Страница:
принцу, лорду-протектору: пусть его милость соизволит в ответ на нашу
смиренную просьбу принять на себя власть и блюстительство над этим
королевством ради процветания его и расширения согласно истинному своему
праву и законному титулу. Однако же я знаю, что принять этот сан ему не по
сердцу, ибо в мудрости своей он ясно предвидит все тяготы и заботы как
умственные, так и телесные, которые выпадают на долю того, кто трудится на
этом месте так, как будет трудиться он, если пожелает занять его. Говорю об
этом смело, ибо королевское место, - я предостерегаю вас! - это не детская
должность, и это понимал премудрый, когда он сказал: "Veh regno cujus rex
puer est" - "Горе тебе, земля, когда царь твой отрок" (Экклес., 10, 16).
Поэтому тем более должны мы благодарить бога за то, что столь благородный
муж, столь законно носящий свое звание, находится в столь зрелом возрасте и
сочетает великую мудрость с великим опытом {В 1565 иначе: "соединяет со
своей дивной мудростью обширный опыт и великую славу своих доблестей,
явленных в отечестве и на чужбине".}. И однако при всем этом, повторяю вам,
он вовсе не хочет принять этот сан, и к прошению нашему он милостиво
склонится лишь тогда, когда вы, почтеннейшие граждане столичного города в
королевстве, соединитесь с нами, дворянами, в указанной нашей просьбе. Мы не
сомневаемся, что ради вашего собственного блага вы так и сделаете; и все же
я и со своей стороны от души вас об этом прошу. Этим вы и всему королевству
сделаете большое благо, избрав столь хорошего короля, и себе получите
особенную выгоду: к вам его высочество будет всегда тем благосклоннее, чем
он больше увидит в вас готовности и благожелательности при его избрании.
Поэтому, дорогие друзья, мы и просим вас открыто нам сказать, что вы об этом
думаете".
Когда герцог окончил речь, он взглянул на народ, ожидая, что на такое
предложение все закричат: "Король Ричард! Король Ричард!", как обещал это
мэр; но все были безмолвны, как немые, и не отвечали ни единым словом. Это
герцога до крайности смутило; и он, подозвав к себе мэра и остальных, кто
был в сговоре, тихо спросил их, что означает подобное молчание?
"Сэр, - ответил мэр {102}, - быть может, они нехорошо вас поняли? Если
нужно, мы постараемся это исправить!" И тут же он повторил всю эту речь чуть
погромче, в другом порядке и другими словами; сделал он это так хорошо и
красиво и притом так ясно и просто, таким выразительным голосом, с такими
лицом и жестами, что каждый, кто его слышал, дивился и думал, что никогда
еще в своей жизни не слыхивал он столь дурных речей в столь хороших словах.
Но от удивления, от страха или оттого, что каждый ждал, пока другой начнет,
только никто во всей толпе не сказал ни слова: все стояли не шевелясь, было
тихо, как в полночь, и совсем не слышно было того ропота, когда люди
сговариваются, что им лучше делать.
Увидавши это, мэр {В 1565 включено пояснение: "сам немного
испугавшись".} вместе с другими участниками сговора подошел к герцогу и
сказал, что люди здесь не привыкли, чтобы с ними говорил кто-то, кроме
рекордера, ибо рекордер - это уста города; может быть, рекордеру они дадут
ответ {В 1565 пространнее: "Возможно, их молчание происходит оттого, что они
не желают ни в чем отходить от своих обычаев. А рекордером у лондонцев
называется помощник мэра, сведущий в законах и следящий, чтобы из-за
незнания законов не произошло ошибки в судебных приговорах".}. В ответ на
это выступил рекордер по имени Фитцуильям {103}, почтенный человек и
честный, который так недавно занял эту должность, что ни разу еще не
выступал перед народом прежде и не желал бы начинать с такого опасного дела;
тем не менее, подчиняясь приказу мэра {В 1565 добавлено: "и опасаясь, что
худо ему будет, если он откажется".}, он еще раз изложил общинам то, что
герцог дважды повторил им сам. А речь свою он так построил, что обо всем
сказал словами герцога, от себя не прибавив ничего. Но и от этого ничто не
изменилось: люди стояли все, как один, будто пораженные громом {В 1565
добавлено: "и молчание было, как ночью в глубоком сне".}.
Видя это, герцог {В 1565 добавлено: "огорченный, что речь его принята
была столь враждебно".} наклонился к мэру и сказал: "Это упорное молчание
удивительно!" А затем он опять повернулся к народу с такими словами:
"Дорогие друзья! Мы пришли просить вас о помощи, в которой, пожалуй, не
столь уж и нуждаемся, здесь довольно было бы и решения лордов королевства с
общинами его областей. Однако мы питаем к вам такую любовь и так вас ценим,
что нам не хотелось бы делать без вас. такое дело, участие в котором
принесет вам благо и честь, чего, кажется, вы либо недооценили, либо не
поняли {В 1565 добавлено: "коли не удостоили даже ответа".}. Поэтому мы
просим вас ответить нам, да или нет? хотите ли вы заодно со всеми лордами
королевства, чтобы этот благородный принц, ныне протектор, был вашим королем
или нет? {В 1565 добавлено: "Услыхав любой ответ, мы тотчас уйдем и более не
будем этим вам докучать".}
При этих словах народ {В 1565 добавлено: "немного заволновавшись".}
начал потихоньку шептаться, так что шум голосов был ни громким, ни внятным,
а похож на гудение пчел. Вот тогда-то в нижнем конце зала явились из засады
слуги герцога, слуги Нешфилда {104} и другие люди протектора вместе с
подмастерьями и молодыми людьми, которые набились в зал, привлеченные
деньгами, и вдруг начали из-за спины у всех кричать во всю глотку: "Король
Ричард! Король Ричард!" - и бросать вверх шапки в знак ликования. А те люди,
что стояли впереди, опустили в недоумении головы, но сказать ничего не
решились {В 1565: "К крикунам присоединились какие-то подмастерья, хоть им и
дела не было до Ричарда, как водится в толпе, а затем мальчишки, охочие до
всякой новинки. И хоть герцогу досадно было, что ни одного достойного
гражданина с ними нет..."}.
Когда герцог и мэр увидели происходящее, они умело этим
воспользовались. Они воскликнули, что такой добрый крик приятно и слышать,
когда все единогласны и никто не говорит поперек. "Поэтому, милые друзья, -
произнес герцог, - нам понятно ваше единодушное желание иметь этого
благородного мужа вашим королем, и мы сделаем об этом его милости самый
убедительный доклад, который, несомненно, послужит общему вашему благу и
прибыли. Мы просим вас завтра поутру явиться к нам, и мы вместе пойдем к его
благородной милости, чтобы сказанным образом изложить ему нашу смиренную
просьбу".
Затем лорды удалились, собрание было распущено, и люди разошлись -
большинство их было мрачно, иные невесело притворялись довольными, а
некоторые из тех, кто пришел туда с герцогом, не в силах были скрыть досаду
и шли домой, отвернув лицо в сторону и в слезах изливая душевную скорбь.
На следующее утро {105} мэр со всеми олдерменами и старшими членами
городской общины, одетые в лучшие одежды, собрались вместе и явились в
Бэйнард Касл {106}, где жил протектор. Туда же по уговору прибыл герцог
Бэкингем и с ним другие бароны, много рыцарей и прочих дворян. И тогда
герцог послал к лорду-протектору сказать, что большая и почтенная делегация
ждет его с важным делом к его милости. Когда же протектор ответил, что он не
решается к ним выйти, пока не узнает, чего хочет посольство, ибо он смущен и
немного встревожен внезапным появлением стольких людей к нему без всякого
уведомления или предупреждения, с добром или бедой они пришли, - тогда
герцог указал мэру и остальным, что они сами могут видеть, как мало
протектор думает об их смысле; и затем к протектору вновь был послан вестник
с заверениями в любви и с нижайшей просьбою удостоить их приема, чтобы они
могли изложить ему свое дело, которое они даже намеком не могут раскрыть
никому другому. Наконец герцог вышел из покоев, но не к ним, а стоял над
ними на галерее, где они могли только видеть его и говорить издали, словно
он не решался подойти поближе, пока он не узнает, что они задумали.
Тут герцог Бэкингем {В 1565 добавлено: "возвышаясь средь народа на
лошади".} прежде всего от имени всех смиреннейше попросил, чтобы его милость
простила их и без гнева дозволила изложить, зачем они пришли; а без такого
прощения они не осмелятся беспокоить его своим делом. Хоть они и полагают,
что дело это сулит многую честь его милости и многое благо всему
королевству, однако они не уверены, как отнесется к этому его милость, и
очень не хотели бы его обидеть.
Тогда протектор, по природной своей кротости и по великому желанию
узнать, что они замыслили, дал герцогу позволение изложить, что он хочет, не
без основания надеясь, что за все то доброе расположение, которое он питает
к ним ко всем, вряд ли кто из них мог замыслить против него что-нибудь
огорчительное.
Когда герцог получил такое разрешение и поощрение говорить, тогда он
отважно раскрыл перед ним их намерение и замысел со всеми его побудительными
причинами, о которых вы уже слышали {В 1565 иначе: "Наконец обратился к нему
с мольбой явить свою милость, не оставить заботою державу, так долго уже
терзаемую столькими непереносимыми бедствиями; взглянуть со свойственной ему
благосклонностью на лордов и общины, припадающие к стопам его; принять на
плечи свои заботу об отечестве, чающем опоры в нем едином; возвысить вновь
государство, всеми разоренное и попранное; возложить свою длань на скипетр,
как на руль корабля, давно уже блуждающего без опытного кормчего, а свою
почтенную голову обременить тяжестью короны. Да не устрашат его бури власти,
да не соблазнит его нескромная скромность, да не пренебрежет он ради
собственного покоя всеобщим спокойствием и не откажется от королевства,
которое принадлежит ему по людским законам и божеским предначертаниям!"}; и
в заключение обратился к его милости с мольбою - не оставить своего обычного
рвения к благу королевства, воззреть сострадательным оком на давние его
бедствия и упадок и приложить свои милостивые руки к его поправлению и
возрождению, приняв на себя венец и власть над королевством, по праву его и
званию законно принадлежащим ему, - к вящей славе господа, к вящему благу
всей земли, а себе самому - к наивысшему почету и наименьшим тяготам, ибо
нигде никогда ни один государь не царствовал над народом, столь радостно ему
покорным, как покорен ему этот народ.
Услыхав такое предложение, протектор взглянул отчужденным взглядом и
ответил так. Да, ему небезызвестно, что говорят они правду; однако он так
неподдельно любит короля Эдуарда и его детей, что ему гораздо дороже добрая
слава в окрестных государствах, чем корона этого государства, о которой он
никогда и не мечтал; и поэтому он не видит в своем сердце ничего, что
склонило бы его к их просьбе. Ведь в чужих народах, где не так хорошо
известна истина, будут, наверное, думать, что это он сам своим честолюбием и
коварством низложил принца и присвоил себе корону; а таким позором он бы не
хотел запятнать свою честь ни за какой венец. С ним он приобретет много
больше трудов и печалей, чем отрад, - а кто ждет от короны иного, тот и
вовсе недостоин ее носить. Тем не менее он не только прощает их просьбу, но
даже благодарит их за любовь и сердечное расположение; однако он умоляет их
теперь ради него пойти и высказать эти чувства принцу. А с него довольно
жить под властью принца, служа ему трудами и советами, пока тому угодно их
принимать; и он сделает все, что может, чтобы привести королевство в добрый
порядок. Благодарение богу, хорошее начало этому уже положено, хоть
протектором он стал совсем недавно; по крайней мере, злоба тех, кто прежде
пытался и впредь намеревался ему противодействовать, теперь уже укрощена,
частично разумными его мерами, а частично, пожалуй, скорее уж особой божьей
милостью, чем человеческими заботами.
Получив такой ответ, герцог по разрешению протектора переговорил с
мэром, рекордером и с дворянами, что были при нем, а затем, заранее испросив
и получив прощение, он громко возвестил протектору, что окончательное
решение, твердо принятое всем королевством, состоит в том, что потомство
короля Эдуарда не должно более властвовать над ним. И так как зашли они уже
слишком далеко, чтобы безопасно отступать, и так как избранный ими путь они
все равно считали бы самым благодетельным для всех, даже не вступив на него,
то, если его милости угодно принять корону, они будут смиренно умолять его
об этом, если же он даст решительный отказ (который им бы очень не хотелось
услышать), тогда они поневоле должны искать и сумеют найти какого-нибудь
другого вельможу, который им не откажет.
Эти слова сильно взволновали протектора, хотя только что всякий мог
видеть, что от него никак нельзя было ожидать согласия. Но так как он понял,
что иного способа нет - либо он примет корону, либо и он, и его племянник ее
потеряют, - то он обратил к лордам и общинам вот какие слова:
"Поскольку мы поняли, к великому нашему огорчению, что все наше
королевство так решило, что оно никоим образом не потерпит над собою короля
из потомства Эдуарда, а над нашими людьми никто на свете не сможет управлять
против их воли; и поскольку мы также поняли, что нет ни одного человека, к
кому корона могла бы перейти законнее, чем к нам, истинному наследнику,
законнорожденному от нашего дражайшего отца Ричарда, покойного герцога
Йорка; и поскольку к этому праву сейчас присоединился и ваш выбор, лорды и
общины королевства, который мы считаем самым важным из всех на свете прав {В
1565 добавлено: "также поскольку я вижу единодушное согласие ваших мнений
обо мне и не хочу показаться бессильным к управлению государством или
невнимательным к вашему обо мне доброму мнению".}, поэтому мы милостиво
склоняемся на вашу просьбу и убеждение и в соответствии с этим принимаем
ныне на себя королевский сан, власть и управление над двумя славными
королевствами, Англией и Францией, для того, чтобы одним отныне и впредь
наследно править, властвовать и защищать, другое же божьей милостью и с
вашей доброй помощью завоевать и подчинить вновь, чтобы оно обреталось
всегда в должной покорности нашей английской короне, - и ради этого никогда
мы не попросим у господа продлить нашу жизнь дольше, чем надобно, чтобы
этого достичь" {В 1565 пространнее: "Я полагаю, что только управление обеими
державами должно принадлежать мне, а законные доходы и владения в них - вам,
т. е. всему обществу; и если наступит день, когда я переменюсь в этой мысли,
то пусть небесные силы в тот день отнимут у меня не только это ваше
государство, но и самую мою жизнь, которой я стану недостоин".}.
При этих словах поднялся большой шум и раздались крики: "Король Ричард!
Король Ричард!" И тогда лорды поднялись наверх к королю (ибо так его стали
называть с этого времени), а народ разошелся, толкуя о случившемся
по-разному, как кому подсказывало воображение.
Больше всего было толков и недоумений о том, как это дело было сделано:
обе стороны вели себя так странно, словно об этом между ними не было прежде
никаких переговоров, хотя очевидно было, что никто из слушателей не мог быть
так глуп, чтобы не понять, что все дело сговорено между ними заранее.
Впрочем, некоторые и это извиняли, утверждая, что все должно делаться по
порядку и людям надлежит из приличия некоторое время притворяться, будто они
не знают того, что знают. Так, при посвящении в сан епископа всякий
понимает: если только он уплатил за папские буллы {В 1565 добавлено: "и
ничего не заплатил королю..."}, то он уже решился стать епископом; и тем не
менее он дважды должен быть спрошен, желает ли он стать епископом, дважды
должен ответить "нет" и лишь на третий раз согласиться, словно по
принуждению. Так и в балаганном представлении все отлично знают, что тот,
кто играет султана, на самом деле всего лишь сапожник; но если бы кто-нибудь
возымел глупость показать не вовремя, что ему это известно, и окликнуть
актера в его султанском величии собственным его именем, то как бы не
пришлось султанскому палачу хватить его по голове, - и поделом: не порти
игру. Вот и эти дела (говорил народ) - не что иное, как королевские игры,
только играются они не на подмостках, а по большей части на эшафотах.
Простые люди в них лишь зрители; и кто поумней, тот не будет в них
вмешиваться. А кто влезает на подмостки и вмешивается в игру, не зная роли,
те только портят представление и себе же делают хуже.
На следующий день {107} протектор с огромной свитой направился в
вестминстерский дворец {В 1565 добавлено: "который и больше и
величественней, чем лондонский, и в котором разбираются судебные дела
всякого рода со всех концов королевства".} и там явился в Суд королевской
скамьи {В 1565 добавлено: "это место так называется потому, что решения
этого суда имеют такую же силу, как те, что исходят из собственных уст
короля".}, объявив присутствующим, что ему угодно принять корону именно
здесь, где король сидит и служит закону, ибо он полагает, что служить
законам - главнейший долг короля. А затем он обратился с речью, заискивая
изо всех сил и перед знатью, и перед торговцами, и перед ремесленниками, и
перед всяким сбродом, более же всего перед законоведами британского
королевства. В заключение же, чтобы никому не внушать страха и ненависти и
чтобы снискать расположение коварным своим милосердием, он, описав весь вред
раздоров и всю пользу согласия и единства, во всеуслышанье заявил, что
отныне он изгнал из памяти всякую прежнюю вражду и при всех прощает все, что
было сделано против него. И дабы подтвердить такие слова, он повелел
привести к себе некоего Фогга {108}, которого он давно уже смертельно
ненавидел; и когда того доставили к нему из церковного убежища (куда он
бежал из-за страха перед королем), то он на глазах всего народа подал ему
руку. Народу это понравилось и вызвало общую хвалу, но умные люди сочли это
пустой потехой. На возвратном же своем пути он не пропускал без доброго
слова ни единого встречного: ибо кто знает за собою вину, тот всегда склонен
к подобному угодливому заискиванию.
Когда после этих шутовских выборов он вступил во власть, было 26 июня,
а затем 6 июля он был коронован. И это торжество оказалось обеспеченным по
большей части теми самыми приготовлениями, которые предназначались для
коронования его племянника.
Так совершилось это страшное преступление. И так как не бывает добра от
того, что рождено во зле, то все время, пока он был королем, убийства и
кровопролития не прекращались до тех пор, пока его собственная гибель не
положила всему этому предел. Но если кончилось его время самой лучшей и
самой справедливой смертью - его собственной {109}, - то началось оно
смертью самой горестной и гнусной - я имею в виду прискорбное убийство его
невинных племянников, молодого короля и его маленького брата {110}. Смерть и
окончательная погибель их, однако, оставались под сомнением так долго, что
некоторые до сих пор пребывают в неуверенности, были ли они убиты в те дни
или нет. И это не только потому, что Перкин Варбек {111}, пользуясь
коварством многих людей и глупостью еще более многих, так долго обманывал
мир, и вельможами и простонародьем принимаемый за младшего из этих двух
принцев, - это еще и потому, что в те дни все дела делались тайно, одно
говорилось, а другое подразумевалось, так что не бывало ничего ясного и
открыто доказанного, а вместо этого по привычке к скрытности и тайне люди
всегда ко всему относились с внутренним подозрением: так искусные подделки
вызывают недоверие к настоящим драгоценностям. Однако по поводу этого мнения
и всех доводов в пользу него и против него мы сможем в дальнейшем рассказать
подробнее, если нам удастся описать историю благородного покойного государя,
славной памяти короля Генриха VII, или, может быть, в сжатом очерке изложить
отдельно судьбу названного Перкина {112}. А здесь, по недостатку времени, я
опишу лишь ужасный конец этих младенцев, и не по всем тем различным
рассказам, которые мне приходилось слышать, а только по такому, который я
слышал от таких людей и в таких обстоятельствах, что мне трудно считать его
неистинным.
Король Ричард после своей коронации, направив свой путь в Глостер
{113}, чтобы посетить в своем новом сане город, имя которого было в прежнем
его титуле, решил по дороге исполнить свой давний замысел. Так как он
понимал, что пока его племянники живы, люди не признают за ним права на
королевскую власть, то он надумал без промедления избавиться от принцев,
словно убийство родственников могло поправить его положение и превратить его
в приемлемого для всех короля. Поэтому он и послал некоего Джона Грина
{114}, особо доверенного своего человека, к констеблю Тауэра сэру Роберту
Брэкенбери {115} с письменным и устным распоряжением, чтобы этот сэр Роберт
так или иначе предал смерти обоих детей. И этот Джон Грин, коленопреклонясь
перед образом богоматери в Тауэре, передал Брэкенбери такое поручение; но
тот прямо ему ответил, что скорее сам умрет, чем предаст их смерти. С этим
ответом и воротился Джон Грин к королю в Уорвик {116}, когда тот еще
находился в дороге.
Услышав это, король впал в такое раздражение и раздумье, что той же
ночью сказал своему доверенному пажу {117}: "Ах, есть ли человек, которому
можно довериться? Те, кого я сам возвысил, те, от кого я мог ждать самой
преданной службы, даже они оставляют меня и ничего не хотят делать по моему
приказу..." - "Сэр, - ответил паж, - здесь в Фольговой палате есть человек,
который, я смею надеяться, может угодить вашей милости: трудно найти такое,
от чего бы он отказался". Он имел в виду сэра Джемса Тирелла {118}; это был
человек выдающийся и по своим природным дарованиям мог бы служить более
достойному принцу, если бы умел служить богу и милостью божией приобрести
столь же много честности и доброй воли, сколько было у него силы и ума.
Сердце у него было гордое, и он страстно стремился пробиться наверх, но не
мог возвыситься так быстро, как надеялся, ибо ему мешали и препятствовали
сэр Ричард Рэтклиф и сэр Уильям Кэтсби {119}, не желавшие ни с кем делить
королевскую милость, а тем более с ним, который по гордости своей тоже ни с
кем не захотел бы быть равным; а поэтому они тайными средствами держали его
в стороне от всех секретных поручений. Все это паж замечал и знал. Поэтому
когда приключился такой случай, по некоторой особой дружбе своей с Тиреллом
он решил, что пора выдвинуть его вперед и оказал ему такую услугу, что все
его враги, кроме разве самого дьявола, не смогли бы сделать ему хуже.
После слов пажа Ричард встал (во время беседы он сидел на стульчаке -
подходящее место для такого совета!) и вышел в Фольговую палату, где он
нашел в постели сэра Джемса и сэра Томаса Тиреллов {120}, схожих лицом и
братьев по крови, но очень разных по своему положению. Король сказал им
запросто: "Что это вы, господа, так рано в постели?" - и позвал сэра Джемса
к себе. Тут он поведал ему тайно о своем преступном намерении, и тому оно
показалось ничуть не странным. Убедившись в этом, король поутру послал его к
Брэкенбери с письмом, в котором предписывал передать сэру Джемсу на одну
ночь все ключи от Тауэра, чтобы он мог здесь исполнить королевскую волю в
таком деле, о котором ему дано распоряжение. И когда письмо было вручено и
ключи получены, сэр Джемс избрал для убийства наступающую ночь, наметив план
и подготовив все средства.
Принц, едва он узнал, что протектор отказался от протекторского звания
и зовет себя королем, тотчас понял из этого, что царствовать ему не придется
и что корона останется за дядей. При этой вести он горько загрустил и,
вздыхая, сказал: "Увы! если бы мой дядя оставил мне хотя бы жизнь, если уж
не королевство!" Тот, кто принес ему эту весть, постарался его утешить
добрыми словами и ободрить, как можно; однако и принц и его брат тотчас были
заперты на замок и все друзья отстранены от них, и только один, по имени
Черный Виль, или Уильям Душегуб {121}, остался им прислуживать и следить за
их безопасностью. С этого времени принц никогда не завязывал на себе
шнуровки, перестал следить за собой и вместе с малым ребенком, своим братом,
влачил тревожное и горькое существование в сомнении и скорби, пока
предательское убийство не освободило их обоих от страданий.
Итак, сэр Джемс Тирелл решил умертвить их в постелях. Для исполнения
этого он назначил Майлса Фореста {122}, одного из их четырех телохранителей,
парня, запятнавшего себя когда-то убийством; к нему он присоединил Джона
Дайтона {123}, своего собственного стремянного, головореза огромного роста,
широкоплечего и сильного. Все остальные были от принцев отстранены. И вот
около полуночи, когда невинные дети спали в постелях, эти Майлс Форест и
Джон Дайтон вошли в их спальню, внезапно набросили на них одежду и так
закрутили и запутали их, зажав им рты периной и подушками, что в недолгий
срок задушили их и прикончили. Дыхание их ослабело, и они отдали богу свои
невинные души на радость небесам, оставив преступникам на ложе свои мертвые
тела. И когда злодеи поняли, сначала по предсмертным их судорогам, а потом
по долгой недвижимости, что дети уже совершенно мертвы, тогда они положили
их мертвые тела на кровать и пригласили сэра Джемса посмотреть на них. Тот,
взглянув на них, приказал убийцам похоронить их в земле под лестницей на
должной глубине, навалив сверху груду камней. А затем сэр Джемс поскакал со
всей поспешностью к королю Ричарду и рассказал ему обо всех обстоятельствах
смиренную просьбу принять на себя власть и блюстительство над этим
королевством ради процветания его и расширения согласно истинному своему
праву и законному титулу. Однако же я знаю, что принять этот сан ему не по
сердцу, ибо в мудрости своей он ясно предвидит все тяготы и заботы как
умственные, так и телесные, которые выпадают на долю того, кто трудится на
этом месте так, как будет трудиться он, если пожелает занять его. Говорю об
этом смело, ибо королевское место, - я предостерегаю вас! - это не детская
должность, и это понимал премудрый, когда он сказал: "Veh regno cujus rex
puer est" - "Горе тебе, земля, когда царь твой отрок" (Экклес., 10, 16).
Поэтому тем более должны мы благодарить бога за то, что столь благородный
муж, столь законно носящий свое звание, находится в столь зрелом возрасте и
сочетает великую мудрость с великим опытом {В 1565 иначе: "соединяет со
своей дивной мудростью обширный опыт и великую славу своих доблестей,
явленных в отечестве и на чужбине".}. И однако при всем этом, повторяю вам,
он вовсе не хочет принять этот сан, и к прошению нашему он милостиво
склонится лишь тогда, когда вы, почтеннейшие граждане столичного города в
королевстве, соединитесь с нами, дворянами, в указанной нашей просьбе. Мы не
сомневаемся, что ради вашего собственного блага вы так и сделаете; и все же
я и со своей стороны от души вас об этом прошу. Этим вы и всему королевству
сделаете большое благо, избрав столь хорошего короля, и себе получите
особенную выгоду: к вам его высочество будет всегда тем благосклоннее, чем
он больше увидит в вас готовности и благожелательности при его избрании.
Поэтому, дорогие друзья, мы и просим вас открыто нам сказать, что вы об этом
думаете".
Когда герцог окончил речь, он взглянул на народ, ожидая, что на такое
предложение все закричат: "Король Ричард! Король Ричард!", как обещал это
мэр; но все были безмолвны, как немые, и не отвечали ни единым словом. Это
герцога до крайности смутило; и он, подозвав к себе мэра и остальных, кто
был в сговоре, тихо спросил их, что означает подобное молчание?
"Сэр, - ответил мэр {102}, - быть может, они нехорошо вас поняли? Если
нужно, мы постараемся это исправить!" И тут же он повторил всю эту речь чуть
погромче, в другом порядке и другими словами; сделал он это так хорошо и
красиво и притом так ясно и просто, таким выразительным голосом, с такими
лицом и жестами, что каждый, кто его слышал, дивился и думал, что никогда
еще в своей жизни не слыхивал он столь дурных речей в столь хороших словах.
Но от удивления, от страха или оттого, что каждый ждал, пока другой начнет,
только никто во всей толпе не сказал ни слова: все стояли не шевелясь, было
тихо, как в полночь, и совсем не слышно было того ропота, когда люди
сговариваются, что им лучше делать.
Увидавши это, мэр {В 1565 включено пояснение: "сам немного
испугавшись".} вместе с другими участниками сговора подошел к герцогу и
сказал, что люди здесь не привыкли, чтобы с ними говорил кто-то, кроме
рекордера, ибо рекордер - это уста города; может быть, рекордеру они дадут
ответ {В 1565 пространнее: "Возможно, их молчание происходит оттого, что они
не желают ни в чем отходить от своих обычаев. А рекордером у лондонцев
называется помощник мэра, сведущий в законах и следящий, чтобы из-за
незнания законов не произошло ошибки в судебных приговорах".}. В ответ на
это выступил рекордер по имени Фитцуильям {103}, почтенный человек и
честный, который так недавно занял эту должность, что ни разу еще не
выступал перед народом прежде и не желал бы начинать с такого опасного дела;
тем не менее, подчиняясь приказу мэра {В 1565 добавлено: "и опасаясь, что
худо ему будет, если он откажется".}, он еще раз изложил общинам то, что
герцог дважды повторил им сам. А речь свою он так построил, что обо всем
сказал словами герцога, от себя не прибавив ничего. Но и от этого ничто не
изменилось: люди стояли все, как один, будто пораженные громом {В 1565
добавлено: "и молчание было, как ночью в глубоком сне".}.
Видя это, герцог {В 1565 добавлено: "огорченный, что речь его принята
была столь враждебно".} наклонился к мэру и сказал: "Это упорное молчание
удивительно!" А затем он опять повернулся к народу с такими словами:
"Дорогие друзья! Мы пришли просить вас о помощи, в которой, пожалуй, не
столь уж и нуждаемся, здесь довольно было бы и решения лордов королевства с
общинами его областей. Однако мы питаем к вам такую любовь и так вас ценим,
что нам не хотелось бы делать без вас. такое дело, участие в котором
принесет вам благо и честь, чего, кажется, вы либо недооценили, либо не
поняли {В 1565 добавлено: "коли не удостоили даже ответа".}. Поэтому мы
просим вас ответить нам, да или нет? хотите ли вы заодно со всеми лордами
королевства, чтобы этот благородный принц, ныне протектор, был вашим королем
или нет? {В 1565 добавлено: "Услыхав любой ответ, мы тотчас уйдем и более не
будем этим вам докучать".}
При этих словах народ {В 1565 добавлено: "немного заволновавшись".}
начал потихоньку шептаться, так что шум голосов был ни громким, ни внятным,
а похож на гудение пчел. Вот тогда-то в нижнем конце зала явились из засады
слуги герцога, слуги Нешфилда {104} и другие люди протектора вместе с
подмастерьями и молодыми людьми, которые набились в зал, привлеченные
деньгами, и вдруг начали из-за спины у всех кричать во всю глотку: "Король
Ричард! Король Ричард!" - и бросать вверх шапки в знак ликования. А те люди,
что стояли впереди, опустили в недоумении головы, но сказать ничего не
решились {В 1565: "К крикунам присоединились какие-то подмастерья, хоть им и
дела не было до Ричарда, как водится в толпе, а затем мальчишки, охочие до
всякой новинки. И хоть герцогу досадно было, что ни одного достойного
гражданина с ними нет..."}.
Когда герцог и мэр увидели происходящее, они умело этим
воспользовались. Они воскликнули, что такой добрый крик приятно и слышать,
когда все единогласны и никто не говорит поперек. "Поэтому, милые друзья, -
произнес герцог, - нам понятно ваше единодушное желание иметь этого
благородного мужа вашим королем, и мы сделаем об этом его милости самый
убедительный доклад, который, несомненно, послужит общему вашему благу и
прибыли. Мы просим вас завтра поутру явиться к нам, и мы вместе пойдем к его
благородной милости, чтобы сказанным образом изложить ему нашу смиренную
просьбу".
Затем лорды удалились, собрание было распущено, и люди разошлись -
большинство их было мрачно, иные невесело притворялись довольными, а
некоторые из тех, кто пришел туда с герцогом, не в силах были скрыть досаду
и шли домой, отвернув лицо в сторону и в слезах изливая душевную скорбь.
На следующее утро {105} мэр со всеми олдерменами и старшими членами
городской общины, одетые в лучшие одежды, собрались вместе и явились в
Бэйнард Касл {106}, где жил протектор. Туда же по уговору прибыл герцог
Бэкингем и с ним другие бароны, много рыцарей и прочих дворян. И тогда
герцог послал к лорду-протектору сказать, что большая и почтенная делегация
ждет его с важным делом к его милости. Когда же протектор ответил, что он не
решается к ним выйти, пока не узнает, чего хочет посольство, ибо он смущен и
немного встревожен внезапным появлением стольких людей к нему без всякого
уведомления или предупреждения, с добром или бедой они пришли, - тогда
герцог указал мэру и остальным, что они сами могут видеть, как мало
протектор думает об их смысле; и затем к протектору вновь был послан вестник
с заверениями в любви и с нижайшей просьбою удостоить их приема, чтобы они
могли изложить ему свое дело, которое они даже намеком не могут раскрыть
никому другому. Наконец герцог вышел из покоев, но не к ним, а стоял над
ними на галерее, где они могли только видеть его и говорить издали, словно
он не решался подойти поближе, пока он не узнает, что они задумали.
Тут герцог Бэкингем {В 1565 добавлено: "возвышаясь средь народа на
лошади".} прежде всего от имени всех смиреннейше попросил, чтобы его милость
простила их и без гнева дозволила изложить, зачем они пришли; а без такого
прощения они не осмелятся беспокоить его своим делом. Хоть они и полагают,
что дело это сулит многую честь его милости и многое благо всему
королевству, однако они не уверены, как отнесется к этому его милость, и
очень не хотели бы его обидеть.
Тогда протектор, по природной своей кротости и по великому желанию
узнать, что они замыслили, дал герцогу позволение изложить, что он хочет, не
без основания надеясь, что за все то доброе расположение, которое он питает
к ним ко всем, вряд ли кто из них мог замыслить против него что-нибудь
огорчительное.
Когда герцог получил такое разрешение и поощрение говорить, тогда он
отважно раскрыл перед ним их намерение и замысел со всеми его побудительными
причинами, о которых вы уже слышали {В 1565 иначе: "Наконец обратился к нему
с мольбой явить свою милость, не оставить заботою державу, так долго уже
терзаемую столькими непереносимыми бедствиями; взглянуть со свойственной ему
благосклонностью на лордов и общины, припадающие к стопам его; принять на
плечи свои заботу об отечестве, чающем опоры в нем едином; возвысить вновь
государство, всеми разоренное и попранное; возложить свою длань на скипетр,
как на руль корабля, давно уже блуждающего без опытного кормчего, а свою
почтенную голову обременить тяжестью короны. Да не устрашат его бури власти,
да не соблазнит его нескромная скромность, да не пренебрежет он ради
собственного покоя всеобщим спокойствием и не откажется от королевства,
которое принадлежит ему по людским законам и божеским предначертаниям!"}; и
в заключение обратился к его милости с мольбою - не оставить своего обычного
рвения к благу королевства, воззреть сострадательным оком на давние его
бедствия и упадок и приложить свои милостивые руки к его поправлению и
возрождению, приняв на себя венец и власть над королевством, по праву его и
званию законно принадлежащим ему, - к вящей славе господа, к вящему благу
всей земли, а себе самому - к наивысшему почету и наименьшим тяготам, ибо
нигде никогда ни один государь не царствовал над народом, столь радостно ему
покорным, как покорен ему этот народ.
Услыхав такое предложение, протектор взглянул отчужденным взглядом и
ответил так. Да, ему небезызвестно, что говорят они правду; однако он так
неподдельно любит короля Эдуарда и его детей, что ему гораздо дороже добрая
слава в окрестных государствах, чем корона этого государства, о которой он
никогда и не мечтал; и поэтому он не видит в своем сердце ничего, что
склонило бы его к их просьбе. Ведь в чужих народах, где не так хорошо
известна истина, будут, наверное, думать, что это он сам своим честолюбием и
коварством низложил принца и присвоил себе корону; а таким позором он бы не
хотел запятнать свою честь ни за какой венец. С ним он приобретет много
больше трудов и печалей, чем отрад, - а кто ждет от короны иного, тот и
вовсе недостоин ее носить. Тем не менее он не только прощает их просьбу, но
даже благодарит их за любовь и сердечное расположение; однако он умоляет их
теперь ради него пойти и высказать эти чувства принцу. А с него довольно
жить под властью принца, служа ему трудами и советами, пока тому угодно их
принимать; и он сделает все, что может, чтобы привести королевство в добрый
порядок. Благодарение богу, хорошее начало этому уже положено, хоть
протектором он стал совсем недавно; по крайней мере, злоба тех, кто прежде
пытался и впредь намеревался ему противодействовать, теперь уже укрощена,
частично разумными его мерами, а частично, пожалуй, скорее уж особой божьей
милостью, чем человеческими заботами.
Получив такой ответ, герцог по разрешению протектора переговорил с
мэром, рекордером и с дворянами, что были при нем, а затем, заранее испросив
и получив прощение, он громко возвестил протектору, что окончательное
решение, твердо принятое всем королевством, состоит в том, что потомство
короля Эдуарда не должно более властвовать над ним. И так как зашли они уже
слишком далеко, чтобы безопасно отступать, и так как избранный ими путь они
все равно считали бы самым благодетельным для всех, даже не вступив на него,
то, если его милости угодно принять корону, они будут смиренно умолять его
об этом, если же он даст решительный отказ (который им бы очень не хотелось
услышать), тогда они поневоле должны искать и сумеют найти какого-нибудь
другого вельможу, который им не откажет.
Эти слова сильно взволновали протектора, хотя только что всякий мог
видеть, что от него никак нельзя было ожидать согласия. Но так как он понял,
что иного способа нет - либо он примет корону, либо и он, и его племянник ее
потеряют, - то он обратил к лордам и общинам вот какие слова:
"Поскольку мы поняли, к великому нашему огорчению, что все наше
королевство так решило, что оно никоим образом не потерпит над собою короля
из потомства Эдуарда, а над нашими людьми никто на свете не сможет управлять
против их воли; и поскольку мы также поняли, что нет ни одного человека, к
кому корона могла бы перейти законнее, чем к нам, истинному наследнику,
законнорожденному от нашего дражайшего отца Ричарда, покойного герцога
Йорка; и поскольку к этому праву сейчас присоединился и ваш выбор, лорды и
общины королевства, который мы считаем самым важным из всех на свете прав {В
1565 добавлено: "также поскольку я вижу единодушное согласие ваших мнений
обо мне и не хочу показаться бессильным к управлению государством или
невнимательным к вашему обо мне доброму мнению".}, поэтому мы милостиво
склоняемся на вашу просьбу и убеждение и в соответствии с этим принимаем
ныне на себя королевский сан, власть и управление над двумя славными
королевствами, Англией и Францией, для того, чтобы одним отныне и впредь
наследно править, властвовать и защищать, другое же божьей милостью и с
вашей доброй помощью завоевать и подчинить вновь, чтобы оно обреталось
всегда в должной покорности нашей английской короне, - и ради этого никогда
мы не попросим у господа продлить нашу жизнь дольше, чем надобно, чтобы
этого достичь" {В 1565 пространнее: "Я полагаю, что только управление обеими
державами должно принадлежать мне, а законные доходы и владения в них - вам,
т. е. всему обществу; и если наступит день, когда я переменюсь в этой мысли,
то пусть небесные силы в тот день отнимут у меня не только это ваше
государство, но и самую мою жизнь, которой я стану недостоин".}.
При этих словах поднялся большой шум и раздались крики: "Король Ричард!
Король Ричард!" И тогда лорды поднялись наверх к королю (ибо так его стали
называть с этого времени), а народ разошелся, толкуя о случившемся
по-разному, как кому подсказывало воображение.
Больше всего было толков и недоумений о том, как это дело было сделано:
обе стороны вели себя так странно, словно об этом между ними не было прежде
никаких переговоров, хотя очевидно было, что никто из слушателей не мог быть
так глуп, чтобы не понять, что все дело сговорено между ними заранее.
Впрочем, некоторые и это извиняли, утверждая, что все должно делаться по
порядку и людям надлежит из приличия некоторое время притворяться, будто они
не знают того, что знают. Так, при посвящении в сан епископа всякий
понимает: если только он уплатил за папские буллы {В 1565 добавлено: "и
ничего не заплатил королю..."}, то он уже решился стать епископом; и тем не
менее он дважды должен быть спрошен, желает ли он стать епископом, дважды
должен ответить "нет" и лишь на третий раз согласиться, словно по
принуждению. Так и в балаганном представлении все отлично знают, что тот,
кто играет султана, на самом деле всего лишь сапожник; но если бы кто-нибудь
возымел глупость показать не вовремя, что ему это известно, и окликнуть
актера в его султанском величии собственным его именем, то как бы не
пришлось султанскому палачу хватить его по голове, - и поделом: не порти
игру. Вот и эти дела (говорил народ) - не что иное, как королевские игры,
только играются они не на подмостках, а по большей части на эшафотах.
Простые люди в них лишь зрители; и кто поумней, тот не будет в них
вмешиваться. А кто влезает на подмостки и вмешивается в игру, не зная роли,
те только портят представление и себе же делают хуже.
На следующий день {107} протектор с огромной свитой направился в
вестминстерский дворец {В 1565 добавлено: "который и больше и
величественней, чем лондонский, и в котором разбираются судебные дела
всякого рода со всех концов королевства".} и там явился в Суд королевской
скамьи {В 1565 добавлено: "это место так называется потому, что решения
этого суда имеют такую же силу, как те, что исходят из собственных уст
короля".}, объявив присутствующим, что ему угодно принять корону именно
здесь, где король сидит и служит закону, ибо он полагает, что служить
законам - главнейший долг короля. А затем он обратился с речью, заискивая
изо всех сил и перед знатью, и перед торговцами, и перед ремесленниками, и
перед всяким сбродом, более же всего перед законоведами британского
королевства. В заключение же, чтобы никому не внушать страха и ненависти и
чтобы снискать расположение коварным своим милосердием, он, описав весь вред
раздоров и всю пользу согласия и единства, во всеуслышанье заявил, что
отныне он изгнал из памяти всякую прежнюю вражду и при всех прощает все, что
было сделано против него. И дабы подтвердить такие слова, он повелел
привести к себе некоего Фогга {108}, которого он давно уже смертельно
ненавидел; и когда того доставили к нему из церковного убежища (куда он
бежал из-за страха перед королем), то он на глазах всего народа подал ему
руку. Народу это понравилось и вызвало общую хвалу, но умные люди сочли это
пустой потехой. На возвратном же своем пути он не пропускал без доброго
слова ни единого встречного: ибо кто знает за собою вину, тот всегда склонен
к подобному угодливому заискиванию.
Когда после этих шутовских выборов он вступил во власть, было 26 июня,
а затем 6 июля он был коронован. И это торжество оказалось обеспеченным по
большей части теми самыми приготовлениями, которые предназначались для
коронования его племянника.
Так совершилось это страшное преступление. И так как не бывает добра от
того, что рождено во зле, то все время, пока он был королем, убийства и
кровопролития не прекращались до тех пор, пока его собственная гибель не
положила всему этому предел. Но если кончилось его время самой лучшей и
самой справедливой смертью - его собственной {109}, - то началось оно
смертью самой горестной и гнусной - я имею в виду прискорбное убийство его
невинных племянников, молодого короля и его маленького брата {110}. Смерть и
окончательная погибель их, однако, оставались под сомнением так долго, что
некоторые до сих пор пребывают в неуверенности, были ли они убиты в те дни
или нет. И это не только потому, что Перкин Варбек {111}, пользуясь
коварством многих людей и глупостью еще более многих, так долго обманывал
мир, и вельможами и простонародьем принимаемый за младшего из этих двух
принцев, - это еще и потому, что в те дни все дела делались тайно, одно
говорилось, а другое подразумевалось, так что не бывало ничего ясного и
открыто доказанного, а вместо этого по привычке к скрытности и тайне люди
всегда ко всему относились с внутренним подозрением: так искусные подделки
вызывают недоверие к настоящим драгоценностям. Однако по поводу этого мнения
и всех доводов в пользу него и против него мы сможем в дальнейшем рассказать
подробнее, если нам удастся описать историю благородного покойного государя,
славной памяти короля Генриха VII, или, может быть, в сжатом очерке изложить
отдельно судьбу названного Перкина {112}. А здесь, по недостатку времени, я
опишу лишь ужасный конец этих младенцев, и не по всем тем различным
рассказам, которые мне приходилось слышать, а только по такому, который я
слышал от таких людей и в таких обстоятельствах, что мне трудно считать его
неистинным.
Король Ричард после своей коронации, направив свой путь в Глостер
{113}, чтобы посетить в своем новом сане город, имя которого было в прежнем
его титуле, решил по дороге исполнить свой давний замысел. Так как он
понимал, что пока его племянники живы, люди не признают за ним права на
королевскую власть, то он надумал без промедления избавиться от принцев,
словно убийство родственников могло поправить его положение и превратить его
в приемлемого для всех короля. Поэтому он и послал некоего Джона Грина
{114}, особо доверенного своего человека, к констеблю Тауэра сэру Роберту
Брэкенбери {115} с письменным и устным распоряжением, чтобы этот сэр Роберт
так или иначе предал смерти обоих детей. И этот Джон Грин, коленопреклонясь
перед образом богоматери в Тауэре, передал Брэкенбери такое поручение; но
тот прямо ему ответил, что скорее сам умрет, чем предаст их смерти. С этим
ответом и воротился Джон Грин к королю в Уорвик {116}, когда тот еще
находился в дороге.
Услышав это, король впал в такое раздражение и раздумье, что той же
ночью сказал своему доверенному пажу {117}: "Ах, есть ли человек, которому
можно довериться? Те, кого я сам возвысил, те, от кого я мог ждать самой
преданной службы, даже они оставляют меня и ничего не хотят делать по моему
приказу..." - "Сэр, - ответил паж, - здесь в Фольговой палате есть человек,
который, я смею надеяться, может угодить вашей милости: трудно найти такое,
от чего бы он отказался". Он имел в виду сэра Джемса Тирелла {118}; это был
человек выдающийся и по своим природным дарованиям мог бы служить более
достойному принцу, если бы умел служить богу и милостью божией приобрести
столь же много честности и доброй воли, сколько было у него силы и ума.
Сердце у него было гордое, и он страстно стремился пробиться наверх, но не
мог возвыситься так быстро, как надеялся, ибо ему мешали и препятствовали
сэр Ричард Рэтклиф и сэр Уильям Кэтсби {119}, не желавшие ни с кем делить
королевскую милость, а тем более с ним, который по гордости своей тоже ни с
кем не захотел бы быть равным; а поэтому они тайными средствами держали его
в стороне от всех секретных поручений. Все это паж замечал и знал. Поэтому
когда приключился такой случай, по некоторой особой дружбе своей с Тиреллом
он решил, что пора выдвинуть его вперед и оказал ему такую услугу, что все
его враги, кроме разве самого дьявола, не смогли бы сделать ему хуже.
После слов пажа Ричард встал (во время беседы он сидел на стульчаке -
подходящее место для такого совета!) и вышел в Фольговую палату, где он
нашел в постели сэра Джемса и сэра Томаса Тиреллов {120}, схожих лицом и
братьев по крови, но очень разных по своему положению. Король сказал им
запросто: "Что это вы, господа, так рано в постели?" - и позвал сэра Джемса
к себе. Тут он поведал ему тайно о своем преступном намерении, и тому оно
показалось ничуть не странным. Убедившись в этом, король поутру послал его к
Брэкенбери с письмом, в котором предписывал передать сэру Джемсу на одну
ночь все ключи от Тауэра, чтобы он мог здесь исполнить королевскую волю в
таком деле, о котором ему дано распоряжение. И когда письмо было вручено и
ключи получены, сэр Джемс избрал для убийства наступающую ночь, наметив план
и подготовив все средства.
Принц, едва он узнал, что протектор отказался от протекторского звания
и зовет себя королем, тотчас понял из этого, что царствовать ему не придется
и что корона останется за дядей. При этой вести он горько загрустил и,
вздыхая, сказал: "Увы! если бы мой дядя оставил мне хотя бы жизнь, если уж
не королевство!" Тот, кто принес ему эту весть, постарался его утешить
добрыми словами и ободрить, как можно; однако и принц и его брат тотчас были
заперты на замок и все друзья отстранены от них, и только один, по имени
Черный Виль, или Уильям Душегуб {121}, остался им прислуживать и следить за
их безопасностью. С этого времени принц никогда не завязывал на себе
шнуровки, перестал следить за собой и вместе с малым ребенком, своим братом,
влачил тревожное и горькое существование в сомнении и скорби, пока
предательское убийство не освободило их обоих от страданий.
Итак, сэр Джемс Тирелл решил умертвить их в постелях. Для исполнения
этого он назначил Майлса Фореста {122}, одного из их четырех телохранителей,
парня, запятнавшего себя когда-то убийством; к нему он присоединил Джона
Дайтона {123}, своего собственного стремянного, головореза огромного роста,
широкоплечего и сильного. Все остальные были от принцев отстранены. И вот
около полуночи, когда невинные дети спали в постелях, эти Майлс Форест и
Джон Дайтон вошли в их спальню, внезапно набросили на них одежду и так
закрутили и запутали их, зажав им рты периной и подушками, что в недолгий
срок задушили их и прикончили. Дыхание их ослабело, и они отдали богу свои
невинные души на радость небесам, оставив преступникам на ложе свои мертвые
тела. И когда злодеи поняли, сначала по предсмертным их судорогам, а потом
по долгой недвижимости, что дети уже совершенно мертвы, тогда они положили
их мертвые тела на кровать и пригласили сэра Джемса посмотреть на них. Тот,
взглянув на них, приказал убийцам похоронить их в земле под лестницей на
должной глубине, навалив сверху груду камней. А затем сэр Джемс поскакал со
всей поспешностью к королю Ричарду и рассказал ему обо всех обстоятельствах