На ведущей в Мури дороге было несколько гостиниц, и Аш остановился в самой малолюдной из них, где отпустил икку. Выбрав наименее душную комнату, он растянулся на незастеленной кровати и наверстал упущенное в части сна. Проснувшись ближе к вечеру от шума, произведенного двумя въехавшими во двор всадниками, он вышел поприветствовать своего друга, некоего Казима Али, чей отец являлся владельцем половины суконных лавок на равалпиндской базарной площади и чьего прибытия он, похоже, ждал.
Они с Казимом Али обменялись несколькими словами, и второй всадник спешился. Аш взял у него лошадь и сказал кхансамаху гостиницы, что будет отсутствовать пару ночей, но слуга его друга остается присматривать за багажом и должен быть обеспечен постелью и пищей. К задней луке седла был приторочен небольшой узел. Удалившись на изрядное расстояние от гостиницы, Аш остановился у первой же купы деревьев, переоделся в извлеченный из узла костюм и продолжил путь в обличье кашмирского пандита.
Достигнув Хасан-Абдала в сумерках, он купил еды с лотка у обочины и отпустил лошадь пастись, пока ужинал на травянистом склоне холма, обращенном к гробнице Лаллы Рук. Предстояло покрыть еще тридцать миль, но, поскольку Зарин выедет из Мардана лишь после заката, торопиться не было нужды. Аш сидел у тихой гробницы, прислушиваясь к хрумканью лошади, щиплющей сухую траву, и наблюдая, как на далеких холмах гаснут отблески заката и небо над ними украшается звездами. Наконец в жаркой, пахнущей пылью темноте взошла луна. По залитой желтовато-белым лунным светом дороге можно было ехать с приличной скоростью, а отдых и свежий воздух настолько взбодрили лошадь, что она доставила Аша к высокому старому дому на окраине Аттока гораздо быстрее, чем он рассчитывал.
Дом стоял в большом саду, обнесенном стеной. Его владелица Фатима-бегума, пожилая сестра Кода Дада, ныне вдовая, часто принимала там своих племянников и их друзей, и Аш не раз останавливался под сим гостеприимным кровом. Сегодня старая дама уже отошла ко сну, ибо час был поздний, и, так как привратник сказал, что рисалдар-сахиб Зарин-хан еще не прибыл, Аш оставил лошадь на его попечение, а сам неспешно двинулся через спящий город, мимо стен большой каменной крепости императора Акбара, которая вот уже почти два века охраняла переправу. Потомки первых паромщиков все еще занимались ремеслом своих предков, но вскоре им предстояло исчезнуть, поскольку англичане построили понтонный мост через Инд и ныне подавляющее большинство людей пользовалось им.
Аш остановился на повороте дороги, откуда был виден мост, и в ожидании Зарина присел на корточки в тени. В этот час почти все спали, и казалось, кроме часового на посту у моста, бодрствовал один только Аш. Звучный голос «отца рек», несущего свои вспененные воды через Аттокское ущелье, гремел в ночи, но топот конских копыт разносился далеко в недвижном воздухе, и Аш расслышал его сквозь шум воды.
Потом топот приблизился, сменился гулким дробным стуком по деревянному настилу моста, и Аш увидел не одного всадника, а двух. Зарин (посадку этой головы и разворот этих плеч нельзя было не узнать) взял с собой еще кого-то. Однако, несмотря на яркий лунный свет, Аш узнал второго всадника, лишь когда они поднялись по откосу. Он стремительно вскочил на ноги, бегом бросился вперед, обеими руками ухватился за стремя Кода Дада и прижался лбом к стопе старика.
– Я приехал убедиться, что с тобой все в порядке, сынок, – промолвил Кода Дад, наклоняясь и обнимая Аша.
– А также узнать новости о бывшем Гулкоте, – ухмыльнулся Зарин, спешиваясь.
– И для этого тоже, – укоризненным тоном сказал Кода Дад. – Но я тревожился за тебя с тех самых пор, как мы узнали – слишком поздно, – что за людей ты сопровождаешь через Индию. Если бы кто опознал тебя там, вполне возможно, тебе по-прежнему грозила бы опасность, и я рад видеть, что ты цел и невредим.
«Все равно что вернуться домой», – подумал Аш, шагая по выбеленной лунным светом дороге между Зарином, шедшим с одной стороны от него, и Кода Дадом, ехавшим медленным шагом с другой стороны. После выжженных пустынных равнин Раджпутаны самый шум реки придавал сил и вселял в душу Аша спокойствие, а более всего радовало сознание, что он находится в обществе двух людей, с которыми может свободно говорить о Гулкоте, ведь оба они настолько тесно связаны с его детством, что знают о нем практически все.
За исключением нескольких деталей, касающихся Джули, он мог рассказать Зарину и Кода Даду все о событиях последних восьми месяцев, и одно это, если не считать радости от встречи с ними, приносило Ашу огромное облегчение. Потребность выговориться перед кем-нибудь, кто в полной мере поймет все сложности ситуации, в которой он оказался, нарастала в нем много недель, хотя он лишь несколько дней назад понял, насколько острой она стала и насколько ему необходимо излить душу и избавиться от сомнений, чувства вины и тревоги – и от призраков прошлого.
33
Они с Казимом Али обменялись несколькими словами, и второй всадник спешился. Аш взял у него лошадь и сказал кхансамаху гостиницы, что будет отсутствовать пару ночей, но слуга его друга остается присматривать за багажом и должен быть обеспечен постелью и пищей. К задней луке седла был приторочен небольшой узел. Удалившись на изрядное расстояние от гостиницы, Аш остановился у первой же купы деревьев, переоделся в извлеченный из узла костюм и продолжил путь в обличье кашмирского пандита.
Достигнув Хасан-Абдала в сумерках, он купил еды с лотка у обочины и отпустил лошадь пастись, пока ужинал на травянистом склоне холма, обращенном к гробнице Лаллы Рук. Предстояло покрыть еще тридцать миль, но, поскольку Зарин выедет из Мардана лишь после заката, торопиться не было нужды. Аш сидел у тихой гробницы, прислушиваясь к хрумканью лошади, щиплющей сухую траву, и наблюдая, как на далеких холмах гаснут отблески заката и небо над ними украшается звездами. Наконец в жаркой, пахнущей пылью темноте взошла луна. По залитой желтовато-белым лунным светом дороге можно было ехать с приличной скоростью, а отдых и свежий воздух настолько взбодрили лошадь, что она доставила Аша к высокому старому дому на окраине Аттока гораздо быстрее, чем он рассчитывал.
Дом стоял в большом саду, обнесенном стеной. Его владелица Фатима-бегума, пожилая сестра Кода Дада, ныне вдовая, часто принимала там своих племянников и их друзей, и Аш не раз останавливался под сим гостеприимным кровом. Сегодня старая дама уже отошла ко сну, ибо час был поздний, и, так как привратник сказал, что рисалдар-сахиб Зарин-хан еще не прибыл, Аш оставил лошадь на его попечение, а сам неспешно двинулся через спящий город, мимо стен большой каменной крепости императора Акбара, которая вот уже почти два века охраняла переправу. Потомки первых паромщиков все еще занимались ремеслом своих предков, но вскоре им предстояло исчезнуть, поскольку англичане построили понтонный мост через Инд и ныне подавляющее большинство людей пользовалось им.
Аш остановился на повороте дороги, откуда был виден мост, и в ожидании Зарина присел на корточки в тени. В этот час почти все спали, и казалось, кроме часового на посту у моста, бодрствовал один только Аш. Звучный голос «отца рек», несущего свои вспененные воды через Аттокское ущелье, гремел в ночи, но топот конских копыт разносился далеко в недвижном воздухе, и Аш расслышал его сквозь шум воды.
Потом топот приблизился, сменился гулким дробным стуком по деревянному настилу моста, и Аш увидел не одного всадника, а двух. Зарин (посадку этой головы и разворот этих плеч нельзя было не узнать) взял с собой еще кого-то. Однако, несмотря на яркий лунный свет, Аш узнал второго всадника, лишь когда они поднялись по откосу. Он стремительно вскочил на ноги, бегом бросился вперед, обеими руками ухватился за стремя Кода Дада и прижался лбом к стопе старика.
– Я приехал убедиться, что с тобой все в порядке, сынок, – промолвил Кода Дад, наклоняясь и обнимая Аша.
– А также узнать новости о бывшем Гулкоте, – ухмыльнулся Зарин, спешиваясь.
– И для этого тоже, – укоризненным тоном сказал Кода Дад. – Но я тревожился за тебя с тех самых пор, как мы узнали – слишком поздно, – что за людей ты сопровождаешь через Индию. Если бы кто опознал тебя там, вполне возможно, тебе по-прежнему грозила бы опасность, и я рад видеть, что ты цел и невредим.
«Все равно что вернуться домой», – подумал Аш, шагая по выбеленной лунным светом дороге между Зарином, шедшим с одной стороны от него, и Кода Дадом, ехавшим медленным шагом с другой стороны. После выжженных пустынных равнин Раджпутаны самый шум реки придавал сил и вселял в душу Аша спокойствие, а более всего радовало сознание, что он находится в обществе двух людей, с которыми может свободно говорить о Гулкоте, ведь оба они настолько тесно связаны с его детством, что знают о нем практически все.
За исключением нескольких деталей, касающихся Джули, он мог рассказать Зарину и Кода Даду все о событиях последних восьми месяцев, и одно это, если не считать радости от встречи с ними, приносило Ашу огромное облегчение. Потребность выговориться перед кем-нибудь, кто в полной мере поймет все сложности ситуации, в которой он оказался, нарастала в нем много недель, хотя он лишь несколько дней назад понял, насколько острой она стала и насколько ему необходимо излить душу и избавиться от сомнений, чувства вины и тревоги – и от призраков прошлого.
33
Той ночью они мало разговаривали, поскольку все трое валились с ног от усталости. Едва улегшись в постель, Аш заснул крепким сном, каким не спал уже много недель.
Его кровать выставили на частично огороженную стенками крышу, где было прохладнее, и, проснувшись на жемчужной заре знойного дня, он глянул вниз за парапет и увидел Зарина, совершающего молитву в саду. Дождавшись окончания намаза, Аш спустился с крыши, чтобы побеседовать с другом, прогуливаясь среди фруктовых деревьев под пение, щебет и карканье птиц, приветствующих новый день. Речь у них шла главным образом о полке (с разговором о Гулкоте можно было подождать, пока не проснется Кода Дад), и Зарин заполнил образовавшийся за минувший год пробел, сообщив Ашу ряд сведений, которые он по той или иной причине не хотел доверять базарному письмописцу. Подробности своей личной жизни и новости о разных людях из прежнего подразделения Аша; известие о возможном столкновении с афридийскими джоваками из-за строительства дороги через Хайберский перевал и о похвальном выступлении солдат, эскортировавших старшего сына падишахини Виктории, принца Уэльского, во время его визита в Лахор прошлой зимой.
Принц, сказал Зарин, остался настолько доволен выправкой и поведением разведчиков, что написал о них своей августейшей матери, которая в ответ назначила его почетным полковником корпуса и отдала приказ, чтобы впредь разведчики именовались Королевским корпусом разведчиков и украшали знамена и предметы снаряжения королевской монограммой на фоне ордена Подвязки. (Сделанный Зарином перевод последнего слова премного удивил бы чиновников геральдической палаты.) Ко времени, когда они закончили завтрак, солнце уже взошло. Аш и Зарин засвидетельствовали свое почтение хозяйке дома – пожилая дама приняла гостей, сидя за древним и сильно потрепанным чиком, сквозь который ее было хорошо видно, но который служил для формального соблюдения правил пурдаха, – и отправились на поиски Кода Дада.
Было слишком жарко, чтобы выходить наружу, и они трое провели день в старой комнате с высоким потолком – самой прохладной в доме и потому отведенной Кода Даду. Здесь, защищенные от зноя кускусами, они уселись скрестив ноги на приятно прохладном полу из полированного чунама, и Аш в третий раз рассказал историю о путешествии в Бхитхор, на сей раз с начала и до конца, ничего не обойдя молчанием, кроме того обстоятельства, что он всем сердцем полюбил девушку, в прошлом известную всем троим под прозвищем Каири-Баи.
Зарин прерывал повествование вопросами и восклицаниями, но Кода Дад, никогда не отличавшийся словоохотливостью, слушал молча, хотя Аш обращался скорее к нему, нежели к Зарину. Старик изумленно хмыкнул, когда дело дошло до случайно найденной жемчужной серьги Хира Лала, с мрачным удовлетворением кивнул, выслушав рассказ о смерти Биджу Рама, и улыбкой одобрил поведение Аша в деле с попыткой шантажа, предпринятой раной. Но в остальном он не высказал никаких замечаний и, после того как история закончилась, промолвил лишь:
– Да, для Гулкота настали черные дни, когда раджа пленился красотой злонравной и алчной женщины, и многие поплатились жизнью за его глупость. Однако, несмотря на все свои недостатки, он был хорошим человеком, как мне прекрасно известно. Мне прискорбно слышать, что он умер. Он был мне добрым другом на протяжении многих лет, прожитых мной под его покровительством, – тридцати трех лет, ведь мы оба были совсем молодыми в первую нашу встречу. Молодыми и сильными. И беспечными… беспечными…
Он глубоко вздохнул и снова умолк, и спустя несколько мгновений Аш, охваченный странным чувством паники, понял, что Кода Дад погрузился в старческую дремоту. Только тогда он впервые заметил перемены, произошедшие в облике старика с их последней встречи: худобу тела, частично скрываемую просторным патханским костюмом; многочисленные новые морщины, избороздившие знакомое лицо; странную прозрачность желтоватой кожи, некогда смуглой и плотной, и тот факт, что под красной краской волосы и борода у него теперь белоснежные… и очень редкие.
Аш заметил бы все это сразу, не будь он так поглощен собственными делами, и сейчас, когда у него вдруг открылись глаза, испытал потрясение и ужас, впервые по-настоящему осознав скоротечность человеческой жизни и стремительность бега времени. Ему показалось, будто он внезапно наткнулся на одну из таких вех, которые, оставшись далеко позади, сохраняются в памяти как знаменующие конец некой фазы – или некий поворотный пункт? По-видимому, поднявшиеся в душе чувства отразились у него на лице. Отведя глаза в сторону, он встретил пристальный взгляд Зарина и прочитал в нем понимание и сочувствие.
– Нам всем не избежать этого, Ашок, – тихо промолвил Зарин. – Ему уже далеко за семьдесят. Немногие доживают до такого возраста, и лишь единицы из них довольны своей судьбой. Моему отцу повезло: он прожил содержательную и достойную жизнь, а это самое большее, о чем человек может просить Бога. Да будет нам двоим дарована такая же судьба.
– Аминь, – прошептал Аш. – Но я… я не сознавал… Он болел?
– Болел? Нет, болезнь здесь ни при чем, если не считать болезнью старость. Это всего лишь бремя прожитых лет. И кто знает, не проживем ли мы гораздо дольше? Но для моих соплеменников семьдесят лет – глубокая старость.
Аш знал, что это правда. Племена в Пограничных горах вели трудную, полную лишений жизнь, и мужчина там считался стариком в сорок, тогда как его жена зачастую становилась бабушкой, еще не достигнув тридцатилетия, а Кода Дад прожил свыше семидесяти лет, обещанных потомкам Адама. В последнее время жизнь начала казаться Ашу слишком длинной, она представлялась ему бесконечной, ведущей в никуда дорогой, по которой он должен идти один; однако сейчас он вдруг понял, что она ужасающе коротка, и был потрясен этим банальным открытием. Зарин, по-прежнему наблюдавший за ним и достаточно хорошо знавший друга, догадался о ходе его мыслей и сказал в утешение:
– Но я по-прежнему с тобой, Ашок. И полк тоже.
Аш молча кивнул. Да, у него есть Зарин и есть полк, а когда ему разрешат вернуться в Мардан, там будет еще Уолли, и деревня Кода Дада находится всего в миле от границы, на расстоянии короткого перехода. Кода Дад, столь резко состарившийся… Вглядываясь в лицо спящего патхана, Аш увидел на нем линии характера, вырезанные так же отчетливо, как линии морщин, проведенные временем: доброту и мудрость, твердость духа, честность и чувство юмора. Мужественное и спокойное лицо. Лицо человека, который много повидал на своем веку и примирился с судьбой, приняв все плохое и хорошее в ней как неотъемлемую часть существования – и неисповедимого замысла Божия.
Окинув мысленным взором собственные достижения в свете долгой, насыщенной событиями жизни Кода Дада, Аш с убийственной ясностью осознал, что в общем и целом они представляют собой короткий список плачевных неудач. Он начал с того, что выставил себя полным дураком, влюбившись в Белинду, и закончил тем, что потерял Джули. А в промежутке подвел Джорджа, показал себя недисциплинированным и не оправдавшим надежд офицером и – косвенно – стал причиной смерти Ала Яра. Ведь если бы не его донкихотское поведение в истории с карабинами, Ала Яр до сих пор был бы жив и, возможно, в данный момент благодушно болтал бы с Махду на задней веранде бунгало в Мардане.
Конечно, в противовес этому можно было сказать, что он спас жизнь Джхоти, отомстил за смерть Хира Лала и преуспел, спасая репутацию и казну Каридкота. Но это не возмещало горестного перечня прошлых неудач и того факта, что его короткий и страстный роман с Джули только сделает еще несчастнее участь, на которую она обрекла себя своей преданностью, – участь, о которой он не позволял себе думать.
У него осталось мало приятных воспоминаний о прошлом и еще меньше надежд на будущее. Но к первым всегда относился Кода Дад, источник мудрости и утешения, надежная опора. Кода Дад и Зарин, Махду и Уолли. Всего четыре человека из бессчетных миллионов, населяющих мир, но бесконечно важные для него. И он потеряет их всех. Когда Кода Дад с Зарином переправятся обратно через Инд, а Уолли через месяц уедет в Мардан, он не сможет последовать за ними, ибо они будут находиться на территории, закрытой для него до тех пор, пока разведчики не согласятся взять его обратно, что, насколько понимал Аш, может произойти еще не скоро, через годы. А коли так, значит, возможно, он видит Кода Дада в последний раз.
Что же касается Махду, он тоже стареет и слабеет, и если Кода Дад, непоколебимый, может протянуть еще долго в таком состоянии, то сколько же остается Махду, который не обладает и половиной жизненной силы старого патхана, хотя равен ему по возрасту? Думать об этом было невыносимо. Однако Аш думал об этом сейчас, мрачно и безнадежно, видя свою жизнь подобием непрочного дома – пустого без Джули, – который некогда он собирался наполнить сокровищами. Дом, стоящий на четырех опорах, из коих две источены временем и едва ли прослужат долго… Когда две эти опоры упадут, как непременно случится однажды, возможно, стены еще устоят. Но если подломится и третья, положение станет отчаянным, а лишившись всех четырех опор, дом рухнет и развалится, явив взорам свою пустоту.
Голова Кода Дада качнулась и упала на грудь, и это движение разбудило его.
– Значит, в Гулкоте новый правитель, – сказал старик, продолжая разговор с того места, на котором задремал. – Это хорошо. При условии, что он пошел не в мать. Но если Богу будет угодно, отцовская кровь в нем окажется сильнее, а коли так, Гулкот… нет, ведь теперь княжество называется иначе. Я запамятовал новое название, но неважно. Для меня оно навсегда останется Гулкотом, и я всегда буду вспоминать о нем с теплым чувством. Покуда мать моих детей не умерла, мне славно жилось там. Хорошая жизнь… Да, хорошая жизнь. О! вот и Хабиба. Я и не знал, что уже так поздно.
Когда солнце скрылось за холмами и воздух стал свежеть, Аш и Зарин вышли выгулять лошадей в пыльных сумерках, а возвратившись, обнаружили, что бегума пригласила к обеду нескольких старых друзей и приятелей своего брата, так что тем вечером возможности поговорить наедине им не представилось. Завтра было воскресенье, и, поскольку Зарину нужно было вернуться в Мардан вовремя, чтобы успеть подготовиться к построению в понедельник (в жаркий сезон оно проводилось в 5.30 утра), отец и сын собирались выехать вскоре после того, как стемнеет. Все трое провели этот день так же, как предыдущий, беседуя в комнате Кода Дада и отдыхая в знойные послеполуденные часы. Ближе к вечеру бегума прислала служанку сказать Зарину, что тетушка хочет поговорить с ним о возможной покупке земельного участка близ Хоти-Мардана, а Аш и Кода Дад поднялись на крышу подышать свежим воздухом, пока солнце спускается за горы в окрестностях Аттока.
Они впервые оказались наедине, а примерно через час Кода Дад уедет, и неизвестно, когда еще они свидятся. Но хотя Аш многое отдал бы за возможность обратиться к старшему другу за советом и утешением, как он часто делал в прошлом, в бытность свою ребенком в Гулкоте и младшим офицером в Мардане, он не находил в себе сил для этого. Проблема была слишком личной, рана еще кровоточила, и он боялся касаться ее, а потому болтал о разных пустяках – о предстоящем отпуске в Кашмире и о перспективе славной охоты – беззаботным веселым тоном, который обманул бы девяносто девять человек из ста, но нисколько не обманул Кода Дада.
Старый патхан слушал и кивал, но хранил молчание. В небе запылало зарево заката, первое легкое дуновение вечернего ветра принесло из отдаленного города чуть слышный протяжный крик: «Ла илла-ха! Ил илла-хо!» – «Нет Бога, кроме Бога!» То был голос муэдзина, призывающего к молитве с минарета аттокской мечети, и Кода Дад поднялся на ноги, развернул маленький коврик, принесенный на крышу, обратился лицом в сторону Мекки и приступил к вечернему намазу.
Аш глянул вниз через парапет и увидел, что несколько домочадцев делают то же самое в саду, а старый носильщик совершает намаз на дороге за воротами. Минуту-другую он наблюдал, как они наклоняются вперед, касаются лбом земли, выпрямляются и снова низко наклоняются, бормоча традиционные для этого часа молитвы, а потом обратился лицом на северо-восток, где, сокрытая знойным маревом, пыльной пеленой и расстоянием, находилась Дур-Хайма. Но он не произнес обычные в таких случаях слова – древнюю индусскую молитву, выбранную им в далеком прошлом. Он собирался, но, прежде чем слова сформировались в уме, мысленный образ богини его детства поблек и растаял, и неожиданно для себя он стал думать о Джули.
Он сказал девушке, что будет думать о ней каждый день, однако старался не делать этого – отчасти потому, что мысли о Джули причиняли нестерпимую боль, но также и потому, что он твердо решил последовать совету ее дяди и оставить прошлое позади. Это было все равно что заложить засовами дверь и навалиться на нее всем телом, пытаясь сдержать напор прибывающей снаружи воды, и хотя отдельные струйки неизбежно просачивались сквозь щели у косяков и трещины в дверном полотне, до сих пор Ашу удавалось ограждать себя от самого страшного. Но сейчас вдруг засовы сорвались с креплений, дверь распахнулась, и он снова захлебнулся в той же яростной волне любви, муки и горечи утраты, какая нахлынула на него в палатке Кака-джи, когда он осознал, что воззвал к любимой в последний раз и потерпел поражение – и никогда больше не увидит Джули…
Кода Дад закончил молиться и повернулся к Ашу, который стоял спиной к нему, глядя на ведущую в Пинди дорогу и восточный горизонт, где полная луна медленно всплывала в небо, в то время как солнце садилось на пылающем, пыльном, золотом западе. Напряженность этой спины и нервные движения худых рук, судорожно сжимающихся в кулаки и снова разжимающихся, сказали Кода Даду больше, чем нарочитая беззаботность болтовни Аша, и старик тихо спросил:
– В чем дело, Ашок?
Аш быстро повернулся – слишком быстро, не успев придать лицу спокойное выражение, – и Кода Дад невольно ахнул, как ахает любой при виде физических страданий своего ближнего.
– Ай, дитя мое, неужто все так плохо? – воскликнул Кода Дад, глубоко встревоженный. – Нет-нет, не лги мне! – Он вскинул ладонь, пресекая машинальные возражения Аша. – Недаром я знаю тебя с семи лет. И я не настолько ослеп, чтобы не видеть, что написано на твоем лице, и не настолько оглох, чтобы не слышать, что звучит в твоем голосе, и вдобавок не настолько стар, чтобы забыть собственную молодость. Кто она, сынок?
Аш изумленно уставился на него:
– Она?
– Ты забываешь, что прежде я уже видел тебя в похожем смятенном состоянии, – сухо промолвил Кода Дад. – Тогда это была ребяческая любовь – детская глупость, не более того. Но сейчас… сейчас, мне кажется, твое чувство гораздо серьезнее, ибо ты уже не мальчик. Это Каири-Баи, верно?
Аш задохнулся и побледнел.
– Откуда вы… Но вы не можете… Ведь я не…
Он замолчал, и Кода Дад сказал, покачав головой:
– Нет, ты не выдал себя ни единым словом. Но то, что осталось непроизнесенным, заставило меня заподозрить, что дело неладно. Ты вел речь о двух невестах и младшую называл по имени, подробно описывал ее, рассказывал, что она говорила и делала. О старшей же упоминал только при необходимости, и тогда твой голос менялся, становился невыразительным и принужденным. А ведь речь шла о той самой Каири-Баи, которую все мы знали и которой ты обязан своим побегом из Хава-Махала. Однако ты почти ничего не рассказал о ней, словно она – незнакомый тебе человек. Это говорит само за себя. Это – и перемена, произошедшая с тобой. Ничего другого быть не может. Я прав?
Аш криво улыбнулся:
– Вы всегда правы, отец. Но мне стыдно, что порой меня видно насквозь и что мое лицо и голос выдают меня с потрохами.
– Ты не должен стыдиться, – невозмутимо сказал Кода Дад. – Никто, кроме меня, ни о чем не догадался бы, да и я догадался потому лишь, что давно знаю и люблю тебя, и еще потому, что прекрасно помню былые дни. Не стану ничего выпытывать у тебя, но я за тебя тревожусь, сынок, и если я в силах чем-нибудь помочь тебе…
– Вы всегда мне помогали, – быстро сказал Аш. – Я полагался на вашу помощь в детстве и в бытность свою зеленым новобранцем. И я отлично знаю, что избежал бы многих неприятностей, если бы чаще следовал вашим советам.
– Тогда рассказывай, – промолвил Кода Дад.
Он сел, скрестив ноги, на теплый камень и приготовился слушать, а Аш облокотился о парапет и, устремив взгляд на Инд, красно-золотой в последних лучах заката, рассказал все, что выпустил из своей истории накануне, умолчав единственно о событиях одной ночи…
Когда он закончил, Кода Дад вздохнул и сказал без видимой связи с услышанным:
– Ее отец отличался великой отвагой и обладал многими достоинствами, и он мудро правил своим народом – но не своими домочадцами. Здесь он проявлял слабость и леность, потому что не выносил женских слез, споров и ссор. Хай май!
Он помолчал, погрузившись в воспоминания о прошлом, а потом сказал:
– Однако он тоже никогда не нарушал обещаний. Дав слово, он держал его, как подобает раджпуту[1]. Не приходится удивляться, что Каири-Баи поступила так же, – из твоего рассказа я понял, что она унаследовала от отца только хорошие черты. Сейчас случившееся представляется тебе великим горем, но со временем ты поймешь: для вас обоих было лучше, что она нашла в себе мужество сдержать свое слово, ведь если бы она поступила, как ты хотел, – и осталась бы в живых, в чем я сильно сомневаюсь, – вы не обрели бы счастья вместе.
Аш оторвался от созерцания темнеющей реки и резко спросил:
– Почему вы так говорите? Я бы сделал все – все возможное и невозможное.
И снова Кода Дад повелительно поднял жилистую руку, останавливая его.
– Не уподобляйся неразумному ребенку, Ашок. Я не сомневаюсь, что ты приложил бы все усилия к тому, чтобы она была счастлива. Но ты не в силах создать новый мир или повернуть время вспять. Это мог бы сделать лишь Единый Бог – при необходимости. А для вас это было бы совершенно необходимо! Сам я мало общался с твоими соплеменниками, но у меня есть сыновья и родственники, которые знают обычаи и нравы сахиб-логов. Имея уши, я слушал и многое узнал за годы, прошедшие после моего отъезда из Гулкота. И поскольку я не думаю, что все слышанное мной – ложь, ты, Ашок, сейчас выслушаешь меня.
Аш слабо улыбнулся и шутливо козырнул, но Кода Дад нахмурился, призывая к серьезности, и резко сказал:
– Это не предмет для шуток, сынок. Давным-давно, когда компания-бахадур, – (он имел в виду Ост-Индскую компанию), – только начала править и в Индии еще не появились мем-сахибы, сахибы брали в жены местных женщин и никто ничего не имел против. Но потом Компания разрослась и окрепла, британские корабли привезли сюда много мем-сахиб, и мем-сахибы стали осуждать принятые порядки, открыто презирая всех, кто знался с индийскими женщинами, – а больше всего тех, кто состоял с ними браке, – и выказывая оскорбительное пренебрежение детям смешанной крови. Увидев это, жители Индии вознегодовали и тоже стали выступать против таких союзов, так что ныне и те и другие относятся к ним одинаково плохо. Посему ни соплеменники Каири, ни твои соотечественники не позволили бы вам сочетаться браком.
– Они не смогли бы помешать нам, – раздраженно выпалил Аш.
– Возможно. Но они попытались бы. И если бы ты настоял на своем и женился на Каири, ты бы скоро обнаружил, что очень и очень немногие мем-логи согласны общаться с ней, или приглашать ее к себе в дом, или позволять своим дочерям приходить к ней в дом. Никто не обращался бы с ней как с равной, даже ее соплеменники, которые тоже отказались бы знаться с ней и за глаза говорили бы о ней плохо, поскольку она, королевская дочь, вынуждена терпеть такое обхождение от женщин-ангрези, чьи родители далеко не столь знатного происхождения. Они презирали бы Каири так же, как презирает рана и его высокородные подданные, потому что ее дед был фаранги, а мать полукровкой. Как ты и сам понял в Бхитхоре, ее соплеменники могут быть такими же жестокими, как твои. Подобная слабость свойственна всем народам, и дело здесь в инстинкте, который коренится в человеческой природе глубже, чем разум: недоверие чистокровных к полукровкам. Человек не в силах преодолеть его, и если бы ты забрал Каири с собой, ты в самом скором времени обнаружил бы все это и обнаружил бы также, что здесь тебе не найти прибежища: твой полк не захотел бы взять тебя обратно, а другие полки не изъявили бы желания принять в свои ряды офицера, от которого отказались разведчики.
Его кровать выставили на частично огороженную стенками крышу, где было прохладнее, и, проснувшись на жемчужной заре знойного дня, он глянул вниз за парапет и увидел Зарина, совершающего молитву в саду. Дождавшись окончания намаза, Аш спустился с крыши, чтобы побеседовать с другом, прогуливаясь среди фруктовых деревьев под пение, щебет и карканье птиц, приветствующих новый день. Речь у них шла главным образом о полке (с разговором о Гулкоте можно было подождать, пока не проснется Кода Дад), и Зарин заполнил образовавшийся за минувший год пробел, сообщив Ашу ряд сведений, которые он по той или иной причине не хотел доверять базарному письмописцу. Подробности своей личной жизни и новости о разных людях из прежнего подразделения Аша; известие о возможном столкновении с афридийскими джоваками из-за строительства дороги через Хайберский перевал и о похвальном выступлении солдат, эскортировавших старшего сына падишахини Виктории, принца Уэльского, во время его визита в Лахор прошлой зимой.
Принц, сказал Зарин, остался настолько доволен выправкой и поведением разведчиков, что написал о них своей августейшей матери, которая в ответ назначила его почетным полковником корпуса и отдала приказ, чтобы впредь разведчики именовались Королевским корпусом разведчиков и украшали знамена и предметы снаряжения королевской монограммой на фоне ордена Подвязки. (Сделанный Зарином перевод последнего слова премного удивил бы чиновников геральдической палаты.) Ко времени, когда они закончили завтрак, солнце уже взошло. Аш и Зарин засвидетельствовали свое почтение хозяйке дома – пожилая дама приняла гостей, сидя за древним и сильно потрепанным чиком, сквозь который ее было хорошо видно, но который служил для формального соблюдения правил пурдаха, – и отправились на поиски Кода Дада.
Было слишком жарко, чтобы выходить наружу, и они трое провели день в старой комнате с высоким потолком – самой прохладной в доме и потому отведенной Кода Даду. Здесь, защищенные от зноя кускусами, они уселись скрестив ноги на приятно прохладном полу из полированного чунама, и Аш в третий раз рассказал историю о путешествии в Бхитхор, на сей раз с начала и до конца, ничего не обойдя молчанием, кроме того обстоятельства, что он всем сердцем полюбил девушку, в прошлом известную всем троим под прозвищем Каири-Баи.
Зарин прерывал повествование вопросами и восклицаниями, но Кода Дад, никогда не отличавшийся словоохотливостью, слушал молча, хотя Аш обращался скорее к нему, нежели к Зарину. Старик изумленно хмыкнул, когда дело дошло до случайно найденной жемчужной серьги Хира Лала, с мрачным удовлетворением кивнул, выслушав рассказ о смерти Биджу Рама, и улыбкой одобрил поведение Аша в деле с попыткой шантажа, предпринятой раной. Но в остальном он не высказал никаких замечаний и, после того как история закончилась, промолвил лишь:
– Да, для Гулкота настали черные дни, когда раджа пленился красотой злонравной и алчной женщины, и многие поплатились жизнью за его глупость. Однако, несмотря на все свои недостатки, он был хорошим человеком, как мне прекрасно известно. Мне прискорбно слышать, что он умер. Он был мне добрым другом на протяжении многих лет, прожитых мной под его покровительством, – тридцати трех лет, ведь мы оба были совсем молодыми в первую нашу встречу. Молодыми и сильными. И беспечными… беспечными…
Он глубоко вздохнул и снова умолк, и спустя несколько мгновений Аш, охваченный странным чувством паники, понял, что Кода Дад погрузился в старческую дремоту. Только тогда он впервые заметил перемены, произошедшие в облике старика с их последней встречи: худобу тела, частично скрываемую просторным патханским костюмом; многочисленные новые морщины, избороздившие знакомое лицо; странную прозрачность желтоватой кожи, некогда смуглой и плотной, и тот факт, что под красной краской волосы и борода у него теперь белоснежные… и очень редкие.
Аш заметил бы все это сразу, не будь он так поглощен собственными делами, и сейчас, когда у него вдруг открылись глаза, испытал потрясение и ужас, впервые по-настоящему осознав скоротечность человеческой жизни и стремительность бега времени. Ему показалось, будто он внезапно наткнулся на одну из таких вех, которые, оставшись далеко позади, сохраняются в памяти как знаменующие конец некой фазы – или некий поворотный пункт? По-видимому, поднявшиеся в душе чувства отразились у него на лице. Отведя глаза в сторону, он встретил пристальный взгляд Зарина и прочитал в нем понимание и сочувствие.
– Нам всем не избежать этого, Ашок, – тихо промолвил Зарин. – Ему уже далеко за семьдесят. Немногие доживают до такого возраста, и лишь единицы из них довольны своей судьбой. Моему отцу повезло: он прожил содержательную и достойную жизнь, а это самое большее, о чем человек может просить Бога. Да будет нам двоим дарована такая же судьба.
– Аминь, – прошептал Аш. – Но я… я не сознавал… Он болел?
– Болел? Нет, болезнь здесь ни при чем, если не считать болезнью старость. Это всего лишь бремя прожитых лет. И кто знает, не проживем ли мы гораздо дольше? Но для моих соплеменников семьдесят лет – глубокая старость.
Аш знал, что это правда. Племена в Пограничных горах вели трудную, полную лишений жизнь, и мужчина там считался стариком в сорок, тогда как его жена зачастую становилась бабушкой, еще не достигнув тридцатилетия, а Кода Дад прожил свыше семидесяти лет, обещанных потомкам Адама. В последнее время жизнь начала казаться Ашу слишком длинной, она представлялась ему бесконечной, ведущей в никуда дорогой, по которой он должен идти один; однако сейчас он вдруг понял, что она ужасающе коротка, и был потрясен этим банальным открытием. Зарин, по-прежнему наблюдавший за ним и достаточно хорошо знавший друга, догадался о ходе его мыслей и сказал в утешение:
– Но я по-прежнему с тобой, Ашок. И полк тоже.
Аш молча кивнул. Да, у него есть Зарин и есть полк, а когда ему разрешат вернуться в Мардан, там будет еще Уолли, и деревня Кода Дада находится всего в миле от границы, на расстоянии короткого перехода. Кода Дад, столь резко состарившийся… Вглядываясь в лицо спящего патхана, Аш увидел на нем линии характера, вырезанные так же отчетливо, как линии морщин, проведенные временем: доброту и мудрость, твердость духа, честность и чувство юмора. Мужественное и спокойное лицо. Лицо человека, который много повидал на своем веку и примирился с судьбой, приняв все плохое и хорошее в ней как неотъемлемую часть существования – и неисповедимого замысла Божия.
Окинув мысленным взором собственные достижения в свете долгой, насыщенной событиями жизни Кода Дада, Аш с убийственной ясностью осознал, что в общем и целом они представляют собой короткий список плачевных неудач. Он начал с того, что выставил себя полным дураком, влюбившись в Белинду, и закончил тем, что потерял Джули. А в промежутке подвел Джорджа, показал себя недисциплинированным и не оправдавшим надежд офицером и – косвенно – стал причиной смерти Ала Яра. Ведь если бы не его донкихотское поведение в истории с карабинами, Ала Яр до сих пор был бы жив и, возможно, в данный момент благодушно болтал бы с Махду на задней веранде бунгало в Мардане.
Конечно, в противовес этому можно было сказать, что он спас жизнь Джхоти, отомстил за смерть Хира Лала и преуспел, спасая репутацию и казну Каридкота. Но это не возмещало горестного перечня прошлых неудач и того факта, что его короткий и страстный роман с Джули только сделает еще несчастнее участь, на которую она обрекла себя своей преданностью, – участь, о которой он не позволял себе думать.
У него осталось мало приятных воспоминаний о прошлом и еще меньше надежд на будущее. Но к первым всегда относился Кода Дад, источник мудрости и утешения, надежная опора. Кода Дад и Зарин, Махду и Уолли. Всего четыре человека из бессчетных миллионов, населяющих мир, но бесконечно важные для него. И он потеряет их всех. Когда Кода Дад с Зарином переправятся обратно через Инд, а Уолли через месяц уедет в Мардан, он не сможет последовать за ними, ибо они будут находиться на территории, закрытой для него до тех пор, пока разведчики не согласятся взять его обратно, что, насколько понимал Аш, может произойти еще не скоро, через годы. А коли так, значит, возможно, он видит Кода Дада в последний раз.
Что же касается Махду, он тоже стареет и слабеет, и если Кода Дад, непоколебимый, может протянуть еще долго в таком состоянии, то сколько же остается Махду, который не обладает и половиной жизненной силы старого патхана, хотя равен ему по возрасту? Думать об этом было невыносимо. Однако Аш думал об этом сейчас, мрачно и безнадежно, видя свою жизнь подобием непрочного дома – пустого без Джули, – который некогда он собирался наполнить сокровищами. Дом, стоящий на четырех опорах, из коих две источены временем и едва ли прослужат долго… Когда две эти опоры упадут, как непременно случится однажды, возможно, стены еще устоят. Но если подломится и третья, положение станет отчаянным, а лишившись всех четырех опор, дом рухнет и развалится, явив взорам свою пустоту.
Голова Кода Дада качнулась и упала на грудь, и это движение разбудило его.
– Значит, в Гулкоте новый правитель, – сказал старик, продолжая разговор с того места, на котором задремал. – Это хорошо. При условии, что он пошел не в мать. Но если Богу будет угодно, отцовская кровь в нем окажется сильнее, а коли так, Гулкот… нет, ведь теперь княжество называется иначе. Я запамятовал новое название, но неважно. Для меня оно навсегда останется Гулкотом, и я всегда буду вспоминать о нем с теплым чувством. Покуда мать моих детей не умерла, мне славно жилось там. Хорошая жизнь… Да, хорошая жизнь. О! вот и Хабиба. Я и не знал, что уже так поздно.
Когда солнце скрылось за холмами и воздух стал свежеть, Аш и Зарин вышли выгулять лошадей в пыльных сумерках, а возвратившись, обнаружили, что бегума пригласила к обеду нескольких старых друзей и приятелей своего брата, так что тем вечером возможности поговорить наедине им не представилось. Завтра было воскресенье, и, поскольку Зарину нужно было вернуться в Мардан вовремя, чтобы успеть подготовиться к построению в понедельник (в жаркий сезон оно проводилось в 5.30 утра), отец и сын собирались выехать вскоре после того, как стемнеет. Все трое провели этот день так же, как предыдущий, беседуя в комнате Кода Дада и отдыхая в знойные послеполуденные часы. Ближе к вечеру бегума прислала служанку сказать Зарину, что тетушка хочет поговорить с ним о возможной покупке земельного участка близ Хоти-Мардана, а Аш и Кода Дад поднялись на крышу подышать свежим воздухом, пока солнце спускается за горы в окрестностях Аттока.
Они впервые оказались наедине, а примерно через час Кода Дад уедет, и неизвестно, когда еще они свидятся. Но хотя Аш многое отдал бы за возможность обратиться к старшему другу за советом и утешением, как он часто делал в прошлом, в бытность свою ребенком в Гулкоте и младшим офицером в Мардане, он не находил в себе сил для этого. Проблема была слишком личной, рана еще кровоточила, и он боялся касаться ее, а потому болтал о разных пустяках – о предстоящем отпуске в Кашмире и о перспективе славной охоты – беззаботным веселым тоном, который обманул бы девяносто девять человек из ста, но нисколько не обманул Кода Дада.
Старый патхан слушал и кивал, но хранил молчание. В небе запылало зарево заката, первое легкое дуновение вечернего ветра принесло из отдаленного города чуть слышный протяжный крик: «Ла илла-ха! Ил илла-хо!» – «Нет Бога, кроме Бога!» То был голос муэдзина, призывающего к молитве с минарета аттокской мечети, и Кода Дад поднялся на ноги, развернул маленький коврик, принесенный на крышу, обратился лицом в сторону Мекки и приступил к вечернему намазу.
Аш глянул вниз через парапет и увидел, что несколько домочадцев делают то же самое в саду, а старый носильщик совершает намаз на дороге за воротами. Минуту-другую он наблюдал, как они наклоняются вперед, касаются лбом земли, выпрямляются и снова низко наклоняются, бормоча традиционные для этого часа молитвы, а потом обратился лицом на северо-восток, где, сокрытая знойным маревом, пыльной пеленой и расстоянием, находилась Дур-Хайма. Но он не произнес обычные в таких случаях слова – древнюю индусскую молитву, выбранную им в далеком прошлом. Он собирался, но, прежде чем слова сформировались в уме, мысленный образ богини его детства поблек и растаял, и неожиданно для себя он стал думать о Джули.
Он сказал девушке, что будет думать о ней каждый день, однако старался не делать этого – отчасти потому, что мысли о Джули причиняли нестерпимую боль, но также и потому, что он твердо решил последовать совету ее дяди и оставить прошлое позади. Это было все равно что заложить засовами дверь и навалиться на нее всем телом, пытаясь сдержать напор прибывающей снаружи воды, и хотя отдельные струйки неизбежно просачивались сквозь щели у косяков и трещины в дверном полотне, до сих пор Ашу удавалось ограждать себя от самого страшного. Но сейчас вдруг засовы сорвались с креплений, дверь распахнулась, и он снова захлебнулся в той же яростной волне любви, муки и горечи утраты, какая нахлынула на него в палатке Кака-джи, когда он осознал, что воззвал к любимой в последний раз и потерпел поражение – и никогда больше не увидит Джули…
Кода Дад закончил молиться и повернулся к Ашу, который стоял спиной к нему, глядя на ведущую в Пинди дорогу и восточный горизонт, где полная луна медленно всплывала в небо, в то время как солнце садилось на пылающем, пыльном, золотом западе. Напряженность этой спины и нервные движения худых рук, судорожно сжимающихся в кулаки и снова разжимающихся, сказали Кода Даду больше, чем нарочитая беззаботность болтовни Аша, и старик тихо спросил:
– В чем дело, Ашок?
Аш быстро повернулся – слишком быстро, не успев придать лицу спокойное выражение, – и Кода Дад невольно ахнул, как ахает любой при виде физических страданий своего ближнего.
– Ай, дитя мое, неужто все так плохо? – воскликнул Кода Дад, глубоко встревоженный. – Нет-нет, не лги мне! – Он вскинул ладонь, пресекая машинальные возражения Аша. – Недаром я знаю тебя с семи лет. И я не настолько ослеп, чтобы не видеть, что написано на твоем лице, и не настолько оглох, чтобы не слышать, что звучит в твоем голосе, и вдобавок не настолько стар, чтобы забыть собственную молодость. Кто она, сынок?
Аш изумленно уставился на него:
– Она?
– Ты забываешь, что прежде я уже видел тебя в похожем смятенном состоянии, – сухо промолвил Кода Дад. – Тогда это была ребяческая любовь – детская глупость, не более того. Но сейчас… сейчас, мне кажется, твое чувство гораздо серьезнее, ибо ты уже не мальчик. Это Каири-Баи, верно?
Аш задохнулся и побледнел.
– Откуда вы… Но вы не можете… Ведь я не…
Он замолчал, и Кода Дад сказал, покачав головой:
– Нет, ты не выдал себя ни единым словом. Но то, что осталось непроизнесенным, заставило меня заподозрить, что дело неладно. Ты вел речь о двух невестах и младшую называл по имени, подробно описывал ее, рассказывал, что она говорила и делала. О старшей же упоминал только при необходимости, и тогда твой голос менялся, становился невыразительным и принужденным. А ведь речь шла о той самой Каири-Баи, которую все мы знали и которой ты обязан своим побегом из Хава-Махала. Однако ты почти ничего не рассказал о ней, словно она – незнакомый тебе человек. Это говорит само за себя. Это – и перемена, произошедшая с тобой. Ничего другого быть не может. Я прав?
Аш криво улыбнулся:
– Вы всегда правы, отец. Но мне стыдно, что порой меня видно насквозь и что мое лицо и голос выдают меня с потрохами.
– Ты не должен стыдиться, – невозмутимо сказал Кода Дад. – Никто, кроме меня, ни о чем не догадался бы, да и я догадался потому лишь, что давно знаю и люблю тебя, и еще потому, что прекрасно помню былые дни. Не стану ничего выпытывать у тебя, но я за тебя тревожусь, сынок, и если я в силах чем-нибудь помочь тебе…
– Вы всегда мне помогали, – быстро сказал Аш. – Я полагался на вашу помощь в детстве и в бытность свою зеленым новобранцем. И я отлично знаю, что избежал бы многих неприятностей, если бы чаще следовал вашим советам.
– Тогда рассказывай, – промолвил Кода Дад.
Он сел, скрестив ноги, на теплый камень и приготовился слушать, а Аш облокотился о парапет и, устремив взгляд на Инд, красно-золотой в последних лучах заката, рассказал все, что выпустил из своей истории накануне, умолчав единственно о событиях одной ночи…
Когда он закончил, Кода Дад вздохнул и сказал без видимой связи с услышанным:
– Ее отец отличался великой отвагой и обладал многими достоинствами, и он мудро правил своим народом – но не своими домочадцами. Здесь он проявлял слабость и леность, потому что не выносил женских слез, споров и ссор. Хай май!
Он помолчал, погрузившись в воспоминания о прошлом, а потом сказал:
– Однако он тоже никогда не нарушал обещаний. Дав слово, он держал его, как подобает раджпуту[1]. Не приходится удивляться, что Каири-Баи поступила так же, – из твоего рассказа я понял, что она унаследовала от отца только хорошие черты. Сейчас случившееся представляется тебе великим горем, но со временем ты поймешь: для вас обоих было лучше, что она нашла в себе мужество сдержать свое слово, ведь если бы она поступила, как ты хотел, – и осталась бы в живых, в чем я сильно сомневаюсь, – вы не обрели бы счастья вместе.
Аш оторвался от созерцания темнеющей реки и резко спросил:
– Почему вы так говорите? Я бы сделал все – все возможное и невозможное.
И снова Кода Дад повелительно поднял жилистую руку, останавливая его.
– Не уподобляйся неразумному ребенку, Ашок. Я не сомневаюсь, что ты приложил бы все усилия к тому, чтобы она была счастлива. Но ты не в силах создать новый мир или повернуть время вспять. Это мог бы сделать лишь Единый Бог – при необходимости. А для вас это было бы совершенно необходимо! Сам я мало общался с твоими соплеменниками, но у меня есть сыновья и родственники, которые знают обычаи и нравы сахиб-логов. Имея уши, я слушал и многое узнал за годы, прошедшие после моего отъезда из Гулкота. И поскольку я не думаю, что все слышанное мной – ложь, ты, Ашок, сейчас выслушаешь меня.
Аш слабо улыбнулся и шутливо козырнул, но Кода Дад нахмурился, призывая к серьезности, и резко сказал:
– Это не предмет для шуток, сынок. Давным-давно, когда компания-бахадур, – (он имел в виду Ост-Индскую компанию), – только начала править и в Индии еще не появились мем-сахибы, сахибы брали в жены местных женщин и никто ничего не имел против. Но потом Компания разрослась и окрепла, британские корабли привезли сюда много мем-сахиб, и мем-сахибы стали осуждать принятые порядки, открыто презирая всех, кто знался с индийскими женщинами, – а больше всего тех, кто состоял с ними браке, – и выказывая оскорбительное пренебрежение детям смешанной крови. Увидев это, жители Индии вознегодовали и тоже стали выступать против таких союзов, так что ныне и те и другие относятся к ним одинаково плохо. Посему ни соплеменники Каири, ни твои соотечественники не позволили бы вам сочетаться браком.
– Они не смогли бы помешать нам, – раздраженно выпалил Аш.
– Возможно. Но они попытались бы. И если бы ты настоял на своем и женился на Каири, ты бы скоро обнаружил, что очень и очень немногие мем-логи согласны общаться с ней, или приглашать ее к себе в дом, или позволять своим дочерям приходить к ней в дом. Никто не обращался бы с ней как с равной, даже ее соплеменники, которые тоже отказались бы знаться с ней и за глаза говорили бы о ней плохо, поскольку она, королевская дочь, вынуждена терпеть такое обхождение от женщин-ангрези, чьи родители далеко не столь знатного происхождения. Они презирали бы Каири так же, как презирает рана и его высокородные подданные, потому что ее дед был фаранги, а мать полукровкой. Как ты и сам понял в Бхитхоре, ее соплеменники могут быть такими же жестокими, как твои. Подобная слабость свойственна всем народам, и дело здесь в инстинкте, который коренится в человеческой природе глубже, чем разум: недоверие чистокровных к полукровкам. Человек не в силах преодолеть его, и если бы ты забрал Каири с собой, ты в самом скором времени обнаружил бы все это и обнаружил бы также, что здесь тебе не найти прибежища: твой полк не захотел бы взять тебя обратно, а другие полки не изъявили бы желания принять в свои ряды офицера, от которого отказались разведчики.