Правильно, — сказал Римо. — Это-то мне и было нужно.
   И Роберт Воджик заверил Римо, что он с радостью даст показания, потому что не хочет, чтобы Римо был вынужден обращаться к нему за помощью еще раз. Возможно, разъяренные перекупщики кокаина его убьют, но Воджика это не волновало. Он видел смерть всего несколько мгновений назад, и человек, лежавший на парапете с вышибленными мозгами выглядел не в пример более умиротворенным, чем сам Воджик, который крайне осторожно решился наконец дотронуться до собственного носа. Оттуда ничего не вывалилось. Тогда он коснулся ушей.
   — Прощай, друг. Увижу ли я тебя в суде?
   — Не-а, — ответил Римо. — Мне не приходится туда ходить.
   Роберт Воджик предложил, чтобы один из его людей отвез Римо в город. Все десятеро уверили, что с радостью подвезли бы незнакомца, который умеет лазить по стенам, но у них срочные дела совсем в другой стороне.
   — В какой стороне? — осведомился Римо.
   — А вам куда? — хором спросили они.
   — Туда, — сказал Римо и махнул рукой на восток, в сторону муниципального аэропорта Дэвилз Лейк.
   — Извините, это направление на Нью-Йорк, а мне надо в Самоа, — сообщил один из стрелков. — Про остальных не знаю.
   Выяснилось, что они тоже направляются в Самоа. Причем все. И немедленно. Так что Римо пришлось идти в аэропорт одному, по тому же пути, где в траве таились мины, предназначенные для того, чтобы уменьшить продвигающийся по полю отряд до одной дрожащей особи.
   В телефоне-автомате в Миннеуокане Римо должен был набрать шифр, означавший, что задание выполнено. Шифр был записан на внутренней стороне его ремня рядом с другим шифром, сообщавшим, что возникли трудности и требуются дальнейшие инструкции. Это была новая система. Он был почти уверен, что шифр “Задание выполнено” написан справа. Он набрал цифры, а потом засомневался: справа от него или на правой стороне ремня. Дойдя до мойки машин, он догадался, что записал шифры в неправильном порядке. Он выкинул ремень и сел на самолет в Нью-Йорк.
   Уже в самолете он понял, что зря выкинул ремень. Любой, его подобравший, мог набрать правильный шифр и погубить всю организацию, на которую работал Римо. Но он уже ни в чем не был уверен. Тогда он заснул рядом с блондинкой лет тридцати, которая, почувствовав его магнетизм, всю дорогу водила языком по губам, как будто тренировалась для съемок в ролике, рекламирующем губную помаду.
   В Нью-Йорке Римо поймал такси, которое отвезло его в очень дорогой отель на Парк Авеню, в окнах которого уже отражались первые лучи солнца. В вестибюле толпилось тридцать полицейских. Кто-то с тридцатого этажа выкинул в шахту лифта троих делегатов какого-то съезда, выкинул с силой авиакатапульты. Римо поднялся на работающем лифте на тридцатый этаж и вошел в номер-люкс.
   — Я этого не делал, — раздался высокий скрипучий голос.
   — Что? — переспросил Римо.
   — Ничего, — ответил голос. — Они это сами с собой сделали.
   В гостиной, развернувшись к восходящему солнцу, сидел одетый в золотое, отделанное черным, кимоно Чиун, Мастер Синанджу. Ни в чем не виноватый.
   — И как же это они сами с собой сделали? — спросил Римо.
   На столе он заметил недоеденную чашку с коричневым рисом.
   — Грубость всегда себя сама наказывает.
   — Папочка, — сказал Римо, — трое были вышвырнуты в открытую шахту лифта с тридцатого этажа. И как же они могли сами такое с собой сделать?
   — Грубость может делать такие вещи, — продолжал настаивать Чиун. — Но тебе этого не понять.
   Чего Римо не понимал, так это того, что для абсолютного покоя любое вмешательство является актом грубым и жестоким. Как скорпион на листе лилии. Как кинжал в материнской груди. Как лава, заливающая беззащитную деревушку.
   Материнской грудью, беззащитной деревушкой и листом лилии был, конечно, Чиун, Мастер Синанджу за завтраком. Скорпионом, кинжалом и лавой были три возбужденных члена Международного Братства Енотов, которые шли по коридору, распевая “Двенадцать дюжин пива об стену”.
   Как Чиун и предполагал, Римо опять встал на сторону белых, объясняя их отвратительную грубость тем, что “парни просто немного выпили и орали песни”, то есть делали то, что по его извращенным понятиям не требовало немедленного призыва к порядку.
   — Вряд ли они могли сами себя швырнуть в шахту лифта, применив при этом нечеловеческую силу, правда, папочка? И только за то, что они спьяну орали? Послушай, если тебе так хочется покоя, давай отныне держаться подальше от городов.
   — Почему я из-за грубости других должен лишать себя городской жизни? — возразил Чиун.
   Он был Мастером Синанджу, нынешним представителем древнейшего в истории рода убийц. Когда Римская Империя была еще крохотной деревушкой на берегу Тибра, они уже служили царям и властителям. И лучше всего они действовали именно в городах.
   — Неужели мы должны отдать центры цивилизации этим животным, потому лишь, что ты каждый раз тупо принимаешь сторону белых?
   — По-моему, они были черными, папочка.
   — Никакой разницы. Американцы. Я отдал лучшие годы жизни на то, чтобы воспитать и обучить этого низкого белого, и при первом же недоразумении, при первом конфликте на чью сторону он становится? На чью, а?
   — Ты убил троих за то, что они пели песню.
   — На их сторону, — сказал Чиун, удовлетворенный тем, что снова он был оскорблен неблагодарным. Он вытащил свои длинные пальцы из кимоно и еще раз повторил главный вывод. — На их сторону.
   — Ты даже не мог позволить им пройти по этому проклятому коридору.
   — И терроризировать остальных, которые, возможно, в этот момент воссоединялись с восходящим солнцем?
   — Лишь Синанджу воссоединяется с восходящим солнцем. Искренне сомневаюсь, что водопроводчики из Огайо или бухгалтеры с Мэдисон Авеню воссоединяются с восходящим солнцем.
   Чиун отвернулся. Он собирался прекратить разговор с Римо, но тот отправился приготовить себе рис на завтрак и не заметил бы его выказанного пренебрежения.
   — Я прощу тебе это, потому что ты думаешь, что ты белый.
   — Я и есть белый, папочка, — ответил Римо.
   — Нет. Ты не мог быть белым. Я пришел к выводу, что ты не случайно стал Синанджу.
   — Я не собираюсь писать на твоем пергаменте, что моя мать была кореянкой.
   — Я тебя и не просил, — сказал Чиун.
   — Я понимаю, что ты пытаешься объяснить, каким образом единственный из всех, кто овладел солнечным источником всех боевых искусств, Синанджу, не только не кореец, но даже не представитель желтой расы. А белый. Чисто-белый. Ослепительно белый.
   — В последнее время я не писал истории, потому что не хотел говорить о неблагодарности белого, о том, как они друг за друга держатся, несмотря на то, что всем, что в них есть хорошего, они обязаны человеку доброму, благородному и терпимому, бездумно потратившему лучшие годы своей жизни на неблагодарного.
   — Это все потому, что я не подпишусь под тем, что я не белый, — сказал Римо.
   Во время своего обучения он читал эти истории и знал весь род убийц так, как английский школьник учит генеалогические древа королевских фамилий.
   — Ты говорил, что воспитывался в приюте. Какой сирота знает свою мать, а тем более — отца? У тебя мог быть отец кореец.
   — Когда я гляжусь в зеркало, у меня таких мыслей не возникает, — сказал Римо.
   — Есть такие заболевания, от которых глаза по каким-то таинственным причинам становятся круглыми, — заметил Чиун.
   — Белый я! И мне понятно, ты не хочешь, чтобы это попало в историю Синанджу. Когда я получу свитки, то прежде всего напишу, как я счастлив быть первым белым человеком, постигшим тайны Синанджу.