Страница:
– Чем же можно удивить существо, еще в начале времен переставшее удивляться?
Она попыталась прожечь меня взглядом, но я его не увидела. Только в переносицу словно толкнулось что-то неприятное, как жаба.
– Он предложил мне себя! – Тварь явно оскалилась в улыбке. – Предложил свой высокий дар, свое прекрасное тело и светлый разум. И всего с одной просьбой: чтобы я исцелила тебя. Добровольная жертва всегда драгоценна! Но добровольная жертва самца – еще большая редкость. Чаще же ваших русалочек пенка наш океан покрывает.
– Пенка русалочек? – похлопала я отросшими ресницами. Хлопать было незачем: глаза ничего не видели, но так принято выражать состояние крайнего удивления.
– Тех, кто теряет себя во имя другого. Были у нас Детки-самцы человеческие, что приходили сами – с алчущим сердцем, с властной душой – за семенем нигов. Их добровольность расчетлива и корыстна. Мы им давали семени нашего силу. Мало кто смог прорастить его. Но Детка-сынок, отдавшийся любящим сердцем, – редчайшее чудо. Это был чудесный подарок! Вам не понять. Вы, люди, – насильники мира. Вы не способны. Но он – оказался способен. И восхитил меня своей волей и силой любви, и я выполню данное слово. Я исцелю тебя, деточка, исцелю от всего!
Старуха была в таком экстазе, какого от нее не исходило даже в ее еженощных соловьиных бдениях под луной. Она снова соскользнула в певучий речитатив. Страстной волной вздымался и опадал ее голос, мигом утративший усталое старушечье дребезжание. Его тембр был чарующ – то вибрировал изнемогающе нежно, то рокотал, вскипая в восторге.
Я содрогнулась: влюбленная Тварь! Ну и мерзость!
Добровольная жертва! Да что она знает о жертвах, кроме их вкуса? Что паразит, откладывающий яйца в чужое тело – созревать в чужой плоти, превращать эту плоть в гниющую пищу, – может знать о жертве? О добровольной жертве?! Тварь, отродясь не дававшая собственное тело своим же детям и не способная ткать их тела из собственной крови, творить из себя, порождать, как мы, люди!
Такое бешенство выпадало мне редко. Как посмел он договариваться с этой мерзкой сиреной за моей спиной?! Мне каково жить, когда за мою жизнь заплачена такая цена – он подумал?! Я не обязана жить! Вот сейчас сдохну на этом месте от его благородства!
Добровольная жертва! Видел бы он Ульриду на костре! К тому времени, как доброволец созреет, это будет уже беременный старикашка с чудовищным монстром в гигантском чреве. Вместе будем рожать, две куколки-ниги, на одном родильном костре! Кто б он ни был, как я его ненавижу! Больше жизни!
Я решительно поднялась. Что-то засиделась я тут, пора проведать, как там дела у спасательного отряда, с трудом продиравшегося сквозь дебри, в которые Тварь непременно постаралась скрутить лес перед их носом. Встретить по-человечески, хлебом-солью, а не когтями чудовищ, торчавшими теперь из каждой сосновой иголки. Потянулась, разминая косточки, поинтересовалась деловито:
– Ну и что я тогда здесь делаю? За меня заплачено. Я выкуплена. Так я пошла!
Тварь тоже потянулась, мертвой хваткой пригвоздив меня к месту.
– Не торопись, деточка. Да и есть у меня к тебе один давний вопросец. Расскажи-ка мне, что ты знаешь об Оссии и где с ней встретилась. Слышала я от тебя в бреду это имя. И знай, что, если ты по-прежнему будешь прикидываться беспамятной юродивой дурочкой, я спущу моих собачек, и никто из этих двуногих, которые вошли в мой лес, не уцелеет даже для назидания потомкам.
На всякий случай я сделала вид, что испугалась, лихорадочно соображая, сейчас или чуть позже выложить первый козырь, который взаимно изменит наши понятия о раскладе сил. Да, стоит посмотреть на ее реакцию, когда она узнает о моей причастности к гибели Цитадели.
Стоит услышать ответы. И я выложила ей то немногое, что знала об Оссии и обстоятельствах нашей встречи.
Пока я рассказывала, ведьма пришла в такое возбуждение, что кругами забегала по комнате, и ее дребезжащий голос слышался порой откуда-то с потолка, в воздухе творилось что-то невероятное, потрескивало, как будто вспыхивали искры, а одна из них пребольно меня обожгла. «Ай-яй-яй! Вот оно что! Ох, как! Ну надо же! Вот так-так!» – бормотала старуха. Заметались и завыли на привязи псы. Послышался дребезг падающей на пол посуды. Каменный стол заходил ходуном. А когда я добралась до развязки, она завопила в сердцах: «Оссия, чтоб тебе!», аккомпанируя себе треском молнии, разрядившейся в сторону окна. Немедленно засквозило и запахло гарью.
– Ой! – сконфузилась Олна, и послышался плеск воды.
Запахло мокрым углем.
Псы умолкли, остервенело грызя что-то железное. Лишь бы зубы не сломали о свои цепи.
Ведьме было не до псов. Она схватила меня за плечи и затрясла, как яблоньку, завопила:
– Ты хоть понимаешь, что натворила, дочка?!
– Н-н-нет-т-т! – продолбила я припадочным дятлом.
– Так ты не знаешь, во что вляпалась?!
– Н-н-нет-т-т!
Она рухнула на табурет и замолчала, зло пыхтя. Потом процедила:
– Ну до чего же я ненавижу этих глупых, чванливых, самодовольных, самонадеянных людишек! Считаете, что убили нига? Как бы не так! Это не в ваших силах. Только спугнули. Он не заперт смертью натха. Он ушел, но просочиться может через тысячу лет. Или завтра. Или уже.
– Так это был ниг?
– Похоже, да.
– Ты сама ниг, и ты не уверена?
– Ха! Уследишь за их формами, как же! Ниг может прикинуться чем угодно.
«Ну, это мы уже знаем!» – подумала я.
– Или вовсе ничем.
«А это похоже на наш случай».
– Если это ниг, то чем прельстила его такая замухрышка, как ты? Разум пифии – это, конечно, хорошо для нас, но мало. Не редкость. Вот и Ульрида моя имела такую способность. Пифии забывчивы, а такой ущерб ничем не восполнить. Нам нужна не просто Избранная. Из них многие оказываются пусты. Бесплодны. Отторгают наш Дар. И он, увы, их уничтожает, становится для них ядом, а не благом. И нас печалит этот результат. Но мы ждем и сеем. Мы – Сеятели!
– И много насеяли?
– Все ведьмы – наши Детки, дорогая. Все до единой. Колдуньи, колдуны, волшебники и маги… Все!
Мне показалось, что меня затягивает под лед проруби: их тысячи – разнообразных, разной силы и возможностей. Так много измененных!
Тварь словно облизнулась, предвкушая:
– При таком посеве мы свое получим! Но нам нужна Истинная Избранная. Нам нужна Куколка, которая даст долгожданные всходы. О, я знаю, ты – такая. Ты не для нига Цитадели, нет. Ты для меня. Поэтому ты здесь.
Она помолчала и пробормотала осуждающе:
– К тому же он хотел насильно отторгнутый разум! И насильно разъятое тело. Это снижает качество нашей работы. Лишает блага Добровольной Жертвы. Не одобряю. Всё будет в нас. Всё будем – мы. Зачем ускорять неизбежность? Лишать себя удовольствия игры, азарта. Ускорять нашу вечность… Мне претит такая поспешность, ну да это их метод проникновения.
– А кто такая Оссия?
Олна взревела от ярости, почти как бесплотный Голос:
– Ос-с-сия! Ос-с-с-сия!!! Разорвать ее на части, на клочки будет мало! Скольких деточек она погубила! Она из тех, Великих! Ведунья! Одно радует – нам несказанно повезло на этой земле: здесь их род искоренен почти до последнего. Не без нашей помощи. Но нам и оставшихся много. Нам в одной вселенной тесно!
– Но ниги неуязвимы.
– Неуязвимы – пока! Пока еще. Мы – непредсказуемы, Детка. Человеческие предсказатели нас не уловят, сколько ни тщатся. Мы незримы для людей и Тварей во всех ипостасях. А ведуны нас видят] Они различают нашу сущность во всём, чем бы мы ни были! Потому что все они – любимые ученики натхов.
– Натхов?
Олна опять взревела:
– Враги! Надзиратели, тюремщики, палачи! Извечные враги! Из всех существ мира – самые ненавистные! Пока жив хоть один натх во вселенной – мы не можем быть в безопасности. Они изводят уже не Деток – изводят нас! Нигов! Из всех миров, куда приходят, изводят! Держись от них подальше, Детка! Беги от наших смертных братьев. Даже нас они лишают силы!
– Братьев? – обомлела я.
– Одна колыбель у нас была когда-то. Одна сущность нас породила. Мы вышли из великого Ничто… – голос ее стал мягким, задумчивым. – Разный принцип проявления.
– Добро и зло? – ввернула я плавающую на поверхности банальность.
Олна фыркнула:
– Как примитивно, Детка! Смешны нам эти жалкие потуги двумерного разума двуногих познать непосильное. Что есть добро? Что есть зло? Свет и тень. Но что отбрасывает тень на свету? Если бы удалось нам заполучить себе хотя бы одного натха! Всего одного!
– Зачем? Ты же сама сказала, что надо держаться от них подальше, – осторожно сказала я.
– С нашей силой и с их даром мы будем всемогущи. Всеведущи! Мы исправим этот мир. Весь, до конца. Все формы. Во всех временах. Не будет больше войн, не будет смерти, не будет боли, не будет грязных обезьянок-людишек, все будут чистенькие, все будут – ниги. Величайшая раса, господа звезд…
Я задохнулась, представив, как они заглатывают весь мир, звезда за звездой. Что же это за существа? Кто они, ненасытные? Зачем они? Как Творец допустил их бытие?
Тварь хихикнула в предвкушении:
– Мы возьмем себе дар натхов и преобразуем этот мир, дорогая. Разве это справедливо, Детка, когда мы, бессмертные, властвуем над смертным прахом, а ничтожные смертные натхи – над вечным сознанием?! Породившее нас Ничто посмеялось, если способно было смеяться. Вся вечность будет наша! Этот мир будет миром нигов, деточка. Тебе понравится.
– Но… – я хотела напомнить, что натхи не позволят, и вовремя спохватилась.
– Без всяких «но»! Это только кажется, что мы ушли. Мы здесь, мы ждем. Ждут те, кто заперт в небытие. И даже натхи не удержат их там навечно. Придет Освободитель и выпустит всех. Всех, от начала времен! Мы ждем Его Рождения. О, как мы ждем! И готовимся. И мальчик Дик нам поможет. А теперь… теперь пора заняться незваными гостями. Посиди пока, милая. Уж не сердись, но придется тебя придержать сегодня здесь.
Она уходила, не выдернув «гвозди»: я все еще не могла сдвинуться, как ни тужилась, как ни напрягала немаленькую силушку. Не с каменной же лавкой под одним местом по веткам скакать! Меня начало это раздражать.
Пора так пора. Сейчас или никогда.
Я мысленно поковырялась в пятках, выцарапывая мигом юркнувшую туда душонку, и попыталась водворить ее на место. Та упиралась и норовила съежиться до полушки. Тьфу на нее. И бездушно так, ровненьким мертвым голосом я заявила Твари:
– Ничего этого ты не сделаешь.
– Это почему же? – приостановилась Тварь.
– Я не дам.
Олна разразилась гулким хохотом:
– И что ты, калека жалкая, заморыш человеческий, можешь мне – мне! – сделать?
– Не я. Псы. Ворч! – позвала я негромко. И встала легохонько. Отпустило меня.
В окне и дверях послышался шум, стукоток когтей мягко прыгнувших тел, и лохматая песья голова уткнулась мне в колени горячим носом. Еще парочка примостилась по бокам. Хвосты остервенело начали молотить пол, высекая каменную щепу.
– Умно, – искренне восхитилась Тварь. – Стравить одну часть с другой. Значит, ты захотела, чтобы змея заглотила собственный хвост, одна голова дракона пожрала другую, а левая рука поборола правую? Но если рука загнила, лучше ее отрубить, пока зараза не расползлась по всему телу.
Я смеялась, ощутив растерянность в ее голосе. Но Олна, склонившись к самому уху, процедила злобно:
– Придется убить их, предавших мою волю. У меня есть еще лес. Здесь мой мир, Детка. Я вырастила, создала его из себя. Мои песики всегда были слишком вольными. Но и лес – моя часть и моя сила. Я обрушу его на пришельцев, зацеплю корнями, задушу ветвями, раздавлю стволами.
Я улыбнулась.
– Не сможешь. Он связан моей кровью, пролитой на его почву, впитанной его корнями, вошедшей в его плоть, в травы и кроны. На каждом стволе побывала моя ладонь, под каждым деревом мой след, каждый куст привечен, каждая травинка обласкана. Они стали и моими тоже, Олна. Послушают ли они тебя?
– Ловко, – одобрила ведьма. – Но я пожертвую своим лесом, сожгу дотла вместе с твоими друзьями, а тебя – испепелю на месте. Устала я с тобой возиться. К тому же в Детке, меченной оком Хозяйским, хлопотно вырастить семя. Непредсказуемы всходы.
– Посмотри вокруг, Олна! Все воды моря, которое взяло у меня кровь и часть моей жизни и обязалось вернуть тысячекратно, все мириады капель стали по праву моими, я призвала их, тучей развесив над лесом, мы готовы принять твой огонь. Воды превратятся в пар и вернутся в свои берега, а твой огонь исчезнет вместе с тобой бесследно.
– Вижу, – согласилась Тварь, – но ты не знаешь, что воздух, сам воздух, которым ты дышишь, – тоже часть меня и моя сила. А я могу и отойти от тебя, совсем отойти, вместе с воздухом. Вон в тот угол.
И я мгновенно задохнулась, как вытащенная на берег плотвичка. Раздавила самое себя. Еще доля секунды, и я разорвалась бы на капли. Но мгновенный спазм, не успев накатить, схлынул, воздух вернулся и я с всхрипом завершила вдох.
– Ну, каково без меня? – Ведьма расхохоталась, правда, с некоторой натугой, сначала как будто закашлявшись. – Там, где я есть, я просто жизненно необходима, не так ли? Основа твоей жизни. Можешь ли ты убить меня, не убивая одновременно себя?
Я подняла на нее незрячие глаза:
– Видишь ли, Одна… а ты должна видеть больше меня, поскольку зряча… ты не можешь дышать сама собой. Воздух – это не совсем ты. Ты ведь тоже сейчас умирала, когда попыталась меня убить, не так ли?
– Так, – честно призналась Тварь. – Значит, силы равны?
Она предлагала! Она поняла, что бессильна! Оставалось ее дожать, что я с легкостью и сделала:
– Нет. Я умирала без воздуха, а ты умирала потому, что умирала я. Но ты боишься смерти, потому и отступила. А я не боюсь умереть, убивая тебя. Я столько раз умирала, что для меня это уже не в новинку. Я бы пошла на последнюю, окончательную смерть, если б дело было только за этим. Ты сдалась, когда не убила меня ценой своего бытия. Но дело даже не в этом. Дело в том. что я могу тебя убить, не уничтожив при этом себя, а ты не можешь. Я – твоя судьба, а не ты моя. Я – судьба, ниг! И я могу прекратить твое бытие, когда захочу.
– Что ж, бери, дочка, – с достоинством ответила Тварь. Она умела проигрывать.
– Не сейчас, – мягко отказалась я. – Я еще не отблагодарила тебя за наше спасение.
– Пустое, дочка, ты уже это сделала, – отмахнулась Одна без тени иронии. – Сейчас, когда показала мне, что не зря я ночей не спала у твоей постели. Не напрасно делила с тобой это время. Теперь я могу уйти спокойно. Отдать свою вечность и умереть. Отпусти меня, госпожа.
Я честно доиграла до конца:
– Нет, матушка, не проси. Не пришло твое время.
Она вздохнула тяжко и вкрадчиво прошелестела:
– Зато твое время пришло. Не отпускаешь меня, так возьми. Возьми меня, госпожа. Ты готова!
Я не провидела ее намерения. Псы не успели даже вздыбить шерсть. Гром – содрогнуться. Она усыпила меня мнимой победой. Обманула мою силу показной слабостью. И напала.
Тварь разом, в мгновение ока оказалась везде, налипла со всех сторон, словно воздух, которым я дышала, внезапно сгустился в студень и объял меня всюду. Псы рычали, наседали, царапали меня когтистыми лапами и внезапно отступили: они ничего не могли сделать. Тварь плотной маслянистой пленкой расползлась по всему телу, поглощая меня целиком, растворяя меня в себе, и мы были неотделимы. «Возьми меня, госпожа, а я возьму тебя, всю без остатка. Всю до конца! До капли! До вздоха!»
Одна охватила меня с алчной лаской, сдавила с жадной нежностью, обволокла плотным коконом всепоглощающего объятия, вибрирующим от нетерпения. Просочилась под одежду, растеклась по коже, осела на каждом волоске, закупорила уши, забилась в нос, в легкие, проникла в рот, раскрывшийся в судороге невозможного вдоха, и потекла внутрь скользкой змеей, заставляя сглатывать свое бесконечное тело, пожирающее меня уже изнутри. «Смертным неведома сила нашей любви и объятий! Так изведай! Никогда не будет страданий, никогда не будет боли! Только радость любви. Дай мне себя!»
Она меня пожирала. Я таяла. Исчезала. И это было прекрасно. Тварь убивала, вызывая немыслимый экстаз у жертв. «Я стану тобой, возлюбленная! Всепоглощающе, вечно. Ты – мое юное тело. Я – сила твоя, твоя воля. Взгляни, как это прекрасно!»
И я послушно взглянула. Словно вылезла из кокона и осмотрелась. Я парила в полумраке под самым потолком просторной комнаты, больше похожей на пещеру, свет из окна проливался на пол солнечной лужицей, а у стен, сложенных из огромных каменных глыб, сидели, высунув алые языки, мощные черные псы, настороженно и укоризненно взирая на недосягаемую свежевылупившуюся бабочку.
«Смотри, моя радость, как тебе светло во мне! Тебе нравится, я знаю. Неисчерпаемо счастье. Смотри, какой сочный, роскошный мир будет нашим вечно!»
Меня повлекло к потолку и выше. Каменная толща скользнула сквозь тело, оставив мимолетное чувство тяжести. И я воспарила к пушистым облакам, прикрывшим слепящее солнце, цепенея от. восторга, оглядывая мир, который будет моим миром – миром нига. Оглядывая так, как никогда не смогла бы немощными человеческими глазами, вправленными в тесный череп, – всеохватно, всесторонне, словно я – сплошной Восхищенный Глаз. Дивные цвета воссияли в этом мире.
Я умирала в бескрайнем счастье, в бесконечном восторге. И знала, что смерти нет, но умирание вечно. И это была прекрасная вечность. Я не могла от нее отказаться и победить в этой схватке. Не могла, охваченная силой невероятной, нечеловеческой, всеохватной любви.
И не было в мире большего искушения, чем дар Любви, который предлагала мне Тварь. Вечной Любви. Вечного счастья.
Тварь искушала, заклинала: «Стань навсегда моим телом, я буду любить бесконечно! Сердце мое, я – чистая сила, я – воля твоя и желание. Хочешь, и крылья любви распахнутся, как птица, и ветер взвихрит наши перья? Руки твои превратятся в мощные крылья».
Из моего горла вырвался крик, превратившийся в клекот, крылья раскинулись, обнимая сразу и небо, и землю. Поджав когтистые лапы, я парила в воздушном потоке, поднимаясь выше и выше, в тучу зарылась, облачной влагой осевшей, утяжеляя перья. И боролась, все еще боролась за мой человеческий разум.
Тварь обольщала, словно пела гимн: «Хочешь, дождем прольемся на жаркую ждущую землю? Ласковой влагой стечем по стволам и ладошкам подставленных листьев, будут ловить они нас, мы же – играть и струиться – в землю и в корни; кронами станем деревьев, солнце и ветер целуя! О нет, моя радость, этот восторг достоин иного! Стань, моя Детка, молнией, солнечным сгустком, шаром из чистой всепоглощающей мощи! Ты – мое сердце, я знаю, кого ты так страстно желаешь! Дай мне свой разум, любимая, дай свои мысли!»
Из последних угасающих сил я ответила:
– Нет! Что мне твой мир, если в нем не будет человека?
– Нет? Ну так падай! Лови наслаждение в падении!
Тело обрело тяжесть глыбы и рухнуло на скалистую крышу логова нига, окруженную клыками каменных стел. Я стала сгустком пламени, бьющим в огромное, стремительно разрастающееся лоно земли. А когда накалившийся под солнцем камень дохнул ответным жаром, меня не стало совсем.
Страх развеялся облаком пыли и осел на поверхность камня. Я тихо лежала, забившись в трещины, обмирая по песчинкам, наслаждаясь покоем. Но нетерпеливый порыв ветра поднял пыль, выдул из трещин, взвихрил, и я сгущающимся в плоть облачком скатилась с крыши на ласковую траву, где снова обрела тело. И нига.
Нет, не нига. Тот, кто передо мной стоял, никак не мог быть нигом. Ни старухой, ни ведьмой, ни монстром. Передо мной стоял во плоти, во всей красе, во всей долгожданной невероятности – живой и невредимый Дик. С раскрытым от изумления ртом. С тусклыми от дорожной пыли соломенными вихрами. С руками, схватившимися за рукоять меча. С изумленно распахнутыми синими очами. Синими, как небо в полдень. С обомлевшей мордой лошади за плечом.
– Дик, – пролепетала я. – Дик, это ты? Это правда ты? Ты мне не кажешься?
– На, ущипни, – предложил Дик и протянул загорелую руку.
Ну, я и ущипнула от всей натерпевшейся за это время души. Как еще я ему всю руку не отхватила на радостях? Он запрыгал по травке, как необъезженный жеребенок с горящей паклей под хвостом. Он вопил и чертыхался, выкладывая мне с ходу, бесплатно, щедро все сокровища родной речи. Я восхищенно внимала.
– Как ты меня нашел?
– Альерг подсказал. Он там еще через лес прорубается, а я не утерпел, чуть ли не по верхушкам поскакал. Ну и лес тут у вас! Жуть. Здравствуй, Косичка. Сто лет, сто зим. Ты стала такой… красавицей, – сияющий солнышком Дик полюбовался, как пунцовеют мои щеки, и плеснул ведром воды: – Но щиплешься хуже ведьмы.
Он поморщился, растирая плечо, по которому стремительно расползался багровый синяк.
– Ты мастер исчезать, Дик! Я так на тебя злилась, что до сих пор не простила.
– Зато ты из-под земли вырастать научилась! Я был ранен.
Я вспомнила. Проклятый Дункан! Ранен? Скорее убит! Как он выжил?
– Они думали, я мертв. Но разве мог я помереть, не повидав мою Косичку? Альерг вытащил меня с того света, – он невесело улыбнулся. – Вот отлежался, а тут и весточка о тебе поспела. И я снова на тот свет потопал, за тобой…
– Весточка? От кого?
– Спроси у мастера. Ты собираешься со мной здороваться или нет?
Я рассмеялась. Я не могла на него наглядеться.
– Дик, это правда ты!
– А ты ждала кого-то другого?! – Он сердито насупился, но я уже бросилась ему на шею, уткнулась в пыльную потную грудь, подхваченная его объятием. И вдохнула запах разгоряченного тела. Повеяло чемто щемяще знакомым. Очень-очень знакомым, но я не вспомнила.
Я потащила его в дом, сложенный из грубых плит, больше похожий на склеп, попутно объясняя, что это логово лечившей меня знахарки, лихорадочно соображая, чем его угостить с дороги и что я здесь вообще ела всё это время. Не припомнилось ничего хорошего. Ничего человеческого.
Тогда я огляделась в поисках воды, ведь он страдает от жажды с дороги. В помещении царил полумрак, а я и так тут толком ничего не вижу. Разве что на ощупь. В моей каморке точно есть вода, я сама ее там прятала под ложем. Потащила его туда. Достала чашу, плеснула воды, половина попала в сосуд, половина пролилась на колени Дика, подала. Движения были неуверенными – я отвыкла видеть. Он взял, охватив широкими ладонями мои руки, пригубил, его глаза влажно мерцали над краем чаши, не отрываясь от моего лица.
Сердце щемило. Он был таким, каким я всегда его видела, всегда ощущала с момента расставания, во все время нашего взросления порознь. Он был моей грёзой. Любимой мечтой. Любимой явью. Он отставил чашу и привлек меня к себе.
– Я так долго искал тебя, любимая!
– Я так долго ждала тебя, любимый!
Он поцеловал меня. Еще и еще. Он что-то шептал, горячо, страстно, и сквозь горячий туман я тоже шептала о том. как я горевала без него, как мечтала долгими ночами, как скучали мои руки, мои губы… Я обмирала и таяла, и жаждала отдать ему всё – тело, душу, разум. Всю себя, без остатка, навсегда. «Да, мое счастье, стань моей, стань навсегда – я буду любить бесконечно!» Он нежно положил меня на ложе, я даже не заметила, как мы оказались обнаженными. Совсем. Он прошелся мягкими губами по лицу, телу. Везде. Я приоткрыла затуманенные глаза. Я не могла на него насмотреться. «Дай мне свой разум, любимая, дай свою сущность! Стань мной! Вся до конца! Я – твой владыка!» Он пил мой взгляд, вычерпывал меня от первого воспоминания до последнего, до последней мысли, до самого дна моего прощального понимания в безвольном, сладостном умирании: это – конец.
Ниг распахнул слепящие крылья: «Мы будем вечно пылать, мотылек!»
…и вдруг дрогнул, как бы покрылся рябью, а мое обморочное счастье разбилось вдребезги под хлестнувшим сознание окриком: «Я жду, жизнь моя!»
Я взвилась, мгновенно свирепея: «Дункан! Убью тебя, Дункан!»
Смотревшее на меня лицо преобразилось знакомой усмешкой, треснуло, как печать на свитке, и словно заскользило, разворачиваясь. Оно стремительно переставало быть лицом Дика, и лицом Дункана, и вообще лицом. И я с запоздалым ужасом опознала исходивший от этого тела сладко-пряный запах Олны.
Жуткая морда взревела в отчаянии и разинула гигантскую пасть. Я рыкнула в эту пасть:
– Умри!
Мы схлестнулись – ярость на ярость, – туго свились в змеиный узел, выкатились гремуче-шипящим клубком. Тварь извивалась, вырывалась, выскальзывала, захлестывала мне горло, душила, пыталась оторваться, убежать, превратиться, напасть.
Я вгрызалась в нее, рвала ее плоть, она брызгала под клыками жгучим ядом, расползалась под когтями смрадным тленом, обжигала змеиными языками огня и растекалась, со зловещей неизбежностью растекалась по всему телу, пожирая мою уже дымящуюся плоть, перевоплощая в себя.
А когда Тварь охватила меня всю, просочилась везде, поглощая изнутри и снаружи, я расступилась, пропуская, разверзлась бесконечной бездной. Повернулась и поглотила её.
Без остатка. Всю. До конца.
И она канула вместе с восхищенным, дрожащим в смертном экстазе наслаждения вздохом. С прощальной песней освобождения:
– О госпожа! Ты сумела! Возьми мою жизнь, о Радона!
Они умели умирать, эти неуязвимые ниги.
Я взяла ее жизнь. Всю, от начала. Все несметные сущности, какие в ней были. И знания, собранные ими. Великое ничто. Непроявленное всё.
Я осмотрела себя и постепенно успокоилась. Мои руки дрожали, но были человеческими. Я – человек!
Она попыталась прожечь меня взглядом, но я его не увидела. Только в переносицу словно толкнулось что-то неприятное, как жаба.
– Он предложил мне себя! – Тварь явно оскалилась в улыбке. – Предложил свой высокий дар, свое прекрасное тело и светлый разум. И всего с одной просьбой: чтобы я исцелила тебя. Добровольная жертва всегда драгоценна! Но добровольная жертва самца – еще большая редкость. Чаще же ваших русалочек пенка наш океан покрывает.
– Пенка русалочек? – похлопала я отросшими ресницами. Хлопать было незачем: глаза ничего не видели, но так принято выражать состояние крайнего удивления.
– Тех, кто теряет себя во имя другого. Были у нас Детки-самцы человеческие, что приходили сами – с алчущим сердцем, с властной душой – за семенем нигов. Их добровольность расчетлива и корыстна. Мы им давали семени нашего силу. Мало кто смог прорастить его. Но Детка-сынок, отдавшийся любящим сердцем, – редчайшее чудо. Это был чудесный подарок! Вам не понять. Вы, люди, – насильники мира. Вы не способны. Но он – оказался способен. И восхитил меня своей волей и силой любви, и я выполню данное слово. Я исцелю тебя, деточка, исцелю от всего!
Старуха была в таком экстазе, какого от нее не исходило даже в ее еженощных соловьиных бдениях под луной. Она снова соскользнула в певучий речитатив. Страстной волной вздымался и опадал ее голос, мигом утративший усталое старушечье дребезжание. Его тембр был чарующ – то вибрировал изнемогающе нежно, то рокотал, вскипая в восторге.
Я содрогнулась: влюбленная Тварь! Ну и мерзость!
Добровольная жертва! Да что она знает о жертвах, кроме их вкуса? Что паразит, откладывающий яйца в чужое тело – созревать в чужой плоти, превращать эту плоть в гниющую пищу, – может знать о жертве? О добровольной жертве?! Тварь, отродясь не дававшая собственное тело своим же детям и не способная ткать их тела из собственной крови, творить из себя, порождать, как мы, люди!
Такое бешенство выпадало мне редко. Как посмел он договариваться с этой мерзкой сиреной за моей спиной?! Мне каково жить, когда за мою жизнь заплачена такая цена – он подумал?! Я не обязана жить! Вот сейчас сдохну на этом месте от его благородства!
Добровольная жертва! Видел бы он Ульриду на костре! К тому времени, как доброволец созреет, это будет уже беременный старикашка с чудовищным монстром в гигантском чреве. Вместе будем рожать, две куколки-ниги, на одном родильном костре! Кто б он ни был, как я его ненавижу! Больше жизни!
Я решительно поднялась. Что-то засиделась я тут, пора проведать, как там дела у спасательного отряда, с трудом продиравшегося сквозь дебри, в которые Тварь непременно постаралась скрутить лес перед их носом. Встретить по-человечески, хлебом-солью, а не когтями чудовищ, торчавшими теперь из каждой сосновой иголки. Потянулась, разминая косточки, поинтересовалась деловито:
– Ну и что я тогда здесь делаю? За меня заплачено. Я выкуплена. Так я пошла!
Тварь тоже потянулась, мертвой хваткой пригвоздив меня к месту.
– Не торопись, деточка. Да и есть у меня к тебе один давний вопросец. Расскажи-ка мне, что ты знаешь об Оссии и где с ней встретилась. Слышала я от тебя в бреду это имя. И знай, что, если ты по-прежнему будешь прикидываться беспамятной юродивой дурочкой, я спущу моих собачек, и никто из этих двуногих, которые вошли в мой лес, не уцелеет даже для назидания потомкам.
На всякий случай я сделала вид, что испугалась, лихорадочно соображая, сейчас или чуть позже выложить первый козырь, который взаимно изменит наши понятия о раскладе сил. Да, стоит посмотреть на ее реакцию, когда она узнает о моей причастности к гибели Цитадели.
Стоит услышать ответы. И я выложила ей то немногое, что знала об Оссии и обстоятельствах нашей встречи.
Пока я рассказывала, ведьма пришла в такое возбуждение, что кругами забегала по комнате, и ее дребезжащий голос слышался порой откуда-то с потолка, в воздухе творилось что-то невероятное, потрескивало, как будто вспыхивали искры, а одна из них пребольно меня обожгла. «Ай-яй-яй! Вот оно что! Ох, как! Ну надо же! Вот так-так!» – бормотала старуха. Заметались и завыли на привязи псы. Послышался дребезг падающей на пол посуды. Каменный стол заходил ходуном. А когда я добралась до развязки, она завопила в сердцах: «Оссия, чтоб тебе!», аккомпанируя себе треском молнии, разрядившейся в сторону окна. Немедленно засквозило и запахло гарью.
– Ой! – сконфузилась Олна, и послышался плеск воды.
Запахло мокрым углем.
Псы умолкли, остервенело грызя что-то железное. Лишь бы зубы не сломали о свои цепи.
Ведьме было не до псов. Она схватила меня за плечи и затрясла, как яблоньку, завопила:
– Ты хоть понимаешь, что натворила, дочка?!
– Н-н-нет-т-т! – продолбила я припадочным дятлом.
– Так ты не знаешь, во что вляпалась?!
– Н-н-нет-т-т!
Она рухнула на табурет и замолчала, зло пыхтя. Потом процедила:
– Ну до чего же я ненавижу этих глупых, чванливых, самодовольных, самонадеянных людишек! Считаете, что убили нига? Как бы не так! Это не в ваших силах. Только спугнули. Он не заперт смертью натха. Он ушел, но просочиться может через тысячу лет. Или завтра. Или уже.
– Так это был ниг?
– Похоже, да.
– Ты сама ниг, и ты не уверена?
– Ха! Уследишь за их формами, как же! Ниг может прикинуться чем угодно.
«Ну, это мы уже знаем!» – подумала я.
– Или вовсе ничем.
«А это похоже на наш случай».
– Если это ниг, то чем прельстила его такая замухрышка, как ты? Разум пифии – это, конечно, хорошо для нас, но мало. Не редкость. Вот и Ульрида моя имела такую способность. Пифии забывчивы, а такой ущерб ничем не восполнить. Нам нужна не просто Избранная. Из них многие оказываются пусты. Бесплодны. Отторгают наш Дар. И он, увы, их уничтожает, становится для них ядом, а не благом. И нас печалит этот результат. Но мы ждем и сеем. Мы – Сеятели!
– И много насеяли?
– Все ведьмы – наши Детки, дорогая. Все до единой. Колдуньи, колдуны, волшебники и маги… Все!
Мне показалось, что меня затягивает под лед проруби: их тысячи – разнообразных, разной силы и возможностей. Так много измененных!
Тварь словно облизнулась, предвкушая:
– При таком посеве мы свое получим! Но нам нужна Истинная Избранная. Нам нужна Куколка, которая даст долгожданные всходы. О, я знаю, ты – такая. Ты не для нига Цитадели, нет. Ты для меня. Поэтому ты здесь.
Она помолчала и пробормотала осуждающе:
– К тому же он хотел насильно отторгнутый разум! И насильно разъятое тело. Это снижает качество нашей работы. Лишает блага Добровольной Жертвы. Не одобряю. Всё будет в нас. Всё будем – мы. Зачем ускорять неизбежность? Лишать себя удовольствия игры, азарта. Ускорять нашу вечность… Мне претит такая поспешность, ну да это их метод проникновения.
– А кто такая Оссия?
Олна взревела от ярости, почти как бесплотный Голос:
– Ос-с-сия! Ос-с-с-сия!!! Разорвать ее на части, на клочки будет мало! Скольких деточек она погубила! Она из тех, Великих! Ведунья! Одно радует – нам несказанно повезло на этой земле: здесь их род искоренен почти до последнего. Не без нашей помощи. Но нам и оставшихся много. Нам в одной вселенной тесно!
– Но ниги неуязвимы.
– Неуязвимы – пока! Пока еще. Мы – непредсказуемы, Детка. Человеческие предсказатели нас не уловят, сколько ни тщатся. Мы незримы для людей и Тварей во всех ипостасях. А ведуны нас видят] Они различают нашу сущность во всём, чем бы мы ни были! Потому что все они – любимые ученики натхов.
– Натхов?
Олна опять взревела:
– Враги! Надзиратели, тюремщики, палачи! Извечные враги! Из всех существ мира – самые ненавистные! Пока жив хоть один натх во вселенной – мы не можем быть в безопасности. Они изводят уже не Деток – изводят нас! Нигов! Из всех миров, куда приходят, изводят! Держись от них подальше, Детка! Беги от наших смертных братьев. Даже нас они лишают силы!
– Братьев? – обомлела я.
– Одна колыбель у нас была когда-то. Одна сущность нас породила. Мы вышли из великого Ничто… – голос ее стал мягким, задумчивым. – Разный принцип проявления.
– Добро и зло? – ввернула я плавающую на поверхности банальность.
Олна фыркнула:
– Как примитивно, Детка! Смешны нам эти жалкие потуги двумерного разума двуногих познать непосильное. Что есть добро? Что есть зло? Свет и тень. Но что отбрасывает тень на свету? Если бы удалось нам заполучить себе хотя бы одного натха! Всего одного!
– Зачем? Ты же сама сказала, что надо держаться от них подальше, – осторожно сказала я.
– С нашей силой и с их даром мы будем всемогущи. Всеведущи! Мы исправим этот мир. Весь, до конца. Все формы. Во всех временах. Не будет больше войн, не будет смерти, не будет боли, не будет грязных обезьянок-людишек, все будут чистенькие, все будут – ниги. Величайшая раса, господа звезд…
Я задохнулась, представив, как они заглатывают весь мир, звезда за звездой. Что же это за существа? Кто они, ненасытные? Зачем они? Как Творец допустил их бытие?
Тварь хихикнула в предвкушении:
– Мы возьмем себе дар натхов и преобразуем этот мир, дорогая. Разве это справедливо, Детка, когда мы, бессмертные, властвуем над смертным прахом, а ничтожные смертные натхи – над вечным сознанием?! Породившее нас Ничто посмеялось, если способно было смеяться. Вся вечность будет наша! Этот мир будет миром нигов, деточка. Тебе понравится.
– Но… – я хотела напомнить, что натхи не позволят, и вовремя спохватилась.
– Без всяких «но»! Это только кажется, что мы ушли. Мы здесь, мы ждем. Ждут те, кто заперт в небытие. И даже натхи не удержат их там навечно. Придет Освободитель и выпустит всех. Всех, от начала времен! Мы ждем Его Рождения. О, как мы ждем! И готовимся. И мальчик Дик нам поможет. А теперь… теперь пора заняться незваными гостями. Посиди пока, милая. Уж не сердись, но придется тебя придержать сегодня здесь.
Она уходила, не выдернув «гвозди»: я все еще не могла сдвинуться, как ни тужилась, как ни напрягала немаленькую силушку. Не с каменной же лавкой под одним местом по веткам скакать! Меня начало это раздражать.
Пора так пора. Сейчас или никогда.
Я мысленно поковырялась в пятках, выцарапывая мигом юркнувшую туда душонку, и попыталась водворить ее на место. Та упиралась и норовила съежиться до полушки. Тьфу на нее. И бездушно так, ровненьким мертвым голосом я заявила Твари:
– Ничего этого ты не сделаешь.
– Это почему же? – приостановилась Тварь.
– Я не дам.
Олна разразилась гулким хохотом:
– И что ты, калека жалкая, заморыш человеческий, можешь мне – мне! – сделать?
– Не я. Псы. Ворч! – позвала я негромко. И встала легохонько. Отпустило меня.
В окне и дверях послышался шум, стукоток когтей мягко прыгнувших тел, и лохматая песья голова уткнулась мне в колени горячим носом. Еще парочка примостилась по бокам. Хвосты остервенело начали молотить пол, высекая каменную щепу.
– Умно, – искренне восхитилась Тварь. – Стравить одну часть с другой. Значит, ты захотела, чтобы змея заглотила собственный хвост, одна голова дракона пожрала другую, а левая рука поборола правую? Но если рука загнила, лучше ее отрубить, пока зараза не расползлась по всему телу.
Я смеялась, ощутив растерянность в ее голосе. Но Олна, склонившись к самому уху, процедила злобно:
– Придется убить их, предавших мою волю. У меня есть еще лес. Здесь мой мир, Детка. Я вырастила, создала его из себя. Мои песики всегда были слишком вольными. Но и лес – моя часть и моя сила. Я обрушу его на пришельцев, зацеплю корнями, задушу ветвями, раздавлю стволами.
Я улыбнулась.
– Не сможешь. Он связан моей кровью, пролитой на его почву, впитанной его корнями, вошедшей в его плоть, в травы и кроны. На каждом стволе побывала моя ладонь, под каждым деревом мой след, каждый куст привечен, каждая травинка обласкана. Они стали и моими тоже, Олна. Послушают ли они тебя?
– Ловко, – одобрила ведьма. – Но я пожертвую своим лесом, сожгу дотла вместе с твоими друзьями, а тебя – испепелю на месте. Устала я с тобой возиться. К тому же в Детке, меченной оком Хозяйским, хлопотно вырастить семя. Непредсказуемы всходы.
– Посмотри вокруг, Олна! Все воды моря, которое взяло у меня кровь и часть моей жизни и обязалось вернуть тысячекратно, все мириады капель стали по праву моими, я призвала их, тучей развесив над лесом, мы готовы принять твой огонь. Воды превратятся в пар и вернутся в свои берега, а твой огонь исчезнет вместе с тобой бесследно.
– Вижу, – согласилась Тварь, – но ты не знаешь, что воздух, сам воздух, которым ты дышишь, – тоже часть меня и моя сила. А я могу и отойти от тебя, совсем отойти, вместе с воздухом. Вон в тот угол.
И я мгновенно задохнулась, как вытащенная на берег плотвичка. Раздавила самое себя. Еще доля секунды, и я разорвалась бы на капли. Но мгновенный спазм, не успев накатить, схлынул, воздух вернулся и я с всхрипом завершила вдох.
– Ну, каково без меня? – Ведьма расхохоталась, правда, с некоторой натугой, сначала как будто закашлявшись. – Там, где я есть, я просто жизненно необходима, не так ли? Основа твоей жизни. Можешь ли ты убить меня, не убивая одновременно себя?
Я подняла на нее незрячие глаза:
– Видишь ли, Одна… а ты должна видеть больше меня, поскольку зряча… ты не можешь дышать сама собой. Воздух – это не совсем ты. Ты ведь тоже сейчас умирала, когда попыталась меня убить, не так ли?
– Так, – честно призналась Тварь. – Значит, силы равны?
Она предлагала! Она поняла, что бессильна! Оставалось ее дожать, что я с легкостью и сделала:
– Нет. Я умирала без воздуха, а ты умирала потому, что умирала я. Но ты боишься смерти, потому и отступила. А я не боюсь умереть, убивая тебя. Я столько раз умирала, что для меня это уже не в новинку. Я бы пошла на последнюю, окончательную смерть, если б дело было только за этим. Ты сдалась, когда не убила меня ценой своего бытия. Но дело даже не в этом. Дело в том. что я могу тебя убить, не уничтожив при этом себя, а ты не можешь. Я – твоя судьба, а не ты моя. Я – судьба, ниг! И я могу прекратить твое бытие, когда захочу.
– Что ж, бери, дочка, – с достоинством ответила Тварь. Она умела проигрывать.
– Не сейчас, – мягко отказалась я. – Я еще не отблагодарила тебя за наше спасение.
– Пустое, дочка, ты уже это сделала, – отмахнулась Одна без тени иронии. – Сейчас, когда показала мне, что не зря я ночей не спала у твоей постели. Не напрасно делила с тобой это время. Теперь я могу уйти спокойно. Отдать свою вечность и умереть. Отпусти меня, госпожа.
Я честно доиграла до конца:
– Нет, матушка, не проси. Не пришло твое время.
Она вздохнула тяжко и вкрадчиво прошелестела:
– Зато твое время пришло. Не отпускаешь меня, так возьми. Возьми меня, госпожа. Ты готова!
Я не провидела ее намерения. Псы не успели даже вздыбить шерсть. Гром – содрогнуться. Она усыпила меня мнимой победой. Обманула мою силу показной слабостью. И напала.
Тварь разом, в мгновение ока оказалась везде, налипла со всех сторон, словно воздух, которым я дышала, внезапно сгустился в студень и объял меня всюду. Псы рычали, наседали, царапали меня когтистыми лапами и внезапно отступили: они ничего не могли сделать. Тварь плотной маслянистой пленкой расползлась по всему телу, поглощая меня целиком, растворяя меня в себе, и мы были неотделимы. «Возьми меня, госпожа, а я возьму тебя, всю без остатка. Всю до конца! До капли! До вздоха!»
Одна охватила меня с алчной лаской, сдавила с жадной нежностью, обволокла плотным коконом всепоглощающего объятия, вибрирующим от нетерпения. Просочилась под одежду, растеклась по коже, осела на каждом волоске, закупорила уши, забилась в нос, в легкие, проникла в рот, раскрывшийся в судороге невозможного вдоха, и потекла внутрь скользкой змеей, заставляя сглатывать свое бесконечное тело, пожирающее меня уже изнутри. «Смертным неведома сила нашей любви и объятий! Так изведай! Никогда не будет страданий, никогда не будет боли! Только радость любви. Дай мне себя!»
Она меня пожирала. Я таяла. Исчезала. И это было прекрасно. Тварь убивала, вызывая немыслимый экстаз у жертв. «Я стану тобой, возлюбленная! Всепоглощающе, вечно. Ты – мое юное тело. Я – сила твоя, твоя воля. Взгляни, как это прекрасно!»
И я послушно взглянула. Словно вылезла из кокона и осмотрелась. Я парила в полумраке под самым потолком просторной комнаты, больше похожей на пещеру, свет из окна проливался на пол солнечной лужицей, а у стен, сложенных из огромных каменных глыб, сидели, высунув алые языки, мощные черные псы, настороженно и укоризненно взирая на недосягаемую свежевылупившуюся бабочку.
«Смотри, моя радость, как тебе светло во мне! Тебе нравится, я знаю. Неисчерпаемо счастье. Смотри, какой сочный, роскошный мир будет нашим вечно!»
Меня повлекло к потолку и выше. Каменная толща скользнула сквозь тело, оставив мимолетное чувство тяжести. И я воспарила к пушистым облакам, прикрывшим слепящее солнце, цепенея от. восторга, оглядывая мир, который будет моим миром – миром нига. Оглядывая так, как никогда не смогла бы немощными человеческими глазами, вправленными в тесный череп, – всеохватно, всесторонне, словно я – сплошной Восхищенный Глаз. Дивные цвета воссияли в этом мире.
Я умирала в бескрайнем счастье, в бесконечном восторге. И знала, что смерти нет, но умирание вечно. И это была прекрасная вечность. Я не могла от нее отказаться и победить в этой схватке. Не могла, охваченная силой невероятной, нечеловеческой, всеохватной любви.
И не было в мире большего искушения, чем дар Любви, который предлагала мне Тварь. Вечной Любви. Вечного счастья.
Тварь искушала, заклинала: «Стань навсегда моим телом, я буду любить бесконечно! Сердце мое, я – чистая сила, я – воля твоя и желание. Хочешь, и крылья любви распахнутся, как птица, и ветер взвихрит наши перья? Руки твои превратятся в мощные крылья».
Из моего горла вырвался крик, превратившийся в клекот, крылья раскинулись, обнимая сразу и небо, и землю. Поджав когтистые лапы, я парила в воздушном потоке, поднимаясь выше и выше, в тучу зарылась, облачной влагой осевшей, утяжеляя перья. И боролась, все еще боролась за мой человеческий разум.
Тварь обольщала, словно пела гимн: «Хочешь, дождем прольемся на жаркую ждущую землю? Ласковой влагой стечем по стволам и ладошкам подставленных листьев, будут ловить они нас, мы же – играть и струиться – в землю и в корни; кронами станем деревьев, солнце и ветер целуя! О нет, моя радость, этот восторг достоин иного! Стань, моя Детка, молнией, солнечным сгустком, шаром из чистой всепоглощающей мощи! Ты – мое сердце, я знаю, кого ты так страстно желаешь! Дай мне свой разум, любимая, дай свои мысли!»
Из последних угасающих сил я ответила:
– Нет! Что мне твой мир, если в нем не будет человека?
– Нет? Ну так падай! Лови наслаждение в падении!
Тело обрело тяжесть глыбы и рухнуло на скалистую крышу логова нига, окруженную клыками каменных стел. Я стала сгустком пламени, бьющим в огромное, стремительно разрастающееся лоно земли. А когда накалившийся под солнцем камень дохнул ответным жаром, меня не стало совсем.
Страх развеялся облаком пыли и осел на поверхность камня. Я тихо лежала, забившись в трещины, обмирая по песчинкам, наслаждаясь покоем. Но нетерпеливый порыв ветра поднял пыль, выдул из трещин, взвихрил, и я сгущающимся в плоть облачком скатилась с крыши на ласковую траву, где снова обрела тело. И нига.
Нет, не нига. Тот, кто передо мной стоял, никак не мог быть нигом. Ни старухой, ни ведьмой, ни монстром. Передо мной стоял во плоти, во всей красе, во всей долгожданной невероятности – живой и невредимый Дик. С раскрытым от изумления ртом. С тусклыми от дорожной пыли соломенными вихрами. С руками, схватившимися за рукоять меча. С изумленно распахнутыми синими очами. Синими, как небо в полдень. С обомлевшей мордой лошади за плечом.
– Дик, – пролепетала я. – Дик, это ты? Это правда ты? Ты мне не кажешься?
– На, ущипни, – предложил Дик и протянул загорелую руку.
Ну, я и ущипнула от всей натерпевшейся за это время души. Как еще я ему всю руку не отхватила на радостях? Он запрыгал по травке, как необъезженный жеребенок с горящей паклей под хвостом. Он вопил и чертыхался, выкладывая мне с ходу, бесплатно, щедро все сокровища родной речи. Я восхищенно внимала.
– Как ты меня нашел?
– Альерг подсказал. Он там еще через лес прорубается, а я не утерпел, чуть ли не по верхушкам поскакал. Ну и лес тут у вас! Жуть. Здравствуй, Косичка. Сто лет, сто зим. Ты стала такой… красавицей, – сияющий солнышком Дик полюбовался, как пунцовеют мои щеки, и плеснул ведром воды: – Но щиплешься хуже ведьмы.
Он поморщился, растирая плечо, по которому стремительно расползался багровый синяк.
– Ты мастер исчезать, Дик! Я так на тебя злилась, что до сих пор не простила.
– Зато ты из-под земли вырастать научилась! Я был ранен.
Я вспомнила. Проклятый Дункан! Ранен? Скорее убит! Как он выжил?
– Они думали, я мертв. Но разве мог я помереть, не повидав мою Косичку? Альерг вытащил меня с того света, – он невесело улыбнулся. – Вот отлежался, а тут и весточка о тебе поспела. И я снова на тот свет потопал, за тобой…
– Весточка? От кого?
– Спроси у мастера. Ты собираешься со мной здороваться или нет?
Я рассмеялась. Я не могла на него наглядеться.
– Дик, это правда ты!
– А ты ждала кого-то другого?! – Он сердито насупился, но я уже бросилась ему на шею, уткнулась в пыльную потную грудь, подхваченная его объятием. И вдохнула запах разгоряченного тела. Повеяло чемто щемяще знакомым. Очень-очень знакомым, но я не вспомнила.
Я потащила его в дом, сложенный из грубых плит, больше похожий на склеп, попутно объясняя, что это логово лечившей меня знахарки, лихорадочно соображая, чем его угостить с дороги и что я здесь вообще ела всё это время. Не припомнилось ничего хорошего. Ничего человеческого.
Тогда я огляделась в поисках воды, ведь он страдает от жажды с дороги. В помещении царил полумрак, а я и так тут толком ничего не вижу. Разве что на ощупь. В моей каморке точно есть вода, я сама ее там прятала под ложем. Потащила его туда. Достала чашу, плеснула воды, половина попала в сосуд, половина пролилась на колени Дика, подала. Движения были неуверенными – я отвыкла видеть. Он взял, охватив широкими ладонями мои руки, пригубил, его глаза влажно мерцали над краем чаши, не отрываясь от моего лица.
Сердце щемило. Он был таким, каким я всегда его видела, всегда ощущала с момента расставания, во все время нашего взросления порознь. Он был моей грёзой. Любимой мечтой. Любимой явью. Он отставил чашу и привлек меня к себе.
– Я так долго искал тебя, любимая!
– Я так долго ждала тебя, любимый!
Он поцеловал меня. Еще и еще. Он что-то шептал, горячо, страстно, и сквозь горячий туман я тоже шептала о том. как я горевала без него, как мечтала долгими ночами, как скучали мои руки, мои губы… Я обмирала и таяла, и жаждала отдать ему всё – тело, душу, разум. Всю себя, без остатка, навсегда. «Да, мое счастье, стань моей, стань навсегда – я буду любить бесконечно!» Он нежно положил меня на ложе, я даже не заметила, как мы оказались обнаженными. Совсем. Он прошелся мягкими губами по лицу, телу. Везде. Я приоткрыла затуманенные глаза. Я не могла на него насмотреться. «Дай мне свой разум, любимая, дай свою сущность! Стань мной! Вся до конца! Я – твой владыка!» Он пил мой взгляд, вычерпывал меня от первого воспоминания до последнего, до последней мысли, до самого дна моего прощального понимания в безвольном, сладостном умирании: это – конец.
Ниг распахнул слепящие крылья: «Мы будем вечно пылать, мотылек!»
…и вдруг дрогнул, как бы покрылся рябью, а мое обморочное счастье разбилось вдребезги под хлестнувшим сознание окриком: «Я жду, жизнь моя!»
Я взвилась, мгновенно свирепея: «Дункан! Убью тебя, Дункан!»
Смотревшее на меня лицо преобразилось знакомой усмешкой, треснуло, как печать на свитке, и словно заскользило, разворачиваясь. Оно стремительно переставало быть лицом Дика, и лицом Дункана, и вообще лицом. И я с запоздалым ужасом опознала исходивший от этого тела сладко-пряный запах Олны.
Жуткая морда взревела в отчаянии и разинула гигантскую пасть. Я рыкнула в эту пасть:
– Умри!
Мы схлестнулись – ярость на ярость, – туго свились в змеиный узел, выкатились гремуче-шипящим клубком. Тварь извивалась, вырывалась, выскальзывала, захлестывала мне горло, душила, пыталась оторваться, убежать, превратиться, напасть.
Я вгрызалась в нее, рвала ее плоть, она брызгала под клыками жгучим ядом, расползалась под когтями смрадным тленом, обжигала змеиными языками огня и растекалась, со зловещей неизбежностью растекалась по всему телу, пожирая мою уже дымящуюся плоть, перевоплощая в себя.
А когда Тварь охватила меня всю, просочилась везде, поглощая изнутри и снаружи, я расступилась, пропуская, разверзлась бесконечной бездной. Повернулась и поглотила её.
Без остатка. Всю. До конца.
И она канула вместе с восхищенным, дрожащим в смертном экстазе наслаждения вздохом. С прощальной песней освобождения:
– О госпожа! Ты сумела! Возьми мою жизнь, о Радона!
Они умели умирать, эти неуязвимые ниги.
Я взяла ее жизнь. Всю, от начала. Все несметные сущности, какие в ней были. И знания, собранные ими. Великое ничто. Непроявленное всё.
Я осмотрела себя и постепенно успокоилась. Мои руки дрожали, но были человеческими. Я – человек!