Страница:
от короля, а менее благородные оставлены при нем, то это (говорил он) не к
чести ни его величеству, ни нам: для его милости небезопасно быть вдали от
сильнейших своих друзей, а для нас весьма рискованно позволять заведомым
нашим недоброжелателям безмерно увеличивать влияние свое на юного принца,
пока он легковерен и податлив. Я уверен, что вы помните (говорил он), как
сам король Эдуард, человек и взрослый, и разумный, тем не менее во многих
делах позволял этой банде управлять собою в большей степени, чем то служило
его чести, нашей выгоде или чьей угодно пользе, кроме разве непомерного их
возвышения. И трудно сказать, чего они более жаждут: собственного успеха или
нашей погибели. Так что не будь королю дружба некоторых из нас ближе любого
родства, они давно уже, вероятно, могли бы нас легко опутать и погубить так
же легко, как уже погубили они некоторых других, не менее близких королю по
крови, нежели мы. Но господь проявил свою волю, по милости его опасность
пока миновала. Однако она вырастет еще больше, если мы оставим юного короля
в руках наших врагов, которые без его ведома смогут злоупотребить его
именем, приказав расправиться с любым из нас, чего да не допустят бог и
разумная ваша бдительность. Разумная эта бдительность всем нам теперь нужнее
всего, поскольку недавнее соглашение скорее было заключено в угоду королю,
чем по желанию сторон. Никто из нас, я думаю, не настолько глуп, чтобы
опрометчиво поверить, будто старый враг сразу стал новым-другом или будто
ненадежная доброжелательность, торопливо налаженная за один час и живущая не
больше двух недель, могла глубже проникнуть в их сознание, чем давняя
привычная злоба, укоренявшаяся в течение многих лет".
Такими и другими подобными речами и письмами герцог Глостер скоро сумел
раздуть огонь в тех, кто и сам уже горел, особенно же в двоих - в Эдуарде,
герцоге Бакингеме {25}, и в Ричарде, лорде Гастингсе и королевском
чемберлене {26}. Оба были мужи видные и могущественные, один вследствие
древней своей родословной, а другой благодаря своей должности и милости
короля. Было в них не столько взаимной любви, сколько ненависти к
приверженцам королевы: оба были согласны с герцогом Глостером в том, что
надлежит совершенно удалить из королевской свиты всех друзей его матери,
представивши их врагами. Так и было решено.
Так как герцог Глостер понимал, что лорды, окружавшие короля,
вознамерятся привезти его на коронацию в сопровождении такого толпища своих
приверженцев, что едва ли ему удастся достичь своей цели, не собравши
множества народа и не начав открытую войну, - а в такой войне победа,
полагал он, будет сомнительной, да и все предприятие представится и
прослывет простым мятежом, поскольку король будет на стороне противников, -
то по этой причине он тайным образом постарался разными средствами убедить
королеву и внушить ей, будто большая свита для короля вовсе не нужна и даже
опасна. Поскольку отныне все лорды возлюбили друг друга и ни о чем не
помышляют, кроме как о коронации и о служении королю, то если сейчас лорды
ее рода соберут королевским именем много людей, это внушит лордам, еще
недавно с ними враждовавшим, страх и подозрение, что народ этот собран не
для охраны короля, которому ни один человек не угрожает, а единственно для
того, чтобы их уничтожить, потому что лучше помнятся давние распри, чем
недавнее соглашение. По этой причине и они со своей стороны тоже должны
будут собирать людей для своей охраны, а королеве небезызвестно, что сил у
них много больше. И таким образом все королевство окажется охвачено смутой;
а за все то зло, и, должно быть, немалое, которое за этим воспоследует,
величайший позор постигнет тех, кого позорить ей вовсе не хочется: все
начнут обвинять и ее, и ее родственников, будто они вероломно и по-глупому
нарушили дружбу и мир, которые король, ее супруг, так разумно положил,
умирая, меж своей и ее роднею и которые противною стороною верно блюлись.
Королева, поддавшись на эти увещания {27}, послала своему сыну и
сопровождавшему его брату соответствующее послание; да и сам герцог Глостер
и другие лорды его группы писали королю так почтительно, а друзьям королевы
так дружелюбно, что те, не подозревая ничего низкого, торопливо, но нерадиво
повезли короля в Лондон, сопровождаемого лишь малым отрядом.
И вот едва только в своем пути король отбыл из Нортгемптона, как тотчас
туда прибыли герцоги Глостер и Бэкингем. Там еще оставался дядя короля лорд
Риверс, намереваясь утром следовать за королем, чтобы догнать его через 11
миль в Стони Стаффорд, раньше чем тот направится далее {28}. Вечером герцоги
устроили долгий и дружеский пир с лордом Риверсом {29}. Однако тотчас после
того, как они открыто и весьма любезно распрощались и лорд Риверс отправился
к себе, герцоги с немногими из наиболее доверенных друзей уединились на
совет, который продлился до поздней ночи. А встав на заре, они тайно послали
за своими слугами, расположившимися поблизости в гостиницах и на квартирах,
с приказом быстро приготовиться, потому что господа уже готовы в путь {1565
дает иную версию событий: "На пути короля лежал город Гемптон, который, хотя
был расположен почти посредине королевства, тем не менее называется
Нортгемптон (т. е. Северный Гемптон) в отличие от другого города, который
лежит на южном берегу. В тот самый день, когда король покинул этот город,
герцоги Глостер и Бэкингем вошли в него. Случилось так, что Вудвиль, брат
королевы, о котором мы уже говорили, задержался там же, намереваясь
следующим утром отправиться к Стаффорду, где король проводил эту ночь.
Поэтому Вудвиль учтиво вышел из Гемптона, чтобы встретить герцогов, и они
приветствовали друг друга самым дружелюбным образом. Проведя за разговором и
пиром достаточное время, Вудвиль был отпущен и пошел спать, польщенный
милостью герцогов, исполнившись великих надежд, счастливый и успокоенный. Но
герцоги, у которых на уме было совсем не то, что выражалось на лицах,
приказали всем удалиться, кроме сэра Ричарда Рэтклифа и других ближайших
участников их замысла, и, усевшись с ними подле стола, всю ночь напролет
обсуждали свои планы. Когда же наконец они поднялись, то послали разбудить
без шума своих спутников, чтобы они были наготове, так как сами они уже
садятся на коней".}. Благодаря этому приказу многие их люди оказались
наготове, тогда как большинство слуг лорда Риверса еще не собрались. Затем
герцоги поставили стражу к ключам от гостиницы, чтобы никто не мог оттуда
выйти без их дозволения; кроме того, на большой дороге к Стони Стаффорд, где
остановился король, они расставили своих людей, которые должны были
задерживать и возвращать всякого, кто направлялся из Нортгемптона в Стони
Стаффорд, пока не последует нового распоряжения. Это делалось якобы потому,
что герцоги намеревались показать свое усердие, первыми явившись в этот день
к его величеству из Нортгемптона, - так объявили они людям.
Когда лорд Риверс узнал, что ворота заперты, все пути отрезаны и ни
ему, ни его людям не позволено выходить, он сразу понял, что такое важное
дело не началось бы по пустякам и без его ведома, а сравнив такое поведение
герцогов со вчерашним пиром, он был поражен столь удивительной переменой за
столь немногие часы. Как бы то ни было, поскольку выйти он не мог, а сидеть
взаперти не хотел, дабы не показалось, будто он скрывается, чувствуя тайный
страх за какой-либо свой проступок (а он ничего подобного за собой не знал),
то он решил, полагаясь на чистую совесть, смело выйти к герцогам и спросить,
что все это значит. Но те, едва его увидев, тотчас стали осыпать его
попреками, утверждая {В 1565 добавлено: "что он возбуждает распри между
вельможами".}, будто он собирается отдалить их от короля и потом погубить,
но ему это будет не под силу. Когда же он начал пристойным образом
оправдываться {1565 начинает фразу по-другому: "Удивленный такими словами и
пытаясь себя оправдать", но замечание о его красноречии опущено.} (а был он
человеком, умевшим убедительно говорить), то они не дождались конца его
ответа, а тут же схватили его и заключили под стражу. Сделав так, герцоги
тотчас вскочили на коней и направились к Стони Стаффорд.
Здесь они нашли короля и его свиту готовыми сесть на коней и двигаться
дальше, а ночлег оставить для них, поскольку дом был мал для двух отрядов. И
вот как только герцоги появились перед королем, они тотчас спешились со всею
свитой {В 1565 добавлены важные детали: "Сойдя с коней, предшествуемые
длинным строем слуг, они приблизились к королю, и здесь слуги встали двумя
рядами, а герцоги прошли по проходу между ними".}; герцог Бэкингем сказал:
"Идите вперед, джентльмены и йомены, займите ваши комнаты!" - а затем
герцоги достойным образом подошли к королю и приветствовали его милость
почтительнейшим коленопреклонением. Король их принял любезно и радостно,
ничего еще не зная и не подозревая. А они тотчас затеяли ссору с лордом
Ричардом Греем {30}, одним из сводных братьев короля по матери, утверждая,
будто он с лордом-маркизом, своим братом, и лордом Риверсом, своим дядей,
замышляли подчинить себе короля и королевство, перессорить дворянство,
подавить и искоренить знатнейшие роды в стране. Именно ради этого, говорили
они, лорд-маркиз ворвался в лондонский Тауэр {В 1565 добавлено: "как только
умер король".} и увез оттуда королевскую казну, а моряков выслал в море {В
1565 детальнее: "и истратил королевскую казну на жалованье солдатам, которых
он (Дорсет) послал во флот, чтобы усилить этим свою партию".} (между тем они
хорошо знали {31}, что все это было сделано на благо и по необходимости, как
решил весь лондонский совет, кроме разве что их самих) {В 1565 точнее:
"герцоги клеветнически извратили это дело, чтобы им было на что
ссылаться".}. На эти слова король {В 1565 добавлено: "опередив Грея, который
приготовился говорить".} ответил: "Что сделал мой брат-маркиз в Лондоне, я
сказать не могу {В 1565 добавлено: "поскольку его нет с нами, хотя я
надеюсь, что ничего злого".}; но о дяде моем Риверсе и об этом моем брате,
присутствующем здесь {В 1565 добавлено: "которые никогда не отлучались от
меня надолго".}, я по чистой совести решаюсь утверждать, что они ни в чем
подобном не виновны". - "Да, мой сеньор, - сказал герцог Бэкингем {В 1565:
"сказал герцог Глостер".}, - они отлично умели скрывать свое участие в таких
делах от вашей милости!" И тотчас на глазах у короля они взяли под стражу
лорда Ричарда и сэра Томаса Вогена {32}, рыцаря {В 1565 добавлено: "Грей,
который был крепок телом и пылок душой, при виде опасности взялся рукою за
меч; но кто-то с попреком сказал ему, что теперь уже поздно что-либо
сделать, и он, смирясь, сложил оружие".}, а короля со всеми спутниками
доставили назад в Нортгемптон.
В Нортгемптоне они вновь стали совещаться. Они отослали от короля тех,
кто был угоден ему, и приставили к нему новых слуг - таких, которые были
милее им, чем ему. При виде этого король заплакал, выражая свое несогласие,
но все оказалось бесполезным. Во время обеда герцог Глостер послал лорду
Риверсу блюдо со своего стола, убеждая его не печалиться, потому что все
обойдется благополучно {В 1565 подробнее: "приказав слуге ободрить его от
имени герцога и сказать ему, чтобы он мужался и не сомневался, что эти
неприятности кончатся благополучно".}, а тот поблагодарил герцога и просил
слугу отнести это блюдо его племяннику лорду Ричарду, ободрив его теми же
словами, - он полагал, что племяннику такая поддержка нужней, потому что
такие превратности судьбы ему еще внове {В 1565 добавлено: "и поэтому он к
ним чувствительней".}. Сам же лорд Риверс за свою жизнь к этому привык и
переносил это легче. А герцог Глостер, хоть и выказал ему столь любезную
учтивость, тем не менее выслал лорда Риверса и лорда Ричарда с сэром Томасом
Вогеном на север страны, заточив их по разным местам, а затем доставил всех
их в Помфрет {33}, где они и были обезглавлены в тюрьме. Так герцог Глостер
принял на себя охрану и распоряжение юным королем; оказывая ему великие
почести и смиренное почтение, он сопровождал его дальше и дальше к городу
Лондону.
Не прошло и суток, как вести о случившемся дошли до королевы {34}, и
вести эти были самые скорбные: король, ее сын, схвачен; брат ее, сын ее и
другие друзья арестованы и отправлены неизвестно куда, а что с ними будет,
знает только бог {В 1565 добавлено: "все переменилось, все смешалось и
рухнуло; нельзя было терять времени, следовало, пока не поздно, позаботиться
о себе и о своем добре, чтобы стремительно надвигавшиеся враги не захватили
и всего остального".}. Услыхав такую весть, королева в великом страхе и
горести стала оплакивать гибель сына, несчастье друзей и собственное свое
злополучие, проклиная тот день, когда она согласилась распустить королевскую
охрану. Как можно быстрее она перешла с младшим сыном и дочерьми из
Вестминстерского дворца, где они жили, в святое убежище, расположившись со
своею свитою в покоях аббата.
В ту же ночь, вскоре после полуночи, к канцлеру Англии архиепископу
Йоркскому {35} в его резиденцию близ Вестминстера пришел от лорда-чемберлена
гонец. Он объявил слугам, что принес такое важное известие, что господин его
велел не пожалеть даже архиепископского сна. Слуги, не колеблясь, разбудили
архиепископа, а тот допустил гонца к своей постели. От него он услышал, что
герцоги с его королевской милостью вернулись из Стони Стаффорд в
Нортгемптон. "Тем не менее, сэр, - сказал гонец, - мой господин дает слово
вашей светлости, что бояться нечего: он заверяет вас, что все будет хорошо".
- "Я же заверяю его, - ответил архиепископ, - что как бы все хорошо ни
стало, никогда оно не будет так хорошо, как было". И поэтому тотчас, как
гонец ушел, архиепископ спешно поднял всех своих слуг и так, окруженный
свитою, в полном вооружении, взяв с собой большую государственную печать,
еще до рассвета явился к королеве.
Там все было полно страхом, шумом, беготней и суетней: королевское
добро доставляли и перетаскивали в убежище. Сундуки, ящики, короба, узлы,
тюки - все на спинах людей, ни одного человека без дела: кто грузит, кто
носит, кто разгружает, кто возвращается за новой ношей, кто ломает стену,
чтобы расчистить прямой путь, кто хлопочет, чтобы помочь на окольном пути; а
сама королева одиноко сидит на соломе, покинутая и растерянная {В 1565
добавлено: "стиснув пальцы и оплакивая участь свою и своих близких".}.
Архиепископ ободрил ее как мог, сделав вид, что все не так уж плохо, как ей
кажется {В 1565 пространнее: "убеждая ее не отчаиваться в происходящем и не
оставлять надежду на лучшее: у него еще есть надежда, что дело обернется не
так ужасно, а ей от страха все представляется в ложном свете".}, и что
послание лорда-чемберлена обнадежило его и избавило от страха. "О будь он
проклят! - воскликнула на это королева, - он и сам из тех, кто стремится
погубить меня и мой род!" - "Государыня, - ответил ее собеседник, - не
падайте духом: клянусь вам, если они коронуют кого-то другого вместо вашего
сына, который сейчас у них в руках, то мы завтра же коронуем его брата,
который при вас. А вот и большая государственная печать: как мне ее вверил
благородный государь, ваш супруг, так я теперь вручаю ее вам для блага и
пользы вашего сына". С этими словами он отдал ей большую печать и отправился
обратно домой.
Уже занимался день, и из окна архиепископской палаты видна была Темза,
полная лодок со слугами герцога Глостера, сторожившими, чтобы ни одна душа
не проникла в королевское убежище и чтобы даже мимо никто не смог проплыть
бы незамеченным. Великое волнение и ропот были и здесь, и всюду, и особенно
в городе: всякий по-своему гадал о событиях; иные лорды, дворяне и
джентльмены из преданности королеве или из страха за себя собирались
группами там и сям и ходили, сгрудившись, с оружием в руках; а многие
поступали так потому, что думали, будто такие действия герцогов направлены
не столько против других лордов, сколько против самого короля, чтобы
помешать его коронации {1565 излагает эти события иначе: "Тотчас пошли
слухи, новость была у всякого на устах, все недоумевали, все волновались
гневом, страхом и скорбью; одни собирались тут и там вооруженные, ходили
отрядами, угрожали друг другу, объединяемые общими заботами или страхом
опасности. Движимые враждою или верностью, одни старались скрасить словами
ненавистные дела, другие обличить их красноречием. Чтобы Лондону не было
причинено какого-либо вреда, горожане расставили караулы. А так как лорды по
большей части находились или в столице, или поблизости, то все это смятение
и слухи побуждали их к самым различным догадкам".}.
Между тем лорды съехались в Лондон. Накануне их собрания архиепископ
Йоркский, страшась, что его обвинят в чрезмерном легкомыслии (как оно и
случилось на самом деле) за то, что он без особого на то приказа короля
вдруг отдал большую печать королеве, которой она никогда не доверялась,
послал к королеве за печатью и стал опять держать ее, как обычно. А в
собрании лордов лорд Гастингс, в чьей верности королю никто не сомневался и
не мог сомневаться, сумел всех убедить, что герцог Глостер предан государю
верно и твердо и что лорд Риверс и лорд Ричард с остальными рыцарями,
выступившие против герцогов Глостера и Бэкингема, взяты под стражу только
ради безопасности последних {1565 излагает иначе: "потому что существовала
уверенность, что они угрожали безопасности герцогов, - так это или нет,
предстоит решить вам: для вашего разбирательства их и задержали герцоги,
жалуясь на такую нимало не заслуженную обиду с их стороны".} и без всякой
угрозы королю; а под стражей они будут не долее, чем пока дело их не будет
беспристрастно рассмотрено всеми лордами королевского совета (а не одними
только герцогами), по усмотрению которых они и будут либо осуждены, либо
оправданы. Однако же, предостерегал он, б таком деле не следует судить
опрометчиво, не выяснив всю истину, не следует обращать личные обиды на
общую беду, не следует смущать умы и разжигать злобу и тем самым
препятствовать коронации, ради которой направляются сюда герцоги, так как
иначе они сумеют, вероятно, довести раздоры до такой степени, что уже ничего
нельзя будет уладить. А если, как можно предвидеть, в такой борьбе дело
дойдет и до оружия, то хоть силы сторон и равны, но перевес будет за теми, с
кем король.
Подобные доводы лорда Гастингса (отчасти он в них сам верил, отчасти же
думал совсем иначе) до некоторой степени успокоили брожение умов, тем более
что герцоги Глостер и Бэкингем были уже близко, спеша доставить в Лондон
короля не иначе, как с целью его коронования, - ни на что другое они не
указывали ни словом, ни видом. Зато они старательно раздували молву, что те
лорды и рыцари, которые были схвачены, действительно замышляли погубить
герцогов Глостера и Бакингема и других знатнейших особ королевства с той
целью, чтобы самим держать в руках короля и распоряжаться им по своему
усмотрению. А чтобы это казалось правдоподобнее, слуги герцога,
сопровождавшие телеги с добром арестованных, по всем дорогам показывали его
народу с такими словами; "Вот полные бочки оружия, которое эти изменники
тайно везли в обозе, чтобы погубить благороднейших лордов!" (Между тем
решительно ничего не было удивительного, что средь этого их добра имелось и
оружие, вынесенное или выброшенное, когда громили их дворы). Умных людей
такая выдумка только укрепляла в их сомнениях, так как они хорошо понимали,
что для такой цели заговорщики скорее будут носить оружие при себе, чем
прятать в бочки; однако большей части простого люда этого было вполне
достаточно {В 1565 добавлено: "чтобы поверить, что явная в несомненная
измена угрожала безопасности герцогов со всех сторон".}, и даже слышались
крики, чтоб их повесить.
Когда король приблизился к городу, мэр Эдмунд Шей, ювелир, вместе с
Уильямом Уайтом и Джоном Мэтью, шерифами, со всеми остальными олдерменами,
одетыми в алое, и в сопровождении 500 горожан, одетых в фиолетовое и верхом
на конях, встретили его почтительно близ Горнси {36} и оттуда сопровождали
его в город, куда они и прибыли 4 мая {37} в первый и последний год его
правления {38}. Герцог Глостер у всех на глазах держался по отношению к
государю очень почтительно и с видом крайней скромности, так что тяжкое
подозрение, лежавшее на нем совсем недавно, вдруг сменилось таким великим
доверием, что на совете, вскоре собравшемся, именно он был признан и избран,
как наиболее пригодный человек быть протектором короля и королевства {39}.
Вот как случилось, что по неразумию или по воле судьбы ягненок был отдан под
охрану волка. На этом же совете великим упрекам подвергся архиепископ
Йоркский, канцлер Англии, за то, что он выдал королеве большую печать;
печать у него была отобрана и вручена доктору Расселу, епископу Линкольна,
человеку мудрому, доброму, многоопытному и, несомненно, одному из самых
ученых людей, которых имела тогда Англия {40}. Различным лордам и рыцарям
были назначены различные должности; лорд-чемберлен и некоторые другие
сохранили за собой прежние свои посты.
Протектор страстно желал довершить то, что начал, и каждый день казался
ему годом, пока это не было достигнуто; но он не отваживался на дальнейшие
попытки, так как в руках у него была только половина добычи: он хорошо
понимал, что если он низложит одного брата, то все королевство поддержит
другого, останется ли он заточен в убежище или его сумеют благополучно
вывести на вольную волю {В 1565 пространнее: "или скорее, чего он весьма
опасался, его увезут куда-нибудь за пределы Британии".}. Поэтому вскоре же
он заявил в ближайшем собрании совета лордов {41}, что королева поступает
гнусно и оскорбительно для королевских советников, стараясь удержать
королевского брата в своем убежище, хотя король более всего был бы рад и
счастлив видеть брата рядом с собой; а сделала это она только затем, чтобы
вызвать недовольство и ропот народа против всех лордов, - разве нельзя
доверить королевского брата тем, кто по решению всего дворянства страны
назначен охранять самого короля как ближайшие его друзья? {В 1565
пространнее: "Она как будто завидует радостям их взаимной любви; а всего
преступнее то, что выставляет она - как главную свою заботу - то, что сына
своего она лишила свободы, лишила света и блеска славной его доли и, увлекши
его в убежище, словно столкнула его в убожество, мрак и грязь. А
единственная всему этому причина - желание возбудить лютую народную
ненависть против вельмож королевского совета: сама же она ненавидит их с
таким пылом, что готова им отомстить даже ценою родных детей, как Медея в
сказании. Ибо зачем держать дитя в убежище, как не затем, чтобы показать
народу, будто попечение ваше о государе то ли ненадежно, то ли неразумно,
будто опасно доверить мне даже королевского брата, тогда как вы доверили
моему воспитанию и призрению самого короля?"} "Благополучие же короля, -
говорил он, - это не только охрана от врагов или от вредной пищи, это также
и отдых, и скромные развлечения {В 1565 добавлено: "которые удивительным
образом освежают и укрепляют детскую душу"}, которых ему в его нежном
возрасте не может доставить общество пожилых людей, а может доставить лишь
дружеское общение с теми, кто не слишком моложе его и не слишком старше, а
по знатности достойны быть рядом с его величеством, - с кем же, короче
говоря, как не с собственным своим братом? {В 1565 добавлено: "которого
теперь родная мать, хуже чем мачеха, не пускает к нему".} А если кто
подумает, что все это мелочи (впрочем, я надеюсь, ни один человек, любящий
короля, этого не подумает), то пусть он вспомнит, что порой без малых дел не
вершатся и великие. Поистине великий позор и для его королевского
величества, и для всех нас, близких к его милости, слышать, как и в нашей
земле, и в других краях (дурная весть далеко бежит!) из уст в уста
разносится молва, что королевский брат должен изнывать в убежище! Слыша это,
всякий подумает, что без причины такое не делается; и дурная мысль, поселясь
в сердцах людских, уж не скоро их покинет, а какая из этого может вырасти
беда - и предугадать трудно. Поэтому, мне думается, для поправления дела
неплохо бы послать к королеве человека почтенного и верного, который
пользуется ее любовью и доверием, но печется и о благе короля, и о чести его
совета.
По всем этим соображениям представляется мне, что нет для этого дела
более подходящего человека, чем присутствующий здесь досточтимый наш отец
кардинал, лорд-канцлер {42}, который тут может больше всех принести добра,
если только будет ему угодно принять на себя эту заботу. Я не сомневаюсь,
что он не откажется как по доброте своей, так и ради короля, ради нас и ради
блага юного герцога, высокочтимого королевского брата и моего племянника,
который мне дороже всех после государя. Этим тотчас укротятся рассеваемые
ныне клевета и злословие и устранятся все грозящие от них бедствия, - мир и
тишина воцарятся в королевстве. Если же, паче чаяния, королева будет
упорствовать и непреклонно стоять на своем, так что ни его преданный и
мудрый совет ее не поколеблет, ни чьи-либо иные человеческие доводы не
убедят, тогда, по моему мнению, мы именем короля выведем герцога из
заточения и доставим к государю, находясь при котором неотлучно будет он
чести ни его величеству, ни нам: для его милости небезопасно быть вдали от
сильнейших своих друзей, а для нас весьма рискованно позволять заведомым
нашим недоброжелателям безмерно увеличивать влияние свое на юного принца,
пока он легковерен и податлив. Я уверен, что вы помните (говорил он), как
сам король Эдуард, человек и взрослый, и разумный, тем не менее во многих
делах позволял этой банде управлять собою в большей степени, чем то служило
его чести, нашей выгоде или чьей угодно пользе, кроме разве непомерного их
возвышения. И трудно сказать, чего они более жаждут: собственного успеха или
нашей погибели. Так что не будь королю дружба некоторых из нас ближе любого
родства, они давно уже, вероятно, могли бы нас легко опутать и погубить так
же легко, как уже погубили они некоторых других, не менее близких королю по
крови, нежели мы. Но господь проявил свою волю, по милости его опасность
пока миновала. Однако она вырастет еще больше, если мы оставим юного короля
в руках наших врагов, которые без его ведома смогут злоупотребить его
именем, приказав расправиться с любым из нас, чего да не допустят бог и
разумная ваша бдительность. Разумная эта бдительность всем нам теперь нужнее
всего, поскольку недавнее соглашение скорее было заключено в угоду королю,
чем по желанию сторон. Никто из нас, я думаю, не настолько глуп, чтобы
опрометчиво поверить, будто старый враг сразу стал новым-другом или будто
ненадежная доброжелательность, торопливо налаженная за один час и живущая не
больше двух недель, могла глубже проникнуть в их сознание, чем давняя
привычная злоба, укоренявшаяся в течение многих лет".
Такими и другими подобными речами и письмами герцог Глостер скоро сумел
раздуть огонь в тех, кто и сам уже горел, особенно же в двоих - в Эдуарде,
герцоге Бакингеме {25}, и в Ричарде, лорде Гастингсе и королевском
чемберлене {26}. Оба были мужи видные и могущественные, один вследствие
древней своей родословной, а другой благодаря своей должности и милости
короля. Было в них не столько взаимной любви, сколько ненависти к
приверженцам королевы: оба были согласны с герцогом Глостером в том, что
надлежит совершенно удалить из королевской свиты всех друзей его матери,
представивши их врагами. Так и было решено.
Так как герцог Глостер понимал, что лорды, окружавшие короля,
вознамерятся привезти его на коронацию в сопровождении такого толпища своих
приверженцев, что едва ли ему удастся достичь своей цели, не собравши
множества народа и не начав открытую войну, - а в такой войне победа,
полагал он, будет сомнительной, да и все предприятие представится и
прослывет простым мятежом, поскольку король будет на стороне противников, -
то по этой причине он тайным образом постарался разными средствами убедить
королеву и внушить ей, будто большая свита для короля вовсе не нужна и даже
опасна. Поскольку отныне все лорды возлюбили друг друга и ни о чем не
помышляют, кроме как о коронации и о служении королю, то если сейчас лорды
ее рода соберут королевским именем много людей, это внушит лордам, еще
недавно с ними враждовавшим, страх и подозрение, что народ этот собран не
для охраны короля, которому ни один человек не угрожает, а единственно для
того, чтобы их уничтожить, потому что лучше помнятся давние распри, чем
недавнее соглашение. По этой причине и они со своей стороны тоже должны
будут собирать людей для своей охраны, а королеве небезызвестно, что сил у
них много больше. И таким образом все королевство окажется охвачено смутой;
а за все то зло, и, должно быть, немалое, которое за этим воспоследует,
величайший позор постигнет тех, кого позорить ей вовсе не хочется: все
начнут обвинять и ее, и ее родственников, будто они вероломно и по-глупому
нарушили дружбу и мир, которые король, ее супруг, так разумно положил,
умирая, меж своей и ее роднею и которые противною стороною верно блюлись.
Королева, поддавшись на эти увещания {27}, послала своему сыну и
сопровождавшему его брату соответствующее послание; да и сам герцог Глостер
и другие лорды его группы писали королю так почтительно, а друзьям королевы
так дружелюбно, что те, не подозревая ничего низкого, торопливо, но нерадиво
повезли короля в Лондон, сопровождаемого лишь малым отрядом.
И вот едва только в своем пути король отбыл из Нортгемптона, как тотчас
туда прибыли герцоги Глостер и Бэкингем. Там еще оставался дядя короля лорд
Риверс, намереваясь утром следовать за королем, чтобы догнать его через 11
миль в Стони Стаффорд, раньше чем тот направится далее {28}. Вечером герцоги
устроили долгий и дружеский пир с лордом Риверсом {29}. Однако тотчас после
того, как они открыто и весьма любезно распрощались и лорд Риверс отправился
к себе, герцоги с немногими из наиболее доверенных друзей уединились на
совет, который продлился до поздней ночи. А встав на заре, они тайно послали
за своими слугами, расположившимися поблизости в гостиницах и на квартирах,
с приказом быстро приготовиться, потому что господа уже готовы в путь {1565
дает иную версию событий: "На пути короля лежал город Гемптон, который, хотя
был расположен почти посредине королевства, тем не менее называется
Нортгемптон (т. е. Северный Гемптон) в отличие от другого города, который
лежит на южном берегу. В тот самый день, когда король покинул этот город,
герцоги Глостер и Бэкингем вошли в него. Случилось так, что Вудвиль, брат
королевы, о котором мы уже говорили, задержался там же, намереваясь
следующим утром отправиться к Стаффорду, где король проводил эту ночь.
Поэтому Вудвиль учтиво вышел из Гемптона, чтобы встретить герцогов, и они
приветствовали друг друга самым дружелюбным образом. Проведя за разговором и
пиром достаточное время, Вудвиль был отпущен и пошел спать, польщенный
милостью герцогов, исполнившись великих надежд, счастливый и успокоенный. Но
герцоги, у которых на уме было совсем не то, что выражалось на лицах,
приказали всем удалиться, кроме сэра Ричарда Рэтклифа и других ближайших
участников их замысла, и, усевшись с ними подле стола, всю ночь напролет
обсуждали свои планы. Когда же наконец они поднялись, то послали разбудить
без шума своих спутников, чтобы они были наготове, так как сами они уже
садятся на коней".}. Благодаря этому приказу многие их люди оказались
наготове, тогда как большинство слуг лорда Риверса еще не собрались. Затем
герцоги поставили стражу к ключам от гостиницы, чтобы никто не мог оттуда
выйти без их дозволения; кроме того, на большой дороге к Стони Стаффорд, где
остановился король, они расставили своих людей, которые должны были
задерживать и возвращать всякого, кто направлялся из Нортгемптона в Стони
Стаффорд, пока не последует нового распоряжения. Это делалось якобы потому,
что герцоги намеревались показать свое усердие, первыми явившись в этот день
к его величеству из Нортгемптона, - так объявили они людям.
Когда лорд Риверс узнал, что ворота заперты, все пути отрезаны и ни
ему, ни его людям не позволено выходить, он сразу понял, что такое важное
дело не началось бы по пустякам и без его ведома, а сравнив такое поведение
герцогов со вчерашним пиром, он был поражен столь удивительной переменой за
столь немногие часы. Как бы то ни было, поскольку выйти он не мог, а сидеть
взаперти не хотел, дабы не показалось, будто он скрывается, чувствуя тайный
страх за какой-либо свой проступок (а он ничего подобного за собой не знал),
то он решил, полагаясь на чистую совесть, смело выйти к герцогам и спросить,
что все это значит. Но те, едва его увидев, тотчас стали осыпать его
попреками, утверждая {В 1565 добавлено: "что он возбуждает распри между
вельможами".}, будто он собирается отдалить их от короля и потом погубить,
но ему это будет не под силу. Когда же он начал пристойным образом
оправдываться {1565 начинает фразу по-другому: "Удивленный такими словами и
пытаясь себя оправдать", но замечание о его красноречии опущено.} (а был он
человеком, умевшим убедительно говорить), то они не дождались конца его
ответа, а тут же схватили его и заключили под стражу. Сделав так, герцоги
тотчас вскочили на коней и направились к Стони Стаффорд.
Здесь они нашли короля и его свиту готовыми сесть на коней и двигаться
дальше, а ночлег оставить для них, поскольку дом был мал для двух отрядов. И
вот как только герцоги появились перед королем, они тотчас спешились со всею
свитой {В 1565 добавлены важные детали: "Сойдя с коней, предшествуемые
длинным строем слуг, они приблизились к королю, и здесь слуги встали двумя
рядами, а герцоги прошли по проходу между ними".}; герцог Бэкингем сказал:
"Идите вперед, джентльмены и йомены, займите ваши комнаты!" - а затем
герцоги достойным образом подошли к королю и приветствовали его милость
почтительнейшим коленопреклонением. Король их принял любезно и радостно,
ничего еще не зная и не подозревая. А они тотчас затеяли ссору с лордом
Ричардом Греем {30}, одним из сводных братьев короля по матери, утверждая,
будто он с лордом-маркизом, своим братом, и лордом Риверсом, своим дядей,
замышляли подчинить себе короля и королевство, перессорить дворянство,
подавить и искоренить знатнейшие роды в стране. Именно ради этого, говорили
они, лорд-маркиз ворвался в лондонский Тауэр {В 1565 добавлено: "как только
умер король".} и увез оттуда королевскую казну, а моряков выслал в море {В
1565 детальнее: "и истратил королевскую казну на жалованье солдатам, которых
он (Дорсет) послал во флот, чтобы усилить этим свою партию".} (между тем они
хорошо знали {31}, что все это было сделано на благо и по необходимости, как
решил весь лондонский совет, кроме разве что их самих) {В 1565 точнее:
"герцоги клеветнически извратили это дело, чтобы им было на что
ссылаться".}. На эти слова король {В 1565 добавлено: "опередив Грея, который
приготовился говорить".} ответил: "Что сделал мой брат-маркиз в Лондоне, я
сказать не могу {В 1565 добавлено: "поскольку его нет с нами, хотя я
надеюсь, что ничего злого".}; но о дяде моем Риверсе и об этом моем брате,
присутствующем здесь {В 1565 добавлено: "которые никогда не отлучались от
меня надолго".}, я по чистой совести решаюсь утверждать, что они ни в чем
подобном не виновны". - "Да, мой сеньор, - сказал герцог Бэкингем {В 1565:
"сказал герцог Глостер".}, - они отлично умели скрывать свое участие в таких
делах от вашей милости!" И тотчас на глазах у короля они взяли под стражу
лорда Ричарда и сэра Томаса Вогена {32}, рыцаря {В 1565 добавлено: "Грей,
который был крепок телом и пылок душой, при виде опасности взялся рукою за
меч; но кто-то с попреком сказал ему, что теперь уже поздно что-либо
сделать, и он, смирясь, сложил оружие".}, а короля со всеми спутниками
доставили назад в Нортгемптон.
В Нортгемптоне они вновь стали совещаться. Они отослали от короля тех,
кто был угоден ему, и приставили к нему новых слуг - таких, которые были
милее им, чем ему. При виде этого король заплакал, выражая свое несогласие,
но все оказалось бесполезным. Во время обеда герцог Глостер послал лорду
Риверсу блюдо со своего стола, убеждая его не печалиться, потому что все
обойдется благополучно {В 1565 подробнее: "приказав слуге ободрить его от
имени герцога и сказать ему, чтобы он мужался и не сомневался, что эти
неприятности кончатся благополучно".}, а тот поблагодарил герцога и просил
слугу отнести это блюдо его племяннику лорду Ричарду, ободрив его теми же
словами, - он полагал, что племяннику такая поддержка нужней, потому что
такие превратности судьбы ему еще внове {В 1565 добавлено: "и поэтому он к
ним чувствительней".}. Сам же лорд Риверс за свою жизнь к этому привык и
переносил это легче. А герцог Глостер, хоть и выказал ему столь любезную
учтивость, тем не менее выслал лорда Риверса и лорда Ричарда с сэром Томасом
Вогеном на север страны, заточив их по разным местам, а затем доставил всех
их в Помфрет {33}, где они и были обезглавлены в тюрьме. Так герцог Глостер
принял на себя охрану и распоряжение юным королем; оказывая ему великие
почести и смиренное почтение, он сопровождал его дальше и дальше к городу
Лондону.
Не прошло и суток, как вести о случившемся дошли до королевы {34}, и
вести эти были самые скорбные: король, ее сын, схвачен; брат ее, сын ее и
другие друзья арестованы и отправлены неизвестно куда, а что с ними будет,
знает только бог {В 1565 добавлено: "все переменилось, все смешалось и
рухнуло; нельзя было терять времени, следовало, пока не поздно, позаботиться
о себе и о своем добре, чтобы стремительно надвигавшиеся враги не захватили
и всего остального".}. Услыхав такую весть, королева в великом страхе и
горести стала оплакивать гибель сына, несчастье друзей и собственное свое
злополучие, проклиная тот день, когда она согласилась распустить королевскую
охрану. Как можно быстрее она перешла с младшим сыном и дочерьми из
Вестминстерского дворца, где они жили, в святое убежище, расположившись со
своею свитою в покоях аббата.
В ту же ночь, вскоре после полуночи, к канцлеру Англии архиепископу
Йоркскому {35} в его резиденцию близ Вестминстера пришел от лорда-чемберлена
гонец. Он объявил слугам, что принес такое важное известие, что господин его
велел не пожалеть даже архиепископского сна. Слуги, не колеблясь, разбудили
архиепископа, а тот допустил гонца к своей постели. От него он услышал, что
герцоги с его королевской милостью вернулись из Стони Стаффорд в
Нортгемптон. "Тем не менее, сэр, - сказал гонец, - мой господин дает слово
вашей светлости, что бояться нечего: он заверяет вас, что все будет хорошо".
- "Я же заверяю его, - ответил архиепископ, - что как бы все хорошо ни
стало, никогда оно не будет так хорошо, как было". И поэтому тотчас, как
гонец ушел, архиепископ спешно поднял всех своих слуг и так, окруженный
свитою, в полном вооружении, взяв с собой большую государственную печать,
еще до рассвета явился к королеве.
Там все было полно страхом, шумом, беготней и суетней: королевское
добро доставляли и перетаскивали в убежище. Сундуки, ящики, короба, узлы,
тюки - все на спинах людей, ни одного человека без дела: кто грузит, кто
носит, кто разгружает, кто возвращается за новой ношей, кто ломает стену,
чтобы расчистить прямой путь, кто хлопочет, чтобы помочь на окольном пути; а
сама королева одиноко сидит на соломе, покинутая и растерянная {В 1565
добавлено: "стиснув пальцы и оплакивая участь свою и своих близких".}.
Архиепископ ободрил ее как мог, сделав вид, что все не так уж плохо, как ей
кажется {В 1565 пространнее: "убеждая ее не отчаиваться в происходящем и не
оставлять надежду на лучшее: у него еще есть надежда, что дело обернется не
так ужасно, а ей от страха все представляется в ложном свете".}, и что
послание лорда-чемберлена обнадежило его и избавило от страха. "О будь он
проклят! - воскликнула на это королева, - он и сам из тех, кто стремится
погубить меня и мой род!" - "Государыня, - ответил ее собеседник, - не
падайте духом: клянусь вам, если они коронуют кого-то другого вместо вашего
сына, который сейчас у них в руках, то мы завтра же коронуем его брата,
который при вас. А вот и большая государственная печать: как мне ее вверил
благородный государь, ваш супруг, так я теперь вручаю ее вам для блага и
пользы вашего сына". С этими словами он отдал ей большую печать и отправился
обратно домой.
Уже занимался день, и из окна архиепископской палаты видна была Темза,
полная лодок со слугами герцога Глостера, сторожившими, чтобы ни одна душа
не проникла в королевское убежище и чтобы даже мимо никто не смог проплыть
бы незамеченным. Великое волнение и ропот были и здесь, и всюду, и особенно
в городе: всякий по-своему гадал о событиях; иные лорды, дворяне и
джентльмены из преданности королеве или из страха за себя собирались
группами там и сям и ходили, сгрудившись, с оружием в руках; а многие
поступали так потому, что думали, будто такие действия герцогов направлены
не столько против других лордов, сколько против самого короля, чтобы
помешать его коронации {1565 излагает эти события иначе: "Тотчас пошли
слухи, новость была у всякого на устах, все недоумевали, все волновались
гневом, страхом и скорбью; одни собирались тут и там вооруженные, ходили
отрядами, угрожали друг другу, объединяемые общими заботами или страхом
опасности. Движимые враждою или верностью, одни старались скрасить словами
ненавистные дела, другие обличить их красноречием. Чтобы Лондону не было
причинено какого-либо вреда, горожане расставили караулы. А так как лорды по
большей части находились или в столице, или поблизости, то все это смятение
и слухи побуждали их к самым различным догадкам".}.
Между тем лорды съехались в Лондон. Накануне их собрания архиепископ
Йоркский, страшась, что его обвинят в чрезмерном легкомыслии (как оно и
случилось на самом деле) за то, что он без особого на то приказа короля
вдруг отдал большую печать королеве, которой она никогда не доверялась,
послал к королеве за печатью и стал опять держать ее, как обычно. А в
собрании лордов лорд Гастингс, в чьей верности королю никто не сомневался и
не мог сомневаться, сумел всех убедить, что герцог Глостер предан государю
верно и твердо и что лорд Риверс и лорд Ричард с остальными рыцарями,
выступившие против герцогов Глостера и Бэкингема, взяты под стражу только
ради безопасности последних {1565 излагает иначе: "потому что существовала
уверенность, что они угрожали безопасности герцогов, - так это или нет,
предстоит решить вам: для вашего разбирательства их и задержали герцоги,
жалуясь на такую нимало не заслуженную обиду с их стороны".} и без всякой
угрозы королю; а под стражей они будут не долее, чем пока дело их не будет
беспристрастно рассмотрено всеми лордами королевского совета (а не одними
только герцогами), по усмотрению которых они и будут либо осуждены, либо
оправданы. Однако же, предостерегал он, б таком деле не следует судить
опрометчиво, не выяснив всю истину, не следует обращать личные обиды на
общую беду, не следует смущать умы и разжигать злобу и тем самым
препятствовать коронации, ради которой направляются сюда герцоги, так как
иначе они сумеют, вероятно, довести раздоры до такой степени, что уже ничего
нельзя будет уладить. А если, как можно предвидеть, в такой борьбе дело
дойдет и до оружия, то хоть силы сторон и равны, но перевес будет за теми, с
кем король.
Подобные доводы лорда Гастингса (отчасти он в них сам верил, отчасти же
думал совсем иначе) до некоторой степени успокоили брожение умов, тем более
что герцоги Глостер и Бэкингем были уже близко, спеша доставить в Лондон
короля не иначе, как с целью его коронования, - ни на что другое они не
указывали ни словом, ни видом. Зато они старательно раздували молву, что те
лорды и рыцари, которые были схвачены, действительно замышляли погубить
герцогов Глостера и Бакингема и других знатнейших особ королевства с той
целью, чтобы самим держать в руках короля и распоряжаться им по своему
усмотрению. А чтобы это казалось правдоподобнее, слуги герцога,
сопровождавшие телеги с добром арестованных, по всем дорогам показывали его
народу с такими словами; "Вот полные бочки оружия, которое эти изменники
тайно везли в обозе, чтобы погубить благороднейших лордов!" (Между тем
решительно ничего не было удивительного, что средь этого их добра имелось и
оружие, вынесенное или выброшенное, когда громили их дворы). Умных людей
такая выдумка только укрепляла в их сомнениях, так как они хорошо понимали,
что для такой цели заговорщики скорее будут носить оружие при себе, чем
прятать в бочки; однако большей части простого люда этого было вполне
достаточно {В 1565 добавлено: "чтобы поверить, что явная в несомненная
измена угрожала безопасности герцогов со всех сторон".}, и даже слышались
крики, чтоб их повесить.
Когда король приблизился к городу, мэр Эдмунд Шей, ювелир, вместе с
Уильямом Уайтом и Джоном Мэтью, шерифами, со всеми остальными олдерменами,
одетыми в алое, и в сопровождении 500 горожан, одетых в фиолетовое и верхом
на конях, встретили его почтительно близ Горнси {36} и оттуда сопровождали
его в город, куда они и прибыли 4 мая {37} в первый и последний год его
правления {38}. Герцог Глостер у всех на глазах держался по отношению к
государю очень почтительно и с видом крайней скромности, так что тяжкое
подозрение, лежавшее на нем совсем недавно, вдруг сменилось таким великим
доверием, что на совете, вскоре собравшемся, именно он был признан и избран,
как наиболее пригодный человек быть протектором короля и королевства {39}.
Вот как случилось, что по неразумию или по воле судьбы ягненок был отдан под
охрану волка. На этом же совете великим упрекам подвергся архиепископ
Йоркский, канцлер Англии, за то, что он выдал королеве большую печать;
печать у него была отобрана и вручена доктору Расселу, епископу Линкольна,
человеку мудрому, доброму, многоопытному и, несомненно, одному из самых
ученых людей, которых имела тогда Англия {40}. Различным лордам и рыцарям
были назначены различные должности; лорд-чемберлен и некоторые другие
сохранили за собой прежние свои посты.
Протектор страстно желал довершить то, что начал, и каждый день казался
ему годом, пока это не было достигнуто; но он не отваживался на дальнейшие
попытки, так как в руках у него была только половина добычи: он хорошо
понимал, что если он низложит одного брата, то все королевство поддержит
другого, останется ли он заточен в убежище или его сумеют благополучно
вывести на вольную волю {В 1565 пространнее: "или скорее, чего он весьма
опасался, его увезут куда-нибудь за пределы Британии".}. Поэтому вскоре же
он заявил в ближайшем собрании совета лордов {41}, что королева поступает
гнусно и оскорбительно для королевских советников, стараясь удержать
королевского брата в своем убежище, хотя король более всего был бы рад и
счастлив видеть брата рядом с собой; а сделала это она только затем, чтобы
вызвать недовольство и ропот народа против всех лордов, - разве нельзя
доверить королевского брата тем, кто по решению всего дворянства страны
назначен охранять самого короля как ближайшие его друзья? {В 1565
пространнее: "Она как будто завидует радостям их взаимной любви; а всего
преступнее то, что выставляет она - как главную свою заботу - то, что сына
своего она лишила свободы, лишила света и блеска славной его доли и, увлекши
его в убежище, словно столкнула его в убожество, мрак и грязь. А
единственная всему этому причина - желание возбудить лютую народную
ненависть против вельмож королевского совета: сама же она ненавидит их с
таким пылом, что готова им отомстить даже ценою родных детей, как Медея в
сказании. Ибо зачем держать дитя в убежище, как не затем, чтобы показать
народу, будто попечение ваше о государе то ли ненадежно, то ли неразумно,
будто опасно доверить мне даже королевского брата, тогда как вы доверили
моему воспитанию и призрению самого короля?"} "Благополучие же короля, -
говорил он, - это не только охрана от врагов или от вредной пищи, это также
и отдых, и скромные развлечения {В 1565 добавлено: "которые удивительным
образом освежают и укрепляют детскую душу"}, которых ему в его нежном
возрасте не может доставить общество пожилых людей, а может доставить лишь
дружеское общение с теми, кто не слишком моложе его и не слишком старше, а
по знатности достойны быть рядом с его величеством, - с кем же, короче
говоря, как не с собственным своим братом? {В 1565 добавлено: "которого
теперь родная мать, хуже чем мачеха, не пускает к нему".} А если кто
подумает, что все это мелочи (впрочем, я надеюсь, ни один человек, любящий
короля, этого не подумает), то пусть он вспомнит, что порой без малых дел не
вершатся и великие. Поистине великий позор и для его королевского
величества, и для всех нас, близких к его милости, слышать, как и в нашей
земле, и в других краях (дурная весть далеко бежит!) из уст в уста
разносится молва, что королевский брат должен изнывать в убежище! Слыша это,
всякий подумает, что без причины такое не делается; и дурная мысль, поселясь
в сердцах людских, уж не скоро их покинет, а какая из этого может вырасти
беда - и предугадать трудно. Поэтому, мне думается, для поправления дела
неплохо бы послать к королеве человека почтенного и верного, который
пользуется ее любовью и доверием, но печется и о благе короля, и о чести его
совета.
По всем этим соображениям представляется мне, что нет для этого дела
более подходящего человека, чем присутствующий здесь досточтимый наш отец
кардинал, лорд-канцлер {42}, который тут может больше всех принести добра,
если только будет ему угодно принять на себя эту заботу. Я не сомневаюсь,
что он не откажется как по доброте своей, так и ради короля, ради нас и ради
блага юного герцога, высокочтимого королевского брата и моего племянника,
который мне дороже всех после государя. Этим тотчас укротятся рассеваемые
ныне клевета и злословие и устранятся все грозящие от них бедствия, - мир и
тишина воцарятся в королевстве. Если же, паче чаяния, королева будет
упорствовать и непреклонно стоять на своем, так что ни его преданный и
мудрый совет ее не поколеблет, ни чьи-либо иные человеческие доводы не
убедят, тогда, по моему мнению, мы именем короля выведем герцога из
заточения и доставим к государю, находясь при котором неотлучно будет он