Гарнизонные дамы, поначалу выказавшие живой интерес к новичку, в конечном счете сошлись с младшими офицерами во мнении, что он либо прискорбно скучен, либо нестерпимо высокомерен (вердикт варьировался в зависимости от возраста и темперамента судьи) и вообще представляет собой не самое ценное приобретение для местного общества. Этот вывод он подтвердил своим бесстыдным поведением, когда пригласил на обед в английский клуб некоего вульгарного господина, по всей видимости шкипера торгового судна (Рыжий Стиггинз ненадолго приезжал в Ахмадабад по делам и случайно встретился с Ашем в городе).
Сей эпизод положил конец всем дальнейшим попыткам привлечь Аша, уговорами или силой, к участию в сугубо светской жизни гарнизона, и с тех пор он был предоставлен самому себе и получил возможность распоряжаться досугом, как душе угодно, что весьма его устраивало. Значительную часть свободного времени он посвящал учебе, а почти все остальное время исследовал окрестности города, изобилующие следами великого прошлого, ныне заросшими травой и почти забытыми: руинами древних гробниц, храмов и водохранилищ, сооруженных из камня, добытого в горах за много миль к северу оттуда.
Крупный полуостров Гуджарат, по большей части занятый плоскими равнинами, не представлял особого интереса для любителя живописных пейзажей. Из-за обильных дождей земля здесь была плодородная, сплошь покрытая пышной растительностью: тучными хлебными полями, банановыми, манговыми, апельсиновыми и лимонными рощами, пальмами и хлопком. Эта местность разительно отличалась от Раджпутаны, памятной Ашу, однако низкая горная гряда на северо-востоке обозначала границу Страны Королей, а за ней – всего в ста с небольшим милях по прямой – находился Бхитхор. Бхитхор и Джули…
Аш старался не думать об этом, но не думать об этом было трудно в течение томительно долгих, дышащих жаром летних месяцев, когда к работе приходилось приступать с первыми проблесками зари, чтобы закончить дела прежде, чем температура воздуха достигнет дневного максимума, при котором практически невозможно заниматься любыми видами физической и умственной деятельности и приходится проводить все время от полудня до раннего вечера в комнатах с закрытыми ставнями, защищающими от невыносимого зноя и ослепительного солнечного света, не имея чем заняться, кроме как сидеть сложа руки – или спать при возможности.
Большинству горожан и всем европейцам, похоже, не составляло труда делать одно или другое, но для Аша эти жаркие свободные часы были самой ужасной частью дня. Слишком много времени – эоны времени, – чтобы думать, вспоминать и сожалеть. Дабы убить двух зайцев одним выстрелом, он прилежно изучал гуджарати и овладел языком поразительно быстро, изумив своего мунши и снискав восхищение соваров… но он по-прежнему не мог удержаться от ненужных мыслей.
Казалось бы, он уже должен был привыкнуть к такому положению, ибо мучался подобным образом более года. Но почему-то Ашу было легче мириться с этой необратимой ситуацией, когда его отделяли от Джули многие сотни миль и ничто вокруг не напоминало о ней. Кроме того, в Равалпинди, даже после отъезда Уолли, оставались своего рода болеутоляющие средства: пять-шесть добрых товарищей, любимые лошади, редкие выходные в Мури, откуда он видел снега Кашмира… Даже вражда с Кримпли и его другом Райксом имела свои плюсы. По крайней мере, она отвлекала от тягостных мыслей, и почти незаметно для него боль утраты начала постепенно стихать, гложущее чувство тревоги стало понемногу улегаться, и в конце концов наступило время, когда он иногда целыми днями вообще не думал о Джули.
Но здесь, в Ахмадабаде, все переменилось, и порой Аш задавался вопросом, влияет ли на мысль расстояние, измеренное в милях. Не потому ли, что теперь он находится ближе к Джули в буквальном смысле, воспоминания о ней снова ожили в памяти и неотступно его преследуют? Отсюда до Бхитхора всего три дня пути… от силы четыре… Если он выедет прямо сейчас… «Вы меня не слушаете, сахиб! – укоризненно говорил мунши. – Прочитайте это предложение еще раз и помните, что я говорил вам насчет временной формы глагола».
Аш с трудом отвлекался от мыслей о прошлом и сосредоточивался на настоящем, а после урока искал себе еще какое-нибудь дело, какое угодно, лишь бы занять ум до времени, когда дневная жара спадет и он сможет отправиться на конную прогулку. Но в октябре жара пошла на убыль, и он несколько воспрял духом. Холодный сезон был периодом напряженной активности армейской жизни, и теперь, словно с целью наверстать упущенное за несколько месяцев вынужденной праздности и апатии, тренировочные походы, маневры и военные учения следовали один за другим, а все свободное время посвящалось таким видам активного отдыха, как скачки, поло и прочие спортивные игры.
Что самое главное, Аш приобрел две вещи, которые успешнее всего остального отвлекли его от личных проблем и стали компенсацией за изгнание с границы и из корпуса разведчиков: друга по имени Сарджеван Десай, сына местного землевладельца, и коня по кличке Дагобаз.
Сарджеван (для близких друзей просто Сарджи) был внучатым племянником рисалдар-майора – свирепого и мудрого седовласого воина, ставшего живой легендой Роуперовской конницы, поскольку он служил здесь около сорока лет, с первых дней сформирования части, поступив в нее пятнадцатилетним мальчишкой во времена, когда Гуджаратом правила Ост-Индская компания.
Рисалдар-майор, ревнитель строгой дисциплины и превосходный наездник, состоял в родстве чуть ли не со всеми представителями местной аристократии, в том числе и с покойным отцом Сарджевана, сыном одной из его многочисленных сестер. Сам Сарджи не служил в армии. Он унаследовал большое поместье, а вместе с ним отцовскую страсть к лошадям, которых он разводил скорее для собственного удовольствия, нежели для получения прибыли, и не продавал никому, кроме людей знакомых и любимых.
Его двоюродный дед, составивший благоприятное мнение о вновь прибывшем британском офицере, познакомил Сарджи с лейтенантом Пелам-Мартином, наказав обеспечить сахиба лошадьми, которые не посрамили бы доброго имени полка – и Гуджарата. К счастью для Аша, они двое сразу понравились друг другу. Они были ровесниками, и общая любовь к лошадям упрочила взаимную симпатию, в скором времени переросшую в дружбу, вследствие чего Аш приобрел по умеренной цене нескольких прекрасных лошадей, ставших предметом зависти для всех офицеров, в том числе породистого вороного жеребца арабских кровей по кличке Дагобаз, то есть Хитрец.
С далеких дней своей службы в должности подручного конюха у Дани Чанда в Гулкоте Аш повидал много лошадей, на многих ездил и многими впоследствии владел. Но еще никогда прежде не видел он скакуна столь красивого, горячего и резвого. Даже Бадж Радж, ныне находившийся под опекой Уолли в Мардане, не шел с ним ни в какое сравнение. Дагобазу было почти три года, когда он перешел в собственность Аша, и поначалу Сарджи не хотел продавать его – не потому, что жеребец обладал великолепными статями и подавал большие надежды, но потому, что он недаром получил кличку Дагобаз. Пусть с виду он казался образцом совершенства, но характер у него не соответствовал внешнему облику: он имел пылкий, капризный нрав и питал к хождению под седлом отвращение, которое никак не удавалось истребить в нем, сколько его ни выезжали.
– Я не говорю, что он злобный, – сказал Сарджи, – или что на нем нельзя ездить. Можно. Но в отличие от других лошадей он до сих пор не терпит седока на своей спине. Ты это нутром чуешь, когда едешь на нем, – ощущение не из приятных. Он обладает собственной волей, этот конь, причем волей железной, и к настоящему времени даже самые лучшие мои саисы готовы признать свое поражение. Они говорят, он знает тысячу хитрых способов сбросить седока, и когда ты думаешь, что уже изучил все их – глядь! – он применяет новый прием и ты снова валяешься в пыли или в терновых кустах, поставленный перед необходимостью в очередной раз возвращаться домой на своих двоих. Тебя пленяет красота Дагобаза, но, если ты его купишь – а я не продал бы его никому другому, – тебе, возможно, еще придется пожалеть об этом. И не говори потом, что я не предупреждал тебя!
Но Аш только рассмеялся и купил вороного жеребца по смехотворной (если учесть его стати и родословную) цене; и он ни разу не получил повода пожалеть о таком приобретении. Сарджи всегда отлично ладил с лошадьми и превосходно ездил верхом, но, будучи сыном богатого человека, он приобрел опыт не столь трудным путем, как Аш, работавший с ними еще ребенком в низкой должности конюшонка.
Аш не пытался сесть на Дагобаза по меньшей мере десять дней, но каждую свободную минуту он проводил в конюшне или в примыкающем к ней загоне, ухаживая за конем, чистя его скребком, кормя сырой морковкой или кусками гура (коричневое вещество, получаемое в процессе вытяжки из сахарного тростника) и разговаривая с ним по целому часу. Дагобаз, поначалу отнесшийся к незнакомцу недоверчиво, вскоре привык к нему, потом сам начал предпринимать осторожные попытки подружиться с ним, а по прошествии еще нескольких дней уже навострял уши, заслышав голос Аша, отвечал тихим ржаньем и рысью шел навстречу, чтобы приветствовать хозяина.
Когда взаимопонимание установилось, остальное не составило особого труда, хотя Аш потерпел несколько неудач и один раз очутился перед необходимостью пройти пешком пять миль, возвращаясь в военный городок. Однако в конечном счете даже Зарину пришлось признать, что Хитрецу дали неверную кличку и теперь его следует переименовать в Святого. Но Аш оставил прежнее имя, так как в некоторых отношениях оно по-прежнему подходило своему обладателю. Дагобаз признал в нем друга и хозяина, но ясно показывал, что он однолюб и намерен любить и слушаться только Аша, и никого другого. Никто больше не мог сесть на него безнаказанно, даже хозяйский саис Кулу Рам, хотя жеребец неохотно позволял последнему выезжать себя в редких случаях, когда Аш не имел такой возможности, причем по ходу дела старался причинить седоку побольше неприятностей, так что Кулу Рам в конце концов заявил, что это не конь, а дьявол в лошадином обличье. Но если в седле сидел Аш, он вел себя как ангел.
Для арабского скакуна Дагобаз имел крупные размеры, и длина шага у него была феноменальная. Аш обнаружил, что при необходимости он может перегнать любое четвероногое, включая ручных охотничьих гепардов Сарджи, и это при том, что гепарды считаются самыми быстрыми животными в мире и легко настигают антилопу. Вдобавок ко всему у Дагобаза были бархатные губы, манеры принца и поистине царственный вспыльчивый нрав, который напрочь отбивал охоту у посторонних людей – исаисов – допускать вольности по отношению к нему. Но как справедливо заметил Сарджи, в нем не было злобы, и после того, как Аш сумел завоевать его сердце, он оказался нежным и ласковым, как котенок, и умным, как хорошо выдрессированный охотничий пес. До такой степени, что через два месяца после покупки Дагобаза и несмотря на всем известные его недостатки Аш получил не меньше полудюжины предложений продать коня, причем по цене, значительно превосходящей ту, которую заплатил сам, – и на все предложения ответил отказом.
Во всей Индии, заявил Аш, не найдется столько золота, чтобы купить Дагобаза. В подтверждение он научил жеребца брать препятствия, выступил с ним на соревнованиях по кроссу и выиграл, опередив ближайшего соперника на пятнадцать с лишним корпусов (к великому расстройству букмекеров, которые, зная, что этот конь прежде не участвовал в скачках, опрометчиво предлагали ставить против него), и почти целый месяц ездил на плац-параде на нем, а не на более опытном коне, которого приобрел по прибытии в гарнизон. Дагобаз, хотя и не знакомый с тонкостями строевой подготовки, быстро приноровился держать шаг и, если не считать одной попытки вырваться из строя вперед, вел себя так, словно учился этому с рождения.
– Для него нет ничего невозможного! – заявил Аш, хвастаясь Дагобазом перед Сарджи. – Этот конь разумен, как человек. И вдобавок гораздо умнее большинства людей. Клянусь, он понимает каждое мое слово. Он думает головой, честное слово. Из него получился бы отличный поло-пони, но мне не нужен еще один, а потому я буду на нем просто ездить и… Ты видел, как он перемахнул через ирригационный канал с колодцем на ближнем берегу? Перелетел, точно птица. Ей-богу, его нужно было назвать Пегасом. Полковник говорит, я могу выступить с ним на бомбейских скачках следующей зимой, если еще буду здесь.
– А ты собираешься покинуть Ахмадабад раньше?
– Не собираюсь, – сухо поправил Аш. – Всего лишь надеюсь. Разве я не говорил тебе, что отбываю здесь наказание? Я временно прикомандирован к части. В марте будет год, как я здесь, и существует вероятность, что равалпиндские силы смилостивятся и дадут знать, что я могу вернуться в свою рисалу.
– Что за силы такие? – с любопытством спросил Сарджи.
– Боги, – беззаботно ответил Аш. – Оловянные боги, которые одному говорят «уйди» – и он уходит, а другому говорят «приди» – и он приходит. Я получил первый приказ и по необходимости подчинился; теперь я надеюсь получить второй.
– И что тогда? – Сарджи пришел в легкое замешательство, но говорил вежливо. – Что будет с Дагобазом? Ты возьмешь его с собой?
– Разумеется. Ты же не думаешь, что я расстанусь с ним, правда? Если я не смогу взять его с собой иным способом, я поеду на нем обратно. Но если меня оставят здесь чахнуть еще на год, я возьму его в Бомбей на скачки, и весь полк собирается поставить на него все до последней рубашки.
– Рубашки?
– До последней рупии. Они поставят на него все деньги, какие найдут.
– А! Я тоже. Я поеду в Бомбей с тобой, поставлю на тебя сто тысяч рупий в первом заезде и разбогатею!
– Мы все разбогатеем. Ты, я, твой дед рисалдар-сахиб и все солдаты и офицеры полка. А потом Дагобаз получит серебряный кубок размером с ведро, чтобы пить из него.
Мнение Аша о вороном коне разделяли многие, но только не Махду, который отказывался восхищаться животным и открыто сожалел о его покупке.
– Мне кажется, ты заботишься об этом исчадье ада больше, чем о ком-либо другом, – раздраженно посетовал Махду, когда Аш, вернувшись с вечерней прогулки, кормил Дагобаза сахаром, прежде чем отправить обратно в конюшню. – Негоже отдавать свое сердце животному, не имеющему души.
– Однако Аллах сотворил лошадей для нас, – со смехом возразил Аш. – Разве в Коране, в суре о боевых конях, не говорится: «Клянусь быстробегущими с пыханьем и выбивающими искры: пускающимися в набег с раннего утра, поднимающими во время его пыль, врывающимися во время его в середину толпы: истинно человек пред Господом своим неблагодарен»? Неужто ты хочешь, чтобы я был неблагодарен за такие подарки, ча-ча?
– Я хочу, чтобы ты проводил поменьше времени за разговорами с неразумной скотиной и побольше общался с теми, кто искренне печется о твоем благополучии. Например, с Гамильтоном-сахибом, которому, как мне известно, ты отослал всего одно коротенькое письмо с тех пор, как купил это дьяволово отродье.
Аш изумился и, надо отдать ему должное, заметно смутился.
– Неужели? Я не сознавал… Я напишу ему сегодня же вечером.
– Сперва прочитай, что он тебе пишет. Это все пришло с утренней почтой, но, похоже, ты слишком спешил и даже не взглянул на письма перед уходом в конюшню. Думаю, вот это, толстое, от Гамильтона-сахиба; и нам с Гул Базом тоже хотелось бы узнать новости о нем и о наших друзьях в Мардане.
Старик протянул медный поднос с полудюжиной писем, и Аш схватил самое толстое из них, вскрыл конверт и вошел в освещенное лампой бунгало, чтобы прочитать послание.
«Последнее время кавалерия изнывала от безделья, – писал Уолли, – но пехотинцы, счастливчики, повеселились на славу. Не помню, говорил ли я тебе о проблемах с афридийскими джоваками, возникших в связи с неожиданным решением правительства прекратить задабривать их взятками (прошу прощения, мне следовало сказать “выплачивать им денежное пособие”. Вах иллах!), чтобы они не перекрывали дорогу через перевал Кохат, и регулярно выдавать такие же суммы за охрану Кхушалгарской дороги и телеграфной линии.
Они не пришли в восторг от этой идеи и в самом скором времени начали выражать свое недовольство, разграбляя и поджигая деревни, нападая на эскорты и на полицейские участки. Потом они спалили мост на Кхушалгарской дороге, и, похоже, это задело за живое власть имущих – последняя капля, переполнившая чашу августейшего терпения. Они решили, что джовакам надо крепко дать по рукам, но, к сожалению должен сказать, на том дело почти и кончилось. Стремительный бросок на территорию джоваков тремя колоннами (одна из них наша: 201 штык под началом Кэмпбелла, со Стюартом, Хэммондом, Уиграмом и Фредом в резерве), пара сожженных деревень – и деру назад. Бус! (Довольно!) Колонны находились под ружьем двадцать часов в чудовищную жару, прошли почти тридцать миль и понесли потери убитыми и ранеными в количестве одиннадцати человек – двое из наших получили ранения. Быстро и мило – и явно пустая трата времени, ибо джоваки нисколько не испугались и продолжают бесчинствовать с неослабным задором.
По-видимому, это означает, что в скором времени мы предпримем еще одну попытку утихомирить их. Коли так, я надеюсь, наши “шишки” позволят кавалерии принять участие в боевых действиях. Зарин передает привет и просит меня сказать, что, к сожалению, его отец был прав. Он говорит, ты поймешь, что он имеет в виду, и я надеюсь, ты понял, потому что я не понимаю. Ты еще не ответил на последнее мое письмо, а в последний раз я получил весточку от тебя месяц назад. Но поскольку отсутствие вестей – хорошая весть, я полагаю, ты жив-здоров и весело проводишь время. Кланяйся от меня Махду и Гул Базу…»
– Когда будешь писать, передай поклоны от нас, – сказал Махду и брюзгливо добавил: – И спроси, не нужен ли ему еще один слуга: старик, в прошлом хороший повар.
Прочие слуги устроились вполне удовлетворительно. В Ахмадабаде не было проблем с жильем, и Аш получил в свое распоряжение целое бунгало с просторным двором и большим количеством хижин для прислуги – роскошь, какую редко может себе позволить младший офицер в любом военном городке. Кулу Рам изволил одобрить конюшню, а Гул Баз, оставивший жену и семью в Хоти-Мардане, поселил в лачуге за собственной хижиной местную женщину – тихое, робкое существо, которое держалось особняком, стряпало, стирало и удовлетворяло потребности своего временного покровителя.
Махду, однако, был слишком стар, чтобы свыкнуться с новой обстановкой, и он ненавидел в Гуджарате все, за исключением, возможно, большой ахмадабадской мечети, где покоился прах основателя города, султана Ахмад-шаха. Что касается остального, то он ненавидел жару и сырость, буйную влажную растительность во дворе, дождевые облака, которые в сезон муссонов приносил пахнущий морем ветер и которые изливали свое содержимое на крыши, дороги и плац-парад военного городка, покуда не затопляли все вокруг – так, что порой бунгало казались островками посреди безбрежного моря. Он плохо переваривал местную пищу и не доверял местным жителям, чьего наречия не понимал и чьи обычаи были ему чужды.
– Он слишком стар, чтобы меняться, – сказал Гул Баз, оправдывая раздражительность Махду. – Он тоскует по запахам и звукам севера, по пище, наречию и обычаям своего народа.
– Как и ты, – сказал Аш и чуть слышно добавил: – Да и я тоже.
– Верно, сахиб. Но если Бог будет милостив к вам и если я проживу еще много лет, тогда невелика беда, даже если мы с вами проведем здесь год-другой. Но с Махду совсем другое дело: он знает, что ему недолго осталось.
– Не нужно было привозить его сюда, – покаянно сказал Аш. – Но что я мог поделать, если он отказался остаться? Я бы немедленно отправил Махду в отпуск, когда бы полагал, что он согласится жить в своей деревне до времени, пока мы не вернемся на север, но я знал, что он не согласится. Поэтому, если нам придется провести здесь еще одно лето, для него будет лучше остаться здесь сейчас, пока прохладно, и отправиться на север в первой половине февраля. Тогда он избежит самых жарких и самых дождливых месяцев, а если мы все еще будем здесь, когда жара и дожди закончатся, возможно даже, я сумею передать старику весточку, что ему нужно подождать еще немного, а потом встретить нас в Мардане. К тому времени я уже наверняка буду знать свою участь.
В последнем отношении Аш оказался прав, хотя и совершенно непредвиденным образом.
В течение всего холодного сезона, когда полк находился не на маневрах, Аш вставал спозаранку и совершал утреннюю верховую прогулку на Дагобазе. А почти каждый вечер он выезжал из города один или в обществе Сарджи, чтобы исследовать окрестности, и возвращался в бунгало только после наступления темноты.
Посмотреть там было на что, ибо Гуджарат овеян дыханием истории и является легендарным местом главных подвигов и смерти Кришны, индийского Аполлона. Каждый холм и ручей связан с каким-нибудь мифологическим событием, и все равнины усеяны развалинами гробниц и храмов столь древних, что имена их строителей давно стерлись из людской памяти. На надгробных памятниках – величественных, опертых на колонны куполах для высшей знати и украшенных рельефами плитах для людей рангом пониже – внимание Аша привлек один любопытный мотив, повторяющийся снова и снова: женская рука, украшенная искусно вырезанными браслетами.
– Это? – сказал Сарджи в ответ на вопрос. – О, это увековечивает память сати. Вдовы, сжигающей себя на погребальном костре вместе с мужем. Очень старый обычай, который ваше правительство отменило – и правильно, на мой взгляд, хотя по-прежнему найдутся многие, кто не согласится со мной. Однако я помню, как мой дед, человек образованный и просвещенный, говорил мне, что многие мыслители, в том числе и он сам, считают, что обычай этот появился в результате ошибки переписчика, допущенной много веков назад, когда законы впервые излагались на бумаге. Первоначальный закон гласил, что, когда мужчина умирает, его тело следует предать огню, а его жена должна «затем войти в дом» – иными словами, прожить остаток жизни в затворничестве, – но переписчик, впоследствии переписывавший закон, по недосмотру пропустил последние два слова, и в результате все стали считать, что «затем войти» означает «войти в костер». Возможно, это правда, и в таком случае хорошо, что радж приказал положить конец этой практике. Сгореть заживо – ужасная смерть, хотя тысячи и тысячи наших женщин не устрашились и приняли ее с честью.
– А миллионы женщин взошли на костер по принуждению, если хотя бы половина слышанных мною историй правдивы, – мрачно заметил Аш.
Сарджи пожал плечами.
– Возможно. Но с другой стороны, останься они жить, жизнь была бы им в тягость, а потому, может, оно и лучше, что они умерли. И не забывай: та, кто становится сати, возводится в ранг святой. Ее имя почитается, и самому ее праху поклоняются. Вот, взгляни туда.
Он указал хлыстом на яркое пятно цвета, выделявшееся на фоне темного камня и зеленых зарослей.
Кто-то повесил гирлянду из ноготков на одну из источенных непогодой каменных рук, безмолвных свидетельств страшной смерти жены, которая, исполняя свой долг, «завершила жизнь нерушимой супружеской верности актом саха-гамана» и последовала за телом мужа в огонь. Камень был наполовину скрыт травой и ползучими растениями, но кто-то – какая-то женщина? – украсил его цветами, и, хотя вечер стоял безветренный и очень теплый, Аш зябко передернул плечами и горячо сказал:
– Пусть мы не сделали больше ничего хорошего, но по крайней мере одно мы можем поставить себе в заслугу: то, что мы положили конец такому ужасу.
Сарджи снова пожал плечами (это могло значить что угодно или вообще ничего) и, когда они повернули лошадей и двинулись к открытой местности, заговорил о других вещах.
Вдвоем они выезжали на верховые прогулки не меньше одного-двух раз в неделю, а по выходным и праздникам совершали более длительные поездки, отсутствуя ночь или две и выбирая маршрут наобум. Иногда они ездили в Патри и к мелководным озерам Ранн-Кача, где воздух пахнет солью, водорослями и гниющими рыбьими головами, которые рыбаки выбрасывают на берег для прожорливых чаек. Порой направлялись на восток, к Бароде, столице его высочества Гаеквара Сираджи Рао, или на юг, к Камбейскому заливу, куда из Арабского моря катились могучие волны между двумя форпостами Португальской империи, островами Диу и Даман, и где несколько раз они находили стоящее на якоре грузовое судно «Морала» и поднимались на борт поболтать с его владельцем, капитаном Рыжим Стиггинзом. Но только в одиночестве Аш ездил на север, в сторону далеких синих горных гряд, пролегающих между Гуджаратом и Раджпутаной.
Сарджи был жизнерадостным и занимательным спутником, но в северном направлении Аш предпочитал ездить один. В таких случаях он обычно добирался до увенчанного развалинами одинокого холма над рекой, откуда смотрел на зубчатые очертания древних гор, зная, что Джули стоит только выглянуть из окна Рунг-Махала, чтобы тоже увидеть их…
Они казались столь легко преодолимыми с виду: низкая гряда, тускло-золотая в лучах предзакатного солнца или сине-зеленая в дрожащем знойном мареве полудня. Однако Аш знал, что там очень мало троп и еще меньше перевалов, по которым можно пройти пешком, а тем более проехать верхом. Опасности, подстерегающие на горных перевалах, и мили непроходимых, населенных тиграми джунглей в нижней части склонов отбивали у желающих добраться до Раджпутаны всякую охоту сократить путь и заставляли большинство поворачивать на запад и двигаться в обход через Паланпур или же направляться на юг, в Бомбей, и ехать поездом через гхаты[9]. Но Аш совершенно не рассчитывал когда-нибудь снова пересечь границу Раджпутаны, так что трудности поиска пути через эти горы не имели значения. Даже если бы между Ахмадабадом и Бхитхором пролегала мощеная дорога, это не изменило бы ничего: Страна Королей была запретной территорией, и, подобно Моисею, он мог лишь смотреть издали на землю обетованную, но не мог вступить в нее.
Сей эпизод положил конец всем дальнейшим попыткам привлечь Аша, уговорами или силой, к участию в сугубо светской жизни гарнизона, и с тех пор он был предоставлен самому себе и получил возможность распоряжаться досугом, как душе угодно, что весьма его устраивало. Значительную часть свободного времени он посвящал учебе, а почти все остальное время исследовал окрестности города, изобилующие следами великого прошлого, ныне заросшими травой и почти забытыми: руинами древних гробниц, храмов и водохранилищ, сооруженных из камня, добытого в горах за много миль к северу оттуда.
Крупный полуостров Гуджарат, по большей части занятый плоскими равнинами, не представлял особого интереса для любителя живописных пейзажей. Из-за обильных дождей земля здесь была плодородная, сплошь покрытая пышной растительностью: тучными хлебными полями, банановыми, манговыми, апельсиновыми и лимонными рощами, пальмами и хлопком. Эта местность разительно отличалась от Раджпутаны, памятной Ашу, однако низкая горная гряда на северо-востоке обозначала границу Страны Королей, а за ней – всего в ста с небольшим милях по прямой – находился Бхитхор. Бхитхор и Джули…
Аш старался не думать об этом, но не думать об этом было трудно в течение томительно долгих, дышащих жаром летних месяцев, когда к работе приходилось приступать с первыми проблесками зари, чтобы закончить дела прежде, чем температура воздуха достигнет дневного максимума, при котором практически невозможно заниматься любыми видами физической и умственной деятельности и приходится проводить все время от полудня до раннего вечера в комнатах с закрытыми ставнями, защищающими от невыносимого зноя и ослепительного солнечного света, не имея чем заняться, кроме как сидеть сложа руки – или спать при возможности.
Большинству горожан и всем европейцам, похоже, не составляло труда делать одно или другое, но для Аша эти жаркие свободные часы были самой ужасной частью дня. Слишком много времени – эоны времени, – чтобы думать, вспоминать и сожалеть. Дабы убить двух зайцев одним выстрелом, он прилежно изучал гуджарати и овладел языком поразительно быстро, изумив своего мунши и снискав восхищение соваров… но он по-прежнему не мог удержаться от ненужных мыслей.
Казалось бы, он уже должен был привыкнуть к такому положению, ибо мучался подобным образом более года. Но почему-то Ашу было легче мириться с этой необратимой ситуацией, когда его отделяли от Джули многие сотни миль и ничто вокруг не напоминало о ней. Кроме того, в Равалпинди, даже после отъезда Уолли, оставались своего рода болеутоляющие средства: пять-шесть добрых товарищей, любимые лошади, редкие выходные в Мури, откуда он видел снега Кашмира… Даже вражда с Кримпли и его другом Райксом имела свои плюсы. По крайней мере, она отвлекала от тягостных мыслей, и почти незаметно для него боль утраты начала постепенно стихать, гложущее чувство тревоги стало понемногу улегаться, и в конце концов наступило время, когда он иногда целыми днями вообще не думал о Джули.
Но здесь, в Ахмадабаде, все переменилось, и порой Аш задавался вопросом, влияет ли на мысль расстояние, измеренное в милях. Не потому ли, что теперь он находится ближе к Джули в буквальном смысле, воспоминания о ней снова ожили в памяти и неотступно его преследуют? Отсюда до Бхитхора всего три дня пути… от силы четыре… Если он выедет прямо сейчас… «Вы меня не слушаете, сахиб! – укоризненно говорил мунши. – Прочитайте это предложение еще раз и помните, что я говорил вам насчет временной формы глагола».
Аш с трудом отвлекался от мыслей о прошлом и сосредоточивался на настоящем, а после урока искал себе еще какое-нибудь дело, какое угодно, лишь бы занять ум до времени, когда дневная жара спадет и он сможет отправиться на конную прогулку. Но в октябре жара пошла на убыль, и он несколько воспрял духом. Холодный сезон был периодом напряженной активности армейской жизни, и теперь, словно с целью наверстать упущенное за несколько месяцев вынужденной праздности и апатии, тренировочные походы, маневры и военные учения следовали один за другим, а все свободное время посвящалось таким видам активного отдыха, как скачки, поло и прочие спортивные игры.
Что самое главное, Аш приобрел две вещи, которые успешнее всего остального отвлекли его от личных проблем и стали компенсацией за изгнание с границы и из корпуса разведчиков: друга по имени Сарджеван Десай, сына местного землевладельца, и коня по кличке Дагобаз.
Сарджеван (для близких друзей просто Сарджи) был внучатым племянником рисалдар-майора – свирепого и мудрого седовласого воина, ставшего живой легендой Роуперовской конницы, поскольку он служил здесь около сорока лет, с первых дней сформирования части, поступив в нее пятнадцатилетним мальчишкой во времена, когда Гуджаратом правила Ост-Индская компания.
Рисалдар-майор, ревнитель строгой дисциплины и превосходный наездник, состоял в родстве чуть ли не со всеми представителями местной аристократии, в том числе и с покойным отцом Сарджевана, сыном одной из его многочисленных сестер. Сам Сарджи не служил в армии. Он унаследовал большое поместье, а вместе с ним отцовскую страсть к лошадям, которых он разводил скорее для собственного удовольствия, нежели для получения прибыли, и не продавал никому, кроме людей знакомых и любимых.
Его двоюродный дед, составивший благоприятное мнение о вновь прибывшем британском офицере, познакомил Сарджи с лейтенантом Пелам-Мартином, наказав обеспечить сахиба лошадьми, которые не посрамили бы доброго имени полка – и Гуджарата. К счастью для Аша, они двое сразу понравились друг другу. Они были ровесниками, и общая любовь к лошадям упрочила взаимную симпатию, в скором времени переросшую в дружбу, вследствие чего Аш приобрел по умеренной цене нескольких прекрасных лошадей, ставших предметом зависти для всех офицеров, в том числе породистого вороного жеребца арабских кровей по кличке Дагобаз, то есть Хитрец.
С далеких дней своей службы в должности подручного конюха у Дани Чанда в Гулкоте Аш повидал много лошадей, на многих ездил и многими впоследствии владел. Но еще никогда прежде не видел он скакуна столь красивого, горячего и резвого. Даже Бадж Радж, ныне находившийся под опекой Уолли в Мардане, не шел с ним ни в какое сравнение. Дагобазу было почти три года, когда он перешел в собственность Аша, и поначалу Сарджи не хотел продавать его – не потому, что жеребец обладал великолепными статями и подавал большие надежды, но потому, что он недаром получил кличку Дагобаз. Пусть с виду он казался образцом совершенства, но характер у него не соответствовал внешнему облику: он имел пылкий, капризный нрав и питал к хождению под седлом отвращение, которое никак не удавалось истребить в нем, сколько его ни выезжали.
– Я не говорю, что он злобный, – сказал Сарджи, – или что на нем нельзя ездить. Можно. Но в отличие от других лошадей он до сих пор не терпит седока на своей спине. Ты это нутром чуешь, когда едешь на нем, – ощущение не из приятных. Он обладает собственной волей, этот конь, причем волей железной, и к настоящему времени даже самые лучшие мои саисы готовы признать свое поражение. Они говорят, он знает тысячу хитрых способов сбросить седока, и когда ты думаешь, что уже изучил все их – глядь! – он применяет новый прием и ты снова валяешься в пыли или в терновых кустах, поставленный перед необходимостью в очередной раз возвращаться домой на своих двоих. Тебя пленяет красота Дагобаза, но, если ты его купишь – а я не продал бы его никому другому, – тебе, возможно, еще придется пожалеть об этом. И не говори потом, что я не предупреждал тебя!
Но Аш только рассмеялся и купил вороного жеребца по смехотворной (если учесть его стати и родословную) цене; и он ни разу не получил повода пожалеть о таком приобретении. Сарджи всегда отлично ладил с лошадьми и превосходно ездил верхом, но, будучи сыном богатого человека, он приобрел опыт не столь трудным путем, как Аш, работавший с ними еще ребенком в низкой должности конюшонка.
Аш не пытался сесть на Дагобаза по меньшей мере десять дней, но каждую свободную минуту он проводил в конюшне или в примыкающем к ней загоне, ухаживая за конем, чистя его скребком, кормя сырой морковкой или кусками гура (коричневое вещество, получаемое в процессе вытяжки из сахарного тростника) и разговаривая с ним по целому часу. Дагобаз, поначалу отнесшийся к незнакомцу недоверчиво, вскоре привык к нему, потом сам начал предпринимать осторожные попытки подружиться с ним, а по прошествии еще нескольких дней уже навострял уши, заслышав голос Аша, отвечал тихим ржаньем и рысью шел навстречу, чтобы приветствовать хозяина.
Когда взаимопонимание установилось, остальное не составило особого труда, хотя Аш потерпел несколько неудач и один раз очутился перед необходимостью пройти пешком пять миль, возвращаясь в военный городок. Однако в конечном счете даже Зарину пришлось признать, что Хитрецу дали неверную кличку и теперь его следует переименовать в Святого. Но Аш оставил прежнее имя, так как в некоторых отношениях оно по-прежнему подходило своему обладателю. Дагобаз признал в нем друга и хозяина, но ясно показывал, что он однолюб и намерен любить и слушаться только Аша, и никого другого. Никто больше не мог сесть на него безнаказанно, даже хозяйский саис Кулу Рам, хотя жеребец неохотно позволял последнему выезжать себя в редких случаях, когда Аш не имел такой возможности, причем по ходу дела старался причинить седоку побольше неприятностей, так что Кулу Рам в конце концов заявил, что это не конь, а дьявол в лошадином обличье. Но если в седле сидел Аш, он вел себя как ангел.
Для арабского скакуна Дагобаз имел крупные размеры, и длина шага у него была феноменальная. Аш обнаружил, что при необходимости он может перегнать любое четвероногое, включая ручных охотничьих гепардов Сарджи, и это при том, что гепарды считаются самыми быстрыми животными в мире и легко настигают антилопу. Вдобавок ко всему у Дагобаза были бархатные губы, манеры принца и поистине царственный вспыльчивый нрав, который напрочь отбивал охоту у посторонних людей – исаисов – допускать вольности по отношению к нему. Но как справедливо заметил Сарджи, в нем не было злобы, и после того, как Аш сумел завоевать его сердце, он оказался нежным и ласковым, как котенок, и умным, как хорошо выдрессированный охотничий пес. До такой степени, что через два месяца после покупки Дагобаза и несмотря на всем известные его недостатки Аш получил не меньше полудюжины предложений продать коня, причем по цене, значительно превосходящей ту, которую заплатил сам, – и на все предложения ответил отказом.
Во всей Индии, заявил Аш, не найдется столько золота, чтобы купить Дагобаза. В подтверждение он научил жеребца брать препятствия, выступил с ним на соревнованиях по кроссу и выиграл, опередив ближайшего соперника на пятнадцать с лишним корпусов (к великому расстройству букмекеров, которые, зная, что этот конь прежде не участвовал в скачках, опрометчиво предлагали ставить против него), и почти целый месяц ездил на плац-параде на нем, а не на более опытном коне, которого приобрел по прибытии в гарнизон. Дагобаз, хотя и не знакомый с тонкостями строевой подготовки, быстро приноровился держать шаг и, если не считать одной попытки вырваться из строя вперед, вел себя так, словно учился этому с рождения.
– Для него нет ничего невозможного! – заявил Аш, хвастаясь Дагобазом перед Сарджи. – Этот конь разумен, как человек. И вдобавок гораздо умнее большинства людей. Клянусь, он понимает каждое мое слово. Он думает головой, честное слово. Из него получился бы отличный поло-пони, но мне не нужен еще один, а потому я буду на нем просто ездить и… Ты видел, как он перемахнул через ирригационный канал с колодцем на ближнем берегу? Перелетел, точно птица. Ей-богу, его нужно было назвать Пегасом. Полковник говорит, я могу выступить с ним на бомбейских скачках следующей зимой, если еще буду здесь.
– А ты собираешься покинуть Ахмадабад раньше?
– Не собираюсь, – сухо поправил Аш. – Всего лишь надеюсь. Разве я не говорил тебе, что отбываю здесь наказание? Я временно прикомандирован к части. В марте будет год, как я здесь, и существует вероятность, что равалпиндские силы смилостивятся и дадут знать, что я могу вернуться в свою рисалу.
– Что за силы такие? – с любопытством спросил Сарджи.
– Боги, – беззаботно ответил Аш. – Оловянные боги, которые одному говорят «уйди» – и он уходит, а другому говорят «приди» – и он приходит. Я получил первый приказ и по необходимости подчинился; теперь я надеюсь получить второй.
– И что тогда? – Сарджи пришел в легкое замешательство, но говорил вежливо. – Что будет с Дагобазом? Ты возьмешь его с собой?
– Разумеется. Ты же не думаешь, что я расстанусь с ним, правда? Если я не смогу взять его с собой иным способом, я поеду на нем обратно. Но если меня оставят здесь чахнуть еще на год, я возьму его в Бомбей на скачки, и весь полк собирается поставить на него все до последней рубашки.
– Рубашки?
– До последней рупии. Они поставят на него все деньги, какие найдут.
– А! Я тоже. Я поеду в Бомбей с тобой, поставлю на тебя сто тысяч рупий в первом заезде и разбогатею!
– Мы все разбогатеем. Ты, я, твой дед рисалдар-сахиб и все солдаты и офицеры полка. А потом Дагобаз получит серебряный кубок размером с ведро, чтобы пить из него.
Мнение Аша о вороном коне разделяли многие, но только не Махду, который отказывался восхищаться животным и открыто сожалел о его покупке.
– Мне кажется, ты заботишься об этом исчадье ада больше, чем о ком-либо другом, – раздраженно посетовал Махду, когда Аш, вернувшись с вечерней прогулки, кормил Дагобаза сахаром, прежде чем отправить обратно в конюшню. – Негоже отдавать свое сердце животному, не имеющему души.
– Однако Аллах сотворил лошадей для нас, – со смехом возразил Аш. – Разве в Коране, в суре о боевых конях, не говорится: «Клянусь быстробегущими с пыханьем и выбивающими искры: пускающимися в набег с раннего утра, поднимающими во время его пыль, врывающимися во время его в середину толпы: истинно человек пред Господом своим неблагодарен»? Неужто ты хочешь, чтобы я был неблагодарен за такие подарки, ча-ча?
– Я хочу, чтобы ты проводил поменьше времени за разговорами с неразумной скотиной и побольше общался с теми, кто искренне печется о твоем благополучии. Например, с Гамильтоном-сахибом, которому, как мне известно, ты отослал всего одно коротенькое письмо с тех пор, как купил это дьяволово отродье.
Аш изумился и, надо отдать ему должное, заметно смутился.
– Неужели? Я не сознавал… Я напишу ему сегодня же вечером.
– Сперва прочитай, что он тебе пишет. Это все пришло с утренней почтой, но, похоже, ты слишком спешил и даже не взглянул на письма перед уходом в конюшню. Думаю, вот это, толстое, от Гамильтона-сахиба; и нам с Гул Базом тоже хотелось бы узнать новости о нем и о наших друзьях в Мардане.
Старик протянул медный поднос с полудюжиной писем, и Аш схватил самое толстое из них, вскрыл конверт и вошел в освещенное лампой бунгало, чтобы прочитать послание.
«Последнее время кавалерия изнывала от безделья, – писал Уолли, – но пехотинцы, счастливчики, повеселились на славу. Не помню, говорил ли я тебе о проблемах с афридийскими джоваками, возникших в связи с неожиданным решением правительства прекратить задабривать их взятками (прошу прощения, мне следовало сказать “выплачивать им денежное пособие”. Вах иллах!), чтобы они не перекрывали дорогу через перевал Кохат, и регулярно выдавать такие же суммы за охрану Кхушалгарской дороги и телеграфной линии.
Они не пришли в восторг от этой идеи и в самом скором времени начали выражать свое недовольство, разграбляя и поджигая деревни, нападая на эскорты и на полицейские участки. Потом они спалили мост на Кхушалгарской дороге, и, похоже, это задело за живое власть имущих – последняя капля, переполнившая чашу августейшего терпения. Они решили, что джовакам надо крепко дать по рукам, но, к сожалению должен сказать, на том дело почти и кончилось. Стремительный бросок на территорию джоваков тремя колоннами (одна из них наша: 201 штык под началом Кэмпбелла, со Стюартом, Хэммондом, Уиграмом и Фредом в резерве), пара сожженных деревень – и деру назад. Бус! (Довольно!) Колонны находились под ружьем двадцать часов в чудовищную жару, прошли почти тридцать миль и понесли потери убитыми и ранеными в количестве одиннадцати человек – двое из наших получили ранения. Быстро и мило – и явно пустая трата времени, ибо джоваки нисколько не испугались и продолжают бесчинствовать с неослабным задором.
По-видимому, это означает, что в скором времени мы предпримем еще одну попытку утихомирить их. Коли так, я надеюсь, наши “шишки” позволят кавалерии принять участие в боевых действиях. Зарин передает привет и просит меня сказать, что, к сожалению, его отец был прав. Он говорит, ты поймешь, что он имеет в виду, и я надеюсь, ты понял, потому что я не понимаю. Ты еще не ответил на последнее мое письмо, а в последний раз я получил весточку от тебя месяц назад. Но поскольку отсутствие вестей – хорошая весть, я полагаю, ты жив-здоров и весело проводишь время. Кланяйся от меня Махду и Гул Базу…»
– Когда будешь писать, передай поклоны от нас, – сказал Махду и брюзгливо добавил: – И спроси, не нужен ли ему еще один слуга: старик, в прошлом хороший повар.
Прочие слуги устроились вполне удовлетворительно. В Ахмадабаде не было проблем с жильем, и Аш получил в свое распоряжение целое бунгало с просторным двором и большим количеством хижин для прислуги – роскошь, какую редко может себе позволить младший офицер в любом военном городке. Кулу Рам изволил одобрить конюшню, а Гул Баз, оставивший жену и семью в Хоти-Мардане, поселил в лачуге за собственной хижиной местную женщину – тихое, робкое существо, которое держалось особняком, стряпало, стирало и удовлетворяло потребности своего временного покровителя.
Махду, однако, был слишком стар, чтобы свыкнуться с новой обстановкой, и он ненавидел в Гуджарате все, за исключением, возможно, большой ахмадабадской мечети, где покоился прах основателя города, султана Ахмад-шаха. Что касается остального, то он ненавидел жару и сырость, буйную влажную растительность во дворе, дождевые облака, которые в сезон муссонов приносил пахнущий морем ветер и которые изливали свое содержимое на крыши, дороги и плац-парад военного городка, покуда не затопляли все вокруг – так, что порой бунгало казались островками посреди безбрежного моря. Он плохо переваривал местную пищу и не доверял местным жителям, чьего наречия не понимал и чьи обычаи были ему чужды.
– Он слишком стар, чтобы меняться, – сказал Гул Баз, оправдывая раздражительность Махду. – Он тоскует по запахам и звукам севера, по пище, наречию и обычаям своего народа.
– Как и ты, – сказал Аш и чуть слышно добавил: – Да и я тоже.
– Верно, сахиб. Но если Бог будет милостив к вам и если я проживу еще много лет, тогда невелика беда, даже если мы с вами проведем здесь год-другой. Но с Махду совсем другое дело: он знает, что ему недолго осталось.
– Не нужно было привозить его сюда, – покаянно сказал Аш. – Но что я мог поделать, если он отказался остаться? Я бы немедленно отправил Махду в отпуск, когда бы полагал, что он согласится жить в своей деревне до времени, пока мы не вернемся на север, но я знал, что он не согласится. Поэтому, если нам придется провести здесь еще одно лето, для него будет лучше остаться здесь сейчас, пока прохладно, и отправиться на север в первой половине февраля. Тогда он избежит самых жарких и самых дождливых месяцев, а если мы все еще будем здесь, когда жара и дожди закончатся, возможно даже, я сумею передать старику весточку, что ему нужно подождать еще немного, а потом встретить нас в Мардане. К тому времени я уже наверняка буду знать свою участь.
В последнем отношении Аш оказался прав, хотя и совершенно непредвиденным образом.
В течение всего холодного сезона, когда полк находился не на маневрах, Аш вставал спозаранку и совершал утреннюю верховую прогулку на Дагобазе. А почти каждый вечер он выезжал из города один или в обществе Сарджи, чтобы исследовать окрестности, и возвращался в бунгало только после наступления темноты.
Посмотреть там было на что, ибо Гуджарат овеян дыханием истории и является легендарным местом главных подвигов и смерти Кришны, индийского Аполлона. Каждый холм и ручей связан с каким-нибудь мифологическим событием, и все равнины усеяны развалинами гробниц и храмов столь древних, что имена их строителей давно стерлись из людской памяти. На надгробных памятниках – величественных, опертых на колонны куполах для высшей знати и украшенных рельефами плитах для людей рангом пониже – внимание Аша привлек один любопытный мотив, повторяющийся снова и снова: женская рука, украшенная искусно вырезанными браслетами.
– Это? – сказал Сарджи в ответ на вопрос. – О, это увековечивает память сати. Вдовы, сжигающей себя на погребальном костре вместе с мужем. Очень старый обычай, который ваше правительство отменило – и правильно, на мой взгляд, хотя по-прежнему найдутся многие, кто не согласится со мной. Однако я помню, как мой дед, человек образованный и просвещенный, говорил мне, что многие мыслители, в том числе и он сам, считают, что обычай этот появился в результате ошибки переписчика, допущенной много веков назад, когда законы впервые излагались на бумаге. Первоначальный закон гласил, что, когда мужчина умирает, его тело следует предать огню, а его жена должна «затем войти в дом» – иными словами, прожить остаток жизни в затворничестве, – но переписчик, впоследствии переписывавший закон, по недосмотру пропустил последние два слова, и в результате все стали считать, что «затем войти» означает «войти в костер». Возможно, это правда, и в таком случае хорошо, что радж приказал положить конец этой практике. Сгореть заживо – ужасная смерть, хотя тысячи и тысячи наших женщин не устрашились и приняли ее с честью.
– А миллионы женщин взошли на костер по принуждению, если хотя бы половина слышанных мною историй правдивы, – мрачно заметил Аш.
Сарджи пожал плечами.
– Возможно. Но с другой стороны, останься они жить, жизнь была бы им в тягость, а потому, может, оно и лучше, что они умерли. И не забывай: та, кто становится сати, возводится в ранг святой. Ее имя почитается, и самому ее праху поклоняются. Вот, взгляни туда.
Он указал хлыстом на яркое пятно цвета, выделявшееся на фоне темного камня и зеленых зарослей.
Кто-то повесил гирлянду из ноготков на одну из источенных непогодой каменных рук, безмолвных свидетельств страшной смерти жены, которая, исполняя свой долг, «завершила жизнь нерушимой супружеской верности актом саха-гамана» и последовала за телом мужа в огонь. Камень был наполовину скрыт травой и ползучими растениями, но кто-то – какая-то женщина? – украсил его цветами, и, хотя вечер стоял безветренный и очень теплый, Аш зябко передернул плечами и горячо сказал:
– Пусть мы не сделали больше ничего хорошего, но по крайней мере одно мы можем поставить себе в заслугу: то, что мы положили конец такому ужасу.
Сарджи снова пожал плечами (это могло значить что угодно или вообще ничего) и, когда они повернули лошадей и двинулись к открытой местности, заговорил о других вещах.
Вдвоем они выезжали на верховые прогулки не меньше одного-двух раз в неделю, а по выходным и праздникам совершали более длительные поездки, отсутствуя ночь или две и выбирая маршрут наобум. Иногда они ездили в Патри и к мелководным озерам Ранн-Кача, где воздух пахнет солью, водорослями и гниющими рыбьими головами, которые рыбаки выбрасывают на берег для прожорливых чаек. Порой направлялись на восток, к Бароде, столице его высочества Гаеквара Сираджи Рао, или на юг, к Камбейскому заливу, куда из Арабского моря катились могучие волны между двумя форпостами Португальской империи, островами Диу и Даман, и где несколько раз они находили стоящее на якоре грузовое судно «Морала» и поднимались на борт поболтать с его владельцем, капитаном Рыжим Стиггинзом. Но только в одиночестве Аш ездил на север, в сторону далеких синих горных гряд, пролегающих между Гуджаратом и Раджпутаной.
Сарджи был жизнерадостным и занимательным спутником, но в северном направлении Аш предпочитал ездить один. В таких случаях он обычно добирался до увенчанного развалинами одинокого холма над рекой, откуда смотрел на зубчатые очертания древних гор, зная, что Джули стоит только выглянуть из окна Рунг-Махала, чтобы тоже увидеть их…
Они казались столь легко преодолимыми с виду: низкая гряда, тускло-золотая в лучах предзакатного солнца или сине-зеленая в дрожащем знойном мареве полудня. Однако Аш знал, что там очень мало троп и еще меньше перевалов, по которым можно пройти пешком, а тем более проехать верхом. Опасности, подстерегающие на горных перевалах, и мили непроходимых, населенных тиграми джунглей в нижней части склонов отбивали у желающих добраться до Раджпутаны всякую охоту сократить путь и заставляли большинство поворачивать на запад и двигаться в обход через Паланпур или же направляться на юг, в Бомбей, и ехать поездом через гхаты[9]. Но Аш совершенно не рассчитывал когда-нибудь снова пересечь границу Раджпутаны, так что трудности поиска пути через эти горы не имели значения. Даже если бы между Ахмадабадом и Бхитхором пролегала мощеная дорога, это не изменило бы ничего: Страна Королей была запретной территорией, и, подобно Моисею, он мог лишь смотреть издали на землю обетованную, но не мог вступить в нее.