– Знаю, – устало сказал Аш. – Я тоже думал об этом. Но я человек не бедный, и мы нашли бы счастье друг в друге.
– Бешак[2]. Но – если только вы не поселились бы в дикой местности или не создали бы для себя новый мир – у вас были бы соседи, коренные жители деревни или города, и для них вы навсегда остались бы чужеземцами. Вполне возможно, вы бы приноровились к их образу жизни, заслужили их дружбу и признание и в конечном счете зажили в мире и довольстве. Но бардаст – терпимость – редкий цветок, который мало где растет и слишком легко вянет. Я знаю, сейчас твой путь труден, но, на мой взгляд, он наилучший для вас обоих. И если Каири имела мужество выбрать такой путь, неужто у тебя не хватит духа принять его?
– Я уже сделал это, – сказал Аш. И сухо добавил: – Ничего другого не оставалось.
– Вот именно, – согласился Кода Дад. – А потому роптать нет смысла. Написанного в Книге Судеб не изменить. Лучше возблагодарить небо за все хорошее, чем попусту тратить время на бесплодные сожаления о том, чего получить нельзя. В жизни много радостей помимо обладания одной женщиной или одним мужчиной – это даже ты должен понимать. Будь иначе, сколь печальным и безотрадным был бы мир для очень и очень многих, кто по невезению, или из-за внешней непривлекательности, или по любой другой причине так никогда и не находит свою любовь! Тебе повезло больше, чем ты думаешь. А теперь, – твердо сказал Кода Дад, – мы поговорим на другие темы. Час уже поздний, и мне нужно многое сказать тебе перед отъездом.
Аш ожидал, что старик заговорит об общих знакомых из приграничных деревень, но вместо этого он завел речь о далеком Кабуле, где, по его словам, в последнее время развелось много агентов и шпионов «рус-логов» и в городе даже получила хождение шутка, что из каждых пяти встреченных на улице человек один является слугой русского царя, двое работают на него за деньги, а двое оставшихся мечтают заняться тем же самым. Эмир Шер Алихан не питал особой любви к британцам, и, когда лорд Нортбрук, недавно ушедший в отставку генерал-губернатор, отказался дать ему твердые гарантии покровительства, эмир обратился к России. По этой причине в последние три года отношения между Британией и Афганистаном испортились, что вызывает тревогу.
– Надо надеяться, новый лат-сахиб сумеет прийти к взаимопониманию с эмиром, – сказал Кода Дад. – Иначе неизбежно вспыхнет вторая война между афганцами и раджем, а ведь первая должна была показать обеим сторонам, что ни одна из них не может извлечь выгоду из подобного конфликта.
Аш с улыбкой заметил, что, по словам дяди Каири, Рао-сахиба, никто не учится на ошибках родителей, а тем более дедов. Все люди, когда судят задним числом, убеждены, что поступили бы разумнее, и в попытке доказать это либо повторяют старые ошибки, либо совершают новые, которые станут осуждать их дети и внуки.
– Он сказал мне, – продолжил Аш, – что старики все забывают, а молодые воспринимают события, случившиеся задолго до их рождения, как древнюю историю, как дела давно минувших дней, которые, естественно, велись неправильно, поскольку все принимавшие в них участие – как можно заключить, глядя на оставшихся в живых, – были либо седовласыми подагриками, либо плешивыми старыми болванами. Иными словами, их собственными родителями, бабками и дедами, дядьями и тетками.
Кода Дад нахмурился, недовольный легкомысленным тоном Аша, и сказал довольно резко:
– Можешь смеяться, но было бы неплохо, если бы все те, кто, как я, помнит первую войну с афганцами, и все те, кто, как ты и мой сын Зарин, тогда еще не родились, поразмыслили бы хорошенько над тем конфликтом и его последствиями.
– Я читал о нем, – беспечно ответил Аш. – Не очень приятная история.
– Приятная! – возмущенно фыркнул Кода Дад. – Да уж, приятного в ней было мало, и все принимавшие в ней участие серьезно пострадали. Не только афганцы и ангрези, но и сикхи, джаты, пенджабцы и многие другие, служившие в огромной армии, посланной раджем против отца Шер Али, эмира Дост Мухаммеда. Та армия одержала великую победу, истребив несметное множество афганцев и заняв Кабул, где они оставались два года и, несомненно, собирались оставаться гораздо дольше. Однако в конечном счете им – почти семнадцати тысячам мужчин, женщин и детей – пришлось покинуть город и отступить через горы. И как по-твоему, сколько из них добралось до Джелалабада? Один! Всего один из всей огромной армии, выступившей из Кабула в год рождения моего сына Авал-шаха. Все остальные, за исключением нескольких, взятых в плен сыном эмира, погибли в горах, зверски убитые племенами, которые набросились на них, точно волки на стадо овец, ибо тогда стояла снежная зима и они ослабли от холода. Месяца через четыре мой отец проезжал той дорогой и видел кости, сплошь усыпавшие горные склоны на протяжении многих миль, словно…
– Я тоже видел, – сказал Аш. – Даже спустя много лет они по-прежнему остаются там. Но все это случилось в далеком прошлом, так с какой стати вам беспокоиться? Что вас тревожит, бапуджи?
– Многое, – сдержанно ответил Кода Дад. – Например, история, только что мной поведанная. Она произошла не так уж давно, еще живы многие люди, видевшие то, что видел мой отец, и наверняка есть другие, гораздо моложе меня, которые принимали участие в той резне и впоследствии рассказывали о ней своим детям и внукам.
– Ну и что с того? В этом нет ничего странного.
– Оно так, конечно. Но почему вдруг сейчас, спустя годы, история об истреблении той армии снова рассказывается в городах, деревнях и семействах по всему Афганистану и в граничащих с ним местностях? Я сам слышал ее раз двадцать за последние несколько недель, и это не предвещает ничего хорошего: она порождает самомнение и самоуверенность, побуждая наших молодых мужчин презирать радж и недооценивать его могущество и силу его армий. И любопытно еще одно: рассказчик почти всегда не местный житель. Проезжий купец, или повиндах, или странствующий нищий, или совершающий паломничество праведник, или человек, останавливающийся на ночлег по пути к родственникам, живущим в другой части страны. Эти пришельцы умело рассказывают историю, оживляя ее в памяти людей, которые впервые услышали ее в возрасте десяти, двадцати, тридцати лет и почти забыли, но теперь пересказывают друг другу, исполняются гордости и ведут всякие бредовые разговоры. Я начал задаваться вопросом, не стоит ли за этим что-нибудь. Какой-нибудь план… или некий человек.
– Например, Шер Али или русский царь? – предположил Аш. – Но зачем? Шер Али невыгодно развязывать войну с Британией.
– Верно. Но возможно, этого хочется рус-логам. Тогда Шер Али поспешит вступить в союз с ними, дабы иметь возможность призвать их на помощь в случае надобности. На границе всем известно, что рус-логи уже захватили значительную часть ханских территорий, а если они надежно укрепятся в Афганистане – как знать, не используют ли они его однажды в качестве плацдарма для завоевания Индии? Мне, например, совершенно не хочется, чтобы на смену раджу пришли рус-логи, хотя, честно говоря, дитя мое, я был бы очень рад, если бы радж убрался из нашей страны и власть снова перешла в руки тем, кому она принадлежит по праву, – уроженцам Индии.
– Вроде меня, – с ухмылкой заметил Аш.
– Перестань! Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду: коренным жителям, чьим предкам принадлежала эта земля, а не чужеземным завоевателям.
– Таким, как Великий Могол Бабур и прочие последователи Пророка? – насмешливо спросил Аш. – Они тоже были чужеземцами, завоевавшими страну индов, так что, если радж уберется отсюда, вполне возможно, коренные жители, чьим предкам принадлежала эта земля, в следующую очередь изгонят всех мусульман.
Кода Дад вскипел негодованием, но потом, осознав справедливость замечания, разом остыл и с невеселым смехом сказал:
– Признаюсь, об этом я не подумал. Да, конечно. Мы с тобой оба чужеземцы: я – патхан, а ты… ты и не индиец, и не британец. Но мусульмане пришли сюда много веков назад, и Индия стала для них родиной – единственной, какую они знают. Они укоренились здесь слишком глубоко, их не выкорчевать, а посему… – Он осекся и нахмурился. – С чего вдруг мы завели речь на эту тему? Я говорил об Афганистане. Меня тревожат события, назревающие по ту сторону границы, Ашок, и если ты можешь шепнуть словечко на ухо людям, облеченным властью…
– Кто – я? – перебил Аши расхохотался. – Бапу-джи, вы шутите, наверное. Да кто же станет меня слушать?
– Разве в Равалпинди нет бара-сахибов, полковников-сахибов и генералов-сахибов, которые прислушаются к тебе?
– К младшему офицеру? К человеку, не располагающему никакими доказательствами?
– Но я сказал тебе…
– Что какие-то люди ходят по деревням в пограничных местностях, рассказывая историю о событиях, случившихся еще до моего рождения. Да, я знаю. Но сведения, полученные из вторых рук, не являются доказательством. Мне потребуется больше, чтобы мне поверили, гораздо больше. Без этого надо мной просто посмеются, а более вероятно, резко выговорят мне за то, что я отнимаю у них драгоценное время базарными сплетнями, и заподозрят в попытке выставиться.
– Но безусловно, – настаивал Кода Дад, несколько озадаченный, – твое начальство в Равалпинди должно очень благоволить к тебе сейчас, после того как ты с честью выполнил столь трудную миссию. Не будь они высокого мнения о тебе, они бы не выбрали тебя для такого задания.
– Здесь вы ошибаетесь, отец, – горько сказал Аш. – Они выбрали меня только потому, что таким образом получали возможность отослать меня подальше от моих друзей и от границы. И еще потому, что хиндустани – мой родной язык, а для данного дела требовался человек, свободно говорящий на нем. Вот и все.
– Но теперь, когда ты вернулся, успешно справившись со всем…
– Теперь, когда я вернулся, они должны найти еще какой-нибудь способ избавиться от меня до той поры, пока мой полк не согласится взять меня обратно. Я для них настоящая головная боль. Нет, бапу-джи, вам лучше попросить Зарина поговорить с Бэтти-сахибом или командующим. Его, по крайней мере, выслушают, а меня и слушать не станут.
– И что я должен сказать Бэтти-сахибу? – раздался позади них голос Зарина.
Он поднялся по каменной лестнице бесшумно, поскольку Фатима-бегума не позволяла носить обувь в доме.
– Биллах! К старости я совсем оглох, – с досадой сказал Кода Дад. – Хорошо, что у меня нет врагов, ведь даже малое дитя может подкрасться ко мне без всякого труда. Я не услышал твоих шагов, а Ашок, который должен был услышать, говорил так громко, что слышал только свои глупые речи.
Зарин и Аш с ухмылкой переглянулись, и Аш сказал:
– Увы, бапу-джи, они отнюдь не глупые. Я по-прежнему остаюсь в немилости у начальства как в Равалпинди, так и в Мардане, и, пока я не отбуду наказание, они не станут считаться с моим мнением. К тому же они наверняка уже знают все это. У них шпионы повсюду – во всяком случае, должны быть.
– О чем идет речь? – спросил Зарин, садясь рядом с отцом. – О чем они наверняка уже знают?
– Твой отец, – ответил Аш, – говорит, что в Афганистане назревают волнения, и он опасается, что, если не пресечь их в корне, это может привести к заключению союза между эмиром и рус-логами, что, в свою очередь, приведет к войне.
– И отлично! Война нам не повредила бы, – оживился Зарин. – Мы слишком долго изнывали от безделья, пора снова дать нам возможность повоевать. Но если сиркар опасается, что Шер Али позволит рус-логам взять власть в Кабуле, значит, они ничего не знают ни об эмире, ни о его подданных.
– Это верно, – согласился старик. – И если новый лат-сахиб, – (он имел в виду лорда Литтона, ставшего преемником лорда Нортбрука на посту вице-короля и генерал-губернатора), – поддастся на уговоры действовать осторожно, проявляя терпение, дружелюбие и крайнее благоразумие в решении проблем с эмиром и народом Афганистана, тогда, возможно, все обойдется. Но если его советники будут продолжать нынешнюю политику, я уверен, дело кончится войной. И хотя в молодости я тоже находил наслаждение в битвах и опасности, теперь, став стариком, я не хочу видеть, как горят деревни, вытаптываются хлебные поля и повсюду лежат непогребенные тела еще недавно живых людей – корм для лис и стервятников.
– Муллы говорят, что ни один человек не умирает раньше положенного срока, – мягко заметил Зарин. – Наши судьбы предначертаны.
– Возможно, – согласился Кода Дад без особой уверенности. – Но в последнее время я стал сомневаться в этом, ибо разве может мулла – или даже сам Пророк – в полной мере постичь замысел Божий? Кроме того, есть еще одно: у меня по-прежнему три сына (я считаю присутствующего здесь Ашока своим сыном), и все они джаваны[3], служащие в полку, который одним из первых отправят сражаться, коли вспыхнет новая война с Афганистаном. Можете сказать, что с возрастом я обабился, но мне бы не хотелось, чтобы они погибли в расцвете лет, не увидев, как их сыновья достигают зрелости и производят на свет многочисленное потомство. Пусть лучше они умрут в глубокой старости и полном довольстве… как умру я, их отец.
– Не бойтесь, бапу-джи, – утешительно промолвил Аш, наклоняясь и прикасаясь к стопам старика. – Поднимется ветер и разгонит грозовые тучи, и вы снова обретете спокойствие духа, тогда как три ваших сына будут кусать ногти от безделья и ссориться с друзьями за неимением врага, с которым можно сразиться.
– Тхак![4] – проворчал Кода Дад, готовясь подняться на ноги. – Ты ничем не лучше Зарина. Война представляется тебе всего лишь игрой или возможностью получить повышение и стяжать славу.
– И захватить добычу, – со смехом добавил Аш. – Не забывайте о добыче, отец. Я провел восемь дней в Кабуле, разыскивая Дилазах-хана, и это богатый город.
Он протянул руку, желая помочь старику, но Кода Дад оттолкнул ее и встал сам, после чего поправил тюрбан и строго заметил, что молодые слишком легкомысленны и не выказывают старшим должного уважения.
– Давайте спустимся вниз. Нам пора поесть, так как мне еще надо повидаться с сестрой и немного поспать перед отъездом.
Они втроем поели в открытом дворе, а потом пошли засвидетельствовать свое почтение Фатиме-бегуме и поблагодарить ее за радушие. Старая дама занимала их болтовней час с лишним, прежде чем отпустила спать. В полночь, разбуженные слугой, они встали, оделись и, покинув гостеприимный дом, поехали вместе через Атток к понтонному мосту.
В ярком свете полной луны Инд широко разливался перед ними подобием расплавленного серебра, и голос «отца рек», как всегда, наполнял ночь, бормоча и хихикая между привязанными лодками, которые резко дергались и покачивались под напором могучего потока, и поднимаясь до неумолчного громового рокота ниже по течению, где ущелье сужалось. Вести беседу в таком шуме было трудно, и никто из них троих не пытался заговорить. В любом случае, они уже все сказали друг другу, и, когда все трое спешились у моста, чтобы обняться на прощание, как принято у сыновей и братьев в пограничной местности, они сделали это без слов.
Аш помог Кода Даду снова сесть в седло, обеими руками взял ладонь старика и на несколько долгих мгновений прижал ее к своему лбу, а потом отпустил и отступил в сторону, пропуская двух всадников к мосту. Лошадиные копыта громко застучали по смоленым доскам, точно барабан забил контрапунктом к реву и смеху реки. Но звук этот быстро пошел на убыль и очень скоро потонул в шуме воды.
Часовой на посту у моста широко зевнул и зажег дешевую самокрутку, купленную на местном базаре. Лошадь Аша, недовольная внезапным шипением серной спички и короткой вспышкой огня, вскинула голову, всхрапнула и прянула в сторону. Но Аш не пошевелился. Он дождался, когда два всадника благополучно достигнут противоположного берега и поднимутся по откосу, и увидел, как мужчина повыше прощально вскидывает руку, а другой придерживает лошадь и оборачивается. С такого расстояния разглядеть его лицо было невозможно, но яркий свет луны позволил увидеть знакомый наставительно-предостерегающий кивок головы. Аш улыбнулся и в ответ поднял вверх обе руки, показывая, что понял смысл жеста и принял к сведению. Кода Дад снова кивнул, на сей раз удовлетворенно, а в следующий миг отец и сын поскакали дальше. Аш провожал их взглядом, пока они не достигли поворота Пешаварской дороги и не исчезли в тени холмов.
– Так значит, вы не поехали со своими друзьями? – лениво спросил часовой.
Несколько мгновений казалось, будто Аш не услышал вопроса, но потом он повернулся и медленно проговорил:
– Нет… нет, я не могу поехать с ними…
– Афсос[5],– равнодушно посочувствовал часовой и снова зевнул.
Аш пожелал ему доброй ночи и, вскочив на норовистую лошадь, поехал обратно к дому бегумы, где собирался провести остаток ночи и большую часть следующего дня.
Наутро старая дама прислала за ним, и они проговорили более часа – вернее, говорила бегума, а Аш, отделенный от нее все тем же потрепанным древним чиком, слушал и изредка отвечал на вопросы. Остальное время он был предоставлен самому себе, обрадованный этим обстоятельством, дававшим желанную возможность спокойно поразмыслить над тем, что сказал Кода Дад по поводу Анджули. Вскоре после восхода луны Аш покинул дом бегумы, находясь в лучшем расположении духа и более умиротворенном настроении, чем когда-либо за последние много недель. Он не погонял лошадь, но проехал шестьдесят с лишним миль неспешным шагом и, переодевшись в свое платье в зарослях тростника, вернулся в гостиницу по Мурийской дороге задолго до захода луны. Температура воздуха у него в комнате была далеко за тридцать пять градусов, а панкха не работала, но он провел там весь день и на следующее утро уехал в Мури, к сосновым лесам и свежему горному ветру.
Уолли присоединился к нему днем позже, и они вдвоем добрались пешим ходом до Кашмира через Домел и Джеламское ущелье и провели там месяц, живя в палатках и охотясь в горах за Сопором. За это время Уолли отрастил недолговечную бородку, а Аш – внушительные кавалерийские усы.
То были чудесные, безмятежные дни. Погода стояла превосходная, и у них было неисчерпаемое множество предметов для разговора и обсуждения. Но хотя Аш, опять ни словом не обмолвившись о Джули, довольно подробно рассказал Уолли о своем посещении дома Фатимы-бегумы, он, как ни странно (или, наоборот, вполне естественно, если учесть его поглощенность личными проблемами), не упомянул об опасениях Кода Дада, связанных с тревожной обстановкой по другую сторону границы. Он просто забыл, потому что не придал особого значения словам старика: на границе всегда неспокойно, а дела Афганистана интересовали его гораздо меньше, чем свои собственные.
В середине июля погода испортилась, и после трех дней проливного дождя и непроглядного тумана на горном склоне Аш и Уолли спешно отступили к Шринагару, где разбили палатки в чинаровой роще рядом с городом и подготовились к обратному путешествию на тонге по проселочным дорогам – перспектива долгого пешего похода под нескончаемым ливнем нисколько не прельщала.
После терпкого, напоенного хвойным ароматом горного воздуха Шринагарская долина показалась неприятно жаркой, душной и сырой. Сам город представлял собой неряшливое скопление ветхих деревянных домишек, искрещенное грязными улочками и узкими каналами, которые воняли, как открытые сточные канавы, и зачастую таковыми являлись. Но озеро Дал сверкало белоснежными лотосами и пестрело сине-зелено-золотым мельтешением бесчисленных зимородков и пчелоедов, и Аш с Уолли купались, бездельничали, объедались вишнями, персиками, тутовыми ягодами и дынями, которыми славилась долина, и гуляли в Шалимаре и Нишате – восхитительных садах, разбитых на берегу Дала могольским императором Джихангиром, сыном великого Акбара.
Однако слишком скоро (как любое приятное время) беззаботные, золотые от солнца дни подошли к концу, и друзья потащились в громыхающей тонге по проселочной дороге к Барамуллаху, расположенному при входе в долину, а оттуда двинулись в горы, под проливной дождь, проехали по широким скалистым ущельям и сосновым лесам, по улочкам горных деревушек и по тропам, представлявшим собой всего лишь узкие выступы, вырубленные на склонах, которые почти отвесно спускались с высоты трехсот футов к вздувшейся реке Джелам, с ревом несущей свои вспененные бурные воды.
Они нисколько не огорчились, снова вернувшись в Мури и получив возможность отоспаться в сухих и удобных постелях. Мури тоже окутывала пелена тумана и проливного дождя. Но по мере дальнейшего тряского путешествия по петляющей горной дороге облака постепенно редели и воздух становился все теплее, и задолго до того, как они достигли равнин, снова установилась нещадная жара.
Махду уже вернулся из отпуска, проведенного в родной деревне Мансере под Абботабадом, и чувствовал себя, по его словам, хорошо отдохнувшим и полным сил. Но хотя внешне он почти не изменился, было ясно: долгое путешествие в Бхитхор и стремительное возвращение оттуда в самый разгар жары не прошли для него бесследно и он, как и Кода Дад, начинает чувствовать возраст. Он привез с собой молодого родственника – добродушного долговязого шестнадцатилетнего парня с изрытым оспою лицом, который отзывался на имя Кадера и, по словам Махду, обещал со временем стать хорошим поваром.
– Раз уж мне надо взять ученика, так лучше пусть это будет мой родич, чем какой-нибудь мальчишка, которому нельзя доверить даже вскипятить воду, не говоря уже о том, чтобы приготовить бара-хана!
В бунгало стоял затхлый запах плесени и светильного масла и всепобеждающий аромат цветов – мали (садовник) поставил во все свободные кувшины пышные букеты ноготков и цинний, – а на столике в прихожей лежала куча писем, главным образом из Англии, адресованных Уолли. Но два из них, написанные не по-английски, пришли на имя Аша, и оба были отправлены более шести недель назад и содержали описание торжеств и празднеств, сопровождавших церемонию возведения на престол нового махараджи Каридкота. Одно было от Кака-джи, другое от Мулраджа, и оба корреспондента снова благодарили Аша за «услуги, оказанные махарадже и княжеству», а также передавали приветы от Джхоти, который, похоже, пребывал в хорошем настроении и добром здравии и спрашивал, когда сахиб сможет посетить Каридкот. Но если не считать слов признательности за «оказанные услуги», в письмах ни словом не упоминалось о Бхитхоре.
«А чего, собственно говоря, я ожидал?» – подумал Аш, складывая и убирая листы мягкой бумаги ручной работы. Для Каридкота эта глава жизни закончилась, и не имело смысла листать страницы назад, когда впереди еще столько интересного. Кроме того, в Индии почта по-прежнему работала медленно и с перебоями, а расстояние между Каридкотом и Бхитхором примерно равнялось расстоянию, отделяющему Лондон от Вены или Мадрида. Да и вряд ли рана после своей неудачной попытки обмануть покойного махараджу пожелает вступить в переписку с его преемником или порекомендует сделать это сестрам Джхоти.
В первый же вечер по возвращении из отпуска Уолли предложил заглянуть в клуб, чтобы повидаться с товарищами и узнать последние гарнизонные новости, но, поскольку Аш предпочел остаться и поболтать с Махду, он ушел один и вернулся через два часа с нежданным гостем – Уиграмом Бэтти, который тоже возвращался из отпуска и остановился проездом в Равалпинди.
Лейтенант Бэтти провел отпуск за охотой на границе Пунча. Уолли столкнулся с ним на Центральном бульваре и, узнав, что он собирается провести несколько дней в Пинди, убедил его, что у них в бунгало он устроится гораздо удобнее, чем в клубе (это не совсем соответствовало действительности), после чего с ликованием привел домой гостя. Хотя Аш по-прежнему стоял выше всех во мнении Уолли, сразу вслед за ним шел Уиграм – не только потому, что он был приятным и всеми любимым офицером, но еще и потому, что его старший брат Квентин, убитый в ходе боевых действий во время Восстания, занимал особую нишу в личном зале славы Уолли.
Квентин Бэтти принимал участие в знаменитом походе к Делийской гряде, когда разведчики в самую жару покрыли почти шестьсот миль за двадцать два дня, по дороге взяв приступом занятую повстанцами деревню, и вступили в бой через полчаса после прибытия к гряде, даром что совершили с рассвета тридцатимильный переход. То сражение стало первым и последним в жизни Квентина. Он получил смертельное ранение («Доблестный Бэтти всегда в первых рядах», – написал капитан Дейли в своем дневнике тем вечером) и скончался через несколько часов, с последним вздохом пробормотав слова знаменитого римлянина: «Dulсе et decorum est, pro patria mori»[6].
Уолли, сам патриот и романтик, был глубоко тронут этой историей и полностью одобрил чувства умирающего офицера. Он тоже считал, что погибнуть за родину – великая честь, и в его глазах братья Квентина, Уиграм и Фред, ныне оба служившие в корпусе разведчиков, не только были, как он выражался, «чертовски славными малыми», но и источали золотое сияние отраженной славы.
– Бешак[2]. Но – если только вы не поселились бы в дикой местности или не создали бы для себя новый мир – у вас были бы соседи, коренные жители деревни или города, и для них вы навсегда остались бы чужеземцами. Вполне возможно, вы бы приноровились к их образу жизни, заслужили их дружбу и признание и в конечном счете зажили в мире и довольстве. Но бардаст – терпимость – редкий цветок, который мало где растет и слишком легко вянет. Я знаю, сейчас твой путь труден, но, на мой взгляд, он наилучший для вас обоих. И если Каири имела мужество выбрать такой путь, неужто у тебя не хватит духа принять его?
– Я уже сделал это, – сказал Аш. И сухо добавил: – Ничего другого не оставалось.
– Вот именно, – согласился Кода Дад. – А потому роптать нет смысла. Написанного в Книге Судеб не изменить. Лучше возблагодарить небо за все хорошее, чем попусту тратить время на бесплодные сожаления о том, чего получить нельзя. В жизни много радостей помимо обладания одной женщиной или одним мужчиной – это даже ты должен понимать. Будь иначе, сколь печальным и безотрадным был бы мир для очень и очень многих, кто по невезению, или из-за внешней непривлекательности, или по любой другой причине так никогда и не находит свою любовь! Тебе повезло больше, чем ты думаешь. А теперь, – твердо сказал Кода Дад, – мы поговорим на другие темы. Час уже поздний, и мне нужно многое сказать тебе перед отъездом.
Аш ожидал, что старик заговорит об общих знакомых из приграничных деревень, но вместо этого он завел речь о далеком Кабуле, где, по его словам, в последнее время развелось много агентов и шпионов «рус-логов» и в городе даже получила хождение шутка, что из каждых пяти встреченных на улице человек один является слугой русского царя, двое работают на него за деньги, а двое оставшихся мечтают заняться тем же самым. Эмир Шер Алихан не питал особой любви к британцам, и, когда лорд Нортбрук, недавно ушедший в отставку генерал-губернатор, отказался дать ему твердые гарантии покровительства, эмир обратился к России. По этой причине в последние три года отношения между Британией и Афганистаном испортились, что вызывает тревогу.
– Надо надеяться, новый лат-сахиб сумеет прийти к взаимопониманию с эмиром, – сказал Кода Дад. – Иначе неизбежно вспыхнет вторая война между афганцами и раджем, а ведь первая должна была показать обеим сторонам, что ни одна из них не может извлечь выгоду из подобного конфликта.
Аш с улыбкой заметил, что, по словам дяди Каири, Рао-сахиба, никто не учится на ошибках родителей, а тем более дедов. Все люди, когда судят задним числом, убеждены, что поступили бы разумнее, и в попытке доказать это либо повторяют старые ошибки, либо совершают новые, которые станут осуждать их дети и внуки.
– Он сказал мне, – продолжил Аш, – что старики все забывают, а молодые воспринимают события, случившиеся задолго до их рождения, как древнюю историю, как дела давно минувших дней, которые, естественно, велись неправильно, поскольку все принимавшие в них участие – как можно заключить, глядя на оставшихся в живых, – были либо седовласыми подагриками, либо плешивыми старыми болванами. Иными словами, их собственными родителями, бабками и дедами, дядьями и тетками.
Кода Дад нахмурился, недовольный легкомысленным тоном Аша, и сказал довольно резко:
– Можешь смеяться, но было бы неплохо, если бы все те, кто, как я, помнит первую войну с афганцами, и все те, кто, как ты и мой сын Зарин, тогда еще не родились, поразмыслили бы хорошенько над тем конфликтом и его последствиями.
– Я читал о нем, – беспечно ответил Аш. – Не очень приятная история.
– Приятная! – возмущенно фыркнул Кода Дад. – Да уж, приятного в ней было мало, и все принимавшие в ней участие серьезно пострадали. Не только афганцы и ангрези, но и сикхи, джаты, пенджабцы и многие другие, служившие в огромной армии, посланной раджем против отца Шер Али, эмира Дост Мухаммеда. Та армия одержала великую победу, истребив несметное множество афганцев и заняв Кабул, где они оставались два года и, несомненно, собирались оставаться гораздо дольше. Однако в конечном счете им – почти семнадцати тысячам мужчин, женщин и детей – пришлось покинуть город и отступить через горы. И как по-твоему, сколько из них добралось до Джелалабада? Один! Всего один из всей огромной армии, выступившей из Кабула в год рождения моего сына Авал-шаха. Все остальные, за исключением нескольких, взятых в плен сыном эмира, погибли в горах, зверски убитые племенами, которые набросились на них, точно волки на стадо овец, ибо тогда стояла снежная зима и они ослабли от холода. Месяца через четыре мой отец проезжал той дорогой и видел кости, сплошь усыпавшие горные склоны на протяжении многих миль, словно…
– Я тоже видел, – сказал Аш. – Даже спустя много лет они по-прежнему остаются там. Но все это случилось в далеком прошлом, так с какой стати вам беспокоиться? Что вас тревожит, бапуджи?
– Многое, – сдержанно ответил Кода Дад. – Например, история, только что мной поведанная. Она произошла не так уж давно, еще живы многие люди, видевшие то, что видел мой отец, и наверняка есть другие, гораздо моложе меня, которые принимали участие в той резне и впоследствии рассказывали о ней своим детям и внукам.
– Ну и что с того? В этом нет ничего странного.
– Оно так, конечно. Но почему вдруг сейчас, спустя годы, история об истреблении той армии снова рассказывается в городах, деревнях и семействах по всему Афганистану и в граничащих с ним местностях? Я сам слышал ее раз двадцать за последние несколько недель, и это не предвещает ничего хорошего: она порождает самомнение и самоуверенность, побуждая наших молодых мужчин презирать радж и недооценивать его могущество и силу его армий. И любопытно еще одно: рассказчик почти всегда не местный житель. Проезжий купец, или повиндах, или странствующий нищий, или совершающий паломничество праведник, или человек, останавливающийся на ночлег по пути к родственникам, живущим в другой части страны. Эти пришельцы умело рассказывают историю, оживляя ее в памяти людей, которые впервые услышали ее в возрасте десяти, двадцати, тридцати лет и почти забыли, но теперь пересказывают друг другу, исполняются гордости и ведут всякие бредовые разговоры. Я начал задаваться вопросом, не стоит ли за этим что-нибудь. Какой-нибудь план… или некий человек.
– Например, Шер Али или русский царь? – предположил Аш. – Но зачем? Шер Али невыгодно развязывать войну с Британией.
– Верно. Но возможно, этого хочется рус-логам. Тогда Шер Али поспешит вступить в союз с ними, дабы иметь возможность призвать их на помощь в случае надобности. На границе всем известно, что рус-логи уже захватили значительную часть ханских территорий, а если они надежно укрепятся в Афганистане – как знать, не используют ли они его однажды в качестве плацдарма для завоевания Индии? Мне, например, совершенно не хочется, чтобы на смену раджу пришли рус-логи, хотя, честно говоря, дитя мое, я был бы очень рад, если бы радж убрался из нашей страны и власть снова перешла в руки тем, кому она принадлежит по праву, – уроженцам Индии.
– Вроде меня, – с ухмылкой заметил Аш.
– Перестань! Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду: коренным жителям, чьим предкам принадлежала эта земля, а не чужеземным завоевателям.
– Таким, как Великий Могол Бабур и прочие последователи Пророка? – насмешливо спросил Аш. – Они тоже были чужеземцами, завоевавшими страну индов, так что, если радж уберется отсюда, вполне возможно, коренные жители, чьим предкам принадлежала эта земля, в следующую очередь изгонят всех мусульман.
Кода Дад вскипел негодованием, но потом, осознав справедливость замечания, разом остыл и с невеселым смехом сказал:
– Признаюсь, об этом я не подумал. Да, конечно. Мы с тобой оба чужеземцы: я – патхан, а ты… ты и не индиец, и не британец. Но мусульмане пришли сюда много веков назад, и Индия стала для них родиной – единственной, какую они знают. Они укоренились здесь слишком глубоко, их не выкорчевать, а посему… – Он осекся и нахмурился. – С чего вдруг мы завели речь на эту тему? Я говорил об Афганистане. Меня тревожат события, назревающие по ту сторону границы, Ашок, и если ты можешь шепнуть словечко на ухо людям, облеченным властью…
– Кто – я? – перебил Аши расхохотался. – Бапу-джи, вы шутите, наверное. Да кто же станет меня слушать?
– Разве в Равалпинди нет бара-сахибов, полковников-сахибов и генералов-сахибов, которые прислушаются к тебе?
– К младшему офицеру? К человеку, не располагающему никакими доказательствами?
– Но я сказал тебе…
– Что какие-то люди ходят по деревням в пограничных местностях, рассказывая историю о событиях, случившихся еще до моего рождения. Да, я знаю. Но сведения, полученные из вторых рук, не являются доказательством. Мне потребуется больше, чтобы мне поверили, гораздо больше. Без этого надо мной просто посмеются, а более вероятно, резко выговорят мне за то, что я отнимаю у них драгоценное время базарными сплетнями, и заподозрят в попытке выставиться.
– Но безусловно, – настаивал Кода Дад, несколько озадаченный, – твое начальство в Равалпинди должно очень благоволить к тебе сейчас, после того как ты с честью выполнил столь трудную миссию. Не будь они высокого мнения о тебе, они бы не выбрали тебя для такого задания.
– Здесь вы ошибаетесь, отец, – горько сказал Аш. – Они выбрали меня только потому, что таким образом получали возможность отослать меня подальше от моих друзей и от границы. И еще потому, что хиндустани – мой родной язык, а для данного дела требовался человек, свободно говорящий на нем. Вот и все.
– Но теперь, когда ты вернулся, успешно справившись со всем…
– Теперь, когда я вернулся, они должны найти еще какой-нибудь способ избавиться от меня до той поры, пока мой полк не согласится взять меня обратно. Я для них настоящая головная боль. Нет, бапу-джи, вам лучше попросить Зарина поговорить с Бэтти-сахибом или командующим. Его, по крайней мере, выслушают, а меня и слушать не станут.
– И что я должен сказать Бэтти-сахибу? – раздался позади них голос Зарина.
Он поднялся по каменной лестнице бесшумно, поскольку Фатима-бегума не позволяла носить обувь в доме.
– Биллах! К старости я совсем оглох, – с досадой сказал Кода Дад. – Хорошо, что у меня нет врагов, ведь даже малое дитя может подкрасться ко мне без всякого труда. Я не услышал твоих шагов, а Ашок, который должен был услышать, говорил так громко, что слышал только свои глупые речи.
Зарин и Аш с ухмылкой переглянулись, и Аш сказал:
– Увы, бапу-джи, они отнюдь не глупые. Я по-прежнему остаюсь в немилости у начальства как в Равалпинди, так и в Мардане, и, пока я не отбуду наказание, они не станут считаться с моим мнением. К тому же они наверняка уже знают все это. У них шпионы повсюду – во всяком случае, должны быть.
– О чем идет речь? – спросил Зарин, садясь рядом с отцом. – О чем они наверняка уже знают?
– Твой отец, – ответил Аш, – говорит, что в Афганистане назревают волнения, и он опасается, что, если не пресечь их в корне, это может привести к заключению союза между эмиром и рус-логами, что, в свою очередь, приведет к войне.
– И отлично! Война нам не повредила бы, – оживился Зарин. – Мы слишком долго изнывали от безделья, пора снова дать нам возможность повоевать. Но если сиркар опасается, что Шер Али позволит рус-логам взять власть в Кабуле, значит, они ничего не знают ни об эмире, ни о его подданных.
– Это верно, – согласился старик. – И если новый лат-сахиб, – (он имел в виду лорда Литтона, ставшего преемником лорда Нортбрука на посту вице-короля и генерал-губернатора), – поддастся на уговоры действовать осторожно, проявляя терпение, дружелюбие и крайнее благоразумие в решении проблем с эмиром и народом Афганистана, тогда, возможно, все обойдется. Но если его советники будут продолжать нынешнюю политику, я уверен, дело кончится войной. И хотя в молодости я тоже находил наслаждение в битвах и опасности, теперь, став стариком, я не хочу видеть, как горят деревни, вытаптываются хлебные поля и повсюду лежат непогребенные тела еще недавно живых людей – корм для лис и стервятников.
– Муллы говорят, что ни один человек не умирает раньше положенного срока, – мягко заметил Зарин. – Наши судьбы предначертаны.
– Возможно, – согласился Кода Дад без особой уверенности. – Но в последнее время я стал сомневаться в этом, ибо разве может мулла – или даже сам Пророк – в полной мере постичь замысел Божий? Кроме того, есть еще одно: у меня по-прежнему три сына (я считаю присутствующего здесь Ашока своим сыном), и все они джаваны[3], служащие в полку, который одним из первых отправят сражаться, коли вспыхнет новая война с Афганистаном. Можете сказать, что с возрастом я обабился, но мне бы не хотелось, чтобы они погибли в расцвете лет, не увидев, как их сыновья достигают зрелости и производят на свет многочисленное потомство. Пусть лучше они умрут в глубокой старости и полном довольстве… как умру я, их отец.
– Не бойтесь, бапу-джи, – утешительно промолвил Аш, наклоняясь и прикасаясь к стопам старика. – Поднимется ветер и разгонит грозовые тучи, и вы снова обретете спокойствие духа, тогда как три ваших сына будут кусать ногти от безделья и ссориться с друзьями за неимением врага, с которым можно сразиться.
– Тхак![4] – проворчал Кода Дад, готовясь подняться на ноги. – Ты ничем не лучше Зарина. Война представляется тебе всего лишь игрой или возможностью получить повышение и стяжать славу.
– И захватить добычу, – со смехом добавил Аш. – Не забывайте о добыче, отец. Я провел восемь дней в Кабуле, разыскивая Дилазах-хана, и это богатый город.
Он протянул руку, желая помочь старику, но Кода Дад оттолкнул ее и встал сам, после чего поправил тюрбан и строго заметил, что молодые слишком легкомысленны и не выказывают старшим должного уважения.
– Давайте спустимся вниз. Нам пора поесть, так как мне еще надо повидаться с сестрой и немного поспать перед отъездом.
Они втроем поели в открытом дворе, а потом пошли засвидетельствовать свое почтение Фатиме-бегуме и поблагодарить ее за радушие. Старая дама занимала их болтовней час с лишним, прежде чем отпустила спать. В полночь, разбуженные слугой, они встали, оделись и, покинув гостеприимный дом, поехали вместе через Атток к понтонному мосту.
В ярком свете полной луны Инд широко разливался перед ними подобием расплавленного серебра, и голос «отца рек», как всегда, наполнял ночь, бормоча и хихикая между привязанными лодками, которые резко дергались и покачивались под напором могучего потока, и поднимаясь до неумолчного громового рокота ниже по течению, где ущелье сужалось. Вести беседу в таком шуме было трудно, и никто из них троих не пытался заговорить. В любом случае, они уже все сказали друг другу, и, когда все трое спешились у моста, чтобы обняться на прощание, как принято у сыновей и братьев в пограничной местности, они сделали это без слов.
Аш помог Кода Даду снова сесть в седло, обеими руками взял ладонь старика и на несколько долгих мгновений прижал ее к своему лбу, а потом отпустил и отступил в сторону, пропуская двух всадников к мосту. Лошадиные копыта громко застучали по смоленым доскам, точно барабан забил контрапунктом к реву и смеху реки. Но звук этот быстро пошел на убыль и очень скоро потонул в шуме воды.
Часовой на посту у моста широко зевнул и зажег дешевую самокрутку, купленную на местном базаре. Лошадь Аша, недовольная внезапным шипением серной спички и короткой вспышкой огня, вскинула голову, всхрапнула и прянула в сторону. Но Аш не пошевелился. Он дождался, когда два всадника благополучно достигнут противоположного берега и поднимутся по откосу, и увидел, как мужчина повыше прощально вскидывает руку, а другой придерживает лошадь и оборачивается. С такого расстояния разглядеть его лицо было невозможно, но яркий свет луны позволил увидеть знакомый наставительно-предостерегающий кивок головы. Аш улыбнулся и в ответ поднял вверх обе руки, показывая, что понял смысл жеста и принял к сведению. Кода Дад снова кивнул, на сей раз удовлетворенно, а в следующий миг отец и сын поскакали дальше. Аш провожал их взглядом, пока они не достигли поворота Пешаварской дороги и не исчезли в тени холмов.
– Так значит, вы не поехали со своими друзьями? – лениво спросил часовой.
Несколько мгновений казалось, будто Аш не услышал вопроса, но потом он повернулся и медленно проговорил:
– Нет… нет, я не могу поехать с ними…
– Афсос[5],– равнодушно посочувствовал часовой и снова зевнул.
Аш пожелал ему доброй ночи и, вскочив на норовистую лошадь, поехал обратно к дому бегумы, где собирался провести остаток ночи и большую часть следующего дня.
Наутро старая дама прислала за ним, и они проговорили более часа – вернее, говорила бегума, а Аш, отделенный от нее все тем же потрепанным древним чиком, слушал и изредка отвечал на вопросы. Остальное время он был предоставлен самому себе, обрадованный этим обстоятельством, дававшим желанную возможность спокойно поразмыслить над тем, что сказал Кода Дад по поводу Анджули. Вскоре после восхода луны Аш покинул дом бегумы, находясь в лучшем расположении духа и более умиротворенном настроении, чем когда-либо за последние много недель. Он не погонял лошадь, но проехал шестьдесят с лишним миль неспешным шагом и, переодевшись в свое платье в зарослях тростника, вернулся в гостиницу по Мурийской дороге задолго до захода луны. Температура воздуха у него в комнате была далеко за тридцать пять градусов, а панкха не работала, но он провел там весь день и на следующее утро уехал в Мури, к сосновым лесам и свежему горному ветру.
Уолли присоединился к нему днем позже, и они вдвоем добрались пешим ходом до Кашмира через Домел и Джеламское ущелье и провели там месяц, живя в палатках и охотясь в горах за Сопором. За это время Уолли отрастил недолговечную бородку, а Аш – внушительные кавалерийские усы.
То были чудесные, безмятежные дни. Погода стояла превосходная, и у них было неисчерпаемое множество предметов для разговора и обсуждения. Но хотя Аш, опять ни словом не обмолвившись о Джули, довольно подробно рассказал Уолли о своем посещении дома Фатимы-бегумы, он, как ни странно (или, наоборот, вполне естественно, если учесть его поглощенность личными проблемами), не упомянул об опасениях Кода Дада, связанных с тревожной обстановкой по другую сторону границы. Он просто забыл, потому что не придал особого значения словам старика: на границе всегда неспокойно, а дела Афганистана интересовали его гораздо меньше, чем свои собственные.
В середине июля погода испортилась, и после трех дней проливного дождя и непроглядного тумана на горном склоне Аш и Уолли спешно отступили к Шринагару, где разбили палатки в чинаровой роще рядом с городом и подготовились к обратному путешествию на тонге по проселочным дорогам – перспектива долгого пешего похода под нескончаемым ливнем нисколько не прельщала.
После терпкого, напоенного хвойным ароматом горного воздуха Шринагарская долина показалась неприятно жаркой, душной и сырой. Сам город представлял собой неряшливое скопление ветхих деревянных домишек, искрещенное грязными улочками и узкими каналами, которые воняли, как открытые сточные канавы, и зачастую таковыми являлись. Но озеро Дал сверкало белоснежными лотосами и пестрело сине-зелено-золотым мельтешением бесчисленных зимородков и пчелоедов, и Аш с Уолли купались, бездельничали, объедались вишнями, персиками, тутовыми ягодами и дынями, которыми славилась долина, и гуляли в Шалимаре и Нишате – восхитительных садах, разбитых на берегу Дала могольским императором Джихангиром, сыном великого Акбара.
Однако слишком скоро (как любое приятное время) беззаботные, золотые от солнца дни подошли к концу, и друзья потащились в громыхающей тонге по проселочной дороге к Барамуллаху, расположенному при входе в долину, а оттуда двинулись в горы, под проливной дождь, проехали по широким скалистым ущельям и сосновым лесам, по улочкам горных деревушек и по тропам, представлявшим собой всего лишь узкие выступы, вырубленные на склонах, которые почти отвесно спускались с высоты трехсот футов к вздувшейся реке Джелам, с ревом несущей свои вспененные бурные воды.
Они нисколько не огорчились, снова вернувшись в Мури и получив возможность отоспаться в сухих и удобных постелях. Мури тоже окутывала пелена тумана и проливного дождя. Но по мере дальнейшего тряского путешествия по петляющей горной дороге облака постепенно редели и воздух становился все теплее, и задолго до того, как они достигли равнин, снова установилась нещадная жара.
Махду уже вернулся из отпуска, проведенного в родной деревне Мансере под Абботабадом, и чувствовал себя, по его словам, хорошо отдохнувшим и полным сил. Но хотя внешне он почти не изменился, было ясно: долгое путешествие в Бхитхор и стремительное возвращение оттуда в самый разгар жары не прошли для него бесследно и он, как и Кода Дад, начинает чувствовать возраст. Он привез с собой молодого родственника – добродушного долговязого шестнадцатилетнего парня с изрытым оспою лицом, который отзывался на имя Кадера и, по словам Махду, обещал со временем стать хорошим поваром.
– Раз уж мне надо взять ученика, так лучше пусть это будет мой родич, чем какой-нибудь мальчишка, которому нельзя доверить даже вскипятить воду, не говоря уже о том, чтобы приготовить бара-хана!
В бунгало стоял затхлый запах плесени и светильного масла и всепобеждающий аромат цветов – мали (садовник) поставил во все свободные кувшины пышные букеты ноготков и цинний, – а на столике в прихожей лежала куча писем, главным образом из Англии, адресованных Уолли. Но два из них, написанные не по-английски, пришли на имя Аша, и оба были отправлены более шести недель назад и содержали описание торжеств и празднеств, сопровождавших церемонию возведения на престол нового махараджи Каридкота. Одно было от Кака-джи, другое от Мулраджа, и оба корреспондента снова благодарили Аша за «услуги, оказанные махарадже и княжеству», а также передавали приветы от Джхоти, который, похоже, пребывал в хорошем настроении и добром здравии и спрашивал, когда сахиб сможет посетить Каридкот. Но если не считать слов признательности за «оказанные услуги», в письмах ни словом не упоминалось о Бхитхоре.
«А чего, собственно говоря, я ожидал?» – подумал Аш, складывая и убирая листы мягкой бумаги ручной работы. Для Каридкота эта глава жизни закончилась, и не имело смысла листать страницы назад, когда впереди еще столько интересного. Кроме того, в Индии почта по-прежнему работала медленно и с перебоями, а расстояние между Каридкотом и Бхитхором примерно равнялось расстоянию, отделяющему Лондон от Вены или Мадрида. Да и вряд ли рана после своей неудачной попытки обмануть покойного махараджу пожелает вступить в переписку с его преемником или порекомендует сделать это сестрам Джхоти.
В первый же вечер по возвращении из отпуска Уолли предложил заглянуть в клуб, чтобы повидаться с товарищами и узнать последние гарнизонные новости, но, поскольку Аш предпочел остаться и поболтать с Махду, он ушел один и вернулся через два часа с нежданным гостем – Уиграмом Бэтти, который тоже возвращался из отпуска и остановился проездом в Равалпинди.
Лейтенант Бэтти провел отпуск за охотой на границе Пунча. Уолли столкнулся с ним на Центральном бульваре и, узнав, что он собирается провести несколько дней в Пинди, убедил его, что у них в бунгало он устроится гораздо удобнее, чем в клубе (это не совсем соответствовало действительности), после чего с ликованием привел домой гостя. Хотя Аш по-прежнему стоял выше всех во мнении Уолли, сразу вслед за ним шел Уиграм – не только потому, что он был приятным и всеми любимым офицером, но еще и потому, что его старший брат Квентин, убитый в ходе боевых действий во время Восстания, занимал особую нишу в личном зале славы Уолли.
Квентин Бэтти принимал участие в знаменитом походе к Делийской гряде, когда разведчики в самую жару покрыли почти шестьсот миль за двадцать два дня, по дороге взяв приступом занятую повстанцами деревню, и вступили в бой через полчаса после прибытия к гряде, даром что совершили с рассвета тридцатимильный переход. То сражение стало первым и последним в жизни Квентина. Он получил смертельное ранение («Доблестный Бэтти всегда в первых рядах», – написал капитан Дейли в своем дневнике тем вечером) и скончался через несколько часов, с последним вздохом пробормотав слова знаменитого римлянина: «Dulсе et decorum est, pro patria mori»[6].
Уолли, сам патриот и романтик, был глубоко тронут этой историей и полностью одобрил чувства умирающего офицера. Он тоже считал, что погибнуть за родину – великая честь, и в его глазах братья Квентина, Уиграм и Фред, ныне оба служившие в корпусе разведчиков, не только были, как он выражался, «чертовски славными малыми», но и источали золотое сияние отраженной славы.