Страница:
Ступай же к своему господину, человек, и передай ему от меня привет, и пусть
он будет спокоен и ничего не боится: в том человеке, которого он
подозревает, я уверен, как в своей собственной руке". - "Да поможет этому
бог, сэр", - сказал гонец и отправился в обратный путь {В 1565 добавлено:
"Истинность этого знамения оказалась подтвержденной десятью часами позже,
когда были схвачены и он, и Стенли (который тоже раздумал бежать), не
послушавшиеся этого вещего сна".}.
Известно также, что в то самое утро, когда он был обезглавлен, его
лошадь по дороге в Тауэр два или три раза споткнулась так, что едва не
упала. Подобное, как всякому известно, повседневно случается и с теми, кому
никакое несчастье не грозит, однако по старинному преданию и суеверию в этом
усматривается знак, не раз уже несомненно предвещавший очень большую беду.
Следующий пример был уже не предостережением, а вражескою угрозою. В то
утро, прежде чем он встал, пришел к нему один рыцарь, якобы из
почтительности, чтобы сопровождать его в совет, но на самом деле присланный
протектором, дабы его поторопить, ибо с протектором был он в тайном сговоре
ради этой цели. В то время это был средний человек, а теперь достиг великой
власти. И вот, когда случилось лорду-чемберлену по дороге остановить свою
лошадь на Тауэр-Стрит и побеседовать со священником, которого он встретил,
то этот рыцарь нарушил их беседу и шутя сказал ему так: "Милорд, я прошу вас
продолжить путь: зачем вам столько толковать с этим священником? Ведь пока
еще священник вам не надобен!" Этой насмешкою он словно хотел сказать: "а
скоро понадобится!" Но лорд так мало в это вдумался - и так мало
почувствовал сомнений, что никогда в жизни он не был так бодр и весел; а
такое настроение само по себе часто сулит большие перемены. Пусть меня лучше
постигнет что угодно, только не эта праздная уверенность человеческого ума
накануне смерти!
У самой пристани Тауэра, так близко от того места, где так скоро
отлетела его голова, ему встретился некий глашатай Гастингс, его однофамилец
{69}. И, повстречав его там, лорд припомнил другое время, когда им случилось
обоим встретиться подобным же образом и на этом же месте {В 1565 добавлено:
"и он поведал ему свою печаль и страх".}. В то прежнее время
лорда-чемберлена обвинил перед королем Эдуардом лорд Риверс, брат королевы
{В 1565 добавлено: "в том, что он замышлял предать французам Калэ, в котором
он был наместником. И хотя, как потом обнаружилось, это обвинение было
чистейшей выдумкою, вначале казалось, что Гастингс находится в большой
опасности. Дело в том, что он обошел в этой должности Риверса, которому она
была наверное обещана и который на нее надеялся, и он, разозлившись, через
ночные речи королевы донес это коварное обвинение до монарших ушей".}. Так
что некоторое время (хотя и недолгое) он был в немилости у короля и сильно
боялся за себя. И так как теперь он встретил этого глашатая на том месте,
где когда-то опасность так удачно его миновала, он с большим удовольствием
заговорил с ним о том, о чем они говорили здесь, когда он был в Тауэре. Он
сказал: "А, Гастингс! Помнишь ли ты, как однажды я здесь тебя встретил с
нелегким сердцем?" - "Да, милорд, - ответил тот, - это я помню отлично; что
ж, поблагодарим бога, враги ваши не снискали этим добра, а вы не получили
вреда". - "Ты мог бы сказать это еще вернее, - молвил лорд, - если бы ты
знал столько, сколько я знаю о том, что пока известно лишь немногим, но
вскоре откроется многим". Он имел в виду недавно арестованных лордов из
родни королевы, которые в этот самый день {70} должны были быть обезглавлены
в Помфрете: это он знал хорошо, а о том, что топор уже повис и над его
собственной головой, не догадывался. "Право же, приятель, - продолжал он, -
никогда у меня не было столько горя, и никогда надо мной не было такой
опасности, как тогда, когда мы б тобою здесь встретились. И вот как все
переменилось: теперь в опасности находятся мои враги (как ты об этом вскоре
узнаешь поподробнее), а я еще никогда в жизни не был так весел и так далек
от беды". О милостивый боже! Так слепа наша смертная природа: когда человек
больше всего боялся, он был в полной безопасности, а когда уверился было в
своей безопасности, то не прошло и двух часов, как он лишился головы.
Так окончил свою жизнь этот достойный человек, добрый рыцарь и
дворянин, пользовавшийся таким вниманием у государя, живший на широкую ногу,
прямой и откровенный с врагами, а с друзьями скрытный; его просто было
обмануть, так как из-за доброго сердца и мужества он не умел предвидеть
опасностей. Муж любящий и горячо любимый, верный и доверчивый, в этой
доверчивости своей оказался он неумерен.
Тотчас молва о кончине этого лорда быстро побежала по городу, а потом и
еще дальше, свистя, как ветер, в уши каждому человеку {71}. Но протектор,
намереваясь набросить некий покров на совершенное, тотчас после обеда послал
со всей поспешностью созвать в Тауэр виднейших людей со всего города. Чтобы
их принять, он надел вместе с герцогом Бэкингемом старые и плохо скованные
доспехи - такие, что никто бы не подумал, что они удостоили бы надеть их на
плечи, если бы не какая-то внезапная опасность. И затем протектор объявил
им, что лорд-чемберлен и его сообщники замышляли во время совета в этот день
убить врасплох и его, и герцога, а что они намеревались делать далее, о том
еще неизвестно. Об этой их измене он ничего не знал прежде десяти часов
нынешнего утра. Такая внезапная опасность и заставила их надеть для защиты
первые попавшиеся доспехи. Но бог помог им, и несчастье обернулось против
замысливших. Эту весть и велел он разнести повсюду. И все дали на это самый
учтивый ответ, словно никто и не усомнился в том, во что никто не верил {В
1565 подробнее: "(каждый) превозносил их мужество, хвалил милосердие,
поздравлял со спасением, но молча и про себя они испытывали только
отвращение как к преступлению, так и к его свершителям".}.
Однако для дальнейшего умиротворения людских умов он тотчас после обеда
спешно послал глашатая, чтобы от имени короля огласить по городу объявление.
В нем говорилось, что лорд Гастингс и его различные сообщники с
изменнической целью сговорились в этот день убить лорда-протектора и герцога
Бэкингема, заседавших в совете, а затем взять власть над королем и
королевством на свое усмотрение, чтобы без помехи обирать и грабить, кого им
будет угодно. В объявлении много было сказано и другого, чтобы очернить
лорда-чемберлена: он-де был дурным советником отцу короля и дурным своим
обществом, коварным сводничеством и недобрым примером подстрекал его ко
многим поступкам, пятнавшим его честь и вредившим всему королевству, в
особенности же к порочной жизни и безмерному изнурению тела со многими
женщинами и более всего с женой Шора, которая была ему самой тайной
советчицей в этой гнусной измене, с которой он спал и раньше, спал и в
последнюю свою ночь перед смертью; поэтому не диво, что такая недостойная
жизнь привела его к столь злополучной кончине. Казни он был подвергнут по
наистрожайшему распоряжению его королевского высочества и его почтенного и
преданного совета как за его пороки, открыто проявившиеся в этой коварно
затеянной измене, так и затем, чтобы отсрочка казни не смогла подтолкнуть
других злонамеренных соучастников заговора собраться и восстать для его
освобождения. Такие замыслы теперь благодаря вполне им заслуженной казни
мудро предотвращены, и все королевство должно божьей милостью пребывать в
добром спокойствии и мире.
Объявление это сделано было всего лишь через два часа после того, как
лорд-чемберлен был обезглавлен; но оно было так тщательно составлено и так
красиво выписано на пергаменте такой искусною рукой (что само по себе дело
долгое), что и ребенку было совершенно ясно: все это было приготовлено
заранее. Всего промежутка между казнью и объявлением едва достало бы и для
того, чтобы все это только записать, будь то хоть бы на бумаге, второпях и
кое-как. Поэтому когда при чтении объявления нечаянно случился один школьный
учитель при соборе св. Павла и сравнил в уме краткость времени с
пространностью речи, то он сказал соседям: "Славное дело, да не быстро ли
поспело?" - на что один купец ответил ему: "Это писалось по предвидению" {В
MS Arundel иначе: "И хоть суровость событий, казалось, не допускала никаких
шуток, один школьный учитель не без остроумия высмеял образцовую нелепость
этого указа: слушая среди толпы то, что ей читалось, он" сравнил краткость
времени с пространностью писания и трудом писавших и сказал на это кстати
строку из Теренция:
"Что-то вышло, Дав, неладно у тебя со временем!"}.
Тотчас после этого, движимый будто бы гневом, а на самом деле
жадностью, протектор послал людей к дому жены Шора {72} (которая там жила
одна, без мужа), отобрал у нее все, что она имела, ценностью свыше двух-трех
тысяч марок, а ее отправил в тюрьму {73}. А немного спустя он выставил
обвинение, что она умышляла его околдовать и была в сговоре с
лордом-чемберленом, чтобы его убить; когда же стало ясно, что в этом нет ни
следа правдоподобия, тогда он подло обвинил ее в том, чего она сама не могла
отрицать, так как все знали, что это правда, хоть и все потешались, слыша
какой Великой это вдруг стало виной: в том, что она нецеломудренна телом. И
по этой-то причине сей воздержный, сей чистый и непорочный правитель, прямо
с неба ниспосланный в наш порочный мир для исправления людских нравов,
вынудил лондонского епископа наложить на нее всенародное покаяние - идти в
воскресной процессии перед крестом и со свечой в руках. Шла она очень
женственно, с видом и поступью самыми чинными, и хоть на ней не было никаких
украшений, ничего, кроме платья, она была мила и прекрасна, потому что от
взглядов толпы лицо ее покрылось румянцем стыда, прежде ей почти незнакомым;
таким образом, этот великий позор принес ей много славы среди тех, кто
больше желал ее тела, чем думал о ее душе. И даже многие достойные люди,
которые осуждали ее образ жизни и были рады видеть грех исправленным, все же
больше сочувствовали ей в наказании, чем радовались ему, так как скоро
поняли, что протектор учинил это скорее злонамеренно, чем из любви к
добродетели.
Эта женщина родилась в Лондоне, была окружена достойными друзьями,
честным образом воспитана и очень хорошо выдана замуж - кое-что было
сохранено родителями лишь сыну. Муж ее был почтенный горожанин, молодой,
красивый, с большим состоянием. Но так как сочетались они раньше, чем она
созрела для этого, то она и не могла любить того, кого ей не пришлось
желать. Оттого, по-видимому, и склонилась она так легко к вожделению короля,
когда тот пожелал ее иметь. Как бы то ни было, блеск королевского сана,
надежда на яркое платье, легкую жизнь, всяческие удовольствия и прочие
выгоды распутства оказались способными быстро подчинить мягкое и нежное
сердце. Когда же король овладел ею, то муж ее, человек почтенный, понял что
к чему и не стал посягать на королевскую любовницу, всецело оставив ее
королю {В 1565 добавлено: "Настолько учтивее он был, чем другие, чьи права
на эту женщину были далеко не столь бесспорными".}. А после смерти короля
она перешла к лорду-чемберлену, который любил ее и в дни, когда король был
жив, но воздерживался от нее либо из почтения, либо из преданности другу.
Она была красива и миловидна {В 1565 подробнее: "у нее был прекрасный
цвет кожи, редкая красота во всем лице, в особенности же дивно
привлекательны были ее глаза".}, телом она не оставляла желать лучшего,
разве что можно было пожелать побольше роста. Так говорят те, кто знал ее в
молодости. Правда, иные из тех, кто видел ее теперь (ибо она еще жива),
полагают, что она вовсе и не была хороша; но такой приговор, пожалуй, похож
на то, как если бы люди пытались угадать красоту покойницы по ее черепу,
давно уже сбросившему плотские покровы, так как сейчас это - старуха, тощая,
увядшая и иссохшая, вся из морщинистой кожи и жестких костей. Но даже и
теперь, всмотревшись в ее лицо, можно угадать и представить, как черты его,
округлясь, сложились бы в красивый облик. Да и восхищались в ней не столько
ее красотой, сколько приятным поведением: наделенная острым умом, она хорошо
читала и писала, была весела в обществе, быстра и ловка в ответах, не
молчалива и не болтлива, а иногда шутила без оскорбительности, но не без
забавности.
Король говаривал, что есть у него три любовницы, и каждая по-своему
замечательна: одна - самая веселая, другая - самая хитрая, а третья, как
есть, самая святая блудодейка во всем королевстве, которую никуда не увести
было из церкви, кроме как в его постель {74}. Двое из них были особами
поважней, и тем не менее им пришлось остаться без имен и без похвал за их
качества. Но самою веселой из всех была жена Шора, к которой король поэтому
и питал особую привязанность. Имел он многих, но любил лишь ее {В MS Arundel
добавлено: "но здесь не было вреда, кроме похоти, так как к жене своей он
относился с глубочайшим уважением и обращался с ней почтительно".}, и по
правде сказать (ибо грех - клеветать на дьявола), никогда она не
пользовалась его милостью во вред людям, зато многим несла утешение и
помощь. Когда король был в гневе, она умела успокоить и смягчить его дух;
когда человек находился в опале, она помогала ему вернуть королевскую
милость; для многих, совершивших важные проступки, она выхлопотала
помилование; при больших взысканиях она добивалась для людей послабления. И
наконец во многих трудных тяжбах она отстаивала многих людей с большой
твердостью, ничего или почти ничего за то не требуя - разве что вещицу
скорей красивую, чем богатую: потому ли, что она сама испытывала
удовольствие от дела, правильно решенного, потому ли, что ей приятно было
вмешиваться в суд и показывать, что она способна сделать с королем, потому
ли наконец, что и богатая распутница не всегда бывает жадной {В 1565: "Во
всяком случае, ненависти она не знала ни от кого, кроме королевы, и обе
партии, враждовавшие друг с другом, относились к ней с одинаковой
любовью".}.
Некоторые подумают, конечно, что эта женщина - слишком ничтожный
предмет, чтобы писать о нем среди воспоминаний о великих делах, - и в
особенности так будут думать те, кому случится судить о ней только по тому,
чем она стала сейчас. Но думается мне, что о таком случае тем более следует
упомянуть, что теперь она живет куда как убого, без друзей, всеми покинутая,
и это после стольких богатств и такой государевой милости, после стольких
судов и прений ради всех, кто вел тогда срочные дела, да и многих других,
кто сейчас знаменит только мерзостью своих дурных деяний. А она ведь сделала
не меньше, хоть об этом и меньше помнят, потому что дела ее не были дурными.
Людям ведь свойственно о дурных деяниях писать на мраморе, а о добрых на
песке, и ее судьба этому доказательство: в те дни она протянула руку помощи
многим, ныне здравствующим, кто без этого сам бы теперь протягивал руку за
подаянием.
Итак, по решению протектора и его совета, в тот самый день и почти в
тот самый час, когда в лондонском Тауэре был обезглавлен лорд-чемберлен, в
Помфрете не без его ведома были обезглавлены выше упомянутые лорды и рыцари,
схваченные в свите короля в Нортгемптоне и Стони Стаффорде {75}. Сделано это
было в присутствии и по приказу сэра Ричарда Рэтклифа {76}, рыцаря, чьими
услугами протектор обычно пользовался при обсуждении и исполнении подобных
беззаконных предприятий, поскольку человек этот был давним его поверенным в
тайных делах, имел жизненный опыт и хитрый ум, в речах был краток и груб, в
обращении резок и крут, в злодеяниях смел, а человеческой жалости и страху
божию одинаково чужд. Выведя их из тюрьмы на эшафот и объявив народу, что
они изменники, этот рыцарь не позволил им сказать ни слова о своей
невинности, чтобы от таких речей народ не почувствовал к ним жалости, а к
протектору и к его людям - ненависти. Быстро, без суда, без приговора, без
законного приказа он заставил их всех обезглавить не ради какой иной вины,
но только потому, что это были добрые люди, верные королю и близкие
королеве.
Теперь, когда лорд-чемберлен и другие лорды и рыцари оказались таким
образом казнены и убраны с дороги, то протектору и пришло на ум, что, пока
люди гадают, в чем дело, пока лорды королевства находятся при нем и без
своих дружин, пока ни один человек не знает, что думать и кому верить, пока
нет у них времени разобраться, решиться и разбиться на партии, следует ему
как можно быстрее идти к своей цели и завладеть короною, не дав людям найти
способ к противодействию. Главная забота была теперь в том, чтобы изыскать
средство о таком гнусном деле сообщить народу в первый раз и снискать к нему
расположение. Для совета привлечены были различные люди - такие, которым они
полагали возможным довериться, в надежде привлечь их на свою сторону и
получить от них помощь либо умом, либо силою. Среди этих лиц, привлеченных к
совету, был Эдмунд Шей, рыцарь, тогда мэр Лондона, страстно жаждавший
дальнейшего возвышения, столь желанного ему в его гордыне; он-то и должен
был за такой посул склонить народ к их намерениям. А из духовных лиц они
пригласили тех, кто отличался умом, пользовался уважением за свою ученость и
не отличался щепетильной совестью. Среди них оказались белый клирик Джон Шей
{77}, брат мэра, и монах Пенкер {78}, приор августинского ордена: оба
доктора богословия, оба славные проповедники, оба богаче ученостью, чем
добродетелью, и богаче славой, чем ученостью. До этого они были в большом
почете у народа, но после этого - никогда. Первый из них выступил с
проповедью {В 1565 добавлено: "тщательно продуманной".} во славу протектора
еще перед коронацией, второй после коронации, но оба с такою утомительной
лестью, что ничьи уши не могли ее выдержать. Пенкер в своей проповеди так
надорвал голос, что был вынужден прервать ее на середине и сойти с кафедры
{В 1565 добавлено: "Люди говорили, что это было ему божье воздаяние за такую
кощунственную лесть".}. Доктор Шей из-за своей проповеди потерял честь, а
вскоре и жизнь, потому что из великого стыда перед людьми он никогда с тех
пор не смел выходить из дому. Августинец не навлек на себя такого позора,
поэтому его проповедь была для него не столь пагубна {В MS Arundel иначе: "А
августинец с его бесстыдным лицом, с которого ему так часто приходилось
вытирать плевки во время диспутов, на долгие годы позорно онемел".}.
Впрочем, некоторые сомневались, а некоторые утверждали, будто Пенкер не
участвовал в этом совете прежде коронации, и только после нее, как водится,
пустился в лесть {В 1565 добавлено: "правителю, который был жаден до
похвал".}, - тем более что проповедь свою он произнес не сразу, но в
следующую после коронации пасху в церкви госпиталя св. Марии. Зато доктор
Шей вне всякого сомнения был в этом заговоре с самого начала, поскольку
именно ему было поручено первому заговорить о деле во время проповеди в
соборе св. Павла, в которой он и должен был силою своего слова склонить
народ к замыслу протектора.
Все старания и усилия были направлены на подыскание какого-либо
благовидного предлога, который побудил бы народ низложить принца и признать
протектора королем. Ради этого придуманы были разные средства; но самым
главным и важным из всех измышлений было утверждение, что либо сам король
Эдуард, либо его дети, либо и тот и другие являются незаконнорожденными; а
стало быть ни он сам не имел права наследовать корону после герцога Йорка,
ни принц после него {В 1565 добавлено: "и по этой причине протектор является
единственным законным сыном герцога Йорка и только он имеет право
царствовать".}. Чтобы объявить короля Эдуарда незаконнорожденным, пришлось
возвести хулу на родную мать протектора, которая родила их обоих: тут нельзя
было поступить иначе, как сделать вид, будто она была прелюбодейкою. Тем не
менее он и на это пошел, чтобы достигнуть своей цели, однако пожелал, чтобы
об этом было сказано менее определенно и более благожелательно, а именно
тонко и обиняком, словно люди не решаются сказать всю правду, чтобы его не
обидеть. Зато уж где речь шла о мнимой незаконнорожденности детей короля
Эдуарда {79}, там он потребовал разгласить это открыто и раздуть до крайней
степени.
Под каким видом и предлогом все это делалось, нельзя хорошо
представить, если не напомнить сперва о некоторых давних обстоятельствах
женитьбы короля Эдуарда. После того как король Эдуард IV низложил короля
Генриха VI и вступил в мирное правление королевством, он решил жениться, как
того требовало благо королевства и его собственное. Он послал послом графа
Уорвика {80} вместе с другими дворянами в Испанию, чтобы обсудить и
заключить брачный союз между ним и дочерью короля Испании {81}. Здесь граф
Уорвик встретил такую благосклонность и доброжелательность к его поручению,
что он, как было ему указано, быстро и без всяких трудностей привел дело к
наилучшему завершению. Однако случилось, что в то самое время королю
пришлось вести разбирательство по петиции от дамы Елизаветы Грей {82},
которая впоследствии стала королевою, а тогда была вдовой из знатного рода,
особенно по своей матери, которая до брака с лордом Вудвилем, ее отцом, была
герцогинею Бэдфорд. Названная дама Елизавета, находясь на службе у королевы
Маргариты {83}, супруги короля Генриха VI, была выдана замуж за некоего
Джона Грея {84}, сквайра {В 1565 добавлено: "весьма красивого и храброго
мужчину, но более благородного, чем влиятельного или видного, так как ни в
войне, ни в мире он еще ничем не отличился".}, которого король Генрих сделал
рыцарем на поле битвы с королем Эдуардом при Сент-Олбенсе в прощенный
вторник, но который недолго радовался своему рыцарству, так как в этом же
бою он был убит {В 1565 добавлено: "Жена же его, как было сказано, после
смерти мужа и плена короля Генриха оказалась в скудости и убожестве, так как
все ее имущество было отобрано в казну за то, что муж ее сражался на
вражеской стороне".}. Вскоре после этого, как раз когда граф Уорвик был в
посольстве, улаживая вышеупомянутый брак, эта бедная дама обратилась к
королю {В 1565 иначе: "она упала на колени перед Эдуардом и протянула ему
свое прошение, а затем, видя, что он повернулся к ней и колеблется, словно
не прочь ее выслушать, она на словах изложила свое дело".} со смиренной
просьбою о возвращении ей тех маленьких имений, которые предоставил ей муж
во вдовий надел {В 1565 добавлено: "так как муж ее ничем не мог навлечь
преследования по закону, если только не считать преступлением то, что до
самой смерти он был верен королю, которому присягал; да и то она твердо
уверена, что, если бы судьба пощадила его, он верно служил бы новому
королю".}. И когда король увидел ее и услышал ее речь, - а была она красива,
миловидна, небольшого роста, хорошего сложения и очень умна, - он не только
пожалел ее, но и воспылал к ней любовью. И потом, отозвав ее незаметно в
сторону, он заговорил с ней откровеннее: но она, быстро поняв его
вожделение, ответила целомудренным отказом {В 1565 иначе: "И тогда он
любезно отвечал ей, чтобы она надеялась на лучшее: он сам рассмотрит ее
дело. А потом, отозвав ее в сторону и сказавши несколько слов о ее деле, он
обещал уступить ей имения, если за это и она ему уступит; он даже даст ей
еще больше, если она со своей стороны не откажет ему в любезности. Она,
воспользовавшись двусмысленностью королевских слов, притворилась, что не
понимает, чего он хочет, и, ответила ему любезно и осмотрительно, обещая
все, но с разумными оговорками. И лишь когда, отбросив увертки, он показал,
что ищет от нее недостойного, то она отказалась открыто".}. Однако сделала
она это так умно, так изящно и такими искусными словами, что скорее
разожгла, чем угасила его желание. И наконец после многих встреч, долгих
домогательств и многих обещаний, уверившись, что страсть короля к ней
достаточно разгорелась, она отважилась уже смелее сказать ему, что думала,
так как видно было, что сердце его привязано к ней достаточно прочно и от
лишнего слова уже не охладеет {В 1565 иначе: "А увидав, что его желание
разгорелось уже так, что легко не угаснет, она стала просить его оставить
тщетные попытки и ссылалась то на позор, то на угрызения совести".}. Тут она
и заявила ему прямо, что хоть она слишком скромна, чтобы стать его женой,
однако все же слишком хороша, чтобы стать его любовницей {85}. Король, очень
удивленный ее твердостью, как человек, который не привык к таким решительным
отказам, проникся таким почтеньем к ее воздержанию и целомудрию, что стал
ценить ее добродетель выше всех владений и богатств. И тогда-то, побуждаемый
страстью, он передумал и решил как можно скорее жениться на ней.
Приняв такое решение и дважды ее в этом заверив, он спросил совета и у
друзей {В 1565: "чтобы не показалось, будто он больше повинуется своей
страсти, нежели дружеским советам".}; однако в такой форме, что они легко
поняли, насколько бесполезно ему возражать. Тем не менее герцогиня Йорк, его
мать {86}, была этим так огорчена, что отговаривала его, сколько могла,
утверждая, что жениться на иноземной принцессе для него и достойней, и
безопасней, и выгодней, так как подобное родство очень укрепит его положение
и даст хорошую возможность к расширению владений. Да и нельзя поступать
он будет спокоен и ничего не боится: в том человеке, которого он
подозревает, я уверен, как в своей собственной руке". - "Да поможет этому
бог, сэр", - сказал гонец и отправился в обратный путь {В 1565 добавлено:
"Истинность этого знамения оказалась подтвержденной десятью часами позже,
когда были схвачены и он, и Стенли (который тоже раздумал бежать), не
послушавшиеся этого вещего сна".}.
Известно также, что в то самое утро, когда он был обезглавлен, его
лошадь по дороге в Тауэр два или три раза споткнулась так, что едва не
упала. Подобное, как всякому известно, повседневно случается и с теми, кому
никакое несчастье не грозит, однако по старинному преданию и суеверию в этом
усматривается знак, не раз уже несомненно предвещавший очень большую беду.
Следующий пример был уже не предостережением, а вражескою угрозою. В то
утро, прежде чем он встал, пришел к нему один рыцарь, якобы из
почтительности, чтобы сопровождать его в совет, но на самом деле присланный
протектором, дабы его поторопить, ибо с протектором был он в тайном сговоре
ради этой цели. В то время это был средний человек, а теперь достиг великой
власти. И вот, когда случилось лорду-чемберлену по дороге остановить свою
лошадь на Тауэр-Стрит и побеседовать со священником, которого он встретил,
то этот рыцарь нарушил их беседу и шутя сказал ему так: "Милорд, я прошу вас
продолжить путь: зачем вам столько толковать с этим священником? Ведь пока
еще священник вам не надобен!" Этой насмешкою он словно хотел сказать: "а
скоро понадобится!" Но лорд так мало в это вдумался - и так мало
почувствовал сомнений, что никогда в жизни он не был так бодр и весел; а
такое настроение само по себе часто сулит большие перемены. Пусть меня лучше
постигнет что угодно, только не эта праздная уверенность человеческого ума
накануне смерти!
У самой пристани Тауэра, так близко от того места, где так скоро
отлетела его голова, ему встретился некий глашатай Гастингс, его однофамилец
{69}. И, повстречав его там, лорд припомнил другое время, когда им случилось
обоим встретиться подобным же образом и на этом же месте {В 1565 добавлено:
"и он поведал ему свою печаль и страх".}. В то прежнее время
лорда-чемберлена обвинил перед королем Эдуардом лорд Риверс, брат королевы
{В 1565 добавлено: "в том, что он замышлял предать французам Калэ, в котором
он был наместником. И хотя, как потом обнаружилось, это обвинение было
чистейшей выдумкою, вначале казалось, что Гастингс находится в большой
опасности. Дело в том, что он обошел в этой должности Риверса, которому она
была наверное обещана и который на нее надеялся, и он, разозлившись, через
ночные речи королевы донес это коварное обвинение до монарших ушей".}. Так
что некоторое время (хотя и недолгое) он был в немилости у короля и сильно
боялся за себя. И так как теперь он встретил этого глашатая на том месте,
где когда-то опасность так удачно его миновала, он с большим удовольствием
заговорил с ним о том, о чем они говорили здесь, когда он был в Тауэре. Он
сказал: "А, Гастингс! Помнишь ли ты, как однажды я здесь тебя встретил с
нелегким сердцем?" - "Да, милорд, - ответил тот, - это я помню отлично; что
ж, поблагодарим бога, враги ваши не снискали этим добра, а вы не получили
вреда". - "Ты мог бы сказать это еще вернее, - молвил лорд, - если бы ты
знал столько, сколько я знаю о том, что пока известно лишь немногим, но
вскоре откроется многим". Он имел в виду недавно арестованных лордов из
родни королевы, которые в этот самый день {70} должны были быть обезглавлены
в Помфрете: это он знал хорошо, а о том, что топор уже повис и над его
собственной головой, не догадывался. "Право же, приятель, - продолжал он, -
никогда у меня не было столько горя, и никогда надо мной не было такой
опасности, как тогда, когда мы б тобою здесь встретились. И вот как все
переменилось: теперь в опасности находятся мои враги (как ты об этом вскоре
узнаешь поподробнее), а я еще никогда в жизни не был так весел и так далек
от беды". О милостивый боже! Так слепа наша смертная природа: когда человек
больше всего боялся, он был в полной безопасности, а когда уверился было в
своей безопасности, то не прошло и двух часов, как он лишился головы.
Так окончил свою жизнь этот достойный человек, добрый рыцарь и
дворянин, пользовавшийся таким вниманием у государя, живший на широкую ногу,
прямой и откровенный с врагами, а с друзьями скрытный; его просто было
обмануть, так как из-за доброго сердца и мужества он не умел предвидеть
опасностей. Муж любящий и горячо любимый, верный и доверчивый, в этой
доверчивости своей оказался он неумерен.
Тотчас молва о кончине этого лорда быстро побежала по городу, а потом и
еще дальше, свистя, как ветер, в уши каждому человеку {71}. Но протектор,
намереваясь набросить некий покров на совершенное, тотчас после обеда послал
со всей поспешностью созвать в Тауэр виднейших людей со всего города. Чтобы
их принять, он надел вместе с герцогом Бэкингемом старые и плохо скованные
доспехи - такие, что никто бы не подумал, что они удостоили бы надеть их на
плечи, если бы не какая-то внезапная опасность. И затем протектор объявил
им, что лорд-чемберлен и его сообщники замышляли во время совета в этот день
убить врасплох и его, и герцога, а что они намеревались делать далее, о том
еще неизвестно. Об этой их измене он ничего не знал прежде десяти часов
нынешнего утра. Такая внезапная опасность и заставила их надеть для защиты
первые попавшиеся доспехи. Но бог помог им, и несчастье обернулось против
замысливших. Эту весть и велел он разнести повсюду. И все дали на это самый
учтивый ответ, словно никто и не усомнился в том, во что никто не верил {В
1565 подробнее: "(каждый) превозносил их мужество, хвалил милосердие,
поздравлял со спасением, но молча и про себя они испытывали только
отвращение как к преступлению, так и к его свершителям".}.
Однако для дальнейшего умиротворения людских умов он тотчас после обеда
спешно послал глашатая, чтобы от имени короля огласить по городу объявление.
В нем говорилось, что лорд Гастингс и его различные сообщники с
изменнической целью сговорились в этот день убить лорда-протектора и герцога
Бэкингема, заседавших в совете, а затем взять власть над королем и
королевством на свое усмотрение, чтобы без помехи обирать и грабить, кого им
будет угодно. В объявлении много было сказано и другого, чтобы очернить
лорда-чемберлена: он-де был дурным советником отцу короля и дурным своим
обществом, коварным сводничеством и недобрым примером подстрекал его ко
многим поступкам, пятнавшим его честь и вредившим всему королевству, в
особенности же к порочной жизни и безмерному изнурению тела со многими
женщинами и более всего с женой Шора, которая была ему самой тайной
советчицей в этой гнусной измене, с которой он спал и раньше, спал и в
последнюю свою ночь перед смертью; поэтому не диво, что такая недостойная
жизнь привела его к столь злополучной кончине. Казни он был подвергнут по
наистрожайшему распоряжению его королевского высочества и его почтенного и
преданного совета как за его пороки, открыто проявившиеся в этой коварно
затеянной измене, так и затем, чтобы отсрочка казни не смогла подтолкнуть
других злонамеренных соучастников заговора собраться и восстать для его
освобождения. Такие замыслы теперь благодаря вполне им заслуженной казни
мудро предотвращены, и все королевство должно божьей милостью пребывать в
добром спокойствии и мире.
Объявление это сделано было всего лишь через два часа после того, как
лорд-чемберлен был обезглавлен; но оно было так тщательно составлено и так
красиво выписано на пергаменте такой искусною рукой (что само по себе дело
долгое), что и ребенку было совершенно ясно: все это было приготовлено
заранее. Всего промежутка между казнью и объявлением едва достало бы и для
того, чтобы все это только записать, будь то хоть бы на бумаге, второпях и
кое-как. Поэтому когда при чтении объявления нечаянно случился один школьный
учитель при соборе св. Павла и сравнил в уме краткость времени с
пространностью речи, то он сказал соседям: "Славное дело, да не быстро ли
поспело?" - на что один купец ответил ему: "Это писалось по предвидению" {В
MS Arundel иначе: "И хоть суровость событий, казалось, не допускала никаких
шуток, один школьный учитель не без остроумия высмеял образцовую нелепость
этого указа: слушая среди толпы то, что ей читалось, он" сравнил краткость
времени с пространностью писания и трудом писавших и сказал на это кстати
строку из Теренция:
"Что-то вышло, Дав, неладно у тебя со временем!"}.
Тотчас после этого, движимый будто бы гневом, а на самом деле
жадностью, протектор послал людей к дому жены Шора {72} (которая там жила
одна, без мужа), отобрал у нее все, что она имела, ценностью свыше двух-трех
тысяч марок, а ее отправил в тюрьму {73}. А немного спустя он выставил
обвинение, что она умышляла его околдовать и была в сговоре с
лордом-чемберленом, чтобы его убить; когда же стало ясно, что в этом нет ни
следа правдоподобия, тогда он подло обвинил ее в том, чего она сама не могла
отрицать, так как все знали, что это правда, хоть и все потешались, слыша
какой Великой это вдруг стало виной: в том, что она нецеломудренна телом. И
по этой-то причине сей воздержный, сей чистый и непорочный правитель, прямо
с неба ниспосланный в наш порочный мир для исправления людских нравов,
вынудил лондонского епископа наложить на нее всенародное покаяние - идти в
воскресной процессии перед крестом и со свечой в руках. Шла она очень
женственно, с видом и поступью самыми чинными, и хоть на ней не было никаких
украшений, ничего, кроме платья, она была мила и прекрасна, потому что от
взглядов толпы лицо ее покрылось румянцем стыда, прежде ей почти незнакомым;
таким образом, этот великий позор принес ей много славы среди тех, кто
больше желал ее тела, чем думал о ее душе. И даже многие достойные люди,
которые осуждали ее образ жизни и были рады видеть грех исправленным, все же
больше сочувствовали ей в наказании, чем радовались ему, так как скоро
поняли, что протектор учинил это скорее злонамеренно, чем из любви к
добродетели.
Эта женщина родилась в Лондоне, была окружена достойными друзьями,
честным образом воспитана и очень хорошо выдана замуж - кое-что было
сохранено родителями лишь сыну. Муж ее был почтенный горожанин, молодой,
красивый, с большим состоянием. Но так как сочетались они раньше, чем она
созрела для этого, то она и не могла любить того, кого ей не пришлось
желать. Оттого, по-видимому, и склонилась она так легко к вожделению короля,
когда тот пожелал ее иметь. Как бы то ни было, блеск королевского сана,
надежда на яркое платье, легкую жизнь, всяческие удовольствия и прочие
выгоды распутства оказались способными быстро подчинить мягкое и нежное
сердце. Когда же король овладел ею, то муж ее, человек почтенный, понял что
к чему и не стал посягать на королевскую любовницу, всецело оставив ее
королю {В 1565 добавлено: "Настолько учтивее он был, чем другие, чьи права
на эту женщину были далеко не столь бесспорными".}. А после смерти короля
она перешла к лорду-чемберлену, который любил ее и в дни, когда король был
жив, но воздерживался от нее либо из почтения, либо из преданности другу.
Она была красива и миловидна {В 1565 подробнее: "у нее был прекрасный
цвет кожи, редкая красота во всем лице, в особенности же дивно
привлекательны были ее глаза".}, телом она не оставляла желать лучшего,
разве что можно было пожелать побольше роста. Так говорят те, кто знал ее в
молодости. Правда, иные из тех, кто видел ее теперь (ибо она еще жива),
полагают, что она вовсе и не была хороша; но такой приговор, пожалуй, похож
на то, как если бы люди пытались угадать красоту покойницы по ее черепу,
давно уже сбросившему плотские покровы, так как сейчас это - старуха, тощая,
увядшая и иссохшая, вся из морщинистой кожи и жестких костей. Но даже и
теперь, всмотревшись в ее лицо, можно угадать и представить, как черты его,
округлясь, сложились бы в красивый облик. Да и восхищались в ней не столько
ее красотой, сколько приятным поведением: наделенная острым умом, она хорошо
читала и писала, была весела в обществе, быстра и ловка в ответах, не
молчалива и не болтлива, а иногда шутила без оскорбительности, но не без
забавности.
Король говаривал, что есть у него три любовницы, и каждая по-своему
замечательна: одна - самая веселая, другая - самая хитрая, а третья, как
есть, самая святая блудодейка во всем королевстве, которую никуда не увести
было из церкви, кроме как в его постель {74}. Двое из них были особами
поважней, и тем не менее им пришлось остаться без имен и без похвал за их
качества. Но самою веселой из всех была жена Шора, к которой король поэтому
и питал особую привязанность. Имел он многих, но любил лишь ее {В MS Arundel
добавлено: "но здесь не было вреда, кроме похоти, так как к жене своей он
относился с глубочайшим уважением и обращался с ней почтительно".}, и по
правде сказать (ибо грех - клеветать на дьявола), никогда она не
пользовалась его милостью во вред людям, зато многим несла утешение и
помощь. Когда король был в гневе, она умела успокоить и смягчить его дух;
когда человек находился в опале, она помогала ему вернуть королевскую
милость; для многих, совершивших важные проступки, она выхлопотала
помилование; при больших взысканиях она добивалась для людей послабления. И
наконец во многих трудных тяжбах она отстаивала многих людей с большой
твердостью, ничего или почти ничего за то не требуя - разве что вещицу
скорей красивую, чем богатую: потому ли, что она сама испытывала
удовольствие от дела, правильно решенного, потому ли, что ей приятно было
вмешиваться в суд и показывать, что она способна сделать с королем, потому
ли наконец, что и богатая распутница не всегда бывает жадной {В 1565: "Во
всяком случае, ненависти она не знала ни от кого, кроме королевы, и обе
партии, враждовавшие друг с другом, относились к ней с одинаковой
любовью".}.
Некоторые подумают, конечно, что эта женщина - слишком ничтожный
предмет, чтобы писать о нем среди воспоминаний о великих делах, - и в
особенности так будут думать те, кому случится судить о ней только по тому,
чем она стала сейчас. Но думается мне, что о таком случае тем более следует
упомянуть, что теперь она живет куда как убого, без друзей, всеми покинутая,
и это после стольких богатств и такой государевой милости, после стольких
судов и прений ради всех, кто вел тогда срочные дела, да и многих других,
кто сейчас знаменит только мерзостью своих дурных деяний. А она ведь сделала
не меньше, хоть об этом и меньше помнят, потому что дела ее не были дурными.
Людям ведь свойственно о дурных деяниях писать на мраморе, а о добрых на
песке, и ее судьба этому доказательство: в те дни она протянула руку помощи
многим, ныне здравствующим, кто без этого сам бы теперь протягивал руку за
подаянием.
Итак, по решению протектора и его совета, в тот самый день и почти в
тот самый час, когда в лондонском Тауэре был обезглавлен лорд-чемберлен, в
Помфрете не без его ведома были обезглавлены выше упомянутые лорды и рыцари,
схваченные в свите короля в Нортгемптоне и Стони Стаффорде {75}. Сделано это
было в присутствии и по приказу сэра Ричарда Рэтклифа {76}, рыцаря, чьими
услугами протектор обычно пользовался при обсуждении и исполнении подобных
беззаконных предприятий, поскольку человек этот был давним его поверенным в
тайных делах, имел жизненный опыт и хитрый ум, в речах был краток и груб, в
обращении резок и крут, в злодеяниях смел, а человеческой жалости и страху
божию одинаково чужд. Выведя их из тюрьмы на эшафот и объявив народу, что
они изменники, этот рыцарь не позволил им сказать ни слова о своей
невинности, чтобы от таких речей народ не почувствовал к ним жалости, а к
протектору и к его людям - ненависти. Быстро, без суда, без приговора, без
законного приказа он заставил их всех обезглавить не ради какой иной вины,
но только потому, что это были добрые люди, верные королю и близкие
королеве.
Теперь, когда лорд-чемберлен и другие лорды и рыцари оказались таким
образом казнены и убраны с дороги, то протектору и пришло на ум, что, пока
люди гадают, в чем дело, пока лорды королевства находятся при нем и без
своих дружин, пока ни один человек не знает, что думать и кому верить, пока
нет у них времени разобраться, решиться и разбиться на партии, следует ему
как можно быстрее идти к своей цели и завладеть короною, не дав людям найти
способ к противодействию. Главная забота была теперь в том, чтобы изыскать
средство о таком гнусном деле сообщить народу в первый раз и снискать к нему
расположение. Для совета привлечены были различные люди - такие, которым они
полагали возможным довериться, в надежде привлечь их на свою сторону и
получить от них помощь либо умом, либо силою. Среди этих лиц, привлеченных к
совету, был Эдмунд Шей, рыцарь, тогда мэр Лондона, страстно жаждавший
дальнейшего возвышения, столь желанного ему в его гордыне; он-то и должен
был за такой посул склонить народ к их намерениям. А из духовных лиц они
пригласили тех, кто отличался умом, пользовался уважением за свою ученость и
не отличался щепетильной совестью. Среди них оказались белый клирик Джон Шей
{77}, брат мэра, и монах Пенкер {78}, приор августинского ордена: оба
доктора богословия, оба славные проповедники, оба богаче ученостью, чем
добродетелью, и богаче славой, чем ученостью. До этого они были в большом
почете у народа, но после этого - никогда. Первый из них выступил с
проповедью {В 1565 добавлено: "тщательно продуманной".} во славу протектора
еще перед коронацией, второй после коронации, но оба с такою утомительной
лестью, что ничьи уши не могли ее выдержать. Пенкер в своей проповеди так
надорвал голос, что был вынужден прервать ее на середине и сойти с кафедры
{В 1565 добавлено: "Люди говорили, что это было ему божье воздаяние за такую
кощунственную лесть".}. Доктор Шей из-за своей проповеди потерял честь, а
вскоре и жизнь, потому что из великого стыда перед людьми он никогда с тех
пор не смел выходить из дому. Августинец не навлек на себя такого позора,
поэтому его проповедь была для него не столь пагубна {В MS Arundel иначе: "А
августинец с его бесстыдным лицом, с которого ему так часто приходилось
вытирать плевки во время диспутов, на долгие годы позорно онемел".}.
Впрочем, некоторые сомневались, а некоторые утверждали, будто Пенкер не
участвовал в этом совете прежде коронации, и только после нее, как водится,
пустился в лесть {В 1565 добавлено: "правителю, который был жаден до
похвал".}, - тем более что проповедь свою он произнес не сразу, но в
следующую после коронации пасху в церкви госпиталя св. Марии. Зато доктор
Шей вне всякого сомнения был в этом заговоре с самого начала, поскольку
именно ему было поручено первому заговорить о деле во время проповеди в
соборе св. Павла, в которой он и должен был силою своего слова склонить
народ к замыслу протектора.
Все старания и усилия были направлены на подыскание какого-либо
благовидного предлога, который побудил бы народ низложить принца и признать
протектора королем. Ради этого придуманы были разные средства; но самым
главным и важным из всех измышлений было утверждение, что либо сам король
Эдуард, либо его дети, либо и тот и другие являются незаконнорожденными; а
стало быть ни он сам не имел права наследовать корону после герцога Йорка,
ни принц после него {В 1565 добавлено: "и по этой причине протектор является
единственным законным сыном герцога Йорка и только он имеет право
царствовать".}. Чтобы объявить короля Эдуарда незаконнорожденным, пришлось
возвести хулу на родную мать протектора, которая родила их обоих: тут нельзя
было поступить иначе, как сделать вид, будто она была прелюбодейкою. Тем не
менее он и на это пошел, чтобы достигнуть своей цели, однако пожелал, чтобы
об этом было сказано менее определенно и более благожелательно, а именно
тонко и обиняком, словно люди не решаются сказать всю правду, чтобы его не
обидеть. Зато уж где речь шла о мнимой незаконнорожденности детей короля
Эдуарда {79}, там он потребовал разгласить это открыто и раздуть до крайней
степени.
Под каким видом и предлогом все это делалось, нельзя хорошо
представить, если не напомнить сперва о некоторых давних обстоятельствах
женитьбы короля Эдуарда. После того как король Эдуард IV низложил короля
Генриха VI и вступил в мирное правление королевством, он решил жениться, как
того требовало благо королевства и его собственное. Он послал послом графа
Уорвика {80} вместе с другими дворянами в Испанию, чтобы обсудить и
заключить брачный союз между ним и дочерью короля Испании {81}. Здесь граф
Уорвик встретил такую благосклонность и доброжелательность к его поручению,
что он, как было ему указано, быстро и без всяких трудностей привел дело к
наилучшему завершению. Однако случилось, что в то самое время королю
пришлось вести разбирательство по петиции от дамы Елизаветы Грей {82},
которая впоследствии стала королевою, а тогда была вдовой из знатного рода,
особенно по своей матери, которая до брака с лордом Вудвилем, ее отцом, была
герцогинею Бэдфорд. Названная дама Елизавета, находясь на службе у королевы
Маргариты {83}, супруги короля Генриха VI, была выдана замуж за некоего
Джона Грея {84}, сквайра {В 1565 добавлено: "весьма красивого и храброго
мужчину, но более благородного, чем влиятельного или видного, так как ни в
войне, ни в мире он еще ничем не отличился".}, которого король Генрих сделал
рыцарем на поле битвы с королем Эдуардом при Сент-Олбенсе в прощенный
вторник, но который недолго радовался своему рыцарству, так как в этом же
бою он был убит {В 1565 добавлено: "Жена же его, как было сказано, после
смерти мужа и плена короля Генриха оказалась в скудости и убожестве, так как
все ее имущество было отобрано в казну за то, что муж ее сражался на
вражеской стороне".}. Вскоре после этого, как раз когда граф Уорвик был в
посольстве, улаживая вышеупомянутый брак, эта бедная дама обратилась к
королю {В 1565 иначе: "она упала на колени перед Эдуардом и протянула ему
свое прошение, а затем, видя, что он повернулся к ней и колеблется, словно
не прочь ее выслушать, она на словах изложила свое дело".} со смиренной
просьбою о возвращении ей тех маленьких имений, которые предоставил ей муж
во вдовий надел {В 1565 добавлено: "так как муж ее ничем не мог навлечь
преследования по закону, если только не считать преступлением то, что до
самой смерти он был верен королю, которому присягал; да и то она твердо
уверена, что, если бы судьба пощадила его, он верно служил бы новому
королю".}. И когда король увидел ее и услышал ее речь, - а была она красива,
миловидна, небольшого роста, хорошего сложения и очень умна, - он не только
пожалел ее, но и воспылал к ней любовью. И потом, отозвав ее незаметно в
сторону, он заговорил с ней откровеннее: но она, быстро поняв его
вожделение, ответила целомудренным отказом {В 1565 иначе: "И тогда он
любезно отвечал ей, чтобы она надеялась на лучшее: он сам рассмотрит ее
дело. А потом, отозвав ее в сторону и сказавши несколько слов о ее деле, он
обещал уступить ей имения, если за это и она ему уступит; он даже даст ей
еще больше, если она со своей стороны не откажет ему в любезности. Она,
воспользовавшись двусмысленностью королевских слов, притворилась, что не
понимает, чего он хочет, и, ответила ему любезно и осмотрительно, обещая
все, но с разумными оговорками. И лишь когда, отбросив увертки, он показал,
что ищет от нее недостойного, то она отказалась открыто".}. Однако сделала
она это так умно, так изящно и такими искусными словами, что скорее
разожгла, чем угасила его желание. И наконец после многих встреч, долгих
домогательств и многих обещаний, уверившись, что страсть короля к ней
достаточно разгорелась, она отважилась уже смелее сказать ему, что думала,
так как видно было, что сердце его привязано к ней достаточно прочно и от
лишнего слова уже не охладеет {В 1565 иначе: "А увидав, что его желание
разгорелось уже так, что легко не угаснет, она стала просить его оставить
тщетные попытки и ссылалась то на позор, то на угрызения совести".}. Тут она
и заявила ему прямо, что хоть она слишком скромна, чтобы стать его женой,
однако все же слишком хороша, чтобы стать его любовницей {85}. Король, очень
удивленный ее твердостью, как человек, который не привык к таким решительным
отказам, проникся таким почтеньем к ее воздержанию и целомудрию, что стал
ценить ее добродетель выше всех владений и богатств. И тогда-то, побуждаемый
страстью, он передумал и решил как можно скорее жениться на ней.
Приняв такое решение и дважды ее в этом заверив, он спросил совета и у
друзей {В 1565: "чтобы не показалось, будто он больше повинуется своей
страсти, нежели дружеским советам".}; однако в такой форме, что они легко
поняли, насколько бесполезно ему возражать. Тем не менее герцогиня Йорк, его
мать {86}, была этим так огорчена, что отговаривала его, сколько могла,
утверждая, что жениться на иноземной принцессе для него и достойней, и
безопасней, и выгодней, так как подобное родство очень укрепит его положение
и даст хорошую возможность к расширению владений. Да и нельзя поступать